Редкое интервью с редким человеком

Балабанов не очень то любит раздавать интервью, и делает это довольно редко. Но вот в российском «EMPIRE» получилось даже не столько банальное интервью, сколько интересная беседа и как интервью безусловно тоже. Балабанов уже представил свой новый фильм «Морфий» в Санкт-Петербурге в кинотеатре «Аврора», а уже завтра и даже сегодня фильм выходит в широкий прокат. Некоторые товарищи увидевшие фильм на спецпоказах уже понаписали рецензий, но всё равно как-то не читается знаете ли, поэтому лучше увидеть фильм лично и оценить.

«EMPIRE» выяснил у Алексея Балабанова, почему он считает новый фильм «Морфий» про доктора-наркомана своим автопортретом.

Текст: Дмитрий Савельев

Статья из журнала «EMPIRE»

------------------------------------------------------ ----------------

После «Груза-200» ты написал сценарий «Глиняная яма», готовился к съемкам, но неожиданно поменял свои планы и стал делать «Морфий». Почему?

Не так все было.

Расскажи, как.

«Глиняная яма» – это по пьесе девушки одной. Я забыл, как ее зовут. Сергей Сельянов купил права. А потом я решил снять «Морфий». Почему – я не знаю. Показалось, что получится хорошее кино. Что и произошло.

А из «Глиняной ямы» плохое получилось бы?

Я уже не буду делать «Яму». Я снял «Морфий» по сценарию, который Сережа Бодров написал по ранним рассказам Булгакова.

Ты давно знал об этом сценарии? Вы его с Бодровым обсуждали?

Обсуждали, конечно. Это был первый его сценарий, еще до «Сестер». Он очень хотел его снимать. Но 1917 год – это дорого. Сельянову в 98-м трудно было поднять такое кино.

Кажется, вы с Бодровым в свое время затевали какой-то фантастический фильм.

Была идея снять фильм вместе. Какой именно... Он видел его так, я – иначе. Но мы не успели, просто не успели.

Почему ты все-таки вернулся к «Морфию» именно сейчас?

Вспомнил про тот Сережин сценарий. И Булгакова перечитал.

Сценарий ты изменил, у Бодрова другой финал.

Не только. Но главное, что структуру придумал Сережа: соединил «Морфий» с другими рассказами. Структура дорогого стоит, поэтому я свою фамилию рядом не поставил.

Твои фильмы не каждый сам по себе – они друг с другом в разных отношениях. Мне показалось, что «Морфий» внутренне связан с «Уродами и людьми».

Нет.

Слом эпох, новые силы, вытесняющие старые бессильные силы...

Нет.

Совершенно условный мир, и при этом декоративно очень подробный...

Нет.

Даже эпизодическая девушка, разглядывающая в зеркале свои ягодицы...

Ты хочешь, чтоб я четвертый раз сказал тебе «нет»? Я никогда об этом не думаю, никогда ничего подобного не имею в виду.

Я тоже не имею в виду твои сознательные действия – я говорю про связь, которая заметна мне со стороны. Ты ее не видишь – ну и ладно. Как-то раз ты мне говорил, что с детства сочинял радикальные рассказы и что ты, сколько себя помнишь, всегда был против чего-то. В «Морфии» ты против чего?

Против морфия. Я никогда не кололся и не нюхал.

И травку не курил?

Курил два раза. Первый раз в Роттердаме, где разрешено. Там был успешный показ моего фильма, не помню какого, и человек на крышке рояля выложил огромное количество марихуаны. Типа, курите, друзья. Все стали скручивать, а я нет. Мне скрутили и говорят: «На, затянись». А я говорю: «Я никогда не курил». Народ так удивился... Все собрались и как в зоопарке стали смотреть, как я курю. Я испугался, я тогда «денивера» уже выпил... Это их водка – слабая, дохлая... Стал курить. Все мне: «Ну как? Ну как?» А я: «Да никак». Выкурил, и все. Ничего не почувствовал. Они говорят: «Ты не понял кайфа». И завернули мне с собой пакет. Я поехал с ним на родину, в город Санкт-Петербург...

Постой, ты через таможню провез пакет с марихуаной?

Не то слово. Приехал к себе на Лиговку, я тогда жил там в коммуналке. А еще я Вове Карташову, это художник, который погиб в Кармадоне, вез из Роттердама машинку для сворачивания сигарет. Он курил самокрутки. Приехал я на Лиговку... А в самолете я очень много пива выпил, и мне было нехорошо. Свернул я эту байду, думаю: сейчас поправлюсь. Закурил, и так мне стало плохо... Я взял этот пакет, а он огромный, не знаю, полкило... взял его, пошел в туалет и в унитаз высыпал. Представляешь? Перевезти через границу полкило марихуаны, чтобы на Лиговке выбросить в унитаз.

Сюжет.

Все. На этом у меня с наркотиками закончилось.

С сыновьями ведешь антинаркотические беседы?

Я никаких бесед не веду. Они же видят папу. Мне Федя сказал, старший: «Никогда не буду пить». Петька не сказал пока, но скоро скажет.

Ты говоришь: против морфия. А кто-то считает алкоголь главным злом. Или ты сделал фильм про саморазрушение вообще, и неважно, какими способами?

Абсолютно точно ты сказал. Я про себя снимал кино.

Твой герой – он слабый?

Сильный. Но в окружающих его обстоятельствах он слаб.

Какие обстоятельства ты имеешь в виду?

Да хоть какие. Это Кафка. Он все про это написал. Есть человек, а вокруг него – мир. Человек сильный, но мир сильнее. Я жалею, что у меня «Замок» не получился.

Что это за внешняя сила, которая ломает доктора Полякова?

Морфий.

Я-то думал, что морфий для него – это попытка спастись от гнета какой-то силы. С морфием, кстати, в фильме не ясно: Поляков в первый раз попросил его, чтобы и вправду подлечиться после укола сыворотки, или это был предлог, а он на самом деле давно подсел?

Нет, он не пробовал до этого.

Ты не кололся, артист Бичевин, надеюсь, тоже. Но вам нужно было воссоздать реакцию наркомана на дозу. с кем Консультировались?

У нас были консультанты-доктора.

Доктор Поляков часто блюет в унитаз. что, При ломке хочется блевать?

Сказали, что да. Очень сильный наркотик, самый сильный. И самое быстрое привыкание. Три укола – и ты подсел.

Тебе важно, насколько талантлив человек, разрушающий себя? Вот, скажем, Поляков в твоем фильме – талантливый доктор?

Он талантливый доктор. Очень талантливый. Операции, которые он делает, гениальны. Никто не верит, что человек выживет, а Поляков его спасает.

Почему он в медицинский атлас подглядывает?

Потому что не знает чего-то. Талант и знания – это разные вещи. Я учился на сценариста документального кино, а стал режиссером игрового.

Ты к Алексею Герману в Мастерскую первого фильма пришел как сценарист-документалист?

Да. И показал ему свои любительские игровые фильмы восемьдесят шестого года прошлого века.

А что же ты не стал на режиссуру поступать?

Не знаю. Боялся. Я до Высших курсов еще во ВГИКе учился, но ушел.

Я об этом не знал. Расскажи.

Был такой козел, тоже на сценарном, забыл его фамилию. Говорил нам: «Ребята, надо писать для «Ералаша». Это – бабки». Я написал сценарий, и там был такой момент: на кухне протекла вода, главный герой вошел с бодуна, ступил в воду. В сценарии была фраза: «вода обожгла ногу». Он говорит: «Ну как это можно снять – что вода обжигает ногу?» Я глядел на него, в Доме кино у нас встречи были, и думал: что ты за дурак? «Смотрите, – говорю, – я вам покажу». Наступил ногой и выдернул ее. Ты же понимаешь, как вода обжигает ногу? И кипяток, и ледяная. А он – нет. Мастер. После этого я ушел.

Сколько ты отучился там?

Курса полтора.

У тебя в фильмах всегда точная музыка звучит. Почему здесь Вертинский?

Попсовая музыка того времени. А что, плохо, что ли?

Нет, хорошо. А игривая мелодия-лейтмотив откуда?

Мне подогнали диск, называется «Любимые песни Николая Второго». Она одна из них. Просто понравилась.

Перед самым финалом «Морфия» ты приводишь героя в церковь. В «Грузе-200» один из персонажей тоже в конце концов приходил в церковь.

Это разные фильмы.

Я понимаю, но обе сцены – акцентные. Раньше церковь к тебе в кадр не попадала.

Просто отец Рафаил нам на съемках в Угличе очень сильно помогал. Он церковь восстановил, она в лесу стоит. Нижняя часть отапливается, а верхняя – нет, поэтому герой сидит в верхней. Там иней на окнах должен был быть, но было тепло. Неудача с зимой была в прошлом году, помнишь, да? Мы искусственный снег рассыпали.

Священник в «Морфии» – это и есть отец Рафаил?

На самом деле он очень хороший художник, его звали в миру Сергей Симаков. Про него кино было. Удивительный человек. В Угличе его так уважают...

Ты помнишь, конечно, разговоры после первого «Брата» о национализме Балабанова, у которого герой запросто бросается фразами «я евреев как-то не очень» и «не брат ты мне, гнида черножопая».

Помню.

Критики об этом говорили, журналисты, Алексей Герман в печати выступил.

Он не здоровается со мной до сих пор.

Ну вот. Сейчас ты подливаешь новую порцию масла в огонь. У тебя фельдшер Лев Аронович, физически крайне неприятное существо, становится комиссаром. И фамилию ты даешь ему смысловую – Горенбург: инородец, несущий горе.

А революцию кто сделал?

Думаешь, одни евреи? А мирные землепашцы, которые сносили с церквей кресты и живьем жгли сельских батюшек – предшественников отца Рафаила? Они ни при чем? А екатеринбургские пролетарии, которые расстреливали семью Николая Второго, чью музыку ты взял лейтмотивом?

Идея была еврейская.

Выходит, великий народ-богоносец оказался без головы на плечах – плясал под чужую дудку? Я думаю, такая постановка вопроса русский народ унижает.

Своей головы на плечах у них никогда не было. Вообще. Им евреи сказали – они и сделали. Я так думаю.

Как ты после «Груза-200» чувствовал себя в шкуре режиссера, чей фильм рассорил критиков настолько, что они перeстали друг с другом здороваться? Такого эффекта не достигал ни Герман, ни Тарковский, ни Михалков.

Я критиков-то знаю – тебя, да Любу Аркус, да Андрея Плахова.

Вообще-то нас побольше. Не мог же совсем мимо тебя пройти дикий скандал вокруг «Груза-200»?

Я про себя никогда не читаю. Мне неинтересно. Я сам знаю, что сделал.

Для тебя как для автора существует некий человек, к которому ты обращаешься?

Да.

Опиши его.

Это зритель, который покупает билет в кинотеатр.

Ну, это слишком абстрактно. Ты кому-то конкретно свой фильм адресуешь?

Нет. Всем людям.

Для тебя по-прежнему актуальна формула, которую ты когда-то вывел: «Один фильм для себя, следующий – для других»?

По моему ощущению, «Морфий» для всех. И для критиков, и для людей. Следующий будет примерно такой же.

Ты уже знаешь, что это будет за фильм?

Знаю.

А почему ты во время съемок «Морфия» говорил, что, возможно, это будет твой последний фильм?

Если Сельянов не сможет купить права, так и будет.

Права на книгу? Скрываешь, какую?

Один роман Набокова.

Сценарий уже готов?

У меня синопсис есть. Если будут права, я сценарий быстро напишу. Проблем нет. Я уже все придумал, причем давно. Лет восемнадцать назад.

Кажется, у тебя часто так бывает: придумываешь фильм, а снимаешь его спустя годы. С «Грузом-200» так было, с «Войной», с «Уродами и людьми».

Всегда так.

Ну, не всегда. «Брата» ты сразу сделал.

И «Счастливые дни», и «Замок». А потом началось.

Вот ты жалеешь, что «Замок» у тебя не получился. В чем именно?

Я ошибся с ритмом, с главным героем и с финалом. Там должна была быть фраза «папа, пойдем домой». Я же знал, что должна быть такая фраза, почему я этого не сделал?.. Тогда был бы фильм более-менее. Хотя «Замок» кучу призов получил.

Ты часто возвращаешься к своим старым фильмам и прокручиваешь их в поисках ошибок или это только с «Замком» происходит?

Есть вещи, про которые я знаю, что промахнулся. Но мне ни за один фильм не стыдно. Только за «Замок».

Николая Стоцкого на роль Землемера ты добровольно утвердил или все же с чьей-то подачи?

Я сам. На «Замке» я актерские пробы делал – после не делал их никогда. Надо было Мишу взять Ефремова – вот получился бы фильм. Но кто же знал тогда? Он молодой был еще.

Если бы Евгений Миронов согласился на роль Журова в «Грузе-200» и сыграл бы вместо Алексея Полуяна, его известное лицо фильму бы не помешало?

Нет.

Полуяна в «Морфии» ты переозвучил из любви соединять разные актерские тела и голоса или чтобы призрак Журова не мешал?

Я не помню почему. Правда, не помню. Я даже не помню, что его переозвучил. Скорее всего, Полуян не мог. Он стал страшно популярен, снимается везде. А-а, вспомнил. Я взял артиста из Ярославля, и он озвучил. В Ярославле хороший театр, у меня в Угличе много ярославских артистов снималось.

Кажется, в «Морфии» у Ингеборги Дапкунайте акцент звучит сильнее обычного.

Это специально, она там немка. И у нее русский муж в немецком плену. Война же идет Первая мировая.

Муж привез ее в Россию?

Может, она давно здесь живет. Ты бывал когда-нибудь на Смоленском лютеранском кладбище, где я «Брата» снимал? Там немцы лежат в огромном количестве. У нас в Петербурге немцев было очень много.

Ты следишь за актерами, которых сам открыл? Тебе интересно, как складывается карьера Леши Чадова?

Да плевать. Он сыграл в «Войне» роль, получил приз в Монреале и сдулся. Сейчас снимается в говне во всяком. :о)

Тебе это безразлично?

Абсолютно.

Для тебя вообще существует понятие «своего артиста»? С которым интересно сейчас и хочется идти дальше?

Мне сейчас нравится Леня Бичевин. Если случится следующий фильм, он там сыграет очень хорошо. Вообще, мне кажется, он будет звездой.

Легко не сдуется?

Нет. Я недавно видел его в маленьком эпизоде, он играл панка. Фильм очень плохой, но Леня там отличный.

Это правда, что ты Виктору Сухорукову на съемках «Счастливых дней» специально дал ботинки на полразмера меньше, чтоб у него больше боли в глазах было?

Я могу с артистами такие вещи делать.

Андрей Кончаловский на «Первом учителе» залепил пощечину Наталье Аринбасаровой, чтобы та вошла в нужное состояние. Ты артиста ударить можешь?

Я не буду бить. У меня есть другие способы сделать так, чтобы человек заплакал. У меня Михалков заплакал на «Мне не больно».

Ну, Никита Сергеевич – профи. И попробовал бы ты дать ему по лицу.

Он сам все сделал, но я тоже знаю, как заставить плакать. Тебе не раскажу.

Не рассказывай. Тогда последний вопрос. Тебя деньги мало интересуют. В то же время ты занимаешься очень затратным искусством – это не рисунок на бумаге нарисовать. Получается, тратишь чужие деньги в большом количестве, которые не всегда возвращаются. Комфортно в этой ситуации себя чувствуешь?

Деньги на кино – про это тебе лучше с Сельяновым поговорить. А сам я... У меня два сына, мы живем вшестером. Сыновья, мы с женой, ее папа и мама. Папа болеет, денег на это уходит – даже не представляешь сколько. А мне много не надо. Я ем один раз в день. Правда, выпиваю.

Это тоже расходы.

Небольшие... Небольшие.