Анджей Невядовский: Вот ты рассказал о своих первых книжках, своей дороге к научной фантастике. А что ты можешь сказать об истории научной фантастики, нынешних ее достижениях – прежде всего в Соединенных Штатах, хорошо тебе известных?
Анджей Урбаньчик: Да я вообще-то и не знаю истории научной фантастики. Не знаю, можно ли сказать, что Америка была родиной научной фантастики, рассадником оной от Хьюго Гернсбека, Эдгара Райса Берроуза, рэймондовского «Флэша Гордона». Ведь есть Англия, Франция, тысячи других источников. Во всяком случае, в Америке научная фантастика все еще хорошо расходится. Она все еще в моде. Научную фантастику читают, и среди тех книг, которые прислали мне друзья, была также последняя книжка Азимова – своего рода учреждения, фабрики научной фантастики.
Анджей Невядовский: А польская научная фантастика? Как ее принимают в Штатах?
Анджей Урбаньчик: Польская научная фантастика в Штатах? Наверное, надо честно сказать, что до недавнего времени польскую научную фантастику, как и литературу других стран, в Америке вообще не знали. Как и польскую кинематографию. С точки зрения бизнеса: если мы нашли возможность продать кинофильм, то зачем нам польский фильм, поставим его в Голливуде; если мы можем напечатать фантастический рассказ, то зачем нам печатать что-то польское, чешское, советское – напечатаем свое, американское! По телевизору крутят 99% американских фильмов. Но что-то меняется. Я своими глазами видел в «Newsweek» и «Times» восторженные рецензии на Лема, и сейчас Лема в Штатах высоко ценят и уважают. Я говорю об этом с удовольствием, потому что сам вырос на Леме, на его «Астронавтах», как и целое поколение наших авторов. Здесь, пожалуй, стоит вспомнить о том, что Лем всегда недолюбливал Америку. И писал об Америке, приходящей в упадок. В «Магеллановом облаке», например, у него описан гибнущий американский спутник. И вот ведь ирония судьбы: сейчас Лем – высоко ценимый польский писатель, посол нашей литературы в Америке!
Анджей Невядовский: Ну а ты пытался публиковаться там на свой страх и риск? И если да, то как это было принято?
Анджей Урбаньчик: Напечатал несколько рассказов, например «Very Special Radio», где речь идет о том, что осталось от прежнего мира после атомной войны. Все погибли, уцелела лишь одна радиостанция, которая принимает радиограмму с космического корабля, летящего к Земле. Космиты пытаются вступить в разговор с людьми, но людей нет, им говорить не с кем… Ну, примерно вот так это выглядит.
Анджей Невядовский: Анджей! Но это ведь очень пессимистический взгляд на будущее! Не противоречишь ли ты сам себе?
Анджей Урбаньчик: Нет, это предостережение перед возможным будущим – как у Брэдбери или Азимова. Из этого вовсе не следует, что я верю в гибель рода человеческого. Я вырос на пересечении того, чему меня учили в молодости – что нас ждет прекрасное будущее, и того, о чем пишут нынешние газеты и журнала – что американцы уничтожили свою страну, разрушили ее биологическую структуру. На самом же деле величайшим успехом Соединенных Штатов является как раз то, что эта страна сохранила свою естественную среду обитания! Я верю в гениальность рода человеческого, верю в то, что мы просто споткнулись, шагая по дороге. Ну вот, допустим, самолет, летящий по намеченному курсу, повело вдруг в сторону. Что делает пилот? Корректирует курс. Вот и здесь точно так же. Технику нельзя считать рецептом на счастье, деньги – тоже, но техника и деньги могут избавить нас от многих хлопот. Мы отравим еще много природных регионов, уничтожим много нужных и полезных вещей, но, в конце концов, как-то с этим справимся. И, возвращаясь к твоему вопросу… Я верю в величие научно-технической цивилизации и не верю в то, что показывают в своих книгах американцы: опустевшие планеты, огромные города, лежащие в руинах, рухнувшие аэропорты с занесенными песком посадочными дорожками – потому что люди сгинули, не сумели справиться с кризисом, пошли на коллективное самоубийство. Я верю даже, может быть, не в светлое будущее человечества, а в расцвет нашей цивилизации, подкрепленный гуманизмом.
Анджей Невядовский: И какова, по-твоему, роль литературы в современном мире? Я говорю о литературе вообще, не только о научной фантастике. Она должна предостерегать? Или взывать о прощении? Вдохновлять, предлагать новые модели поведения или попросту нечто изображать? Оценивать или регистрировать?
Анджей Урбаньчик: Я лично считаю, что литература имеет две или три функции. Прежде всего – хроникальную. Далее – пионерскую, вдохновляющую. Я никогда не стал бы путешественником, если бы не читал Центкевичей, Амундсена, Хейердала – их книги агитировали, и это была просто замечательная агитация. У литературы есть и третья функция – художественная. Это то, чего терпеть не мог «социалистический реализм» -- искусство ради искусства. Вот у меня пример из другой области: что такое – музыка Шопена, Брамса, что такое – менуэт Падеревского или балет «Пан Твардовский» Ружицкого? Это же бальзам на душу меломана – эта третья функция, о которой мы сейчас говорим. Я теперь то и дело возвращаюсь к книгам, мелодиям моей юности. Ищу «Несчастливый полет/Nieszczęśliwy lot» Оссендовского – первую в жизни прочитанную книжку. Все еще помню о Люциане Рыдле/Lucian Rydl, декламирую его стихи. Читаю «Покорителей Тихого океана», «К полюсу» Амундсена и… проверяю себя. Из книг о путешествиях новаторской считаю «Кон-Тики» Хейердала, дальше идут «Доктор Живаго», «Египтянин Синухе» -- книга, которую я читаю почти как «Библию» перед тем, как заснуть. Есть вещи, к которым человек возвращается. И это не только книги. Я люблю слушать свадебный марш из «Сна в летнюю ночь» Мендельсона, полонез As-dur Шопена. Обожаю некоторые картины, очень хочу иметь их висящими у себя на стене, хотя бы в виде репродукций. Это картины Гогена периода его пребывания во Французской Полинезии и на Таити; холсты Брейгеля, Босха, но также полотна Микульского, скульптуры Мура/Moore. И я хотел бы когда-нибудь, когда состарюсь, засесть у себя дома в окружении репродукций этих картин и копий этих изваяний.
Анджей Невядовский: Стало быть, все же камин, тишина и спокойствие... В тебе я вижу просто удивительное сочетание противоположностей: жажда риска и стремление к благоразумию, рационализм и романтизм, бытие в гуще людей и пребывание в одиночестве…
Анджей Урбаньчик: Я люблю быть среди толпы, люблю танцевать – и не с миленькой партнершей щека к щечке в уголке зала, а так как танцуют, например, зорбу или водят еврейские хороводы. Мне нравится быть с людьми. Я люблю бывать в больших залах, но и одиночество я тоже люблю, и одно вовсе не исключает другого, лишь обостряет восприятие, как, например, у человека, который ест попеременно сладкое и остро-пикантное. После многих дней одиночества я попадаю в толпу и чувствую ошеломление от информации, которая плывет отовсюду, от массы тел, от похлопывания по плечам, от сверкания фотовспышек… И наоборот, отправляясь в плавание и оставляя у телевизионщиков 25-минутную программу, совместно с ними подготовленную, я говорю им: «Ребята, ну вы ведь не запустите это в эфир целиком?» А они мне отвечают: «Не запустим. Но если ты сгинешь, то все 25 минут покрасуешься на экране…» Мое одиночество выводится еще из оккупационных лет, когда родители, уходя на несколько дней, запирали выходную дверь нашей квартиры на замок. А начало ему было положено тогда, когда мою мать арестовали и бросили за решетку, а я остался один на улице, потому что и квартиру тоже забрали. Вот так я и пустился в одиночное плавание…
Анджей Невядовский: …которому нет конца? Ты собираешься вновь отправиться в путешествие, усядешься за письменный стол или вернешься к инженерному труду?
Анджей Урбаньчик: Займусь работой. Может, пару лет поработаю в отделе диффузии и микроэлектроники, может, напишу несколько книг, может, стану бегать трусцой или ходить под парусом – в любом случае работы будет много. Новое путешествие? Я собираюсь отправиться в новую кругосветку, с огибанием мыса Горн, от Новой Зеландии до Новой Зеландии без остановок, на побитие рекорда. В таком рейсе придется выбросить радиостанцию, чтобы облегчить яхту – вроде того, как космический корабль отбрасывает ненужные ступени -- чего не сделаешь ради рекорда? Новые книги? Наверное, буду писать. У меня сейчас четыре книги в печати и я этим горжусь. Однако, если репортажи пулями вылетают из под клавиш моей пишущей машинки – бывает и по 25 страниц в день, то научную фантастику я пишу медленно. За всю свою жизнь я написал не больше трех десятков рассказов. Напишу еще несколько, может быть наберется на еще один сборник.
Анджей Невядовский: Анджей, для многих людей ты – образец сильного человека, романтика, бесстрашного мореплавателя, крепкого орешка, которому нипочем любые трудности. У тебя есть какой-то… ну, скажем так -- жизненный секрет? Может, чего-нибудь посоветуешь?
Анджей Урбаньчик: Нет у меня никаких жизненных секретов. И советчик из меня никакой, потому что я и в самом деле считаю, что жизнь моя мне не слишком-то удалась. Но и поражения я не чувствую. Мне кажется, что жизненный секрет – это умение работать, вонзаться в самую суть ситуации. Ну вот не удается что-то, давайте попытаемся проблему обойти, или ее перепрыгнуть, или найти такой рычаг, которым удастся сдвинуть ее с места. Нужно пытаться. Делать как можно больше попыток. И при этом упорствовать, крепко стоять на своем. Да-да, надо работать по-умному. Читателям «Фантастыки» я могу предложить лишь то, о чем говорил Эдиссон: изобретение – это 1% вдохновения и 99% пота.
Анджей Невядовский: Спасибо за интервью.
(Конец интервью, но продолжение поста следует)
цитировать