Бертольт Брехт «Жизнь Галилея»

Для тех, кто верен разрозненным мнениям, Бертольт Брехт связывается с абстракцией обобщенного, кондового, соцреалистического писателя и драматурга. Как бы сейчас сказали, «совкового автора». А это совершенно не так.

В отзыве на пьесу «Жизнь Галилея» я не хотел бы останавливаться на биографических подробностях. Все же библиография лучше все остального развеивает мифологемы вокруг незаслуженно упрощаемых в ту или иную оценочную сторону писателей. Тем не менее как не сказать про то, например, что Бертольт в родной, но ставшей нацистской Германии был объявлен Гитлером «Врагом №1» (вместе с другим крупным немецким писателем, Фейхтвангером). Или о том, что и поныне Брехт остается крупнейшей фигурой драматургии и театра как такового, революционизировав театральную реальность в (пока что) последний раз. Но об эпическом театре, оборачивании политики в искусство и эстетизации самого политического, сложной кочевой жизни автора, телесных и иных лейтмотивах его творчества, всего приправленного иронией, черным юмором и перерастающей из личной в общую, социальную, трагедией, лучше узнать из других источников. Например, в статье Амусина «Брехт и река времени» или в ютуб-лекции Зои Бороздиновой «Эпический театр. Зачем актеры выходят из ролей?». Для начала, конечно.

Но вернемся к, точнее, начнем с «Жизни Галилея». В советском издании 1972 года редакторы и комментаторы заранее сообщают, что существуют две версии пьесы. Одна более подходит на роль апологетики науки, вторая менее. Хотя, про прочтении той самой первой версии, канонической, пьеса уже отдалена от строгой дихотомии хорошего и плохого, гимна-хвальбы и песни-поругания. Второй вариант, как можно догадаться уже по году издания и постановки изначального текста на сцене, связан с одним из чернейший для науки дней. Возвышения ядерных грибов над Хиросимой и Нагасаки. Ведь после фразы одного из создателей, научных соавторов этой нравственной и потенциально глобальной катастрофы («Надо же, уцелели! Атмосфера не возгорелась…»), писать хвальбы любому акту разума стало невозможно. И без того неоднозначная «Жизнь Галилея» стала еще более неоднозначной, со смещением в порицание разгульной истины Галилео. Или, словами самого Брехта:

«Атомная бомба и как технический, и как социальный феномен,— сказал Брехт о своем Галилее,— есть классический конечный продукт его научного подвига и его социальной несостоятельности».

Но это фон. Внешняя сторона дела. Что же с внутренней? Возвращаясь, вынужденно, к биографический колее, можно зачастую встретить мысль, что Брехт устарел. И его пьесы, и его политическая, социальная, нравственная позиции. Много чего. Но чтение брехтовских стихов, «Историй господина Койнера», «Ме-Ти», «Раненого Сократа», «Плаща еретика» и других произведений автора показывает, что это совершенно не так. И отбрасывая все идеологические повестки (как делал и сам Брехт, несмотря на его идеологизированное помещение во вполне определенный стан), можно увидеть до сих пор актуального прозаика, поэта и драматурга. Писателя, который кропотливо подходил к каждой своей работе, перед этим, зачастую коллективно, изучая десятки книг по проблеме, участвуя в постановках своих пьес, переделывая их после этого. В общем, творчество Брехта стоит того, чтобы с ним ознакомиться.

«Жизнь Галилея» вполне подходит для узкожанрового понимания фантлаба как ресурса, пусть и нынче размытого (лучше сказать, расширенного) по охвату видов литературы. В пьесе Бертольта явно есть элементы альтернативной истории. Что уж поделать, для создании эпической драмы жизни, науки и этики приходится перемещать местами события, добавлять не существовавших героев, приписывать непроизнесенные в прошлом речи. Но такая редактура исторического не мешает, а скорее проявляет скрытые линии самой Истории как вполне конкретного процесса изменений идей, людей и отношений между ними. К примеру, размышления Галилея о научной этике, перекличке революций в науке и в обществе, конечно, выдуманы. Как и анахронизмы о Козимо Медичи и Кристофере Клавиусе. Явно фантастическая по жанровым мотивам речь Андреа в самом конце пьесы, где он объясняет суеверным мальчикам о том, что ведем нет, но когда-нибудь человека можно будет поднять в воздух. Нужна лишь соответствующая машина. Ну и подобного много разбросано по тексту, что делает его далеко не только строго исторической (что и хорошо) пьесой.

После прочтения «Жизни Галилея» я, немного погодя, обнаружил родство этого произведения с другим. Уже из фантастической литературы. С романом «Фонтаны рая» Артура Кларка. И это, на мой взгляд, крайне интересно и раскрывает содержание обоих произведений лучше. Как бы на контрасте. Ведь, по сути, «Жизнь Галилея» — это литературный перевертыш «Фонтанов рая». Что верно и в обратную сторону.

В чем же есть, с одной стороны, пересечения, а, с другой стороны, взаимная противоположность двух книг? Начнем с основной завязки и лейтмотива. В «Фонтанах рая» главный герой, инженер Морган, пытается реализовать техническую революцию, которая позднее, как видно из эпилога, полностью изменит жизнь всего человечества. В «Жизни...» Галилей старается произвести революцию в науке и сфере общественного сознания. Т. е. оба текста о двух революциях. Одна, что называется, материальная, в средствах производства, а другая идеальная, в области идей. Конечно, для осуществления проекта Моргана необходима борьба идей, научного знания и религиозной веры, а для Галилея эта самая борьба начинается на подъеме технических сил Европы, как он сам замечает в начале пьесы. По сути, это две большие книги прошлого столетия о тернистых путях науки, ее общественного значения и отношениях с религией.

Есть и противостояние — в одном произведении между Католической церковью и учеными, в другом — между монахами-буддистами и инженерами. Только, опять же, в обратных соотношениях. В романе религиозная организация вытеснена на периферию, в пьесе она находится на вершине своей «карьеры». И суд присутствует, и дебаты, и полемики. Все они, естественно, заканчиваются противоположным образом. Структурное и нарративное сходство доходит даже до отдельных персонажей. Помимо параллели Галилей-Морган есть и иная линия аналогий. В «Фонтанах рая» присутствует мечущийся между двумя лагерями, инженерно-научным и религиозно-буддистским, ученый Чом Голдберг/Паракарма. Он начинает с религиозных позиций, но в конце-концов переходит в стан поддерживающих проект космического лифта. В «Жизни Галилея» тоже есть такой персонаж! Т. н. маленький монах. Почти все время он остается по ходу пьесы просто маленьким монахом, и лишь в конце мы узнаем его имя — Фульганцио. Он, как вы уже могли догадаться, также оставался персонажем-перебежчиком между верой и знанием, и, начиная с религиозности, переходит на сторону Галилея, но... но в итоге возвращается в лоно Церкви.

Я не говорю, что эти параллели — заимствования со стороны сэра Артура Кларка. Хотя нет ничего плохого в реализации максимы Элиота «Плохой поэт у своего собрата «заимствует», а хороший — «ворует»». Нет, это коэволюция, параллельность идей, но в разных плоскостях, в противонаправленных полюсах ценностей и мыслей. Даже в первой редакции «Жизни Галилея» Брехт в заключительной речи главного героя, раскаившегося и в своей мягкотелости, и в своеобразном сциентистским тщеславном эгоизме, показывает все угрозы доминирования «науки ради науки». Науки любой ценой. Бертольт, для которого и искусство не должно быть лишь ради искусства, проводит параллель между эстетикой и знанием. Пусть галилеевский эпилог немного противоречит одному из «коанов» Брехта (из рассказов про Койнера, что-то по типу «этика носителя знания продолжать нести знание»), но лейтмотив великого немецкого писателя остается тем же. Оторванный от общественных невзгод и бед мудрец, живущий лишь в гонках познания, в конце концов поможет, сознательно или нет — неважно, поможет кому-то воспользоваться этим знанием во зло. Это не говорит о том, что Бертольт Брехт — антисциентист. Совершенно наоборот. Но он через свои художественные тернии приближается к марксистскому пониманию науки, этики и эстетики. Истина, Красота и Нравственность — суть одно. Три стороны одного и того же. И «перекосы», поведение безумного ученого, фанатичного верующего или богемного художника, подобное трем животным в басни Крылова, приводят к безумию, фанатизму и богемству трех указанных персонажей.

Прекрасен и социологическо-гносеологический мотив пьесы. Это беллетризация, в хорошем смысле, двух тезисов Маркса: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» и «Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами». Гелиоцентрические идеи Галилео опрокидывают не просто старую, архаичную, почти палеонтологической древности астрономию. Эти идеи рушат саму структуру доминирующей религиозности в общественном сознании. Гегемонию Церкви. В центре мира не просто Земля, как говорит сам Галилей, но престол Папы. Центрирование Земли в астрономии дает нравственные силы для теологии оправдать любую несправедливость и горесть на земной тверди. Ведь если наш шарик — лишь крупица в зенице господней, то есть ли в чем-то смысл?

Но, конечно же, как и во многих других произведениях, Брехт в «Жизни Галилея» — прекраснейший риторик. Великолепный автор афоризмов и того, что может и должно стать крылатыми выражениями, войти в плоть и кровь народной памяти. Народа, понимаемого как человечество. Поэтому, на этом я умолкну, и предоставлю слово самому Бертольту Брехту. Несколько цитат из множество прекрасных, ловких, сильных слов писателя — ниже.

«Вселенная внезапно утратила свой центр и сразу же обрела бесчисленное множество центров. Так что теперь любая точка может считаться центром, любая и никакая. Потому что мир, оказывается, очень просторен»

«Если истина слишком слаба, чтобы обороняться, она должна переходить в наступление»

«Как могут власть имущие оставлять на свободе владеющего истиной, хотя бы это была истина только о самых отдаленных созвездиях?»

«Нарицая новые звезды, открытые мною, величавым именем рода Медичи, я сознаю, что если прежде возвышение в звездный мир служило прославлению богов и героев, то в настоящем случае, наоборот, величавое имя Медичи обеспечит бессмертную память об этих звездах»

«Со звездами вашего высочества все в порядке. Господа только сомневаются в том, действительно ли они существуют»

«Истина — дитя времени, а не авторитета»

«Вся Италия насторожилась сейчас. Но ее тревожат не пути далеких звезд, а весть о том, что начали колебаться учения, которые считались незыблемыми, — ведь каждый знает, что их существует слишком уж много. Право же, господа, не будем защищать поколебленные учения!»

«Это очень похоже на мореплавателей, которые сто лет тому назад покинули наши берега, не зная, к каким новым берегам доплывут и доплывут ли вообще. Видимо, сегодня ту высокую любознательность, которая создала подлинную славу Древней Греции, можно обнаружить на корабельных верфях»

«Родину человечества они приравнивают к блуждающей звезде. Людей, животных, растения, целые страны они погружают на тачку, которую гоняют по кругу в пустых небесах. Для них больше нет ни Земли, ни неба. Нет Земли потому, что она только небесное тело, и нет неба потому, что оно состоит из многих земель. И, значит, нет уже различия между верхом и низом, между вечным и бренным. Что мы бренны, мы это знаем. Но они говорят нам теперь, что и небо тоже бренно. Сказано было и записано так: есть Солнце, есть Луна, есть звезды, а мы живем на Земле. А теперь, по-ихнему, и Земля — это звезда. Нет ничего, кроме звезд! Мы еще доживем до того, что они скажут: мет различия между человеком и животным, человек тоже только животное; нет ничего, кроме животных!»

«Берберини: А не кажется ли вам, друг мой Галилей, что вы, астрономы, просто хотите сделать свою науку более удобной? (Ведет Галилея опять на авансцену.) Вы мыслите кругами или эллипсами, мыслите в понятиях равномерных скоростей и простых движений, которые под силу вашим мозгам. А что, если бы господь повелел своим небесным телам двигаться так? (Описывает пальцем в воздухе сложную кривую с переменной скоростью.) Что было бы тогда со всеми вашими вычислениями?

Галилей: Ваше преосвященство, если бы господь так сконструировал мир (повторяет движение Барберини), то он сконструировал бы и наши мозги тоже так (повторяет то же движение), чтобы именно эти пути познавались как простейшие. Я верю в разум»

«Доверие иссякает, когда им слишком злоупотребляют»

«Я прочел здесь, что наши обновители, главой которых, как признано всеми, является ваш отец — великий человек, один из величайших, — считают современные понятия о значении нашей милой Земли несколько преувеличенными. Со времен Птолемея, великого мудреца древности, и до сегодняшнего дня считалось, что вся вселенная, весь кристаллический шар, в середине которого покоится Земля, имеет поперечник примерно в двадцать тысяч раз больше поперечника Земли. Это очень большая величина, но, оказывается, она слишком мала, совсем-совсем мала для обновителей. Если им поверить, то все это пространство невообразимо расширяется, и расстояние от Земли до Солнца, которое всегда казалось нам очень значительным, теперь окажется столь ничтожно малым в сравнении с тем расстоянием, которое отделяет нашу бедную Землю от неподвижных звезд, закрепленных на самой внешней кристаллической сфере, что его даже не стоит принимать в расчет при вычислениях. Ну кто после этого еще осмелится говорить, что наши обновители не живут на широкую ногу»

«Почему порядок в нашей стране — это порядок пустых закромов? Почему необходимость у нас — это необходимость работать до изнеможения? Среди цветущих виноградников, у нолей колосящейся пшеницы! Ваши крестьяне в Кампанье оплачивают войны, которые ведет наместник милосердного Христа в Испании и в Германии. Зачем он помещает Землю в центре мироздания? Да затем, чтобы престол святого Петра мог стоять в центре Земли! В этом-то и все дело! Вы правы, речь идет не о планетах, а о крестьянах Кампаньи. И не говорите мне о красоте явлений, позлащенных древностью. Знаете ли вы, как создается жемчуг в раковине Margaritifera? Эта устрица смертельно заболевает, когда в нее проникает какое-нибудь чужеродное тело, например песчинка. Она замыкает эту песчинку в шарик из слизи. Она сама едва не погибает при этом. К черту жемчуг, я предпочитаю здоровых устриц. Добродетели вовсе не сопряжены с нищетой, мой милый. Если бы ваши родные были состоятельны и счастливы, они могли бы развить в себе добродетели, возникающие в благосостоянии и от счастья. А теперь эти добродетели истощенных бедняков вырастают на истощенных нивах, и я отвергаю их. Сударь, мои новые водяные насосы могут творить больше чудес, чем вся ваша сверхчеловеческая болтовня»

«Тот, кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник»

«А в сомнении заключено счастье, хоть я и не знаю, почему это так»

«Главная причина нищеты наук — почти всегда — их мнимое богатство. Наша задача теперь не в том, чтобы открывать двери бесконечному знанию, а в том, чтобы положить предел бесконечным заблуждениям»

«Я говорю вам: «Оставь надежду всяк сюда входящий» — сюда, где исследуют»

«Для новых мыслей нужны люди, работающие руками. Кто еще захочет понять причины вещей? Те, кто видит хлеб только на столе, не желают знать о том, как его выпекают. Эта сволочь предпочитает благодарить бога, а не пекаря. Но те, кто делает хлеб, поймут, что ничто в мире не движется, если его не двигать. Твоя сестра, Фульганцио, которая работает у пресса, выжимающего оливки, не станет удивляться и, вероятно, даже посмеется, когда услышит, что Солнце — это не позлащенный герб, а рычаг и что Земля движется потому, что ее двигает Солнце»

«Несчастна та страна, которая нуждается в героях»

«И если ученые, запуганные своекорыстными властителями, будут довольствоваться тем, что накопляют знания ради самих знаний, то наука может стать калекой и ваши новые машины принесут только новые тяготы. Со временем вам, вероятно, удастся открыть все, что может быть открыто, но ваше продвижение в науке будет лишь удалением от человечества. И пропасть между вами и человечеством может оказаться настолько огромной, что в один прекрасный день ваш торжествующий клич о новом открытии будет встречен всеобщим воплем ужаса. Я был ученым, который имел беспримерные и неповторимые возможности, Ведь именно в мое время астрономия вышла на рыночные площади. При этих совершенно исключительных обстоятельствах стойкость одного человека могла бы вызвать большие потрясения. Если б я устоял, то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей — торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества! А в тех условиях, какие создались теперь, можно рассчитывать — в наилучшем случае — на породу изобретательных карликов, которых будут нанимать, чтобы они служили любым целям. И к тому же я убедился, Сарти, что мне никогда не грозила настоящая опасность. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти. Но я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими — как им заблагорассудится — в их собственных интересах»