«Змей бьётся о волны / клекочет орёл, / павших терзает; Нагльфар плывёт».

Хрюм с маникюрными ножничками? В принципе, логично. Быть может, всё же Локи?

Я не сообразил даже тогда, когда появился первый ноготь. Но когда их стало больше — и больше, и больше — я понял, что паром сей плывёт не в Стокгольм, он продирается сквозь туманы Нифльхеля. Рагнарёк лишь отложен, пророчество хексы Вёльвы неотвратимо. Старик на борту продолжает свою работу, ножницы щёлкают, Нагльфар строится, срок идёт. Гьяллархорн вскоре протрубит, трепещет Иггдрассиль, привязь Гарма не выдерживает, вырвется жадный.

Приходи, приходи, kom. Встань на борт, сгори в битве неотвратимой. Познай муки Хель, недостоин ты Вальгаллы.

Скандинавский универсум ворвался в наш мир, и поглотил его целиком. В чём-то автор, безусловно, прав — это один из лучших его рассказов. Жаль, что их больше не будет.

Визионерское умение Женевского во всей красе, мне даже стало слегка жарковато на мартовском ветру от этого сочного и полного описания лета в отрогах Каменного Пояса, видно, что автор описывает с натуры. Да, не только горы, но и лесостепи моего родного края, даже совсем недалеко от городов, могут скрывать самые неожиданные тайны, подчас и пугающие. На этом сыграл и автор. Казалось бы, хорошо знакомые, с детства, места, не слишком далеко от обжитых сёл и хуторов, но даже здесь легко заблудится, сери, казалось бы, редких лесков и невысоких отрогов. Кто знает, на что ты наткнёшься, на забытую секту, на одичавших в глуши людоедов, на жестокий «маленький народец»?

Что же встретил наш герой в укромной уральской долинке — остаётся для нас загадкой. Страшной, уродливой, пугающей загадкой, и эта недосказанность для нас ещё страшнее понимания. Ужас на ярком Солнце, среди полной пасторали — вероятно, непаханное поле литературы ужасов?

Не-знакомство со вселенной господина Лавкрафта в который раз избавляет меня от ощущения вторичности, которое преследует порой знатоков хоррора, берущих в руки рассказы Женевского, поэтому я его оцениваю чисто как литературное произведение. Автор прекрасно стилизовал манеру американских писателей (да Ширли Джексон же!), и мрачный Нью-Йорк, клоака жизненного тупика, предстаёт перед нами как живой, так же, как детали быта и бессмысленной, тупой работы.

Но не меньшей яркостью отличается и экспансия иного мира в эту клоаку, причудливая и хаотичная, чудовищная реальность инобытия перекраивает наш мир под себя, и эти изменения фундаментальны и чудовищны, невообразимы для человеческого разума. Выход один — погибнуть, или неотвратимо отказаться от всяких признаков человечности.

И искусство любви в этом новом мире уже никому не нужно, любовь чужда всему, что пришло.

Монстры, которые пользуются инстинктивным стремлением людей защитить слабого, огородить любимого, сжалится над плачущим? Крайне интересная задумка, но вновь разбитая о реализацию. Возможно, очень возможно, что я просто не настроен на нужную волну, но поток сознания протагониста меня лишь раздражал, не найдя ключика к моему сердцу. Мне показалось, что психологическое напряжение здесь слишком отстранённое и наигранное, и не возникает ни малейшего сопереживания происходящему. Прости, дорогой Автор.

Трудно сказать что-то новое в детективном жанре, да и жанр хоррора ограничен человеческим воображением пугающего, однако играть уже готовыми приёмами и штампами — тоже большое искусство.

Рассказ «Запах», конечно, был вдохновлён огромным пластом «тёмной литературы» XIX в., и отнюдь не только Эдгаром Алланом По, но и целым рядом иных авторов, которые и наполнили Париж инспектора Рише жизнью, замостили улочки, заполонили их людьми, затянули небо тучами. Мрачный и готический город, достойный яркой и сочной палитры европейского кинематографа (вакханалия «Vidocq» подойдёт, так же, как и мастерски поданная визуализация запахов в этом фильме), сочетание великосветской красоты и низкого уродства, физического и морального, всё в традициях классической литературы. И невзрачный, одинокий, но талантливый детектив, взявшийся расследовать более чем странную смерть — может ли он потерпеть поражение?

Мы оказались убаюканы стилем, и забыли, что это не детектив, и в мире Влада Женевского одержать победу не может никто. Даже мечта, мечта о простом женском тепле и страсти, мечта некрасивой девочки о любви. Что ещё удалось автору — воспроизвести оптимистическую веру XIX века в прогресс, и показать его уродливую и тёмную сторону, которая позже, много позже, вылезет в литературе Интербеллума. Стремление к улучшению человека приводит к сотворению существа, достойного таланта Дэвида Кроненберга, однако страшит не оно, продукт гения, а неунывающее стремление её создателя творить дальше свои эксперименты, не чувствуя за собой ни малейшей капли ответственности за своё деяние.

Очень яркий рассказ. Жаль, что звезда автора закатилась так рано.

Нешаблонная и интересная задумка, но, к сожалению, так и оставшаяся нереализованной. Нет, рассказ-то есть, законченный и сданный, но тема осталась висеть. Автор попытался поиграть на том, в чём он однозначно силён — в визуализации ужаса, в придании ему плоти, запаха, шороха... Но в этот раз — не вышло. Бог тошноты, конечно, интересная идея, но его смакование страданиями девицы остаётся слишком надуманным и каким-то равнодушным, отстранённым. Видимо, автор решил сделать парафраз классического рассказа «The One Who Waits» Рэя Брэдбери, но не довернул в самом тексте.

На этот раз чисто психологический хоррор. Надо признать, Женевский мог писать не только мрачные сказки, повседневный быт в его строках тоже выходил ярким и интересным. Эту неяркую, блёклую девушку я видел как живую, в её пальтишку и беретике, причём, на автомате, я даже ярко представлял её на улицах Саратова, в саратовских трамваях, в классической «научке»... Ну и её фрэндзонистого кавалера — ну а что, у многих девушек есть такие воздыхатели-«сумконосцы»...

Возможно, девушку свёл с ума её страх, люди, живущие в полном одиночестве, частенько начинают в тенях по углам видеть Нечто, от чего нет спасения. А, быть может, она встретилась с демоном-двойником, уберёгшим её от зла — кто знает...

Если резюмировать, то рассказ — не о маньяке, рассказ — о страхе.

Необычная и чудная сказка, главная особенность которой в том, что автор так и не раскрывает нам, что же всё таки произошло, какие силы вторглись в наш мир в поисках девочки Лорхен? Мы видим происходящее глазами деревенского простака, но, нужно сказать, он был внимательным наблюдателем и талантливым рассказчиком, через его повествование мы глубоко погружены в эту атмосферу, атмосферу невероятно яркого лета, перемежающегося атмосферой глубокой осенней ночи. Блестит зеркало в брошенном поместье, маленькие ручки невидимок корябают кору деревьев, светлая девочка то заливается смехом, то давится слезами.

Рассказ создаёт у нас ощущение, что мы прикоснулись к какой-то Тайне, которую никогда не узнаем, да Францу Зеваке она и не нужна — ему нужна лишь любовь его милой Лорхен, в которой он видел девочку, а не Тайну.

Ну да, «Король и Шут», быть может, ещё «The Garden of Adompha», хотя, насколько я помню, Pickman не разделял мою тягу к Кларку Эштону Смиту.

Однако, как и многие любители «тёмной литературы», автора тянуло в готическую Германию — не настоящую, а созданную воображением поклонников Шиллера и Гофмана, мрачную, тёмную землю маленьких, затянутых туманом городков и густых болотистых лесов, переполненных нечистью. Отчасти источником его рассказа являются и мрачные сказки, сказки, в которых дети оказываются в печи хексы только потому, что их бросили в лесу родители...

Детская ручонка, торчащая из земли — что может быть страннее и неестественнее, причём она ещё и мстит всему живому? Почему, за что? Мы это узнаем, но чувств отвращения к этому мерзостному существу не оставит нас. Сам сюжет имеет второстепенное значение, ведь главное — атмосфера даже не ужаса, а печали и невольного омерзения. Живёт ли в этом монстре изуродованная душа девочки?...

Прекрасно!

Парафраз «Paradise Lost», даже если бы Женевский не сослался аж два раза на великую поэму Джона Мильтона, истоки её были бы совершенно ясны. Это мир, в котором победило Абсолютное Зло, но которое пытается делать вид, что борьба продолжается, поскольку Зло не имеет никакого смысла само по себе. Чтобы отбрасывать тень, нужно стоять на пути у света, а его источник иссяк, и тем, кто несёт в себе войну, приходится отрицать этот факт. Что интересно — люди давно уже не нуждаются в вере, в ней нуждаются демоны и бесы. И сам падший ангел, начавший некогда войну с Небесами, тоскует по потерянному Свету, и Отцу, который оставил своё непослушное дитя во мраке.

Ещё один вероятный источник — «Дневник Сатаны» Леонида Андреева, творчество которого Влад прекрасно знал.

Чисто визионерская зарисовка, в которой сюжет не играет вообще никакой роли, здесь главное — чувство.

Это чувство отчаяния и безысходности, которое охватывает мать, понимая, что судьба её дитя не в её руках, и она ничего не может сделать, чтобы спасти его жизнь. На этом фоне даже немного лишним кажется мелькающее в глазах мальчишки нечто кинговское, иномировое, ведь простое человеческое иногда бывает ярче и выразительнее.

Зарисовка, без начала и конца, абстрактное Средневековье, крепость на запущённом переднем краю, заносимая снегом, двое наблюдателей, погружённые в белое безмолвие. Тишина.

Не думаю, что автор сам до конца определился, что же он хотел написать. То ли историю безумия, подобной той, которая развернулась в памятном всем отеле «Оверлук» (каюсь, знаю её только в исполнении гения Кубрика), или истории некой мистической силы, схожей с известными всем «белыми ходоками»? Неясно. Но что удалось — сделать дышащий снегом и морозом замок настоящим героем рассказа. Явное подражание, но прекрасно сделанное.

Аккуратно и тепло написанный рассказ, впрочем, теплота эта мрачная. Ребёнок, всеми силами тянущийся к отцу, который находит в себе силы отворачиваться от неё — разве не печально? Это теплота дочерней любви, которая не находит ответа.

Возможно, эта любовь и вызвала то, что вызвала, её сила призвала «огненную птицу». Но какой ценой?

Красиво, но чего-то не хватает.

Наконец-то я понял, что такое слаттерпанк.

В этом рассказе ужас сосредоточен в своём очень конкретном, и мерзком воплощении. Автор, конечно, несколько подыграл самому себе, с самого начала создав у читателя настроение гниения и упадка, кое мы прекраснейшим образом наблюдает в таких вот, скажем так, общественных местах. Но такие места могли бы быть и намного чище, если бы его в прямом смысле не загаживали посетители, самодовольные в своём свином скотстве. Где же ещё родится такой мерзости, что описывает Влад Женевский, пробуждая у нас зарытые глубоко в сознании реакции отвращения?

Рассказ немного перегружен, чувство меры не до конца соблюдено, но он весьма выразителен.

Стилистически рассказ довольно сложный, но от этого он стал только насыщеннее. Автор несколько раз меняет манеру повествования, но всегда приходит к одному и тому же — к Ней... Что это?

Не суть важно, пусть будет призрак. Мир, который находится за пределами подвала — ужасен и мрачен, в нём нет места чему-то настоящему и подлинному. Нарцисс умер, вглядываясь в своё отражение, этих же людей сгубило то, что в этом загадочном призраке они увидели то, чего им так не хватало в человеческом мире — любовь, неважно, в какой форме, в форме материнской любви, любви женщины, дружбы... Их убила собственная ненаполненность.

Рассказ-ощущение.

Я мало читал Лавкрафта, но слабый дух Провиденса способен почувствовать. Витает он и в том самом переулке, где поселился очередной зверь из бездны воображения род-айлендца.

А вот тот, кто вошёл в союз с этой силой — пропитан уже русским духом, духом «маленького человека», то ли Шпоньки, то ли Башмачкина. Человек со смазанной личностью, не способный к высоким стремлениям, к дружбе, да и к настоящей любви — тоже, его страсть является исключительно зовом плоти. Рассудок же остаётся всегда помутнённым, он не «белая ворона», скорее он просто лишён настоящей жизни и душевных стремлений. Стоит ли удивляться, что он нашёл и принял именно такого бога?

Вера в этом рассказе занимает немало места, и как ничто другое не иллюстрирует гипертрофированность героя рассказа, он воспринимает иномировые силы в сугубо конкретном смысле, в смысле даже не Чуда, а простого Деяния, Чуда он вообразить не способен. Будет ли христианский Бог помогать тому, кто от природы не способен на духовное, а может лишь реагировать на зов собственной плоти?

Начинаю знакомство с творчеством Владислава Хазиева-Женевского, он же — наш старый добрый соратник Pickman. Что принесёт мне новый автор?

Первый текст представляет собой небольшую миниатюру, явно пробу пера, однако уже в ней чувствуется яркий авторский стиль. Первое, что бросается в глаза при чтении этой зарисовки — её визуальность. На ней построена и интрига. В данном случае молодой автор, фанат Стивена Кинга, играет на поле классического рассказа «The Moving Finger», где в привычную обыденность вторгается нечто странное и пугающее, необъяснимое, но от этого не менее жуткое. Кошмар поджидает человека буквально во тьме, на оборотной стороне век, увидеть потаённое он может только вглядываясь во мрак. Взгляд протагониста цепляется за привычные вещи, он пытается сохранить рассудок, оставаясь на ярком свету, но каждое движение ресниц будет означать для него приближение неведомой жути.

Выразительная психологическая зарисовка. Впечатляет.

Вторым романом Кретьена де Труа, по крайней мере, из нам известных, стал «Клижес», датируемый 1176 годом, и он достаточно сильно отличается от «Эрека и Эниды»,и по своей фабуле, и по манере повествования. Насколько я помню содержание последующих трёх романов-поэм, отличается он и от них. В лучшую ли сторону? Вопрос...

Есть вероятность, что оттачивающий и совершенствующий куртуазный стиль романа поэт бросил вызов идеологеме истории о Тристане и Изольде. Томас Английский, по всей видимости, в его время был хорошо известен, «Роман о Тристане» воспроизводил самые мрачные и неприглядные черты, собранные по древним легендам Туманного Альбиона. Болезненная и греховная привязанность двух сердец, двойное предательство, печальная смерть — всё это было эхом старого и жестокого эпоса раннего Средневековья. «Модернист» Кретьен не мог стерпеть подобного, он, как истинный наследник труверов и трубадуров, считал, что «fin amour» должна нести в себе только счастье, а не горе и не смерть.

Итак, главная тема всё та же — истинная любовь... уж точно не тема проповеднических exempla о пороках и нравственности паствы. Но в «Эреке и Эниде» был внутренний конфликт, было настоящее напряжение в поисках истинного единения двух сердец. Здесь конфликт внешний, поскольку двум сердцам — Клижесу и жене его дяди — Фениссе -не дают соединится внешние обстоятельства.

Но перед тем, как разматывать базовый конфликт, поймём, что у нас с сюжетом. Артурианский универсум остался ориентиром, он всё так же недвижим, король Артур и его рыцари с королевой Гиневрой нисколько не меняются, и не стареют. Но сюжет сместился с Британии в экзотическую для француза XII века Византию (даже если он крестоносец). Мир Карадигана, само собой, является центром всего, и даже в Константинополе это понимают, и сын басилевса Александр отправляется в Британию, поскольку понимает, что стать истинным рыцарем можно только там, и ему посвящена вся первая половина романа. Главный герой является перед нашими очами только тогда, когда словоохотливый Кретьен переваливает за двухтысячную строку. И вот как раз с этого момента начинается настоящая интрига — порфирородный Клижес, наследник трона, незаконно оттесняется своим дядей, и, что ещё хуже, женится на девушке его мечты, отнимая у юного рыцаря и престол, и любовь. Теперь рыцарь Клижес и юная императрица Фенисса должны найти путь, позволяющий им и не разрушить святость брака, и обрести самое что ни на есть земное счастье.

Отвергая установки легенды о Тристане, молодые не могут пойти на адюльтер, но юная девушка не может предать своего возлюбленного («кому душа, тому и тело»). И здесь Кретьен отзеркалил легенду полностью, только теперь два волшебных зелья (или не волшебных — всё же здесь иномировое не играет такой роли) играют в обратную. Приворот соединял Тристана и Изольду — зелье Фениссы отводило от неё опасность быть «осквернённой» нелюбимым мужем, яд сводил двух страдальцев из Тинтагеля в могилу с терновым венцом, фальшивая отрава Фессалы лишь временно имитировала смерть, после которой торжествует возвышенное чувство. Такая своего рода деконструкция древних преданий, и возведение здания рыцарского романа. Причём романа не совсем куртуазного, здесь нет служения идеалу «Прекрасной Дамы», и нет разделения на «истинную» и «фальшивую» любовь — она едина во всех ипостасях.

Но роман не только куртуазный — не стоит забывать, что большая часть его сюжета разворачивается не в артурианском мире, а в самой настоящей, подлинной Европе, и здесь уже пробиваются нотки политического произведения. Византийский император (Мануил Комнин?) — сколь угодно он может быть великодушен и добр, но он — самовластец, и, откровенно говоря, тиран. Германский император? Вроде бы в разгаре эпоха Фридриха Барбароссы, носитель его титула меркнет перед неким безымянным герцогом (Генрих «Лев» Вельф?), который забрал себе слишком много влияния. Этобыл бы мир восторжествовавшей сатиры, если бы над реалиями эпохи не брали верх рыцарские фантазии — и вот, выскочка-герцог выбит и седла доблестным рыцарем, а простой слуга в гневе напомнил басилевсу, что даже в Константинополе действует правило «вассал моего вассала — не мой вассал», и поставил его на своё место.

Несмотря на явные достоинства, «Клижес» и его герои не слишком известны любителям даже средневековой литературы и артурианы. Возможно, всё дело в том, что читается он далеко не так увлекательно, как остальные творения Кретьена, а сюжет, скачущий из стороны в сторону, на удивление беден. Даже счастливую концовку поэт будто бы доделал второпях, просто оборвав повествование на середине, без всяких подводов и полутонов. Если «Эрек и Энида» оставляет послевкусие, то «Клижес» — нет.

Но в любом случае, пусть даже и во втором эшелоне, «Клижес» остаётся одним из ярких памятников давно ушедшей от нас эпохи, и с итературной точки зрения он представляет собой непреходящую ценность.

Роман оценить крайне непросто.

Безусловно, Олег Радзинский — интеллектуал, причём интеллектуал классического русского разлива, творящего в рамках русской культурной матрицы, изнутри. Это смесь, игра, но игра, актуализированная в русском материале последнего столетия, в русской литературе, в русской философии, в попытках найти воображаемый «особый путь», своего рода попытка поговорить со Всевышним. И спросить — «Куда нам плыть?...».

Булгаков подарил нам иномировые силы в человеческом быте, но не Воланд живёт в Квартире, Леонид Юзефович впитал в нас романтику пустынной Центрально-Восточной Азии, хотя «Зимняя дорога», вышедшая позже, могла бы добавить красок, братья Стругацкие задали тональность позднесоветского глухого застоя и Странного за его завесой, «отягощённого злом», Виктор Пелевин преподнёс ироничность и легковестность в сложные интеллектуальные игры писателя-постмодерниста. И, само собой — евразийцы, вместе с Аслан-беем, принесли нам мечту о великой Евразийской Империи, империи Тюрок-урусов (Ордуси здесь не место). За Радзинским — целые культурные пласты русскости, прежде всего культуры актуальной, свежей, задевающей за живое.

Не нужно преувеличивать политизированность романа — Владимир Путин со своим подельником Сурковым здесь как раз явно лишние, излишне карикатурные и публицистичные, а жаль — я ожидал большего, чем вписывание этого... гм, субъекта в посткрепостную Россию или в ЛДПРовский электорат в параллельной вселенной (хотя смешно). Тэмучжин, сын Есугэя-багатура из рода Борджигин в современной Москве среди Апокалипсиса, устроенного парочкой злобных слуг Иного мира посредством гигантского игрушечного строительного крана — прикольно, но избыточно. Так, игры. Отсыслочки, аллюзии.

Но, потешив наш разум и порадовав отсылками, может ли почтенный Эдвардович разбередить нашу душу?

Я упоминал о «Мастере и Маргарите», но актуальнее здесь прозвучал бы «Альтист Данилов». Булгаков мучительно хотел сказать нам что-то, но так и не смог подобрать нужных слов, в итоге подарив нам полный нераскрытых мыслей и образов текст, свободный для бесчисленных читательских интерпретаций. Владимир Орлов создал текст идеальный, суховатый, холодный — и он откровенно скучноват и узок в своём совершенстве, поскольку у читателя не получится диалога с книгой в рамках этого закольцованного и небогатого интерпретациями литературного универсума. Проблема Радзинского лежит прямо посерёдке. Он хотел сказать многое, очень многое, и даже смог подобрать слова для своего высказывания, но — не смог выразить себя в полной мере. С одной стороны, после прочтения «Агафонкина...» вопросов не остаётся — автор позаботился о бесшовности и закрытости сотворённой им вселенной — с другой же стороны, всё произнесённое обрывается на середине. Куски мозаики вроде бы хорошо пригнаны друг к другу — но общей картине не хватает какого-то прогала для диалога с читателем, не хватает осознанной недосказанности вечных вопросов, на которые ищет ответы, но не находит Олег Радзинский. В конечном счёте, это делает «Агафонкина...» прекрасной литературой, для образованного читателя, но всё же не классикой на века. Даже в рамках своего десятилетия он не стал явлением.

Но — хотя бы однократно, но он должен быть прочитан. Поверьте, он того стоит. Автор смог выстроить сюжет так, что подаёт его разрозненными кусками из разных времён, эпох, мест, личностей и дискурсов, но к концу, на последней полусотне страниц, всё это многообразие наконец-то складывается в цельную и бесшовную картину, и ты видишь, как художник мастерски создал крепкое сюжетное полотно из ряда сюрреалистических картинок. По моему, только одно это обязывает нас от души поблагодарить автора за его труд.

Последний, видимо, роман великой харьковской троицы.

Проклятое наше время.

Того «триумвирата», который сразил меня в позапрошлое десятилетие, больше нет.

«Красные листья падают вниз / И их заметает снег...».

Весь роман пропитан чувством тревоги, странно читать его сейчас, спустя десять лет после его публикации, предсказавшим саму тональность нынешнего времени.

И видеть лики ангелов — не смиренных и сострадающих творений мастеров Ренессанса и древнерусской иконописи, а отстранённых и насмешливых, свысока смотрящих на таких грешных и несовершенных людей.

Это не мир «Нагорной проповеди». Это мир, где ангел убивает каждого первенца в семье египтян, а у праведника Иова гибнут все близкие, где население Иерихона полностью вырезается гневными ханаанянами.

Жестокий мир, неуютный. он светлый, недобрый, но проблески тепла в нём всё же есть — простого тепла, греющего, а не жестокого пламени

И в тоже время — этот текст одновременно ещё и утверждает жизнь, не только деконструирует её. И дело здесь даже не в праведниках, хоть, по крайней мере, один праведник здесь есть. Надежда в том, что даже заядлый грешник может покаяться. История двух братьев-борцов простовата, да, но в ней есть своя красота, красота покаяния за грех. А в истории святотатца, преступившего закон ради Любви? Его пощадили те, кто должен был развеять его душу по ветру — оказывается, и ангелам не чужда человечность.

В этом романе много юмора, хотя этот юмор и горек. И в нём много, очень много людей — плохих и хороших, чаще серых — разных. А какие-же важны для нас?

«Крепость души моей». Крепость души. Когда весь мир сходит с ума, у тебя есть только своя собственная душа, вера, свой щит против тьмы внешней. И твёрдо держаться свой самости — последнее, что ты можешь, даже когда небеса грозят рухнуть тебе на голову.

Какой праведник знает, что он — праведник?

И ведь почему он, безымянный, не покинул безымянный же Город, спасаясь от неизбежной смерти?

Потому что он берёг свою «крепость», свою самость, и не мог позволить себе забыть то, что оставляет позади, и тех, кого оставляет. Отказаться от собственной души? Нет. Спасти чужие жизни, погубить свою, но сберечь душу? Такой выбор уже сделал стрелок «Тирмена», быть может, он же не поддался искушению перед лукавым ликом ангелов, в своей новой жизни? Ведь быть «семнадцатым» — так уж ли почётно? Уж очень лукавое это число...

Роман оптимистичный. Мрачноватый, причём мрачноватый именно в тех моментах, где обыденность жизни вторгается в мифологическое полотно. Но Город проходит сквозь горнило, и выходит из него вроде бы тем же — но иным.

Уж не по нему ли теперь будут сверкать колёсами кентавры? Здесь ли нам жить?

Кем станут прошедшие «Purgatorium»?

Быть может, нам предсказаны через этот роман не только лихие, тёмные времена, но и их светлое окончание? Время покажет.

Для меня этот сборник практически подытоживает всё творчество Ле Гуин. Конечно, впереди ещё два романа, которые она написала на закате дней, но я не думаю, что там прозвучит какое-то новое слово. С помощью «Unlocking the Air» она постаралась вновь поговорить с читателем на волнующие её темы, встретить понимание со стороны: а как думаете вы?...

По большей части, это реалистичные рассказы, повторение опыта «Searoad». Однако Ле Гуин никогда не была сильна в рамках бытовых повествований, ей всегда не хватает како-то изюминки, какого-то глубокого, едва ли не мистического взгляда на действительность. Когда она пишет притчи — да, это здорово, в созданных ею мирах она чувствует себя как дома. В реальности она чувствует себя неуютно и неприкаянно — недаром позже фантазия её унесёт в иные миры по время пересадки в аэропорту. Та же Ширли Джексон в плане бытовых историй куда солиднее, чем Урсула, хотя как мифотворец полностью ей уступает.

В итоге: не слишком выразительный сборник, неяркий, хотя в него и закатилось пара жемчужин. Да, небольшое головокружение испытываешь, когда понимаешь, что есть авторы, которых ты вычерпал практически целиком...

Каждый мнит рай по своему.

Надо признать, юный крестьянин, не знавший в жизни ничего, кроме своей унылой жизни, смог пробиться, своим собственным трудом, к своей мечте. Замок? Да ещё с башней, на вершине которой... прекрасная принцесса? И она ждёт его, своего принца, жаждущего её руки и полцарства?

Увы. Пределом мечтаний большинства людей, лишённых любой возможности поднять голову от земли, которую они обшаривают в поисках пищи, будет страна Кокэйн. Да, та самая, где хлеб растёт на ветвях.

Принцесса? Принцесса подождёт своего принца, а юный крестьянин проведёт полвека в стенах её замка, наслаждаясь вкусными, нескончаемыми пирогами. Белый конь, конечно, прискачет, а крестьянина, ссохшегося от старости и смерти, никто и не вспомнит. Да и нужно ли это ему?

Каждому своё.

Мы ищем ответы о самом себе в других, но не является ли это ошибкой? Как правило, мы уже знаем ответы на всё, что нам нужно. Необходимо лишь взглянуть истине в глаза. Иногда для этого необходим и другой взгляд в тебя, но ведь он лишь поможет тебе оформить твоё подсознательное понимание себя.

«The Wise Woman» — не просто эвфемизм, можно и убрать частицу «Wo». каждый делает выбор сам по себе, и кто способен сделать это осознано, и заслуживает звание мудрого.

Этот сборник поздних рассказов выглядит весьма представительно и цельно, в нём много фрагментов «Hainish Cycle», однако своей концептуальностью он обязан не принадлежностью к какому-либо миру-мифу, и уж тем более, не теме секса.

Здесь очень ярко проявляется, что автор — дочка самого Альфреда Крёбера, одного из столпов социальной антропологии, яркого и фундаментального учёного. Конечно, наследие отцовского интеллектуального воспитания растворено во всём творчестве Ле Гуин, но здесь, пожалуй, оно выражено в открытом экспериментальном характере текстов. Особенно это видно в «The Matter of Seggri». Игра с социальными моделями, формами брака, институтами родства — всё это делает сборник несколько суховатым, в художественном плане, но ярким и самобытным с точки зрения апробации фантдопущений. Пожалуй, только «Changing Planes» из поздних сборников обладает такой плотной компановкой и идейной целостностью.

Рекомендую.

Один из самых любопытных сборников Ле Гуин, уж не знаю, специально так вышло, или нет, но он получился на редкость цельным и концептуальным.

«A Fisherman of the Inland Sea» — истории о различных взглядах на мир, об иллюзиях и освобождении от них. «Чартен-эффект» придуман не просто так, он является метафорой человеческой самоцензуры, самоограничения, искажающего наши собственные представления о мире. «Dancing to Ganam» — лучший пример конструкта, которым человек полностью заменил реальность окружающего мира на воображаемый.

Впрочем, быть может, нам более нужен именно воображаемый мир, ведь не зря же Урсула Ле Гуин всю жизнь мечтала об Орсинии, Земноморье и Хайне?

Этот сборник куда более разношёрстный, нежели предшествующие «The Wind's Twelve Quarters», и «Orsinian Tales». Автору не удалось слукавить, и мы не уловили в разделении на стороны света какой-либо смысловой нагрузки. Тем не менее, истории, поведанные Урсулой Ле Гуин, отмечаются какой-то тревожной философичностью, рядом глубоких вопросов и непростых дилемм. Она рассуждает чаще всего о границах своего Я, о предрассудках, о тоталитаризме во внешнем мире, об ограничениях во внутреннем. Герои этих рассказов ищут себя, постоянно сражаясь с обстоятельствами и с самими собой, пытаясь осознать своё место в мире.

Рассказы тяжеловаты в своей тональности, они переполнены беспокойством и тревогой, даже ироничный, казалось бы «Sur» кажется вымученным. Тоталитаризм внешний, внутренний авторитаризм самого себя.... Где же выход? Видимо, моральные дилеммы героев «The Dispossessed» (1974), «Malafrena» (1979) и «Threshold» (1980), создаваемых в те годы, пытались найти своё продолжение в рассказах этого сборника.

Говоря короче, сборник, безусловно, стихийно-концептуален, у него есть общая нота, но эта нота немного диссонирует с каждым актом.

«Au main quant il fu ajornu,

Erec qui fu an son esvoil,

Vit l'aube clere et le soloil,

Si se lieve tost et atorne.

Enide a mout grant enui torne,

Et mout an est triste et iriee;

Mout an est la nuit anpiriee

De sospeson et de peor

Que ele avoit de son seignor

Qui se viaut metre an grant peril.»

«Забрезжил день, – уже пора / Эреку чуткому вставать, / Зарю и солнышко встречать / Все у него сейчас готово. / Эниде же несчастной снова / Болеть тревогой и тоскою. / И ночью не было покоя. / Все тот же страх ее томит: / Опасность новая грозит / Супругу милому ее.».

Негромкий, солидный голос архаичной героической поэзии постепенно умолкал на просторах всё более одомашнивающейся Европы. Исполненная мощи архаическая героическая поэзия уходила в прошлое, «Беовульф», «Песнь о Роланде», исландский «skáldskapr» тоже вскоре станет достоянием истории, не будет иметь аналогов и созданная на востоке субконтинента «Слово о полку Игореве». Старая эпоха уходила, во Франции пышным цветом расцвела сугубо лирическая поэзия трубадуров и вагантов, тогда же велеречивый эпос и сменился более камерным и воздушным романом, одним из главных воплощений стали труды авторов «бретонского цикла». В небо взметались шпили готических соборов, открывались университеты, ставшие ареной схваток интеллектуалов, Абеляр схлёстывался с Бернардом, расцветали «septem artes liberales». На этом фоне, в кольцах городских стен, светские интеллектуалы творили новые миры, создание которых требовало широкой образованности, бурной фантазии и богатого поэтического дарования. Молодая рыцарская культура породила «chanson de geste», эта же культура породила и роман. На юге культура языка «ok» породила богатую поэзию, но она была более лирической, нежели какой-либо иной, северные жу труверы смогли создать более полифонические и звучные произведения, со своим особенным миром, с увлекательным сюжетом и сложными характерами. Конечно же, высокая Любовь есть и здесь — но она переплетена со сложными коллизиями, и нередко становится не только благом, но и проклятием, как в истории Тристана и Изольды.

На первый план выходит не культ служения, а куртуазность. Условный реализм песен сменяется бурной фантазией вымысла, подвиги рыцарей переносятся в сказочное пространство небывальщины, героической эпохи завоевателя Александра или короля Артура, павшие на плодородную почву новых открытий, возрождению античной, латиноязычной литературы и баснословных повестей пилигримов, возвращавшихся из жаркого Утремера, Гальфрид Монмутский дал ведущий импульс к возникновению «артурианы». Нормандец Вас был первым, кто обратился к этому мифу, но он не мог сравнится по своей художественной силе с шампанским трувером.

Кретьену де Труа выпала честь первым, по настоящему, шагнуть в мир Карадигана, Тинтагеля и Камланна, этот мир рыцарской утопии, у него нет привязки к пространству и времени. Это чудесная фантазия, где правит справедливый и мудрый государь, где сказочное тесно переплетается с обыденным, где стёрта граница между реальным миром, кельтским мифом и христианским универсумом. Пространство церковных «житий» было куда более камерным и строгим, здесь Чудо было связано лишь с Богом и его орудиями, либо Врагом Рода Человеческого, однако в романах герои выступают против древнего, архаичного языческого колдовства не только с благочестием христианина, но и с той же самой дикой архаикой «силы воли», силой клинка, который помогает одолеть любого врага, даже волшебного рода.

Кем был Кретьен? Мы не знаем доподлинно. Современники часто на редкость невнимательны к личности тех, кого запомнят в веках. Запомним и мы. Эрек, Ивэйн, Ланселот, Персеваль, Клижес — пять имён, пять историй, которые он открыл нам. «Эрек и Энида» — первый его роман, ставший истинным воплощением куртуазной культуры, ведь помимо Подвига, одного из главных двигателей «жеста», равноценное место здесь занимает Любовь. Но — Любовь не бездумная, не безоглядная.

Великий трувер Кретьен не стал бы классиком, если бы его романы не отличались глубокой спецификой, и даже для нас его сюжеты порой необычны своими поворотами, что уж говорить об аудитории того времени! Так и в «Эреке и Эниде», главным конфликтом является не противостояние со злом, и не совершение подвигов во имя доблести и славы. Конфликт Рыцарственности и Любви — вот стержень всего романа.

Эреку, рыцарю Круглого Стола, не нужно доказывать свою доблесть. Его и так ставят первым рыцарем, даже выше легендарного Ланселота, он известен всему рыцарскому миру, обласкан королём, казалось бы, находится на пике своей жизни. Но... Преследуя врага своего сеньора, Эрек оказывается на постое в доме обедневшего рыцаря,где сводит знакомство с его дочерью, которая «Por voir vos di qu' Iseuz, la blonde / N'ot tant les crins sors ne luisanz», «Был ярче блеск ее волос / Изольды светлокудрой кос.». Любовь вспыхивает мгновенно, девушка по имени Энида даже в самом бедном платье была одобрена при дворе, и благословлена королевой Гиневрой, вопрос о свадьбы был решён. Кретьен отрицает культ неразделённой возвышенной любви трубадуров, для него любовь — это взаимное и живое чувство.

Казалось бы, где в этой утопической неге найти конфликт, если только не конфликт лучшего с хорошим? В конце концов, начало романа напоминает скорее счастливое завершение какой-то истории, торжество обоюдной любви. Нет. Погрузившись в счастье, Эрек забывает о своём долге рыцаря, любовь Эниды, даже не «fin amour», а самая земная, плотская нега наслаждения, стала его слабостью. Мудрая жена, Энида, напоминает суженому о его долге, и, не в силах расстаться, супруги едут в глубины артурианских лесов, навстречу приключениям. Так кончается идиллическая, наполненная счастьем первая часть.

Вторая часть — нарочитое отчуждение супругов. Эрек мнит, что любовь убивает в нём рыцарственнось, и становится холоден и строг с Энидой, запрещая ей говорить с собой, куртуазность оказывается отброшена, теперь рыцарь испытывает преданность своей фемины. Но любящая девушка несколько раз нарушает этот запрет, чтобы спасти жизнь суженому. Здесь оба выступают в необычной роли: девушка здесь не пассивный объект воздыхания, который иногда может подарить шарфик с лебяжьей шеи, нет, Энида деятельна и отважна, и не единожды сохраняет жизнь Эреку, предупреждая об опасности и врачуя раны. Она вечно колеблется между страхом нарушить запрет, и страхом за его жизнь, и это придаёт ей дополнительную глубину.

И оба они прошли это испытание. Кретьен намертво спаял рыцарственность и куртуазность, любовь не заслоняет подвигов, а дополняет их, Энида становится не просто дамой сердца, она ещё и спутница, соратница, друг. Женщина здесь выступает как неотъемлемая часть героической жизни отважного вассала короля Артура, и это один из самых сильных образов в средневековой литературе. Ни в одном из других своих романов Кретьен не создал такого образа любви, его Изольда в «Клижесе» вызывает скорее отвращение, любовь Ланселота в посвящённом ему романе отдаёт трагедией нарушения устоев. «Эрек и Энида» остаётся уникальной не только в средневековой романистике, но и в творчестве самого поэта.

И на этой части можно было ы закончить роман. Но наших героев ещё ждёт кульминация. Теперь Эрек совершает настоящий Подвиг, сойдясь в схватке с Мабонагреном, Красным Рыцарем, проклявшим самого себя во имя классического куртуазного «служения даме сердца», и обречённый схватываться с каждым рыцарем, переступающим его порог. Победа Эрека освободила проклятого рыцаря, и всё королевство, которое он держал в страхе, и достижение совершенно абстрактного артефакта «joie de la cort». Этот бескорыстный подвиг стал кульминацией его «романного времени», окончательно вернувший в его мир гармонию. Мир утопической неги «артурианы» вновь вернулся, но уже более совершенный, где двое любящих супруга преданы друг другу и в рыцарском служении, а в конце — ещё и увенчаны королевскими коронами.

Таков роман «Эрек и Энида». Он лиричен и красив, любовь в нём по настоящему нежна и бескорыстна, а подвиги — по настоящему захватывающи, и мастерски описаны. С точки зрения того, как сделан роман, он не вызывает вопросов, настолько он гармоничен и поэтичен.

В этом романе нет настоящего масштаба, нет эпохальных свершений и событий. Нет здесь и той высокохудожественной мистерии, которая свойственна историям о поисках Грааля. Не гигантское полотно Гальфрида. Это история людей, пусть даже сквозь призму идеальных схем куртуазной культуры. Яркий эпизод их жизни, который помог лучше раскрыть их личности, стремления и чаяния, литература не столько о внешнем, сколько о внутреннем, о том идеале, который искал почти тысячелетие назад учёный трувер Кретьен де Труа.

Этот сюжет, уже в другом виде, всплывёт в «The Island of the Immortals», который будет включён в концептуальный сборник «Changing Planes».

Полное преображение человека, изменение и перепашка его внутренней сути, практически бессмертие — но в совершенно ином состоянии. Поэтому нисколько не удивительно, что «старшие» настолько отличаются от обычных людей — внутренне они всегда готовы стать совсем другими существами, и их сердцевина изначально абсолютно чужая.

Неожиданно ярко.

Прекрасно. Ле Гуин заглянула в самую глубь творческой лаборатории — в ту потаённую сердцевину, которая заставляет её писать. И попыталась понять, почему именно так она высказывается, а не по иному?

Дело даже не в том, от какого лица ты пишешь, проблема заключается в том, о чём ты повествуешь. Если ты повествуешь о себе — ну что же, волей, либо неволей, ты создаёшь для себя то пространство фантазии, которое даст тебе видение самого себя так, как желаешь ты. А можно попытаться познать мир и искомое бытие, выйдя за пределы Я, и увидеть его с разных перспектив. И увидеть другое, отличное от себя, и перестать гневаться на то, что мир внешний не соответствует твоему собственному естеству.

Накрутил я, конечно, знатно, но зато искренне. Рассказом можно повертеть и изучить с разных ракурсов, но, безусловно, эта пара страниц самое вдумчивое, что писала автор в последние пару десятилетий своей жизни.

Перефраз кафкианского «Die Verwandlung», может быть, не прямо, но по настрою.

Как это? Если вы помните, смерть жука-Замзы его родичи восприняли как избавление и благо. Он стал им неудобен и не нужен.

Родители хотели любить нормальную девочку, «как у всех», и «чтобы как у людей». Странную, необычную деву они любить не готовы, не готовы принять, что она Иная — и начинают игнорировать её, вычёркивать из своей размеренной, «нормальной» жизни. И девочка действительно уходит — она не может перестать расти, и стать любимой для своих родителей, поэтому вычёркивает себя из их мира — к их же облегчению. И только сестре, которая её искренне любила, она оставила фрагмент своего дыхания, чтобы помнила.

Печальная фантасмагория.

Красивая визионерская, пейзажная зарисовка. В «Ночном Дозоре» Иные могли запечатывать фрагменты климата в специальных «карманах». Это и сделала Ле Гуин — рассказала об одном из самых светлых фрагментов жизни, о прекрасном моменте, когда на красивом берегу зашло Солнце, а Луна ещё не взошла. Тепло, светло, вокруг самые свои, самые любимые люди... Художник бы зарисовал, писатель — записал.

Заложенный ещё в глубоком детстве культурный код древнегреческой мифологии сразу услужливо подсовывает нам образ Персефоны, куда ж без него. А что, если это лишь игра? Обычно под житейской историей стараются обыграть мифологическую поэтику, а что если здесь всё наоборот, поэтика мифа прикрывает собой вполне земную и весьма печальную историю? Да уж, загадка так загадка.

Последний рассказ о стране Орсинии, и о её борьбе за свободу. Я, конечно, рад за неё, тем более, что бросаю на неё взгляд в последний раз... Точно так?

Та же самая проблема, что и с Земноморьем — автор давно покинула лесистые просторы своей тихой страны, и потеряла путь к ней, ключи не удалось подобрать и к ней. Та Орсиния, которую я помню, Орсиния лесистых гор, осенней меланхолии, маленьких городков с узкими улочками, ушла. «Unlocking the Air» позволяет вновь взглянуть на неё, хоть мельком, но и не более того. Всё уходит...

Повторение опыта «Searoad: Chronicles of Klatsand», попытка взгляда на одни и те же обстоятельства с разных сторон, словами и взорами разных людей. Что вышло по настоящему — показать микроклимат переплетения отношений людей в маленьком городке, которые сцеплены друг с другом невидимыми нитями связей. Само собой, это не равно фолкнеровским многоступенчатым «паутинным» конструкциям, но схожие черты есть, не отнять. Единственное — впечатления женщины всё же поярче, чем у остальных, и это создаёт заметный перекос в повести.

Для мистического рассказа не хватает саспенса, для бытового слишком мало жизни, а социалкой и вовсе не пахнет. Что это? Нереализованная заготовка под что-то большее, или попытка поиграть на поле нашего дорого друга Стивена Кинга?

Промах.

Красивая и короткая зарисовка, чисто визионерская, но умиротворяющая и спокойная. Океан, его песчаный берег, Солнце, прогревающее их на протяжении тысячелетий — всё это остаётся неизменным для человеческих глаз, которые приходят и уходят. На берегу моря с людей стирает всё, что тонким слоем нанесла культура, пробуждается что-то извечное и подсердечное, которое трудно унести с собой, под лучи маленьких фальшивых солнышем имени Томаса Эдисона, но можно сохранить в душе.

Слегка фантасмагорическая вещица, рефреном через которую проходит семейная реликвия, своего рода символ семейного благополучия, да что там, символом всей жизни. А тут... Стоило ложкам потеряться, и всё, изменения наступили существенные.

Но, надо признать, в рассказе слишком большой перебор с какой-то нелепой фантасмагорией, в виде жильцов в подвале собственного дома, которых они не замечали много лет. Признак ли безумия? Сложно сказать, слишком мало ключей для понимания нам оставила Ле Гуин.

Странный рассказ, странная ситуация, нелепые люди, ни начала, ни конца...

Просто маленький фрагмент непредсказуемой жизни, в которой каждый человек старается отстоять своё, и сохранить чувство собственного достоинства.

Но для меня этот рассказ предстал странным и каким-то недоделанным месивом, в которое можно было вложить больше. Быть может, у меня недостаточно эмпатии, но что есть, о и есть.

Да, порой мы куда болезненней воспринимаем страдания животных, чем людей. Автор увидела чайку с перебитым крылом, которая молча и со стоическим чувством собственного достоинства ждёт своей смерти — разве она не достойна уважения?

Глупый воробей, оказавшийся в ловушке, разгадку которой понять не способен — разве не жаль его, бьющегося о стекло рядом с форточкой, ведь он не виноват, что не понимает этих глупых людских придумок?

А разбившийся о стекло жук — не поднимается нога добить существо, которое ещё может попытаться поскрести лапками, и побороться за свою жизнь?

Да, животных мы жалеем больше — потому что они, чаще всего, не могут себе помочь. Научившись жалости к ним, быть может, мы дойдём и до людей. Жизнь покажет.

Вновь Ле Гуин пытается поймать за хвост ушедшую юность и детство, мысленно пройдясь по знакомым с детства местам, и понять, что же изменилось, как переменился мир для на закате жизни?

Мир изменился мало, молодые секвойи продолжат расти, как и в её детстве, и будут зелёными юнцами, когда она рассыпется в прах, и даже мёртвые пни от старого, срубленного леса переживут её жизнь, которая промелькнула как мотылёк под этими ветвями.

На старости лет Ле Гуин захотелось напомнить, что она не всегда была сморщенной маленькой старушкой.

Помните «Dandelion Wine» Брэдбери, где престарелая Эллен Лумис отказалась признавать себя на фотографиях молодости, окончательно забыв, каково не быть старой?

А вот наш автор — против. Даже престарелые и отёчные сварливые старухи из её рассказа помнят, что когда-то, почти век назад, они были стройными и пышноволосыми красавицами, и не собираются отказываться от этой памяти. Тем самым они отказываются забывать себя молодых, и хранят в глуби души частичку тех молоденьких девочек, коими были когда-то.

В данном случае кукольный домик — симулякр жизни, которую так и не смогла выстроить профессорская чета из ветхого сарайчика в пригороде. Бессильные стать хозяевами своей жизни, они построили её видимость в миниатюре, втайне мечтая стать его жителями, квартирантами идеального мира. Но все попытки вдохнуть жизнь в эту видимость обречены, фарфоровая кошечка никогда не встанет, чтобы выпить вечного молока из блюдечка, потому что это может сделать только настоящая кошка, которую наша чета никогда так и не решилась завести.

Меланхолия...

Это не маленькие рассказы а, скорее, зарисовки. Берётся несколько типажей, и раскладывается пасьянс взаимоотношений — каждый раз совершенно разный. Одна девушка может быть в разных ситуациях матерью, бабушкой, сестрой, дочерью, в одном случае она дочь взрослого мужчины по имени Стивен, в другом — любовница, в третьем — мать...

Что объединяет этих людей — то, что они все до единого несчастны. Но каждый раз — по разному. Человек — это личность и её обстоятельства, и, оказавшись в других обстоятельствах, она меняет мучающие её вопросы, только и всего.

В чём мораль сей басни? В том, что каждый несчастен по своему.

Весьма любопытное этнографическое полотно, остаточное дыхание от «Always Coming Home», где подобных сюжетов была целая туча. Главное в рассказе — попытаться показать абсолютную нормальность диких, на наш взгляд, обычаев, и адекватность их носителей. Ритуальные предметы из человеческой кожи, запрет на обработку камня — с нашей точки зрения, дико и нелепо, но для носителя этих норм — обычная часть жизни, просто повседневность. Просто нужно понять тех, кто исповедует эти нормы, только и всего.

Ещё один рассказ о Понимании.

Рассказ весьма оригинален, хотя «подшёрсток» довольно традиционный — всё те же «сеньоры» и «сервы». Правящая элита создаёт в своём воображении изящные узоры — рабы воплощают их. Они преклоняются перед искусством тех, кто может творить это гипнотическое искусство. Но если вдруг рабы поймут, что и они могут встать плечом к плечу с творцами узоров? Что тогда?

Не могу сказать, что рассказ меня тронул, но концепт его оригинален, признаю.

Ещё один стёбный рассказ. На этот раз — нью-йоркский культ небоскрёбов.

Ну а что, почему нет-то? Снаружи они выглядят более чем внушительно, страшно представить, как по этим стёклам ползают несчастные мойщики окон. Почему бы не появится альпинистам?

Наверное, рядом с этими серыми махинами чувствуешь себя маленьким и чужим... Из этого чувства и может вырасти целый рассказ.

Тема ковчега ещё раз всплывёт в позитивном ключе в «Paradises Lost», здесь же она развёрнута в такой странной форме, что не так уж много народа додумалась, о чём же идёт речь. Да и Изя Розе в этом рассказе ничего не понял, что уж там говорить...

Между тем:

“May God us keep

From Single vision

and Newton's sleep.”

Романтичного Уильяма Блейка очень беспокоило, что физика Исаака Ньютона слишком узка для человечества, и отбирает у него веру в Чудо.

Новый Ковчег, спасающий людей с гибнущей Земли, устроен максимально рационально, это стерильный, спокойный мир с отборными стерильными людьми, в котором не должно произойти ничего необычного. И не может. Но...

Верую, ибо абсурдно.

И ещё — «There are more things in heaven and earth, Horatio, / Than are dreamt of in your philosophy». А вдруг — чудо возможно? Вопреки всему? А если просто — поверить?

Спорно? Спорно. Мои поклоны Исааку Розе, не поддавшемуся всеобщему помрачению.

Мои поклоны Уильяму Блейку — за веру в Чудо.

Каждый выбирает сам.

Такое мог бы написать Шекли, хотя, думаю, у него не вышло бы так грубовато. Ле Гуин всё же не хватало чувства такта не бить так в лоб, как есть в этом рассказе.

Это надо же, пихнуть в контакт двух тупорылых обывателей с фотоаппаратами, которые соображают не лучше домашней утки, при этом обладая упёртостью оной. Сомнительная трагедия парализованного дурака потерялась на фоне Контакта, однако почему-то у читателя не возникает ни капли жалости. Плохо это, или никак? Уж больно «бесячий» вышел персонаж.

Рассказ — не «Sur», а «сюр». Дурь, конечно, полная, и наш автор даже не пытается скрывать, что это дурь. Толпа отважных домохозяек из Южной Америки штурмует Антарктиду, запрягая себя в собачьи упряжки? И среди них ещё одна девица на сносях? Серьёзно, ну как можно это воспринимать всерьёз?

Грубо говоря, местные жизнерадостные хуаниты с большей охотой будут думать о грязи на донышке полевой кухни, а выживание в метели — как-нибудь само рассосётся... И следов на Южном полюсе мы, первооткрыватели, не оставим, ведь будущие мужчины-полярники такие ранимые, ещё расплачутся от горя, увидев привет от дамочек... Пожалеем их.

Иной раз Ле Гуин сама выстёбывалась над феминизмом. Но описание красот ледяного Юга — выше похвал.

Довольно изящная пародия на научный дайджест.

Так уж ли нелепо продавать время, сверять на него котировки? Так и представил себе книгу Дэниела Ергина «Время»...

На самом деле, время — ценный ресурс, ценнее нефти, ценнее даже электроэнергии. Куда утекаешь ты, о время?...

Быть может, и правда, отнестись к проблеме посерьёзнее?