Томас Манн «Смерть в Венеции»

Ощущения, возникшие у меня при чтении прозы Томаса Манна, оказались не вполне однозначны.

С одной стороны, все, что он пишет, кажется довольно очевидным, давно известным и часто встречающимся — словом, как раз тем, что сейчас именуют «общим местом». Однако Манн изъясняется столь уверенно и искусно, добавляя к прописным истинам некоторое количество достаточно современных для своей эпохи деталей — ну, в самом деле, что такое какие-то последние сто лет в масштабах самопознания человечества! — и так компонует свои мысли и предельно точные описания, что получившееся на выходе цельное текстовое полотно выглядит довольно впечатляющим.

Томас Манн с изысканностью настоящего мастера слова рассмотрел механизм любовного чувства, когда какая-то сила заставляет влюбленного хотеть быть рядом и стремиться нравиться.

Писатель по фамилии Ашенбах столкнулся с любовью в чистом неразбавленном виде и в изумлении пытается осмыслить ее. Объектом любви становится удивительно красивый мальчик, не обладающий интеллектуальными достоинствами, в то же время субъект любви — Ашенбах -образованный утонченный человек, склонный к самоанализу.

Красота ранит Ашенбаха, подобно стрелам Амура. И тогда, помимо своей воли задумавшись о возможной взаимности, писатель задается вопросом, насколько привлекательна для других людей его внешняя оболочка. Он поднимается в своей номер в отеле и смотрится в зеркало... Люди ценили и превозносили его как мэтра в литературе, но будет ли это убедительно в глазах мальчика? Лицо, которое глядит на него из зеркала, с эстетической точки зрения вызывает ужас.

Полемизируя с тезисами Платона, Ашенбах с горечью и изумлением признается, что поэты похотливы в своем стремлении обладать красотой.

Под действием любовного опьянения система ценностей героя меняется, То, что раньше казалось важным — комфорт, стремление заниматься писательством — вдруг сделалось второстепенным.

Сама схема любви в романе сводится к необыкновенной власти красоты и естественности над интеллектом. В итоге сила притяжения интеллекта к красоте оказывается губительна, и интеллект в буквальном смысле жертвует собой ради красоты.

Интересно, хоть кто-то из переводчиков понял, что Тадзьо, а не Тадзио?

Жутковатое произведение, которое некогда пришлось «проходить» в университете, — подробное, детализированное, вызывающее стойкое чувство отвращения и омерзения. Как протокол допроса. Вообще, становится понятным, почему Томас Манн не воспринимал консервативный режим междувоенной Германии. Он с такой силой и страстью выплеснул на страницы повести свои тайные помыслы, свои настоящие желания, свои представления о том, какая «любовь», освящённая историей, по его мнению, истинная и как её душит «филистерское» общество. Вживайся, читатель, сопереживай!

Ужасает то, что этот величественный гимн сексуальному влечению к подросткам перевели и опубликовали в СССР — в 1960-м, а потом ещё для широкой публики в «Классиках и современниках» в 1984-м, а потом ещё в 1988-м, а потом ещё в 1989-м! И на украинский — в 1975-м! Читай, читатель, читай. Иностранное же. Интересно, кто его лоббировал? Цензура же как-то пропустила. Особенно если учесть, что не публиковались безобиднейшие тексты, вроде «Ветра в ивах» или детективов бабушки Агаты. Вот действительно, кто-то не мог жить без этого текста о пожилом извращенце, который в конце умирает, подавившись собственными слюнями, которые он напускал, глядя, как красивый мальчик бегает по берегу моря? Кто из советских окололитературных бонз тайно мнил себя утончённым эстетом Ашенбахом, снедаемым почему-то осуждаемой законом тягой к прекрасному?

В некотором аспекте сдержанность есть признак подлинного мастерства. Я имею в виду умение добиться нужного эмоционального эффекта и донести до читателя всю совокупность характеров и ощущений минимальными внешними средствами.

Набоков нагородил ради этого секс с несовершеннолетними и сумасшедшее мотание по всей Америке. Манну ровно то же удалось куда более блестяще и куда меньшими средствами.

Внешний сюжет повести крайне прост: известный и серьезный писатель Ашенбах, немолодой, но крепкий, такой немецкий типаж неутомимого и неостановимого трудоголика, решает отдохнуть и приезжает в Венецию. Встречает там очень красивого польского мальчика Тадзио, который отдыхает на море с семейством, и влюбляется в него. Чувство растет потихоньку и переходит в пике, когда Ашенбах окончательно перестает себя контролировать. Но между ними ничего — ничего — не происходит. Кажется, они даже не обмениваются ни одним словом — собственно, у них и нет общего языка. Ашенбах наблюдает и преследует. Мальчик замечает и принимает. Это все, но Манн так это написал, что 99% любовных романов с их пошлым томлением и истрепанными половыми штампами не сравнятся со «Смертью в Венеции» по силе и достоверности описываемых эмоций. Кому случалось иногда мимолетно влюбляться в случайных людей на отдыхе, только по внешности, с которыми нет никаких шансов познакомиться, а даже если и есть, то нечего делать с этим дальше — тот особенно этой поймет. Тут все: и будоражащая сама по себе смена обстановки, и притягательность красоты, и самое главное — неизвестность и недоступность того, что близко. «Ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска — следствие недостаточного знания».

Откровенно говоря, и слово любовь здесь не совсем уместно, слишком оно широко и общо. То, что происходит с писателем Ашенбахом — это наваждение, infatuation, влюбленность не легкая и радостная, а роковая и заранее обреченная. Никто не знает, что с ней делать, ни герой, ни автор, ни читатель. Никто не знает, что произошло бы, если бы Ашенбаху таки удалось заполучить предмет своих чувств — и думать об этом неловко. Это-то и отличает Манна от Набокова в первую очередь, там-то нет сомнений, что за аполлоническим высоким чувством преклонения прячется совершенно дионисийская пошленькая похоть. Герой очень верно (и часто) вспоминает диалог Платона «Федр», в частности, что «любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет бог». Мы ничего не знаем о мальчике Тадзио, он так и остается плодом фантазий героя. Возможно, он на самом деле ничего и не замечает. Возможно, он просто красивая пустышка и вообще нормальный ребенок. А вот писатель Ашенбах, твердо стоящий на ногах, этакий столп немецкой культуры, что многократно подчеркивается — не пошлый, нет, не поверхностный, вполне настоящий твердокаменный монолит, с утра до ночи гнущий спину над письменным столом... — Именно в эти предсмертные недели писатель Ашенбах наконец освобождается от своей твердокаменности и приближается к божеству по дороге, о существовании которой он и не подозревал, потому что всю жизнь шел по совсем иной.

Я довольно много читала Манна в юности, но он сам неизменно оставлял у меня ощущение вот этой писательской «твердокаменности». Человека, который с серьезным лицом делает большое трудное дело, делает очень качественно и редко-редко позволяет себе хорошо взвешенную шутку. Труженика. А «Смерть в Венеции» оказалась заодно и прорывом в области самого автора: оказывается, он все-все о себе знает. И совершенно не важно, «был ли мальчик», важно, что прорыв из области труда в область божественного безумия случился.

«Людям неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не будучи знатоками, они воображают, что открыли в нем сотни достоинств, лишь бы подвести основу под жгучую свою заинтересованность; но истинная причина их восторга это нечто невесомое — симпатия».

Из всех литературных историй о том, как на самом деле устроена любовь и что она делает с человеком, эта, наряду с «Любовью Свана» — одна из лучших.