Последняя фраза: "Об одном прошу: оставь ее в покое".
У меня 8 место, и для рассказа, в котором мало экшена — очень хороший конкурсный результат.
Времени не хватило. Идеей пробило уже в воскресение, после обеда, понедельник — рабочий день. Но дело даже не столько в этом, а то, что в столь малый срок написать и вычитать рассказ — сложно. Во всяком случае, мне. Ну очень уж надоедает раз за разом вчитываться в одни и те же фразы без перерыва. Надеюсь, когда закончу роман, вернусь к этому тексту и допишу несколько эпизодов.
– Три миллиона жизней – это плата за независимость?! Святейший, то грех великий!
Он медленно поднял веки. Молодой монах сжал губы, на щеках проступили красные пятна. Пальцы, испачканные чернилами, подрагивали.
– И что ты предлагаешь? – спросил Святейший так, словно каждый день советовался с хронистом.
Пятна на щеках исчезли, монах сравнялся цветом со своей рясой – белоснежной, тоже в капельках чернил. Но произнес дерзко:
– Открыть порт.
Святейший поднялся, подошел к окну. Падал снег. Крупные белые хлопья засыпали мокрую землю, укрывали крыши. Тягуче звонил колокол. Теперь отходную читали дважды – утром и по полудню.
Первый снег… Все лето небеса плакали, и крестьяне, устав молиться, проклинали их. Зерно гнило, не успев взойти. Скот на пастбищах увязал в грязи. Торговать было нечем. А теперь падал снег, и славный город Ладею, Святую колыбель, окутывал саван.
Слышно было, как испуганно дышит за спиной хронист.
– Поди прочь.
Отсюда не виден порт, не дело Святейшему изо дня в день наблюдать за мирской суетой. Не видно судов короля Дварека. Тяжелых, осевших в воду, полных запасов, которых Ладее хватит на всю зиму.
Если бы Дварек хотел в обмен золото, Святейший первым бы снял перстни. Но королю нужно другое.
Берест был «обещанным».
Отец женился на матери по любви. На приданое ей не поскупились. Дом поставили в первый же год. Ни одной яловой коровы в небольшом стаде не оказалось. Свиньи поросились богато. Хорошо начали жить молодые, но вот детей Всевышний не давал. Года три-четыре прошло, надоумили сходить в монастырь святого Лепия, поговорить с настоятелем, благословения попросить. Святой отец не отказал, но велел: первого сына, как двенадцать ему сравняется, отдадите в монастырь.
После Береста родились еще трое – двое наследников и одна девка.
Мать его не то чтобы любила, скорее откупалась. Сладким куском, лишней волей, какой старшему сыну в деревне не полагается. Отец на Береста не смотрел. Второго, Дария, сразу к делу приставил: косы править, стога метать, за лошадьми смотреть, шорничать. Получалось, старший у младшего на подхвате. Дарий этому радовался, бахвалился перед сверстниками.
Берест ни с кем дружбы не заводил. Частенько удирал на берег, забирался в пещеру, намытую талыми водами, и сидел часами, глядя на стремительный поток. Река не мелела даже в самое жаркое лето, бурлила, торопясь убраться из здешних мест. Берест еще не умел молиться, и просто шептал, сжимая кулаки: «Хоть что-нибудь, ну пусть хоть что-нибудь случится!»
Случалось, конечно: умирали старики, играли свадьбы, рождались дети. Но для Береста это ничего не меняло.
Лето сменяла зима. В здешних краях она была короткая, но и трех месяцев хватало, чтобы задохнуться от тоски. Дороги заносило снегом, наглее становились волки, отрезая деревню от прочего мира. Без обувки из дома лишний раз не выскочишь, оставалось сидеть, прижав нос к оледеневшему окошку и смотреть: может, хоть собака пробежит.
Иногда всей семьей, без баб, конечно, ходили к старосте. Там его сын, Ольха, читал газеты, те, что привозили еще летом. Берест слушал, не понимая, и только чудесные слова застревали в памяти: «конка», «фонари», «телеграф». Это все было далеко от их деревни, и к Бересту не имело никакого отношения. Но так приятно было перекатывать их во рту, точно леденец.
Чаще всего Ольха читал про Святейшего из далекого города Ладея.
После Бересту снилось смутное, непонятное, но такое желанное, что он вскидывался, таращился в темноту и отчаянно просил: «Пусть хоть что-нибудь случится!»
Но единственное, что могло произойти с ним – отъезд в монастырь. Берест этого ждал и боялся.
Увезли его по осени, когда хлеб убрали. Вместе с мальчишкой отправили мешок зерна и двух поросят, в благодарность настоятелю.
Держали в монастыре строго. Утренняя служба начиналась затемно, вечерняя заканчивалась к полуночи. День был расписан между молитвами и работой. За малейшую провинность – часы покаяний, в часовне, на коленях на каменном полу. А то принесет отец Горий розги, выдвинут лавку на середину трапезной… Бересту пока везло, и он лишь ежился, слушая, как поскуливают неудачливые товарищи. Тяжело приходилось после домашней вольницы. Но – спокойнее. Тут он был такая же горошина в стручке, как и прочие – «обещанные», сироты, пригретые из милости, младшие сыновья из многодетных семей.
Вот только Берест никак не мог разучиться ждать. Ужас охватывал, стоило подумать: вот это – навсегда. Темная душная келья с деревянными лавками. Узкие коридоры, если кто навстречу идет, прижаться к стене, опустить глаза. Высокие стены, закрывающие лес, реку, поля. Размеренный день по монастырскому уставу – такой же, как вчера, как позавчера, как будет завтра.
«Ну пожалуйста, пусть что-нибудь изменится!»
Сбылось.
Зима выдалась на удивление суровая, кельи промерзали. Утром приходилось разбивать корочку льда, прежде чем умыться. На службе жались друг к другу. Когда умер старый настоятель, землю сначала отогревали кострами и только затем долбили.
Уже поворачивало на весну, но тепло все не приходило. В те дни и появился святой отец Кедрий, взял монастырь под свою руку.
О новом настоятеле шептались задолго до его приезда. Говорили, сильно молод. Первое время Берест ждал, отчаянно, как не положено послушнику: вот теперь все будет иначе.
Но нет, дни шли за днями, ничего не менялось, и Берест перестал молиться.
Он чистил конюшню. Махал лопатой споро, пытаясь согреться в тонкой рясе. Утешал себя: летом хуже, жара, мухи, густой запах. Головы Берест не поднимал. Даже когда потемнело – кто-то загородил вход, – не обернулся. Простучали по земле копыта, шагов за ними было не слышно.
– Прилежно, – сказали за спиной.
Голос был властный. Берест повернулся, сразу согнувшись в поклоне.
– Посмотри на меня.
Отец-настоятель. И вправду молод – едва ли тридцать сравнялось. Глаза зеленые, как хвоя. Смотрит, душу выворачивает. У Береста в горле пересохло. Стоит, вздрагивает. Разгоряченное работой тело стынет в холодном воздухе.
Жесткие пальцы ухватили за подборок. Поводили туда-сюда.
– Иди за мной.
Берест торопливо ткнул лопату в угол. Ни в тот день, ни во многие последующие, он за нее не брался.
Всевышний услышал его молитву.
Казалось бы, велик труд – письмена разбирать. Но в первые месяцы уставал Берест больше, чем на монастырских огородах. Кедрий спрашивал строго. Берест поначалу злился, но постепенно втянулся. Еще больше вошел во вкус такой жизни, когда заметил, с какой завистью посматривают на товарища послушники. Встречался с ними Берест теперь нечасто. Его удел: библиотека да покои отца-настоятеля. Даже спать далеко не уходил, отвели келью неподалеку.
Одного боялся Берест, что вскоре отцу Кедрию надоест игрушка. Блажь ведь, деревенщину грамоте учить. Ладно бы, церковные книги читать, и довольно. Нет, такое подсовывает, голову свернуть можно. Непонятно если, объяснит, не погонит. Даже наоборот, не приведи Всевышний утаить, что вникнуть не смог. Рассердится.
Лето Берест робко жался по углам, испуганно лупал глазами на отца Кедрия и бестолково заучивал новые слова. Чуть шевельни настоятель пальцем, тут же бросался на зов, лоб готовый расшибить. В ноги стелился. В рот заглядывал.
По осени же произошел перелом.
Холода наступили поздно, но властно. Лужи по утру хрустели ледком. В монастыре пока не топили, только в покоях отца-настоятеля потрескивали в камине березовые полешки. Уютно было примоститься на низенькой скамеечке подле огня, слушать, как бросает в окно пригоршнями капли дождь и неторопливо вчитываться в житие святого Лепия. Тут же отец Кедрий сидит. То читает, то бумагу марает. То голову рукой подопрет – думает. Берест посматривал на него украдкой, благоговейно, как на икону не смотрел. Представить, о чем думы, и не пытался. Это все равно, что лягушонку в колодец прыгнуть.
В такие вечера Бересту была забава – пугал сам себя. Вспоминал холодную каменную келью послушников. Наверняка мальчишки сдвинули лавки, сбились, словно щенки, в кучу. А то приходила на ум родная изба: на печи мамка с меньшой, братья на лавке пинаются – кому в этот раз бок греть, а кому с краю лежать. Бересту бросали полушубок на сундук, что под окном. Вроде бы – отдельно спит, как старшему положено, но в такой холод зябко. Вспомнит – и расплывется в улыбке. Тут-то вон как тепло, хорошо и сытно.
Как-то раз поймал внимательный взгляд отца Кедрия. Смотрел тот с усмешкой, на глупого кутенка, разомлевшего от неожиданного привалившего счастья. Снисходительно. Так оно и положено: настоятель на послушника, взрослый на сопляка. Но Берест почуял: не то. Послушник сан принять может, мальчишка вырастет. А тот глупый кутенок, что отразился в хвойно-зеленых глазах, не поумнеет никогда. Обожгло: стыдом, гневом. Но спросил не в запале, нет. Сначала подобрал слова, выстроил фразу, и после произнес:
– Отец Кедрий, не хочу я всю жизнь на монастырских грядках. Что я должен сделать?
За такие слова – месяц покаяний, по суровому режиму: на хлеб и воду, работа от зари до заката, ночь в молитвах, еще и отец Горий розгами распишет, чтоб дольше помнил. Где это видано, послушник первым с настоятелем заговорил? Да еще недовольство судьбой своей, Всевышним ему положенной, высказал. Грех великий.
Кедрий усмехнулся.
– Докажи, что не глуп.
Берест язык до крови закусил, лишь бы не выскочило: «Как?» Склонился над книгой.
Зиму он почти не помнил. Читал, читал, читал. Учился писать. Сначала скреб пером хуже, чем старая курица лапой. Потом приспособился. Высунув от усердия язык, выписывал непонятные слова, рядом – что они означают. Постепенно в словарик стал заглядывать реже. Книги тоже сменились. Если раньше все больше сказки были, про земли далекие или близкие, про то, как люди там живут, о чем разговаривают, какие обычаи в ходу. Теперь пошли мудреные, про царей и королей, про войны и деньги, про посольские хитрости и торговые премудрости. К письму счет добавился, да не простой, а с умножением, делением и дробями. Порой Бересту казалось, что ученость у него в горле стоит, того и гляди – блевать ею начнет. Бывшие товарищи за спиной шептались: чахоточный, помрет. Вишь, как с лица спал, глаза красные, безумные.
Летом Бересту исполнилось четырнадцать.
В монастыре пахло грибами. Удачно прошли дожди, подогрело солнышко – и полезли, дружно, кучно. Счастливые послушники убегали сразу после службы с корзинками, за ними и монахи тянулись. Отец Кедрий за грибами не ходил. Конечно, не по чину ему, но Берест подозревал: наставника такая ерунда не смутила бы. Просто – не хотелось ему. Берест же обмирал от желания взять кузовок – и на волю! Смирял себя, послушно просиживал над книгами до темноты, по летнему времени поздней. Потому удивился и обрадовался, когда отец-настоятель сказал после завтрака:
– Собирайся. В лес пойдем.
Засиял.
– Корзинки брать?
Скис, поймав насмешливый взгляд. Видать, не сильно поумнел кутенок.
Грибные места обошли стороной. Выбрались к горам, заросшим березами. Настоятель шагал быстро. Берест запыхался. Обленила его библиотечная жизнь, забылась сноровка. Шли без тропы, продираясь по кустам. Наконец Кедрий остановился.
Полянка в десяток шагов. По одной стороне стоял лес, по другой щерился обрыв. Под обрывом, в ущелье, шумела речка Девкины слезы, взбивая клубы влажной белесой пыли. Тут она была бурная, ниже по течению расходилась вширь, стихала. Девкиными же слезами прозвали за то, что бегали сюда дурочки молодые топиться. Смерть верная – с высоты да об камни, тело пока вынесет, изломает так, что и не узнать.
– Раздевайся, – велел Кедрий. – Белье оставь.
Берест похлопал глазами, но рясу скинул. Снял новые, почти не ношенные сапожки. Перемялся под внимательным взглядом наставника, стесняясь пропотевшей рубахи и коротковатых штанов.
– Встань туда, – показал Кедрий на обрыв.
Боязливо оглядываясь, Берест попятился.
– Еще назад.
Отодвинулся, чувствуя, пара шагов – и бултыхнется.
– Ближе к краю!
Посыпалась из-под пяток земля. Берест нахохлился, втянул голову. За спиной бешеным быком ревел поток.
Кедрий встал перед ним. Так близко, что Берест чуть было не потянулся ухватиться за рясу. Смирил пальцы, заставив их уцепиться за край рубахи.
– Тебя слышит Всевышний.
Приоткрылся рот, точно у деревенского дурочка.
– Ты меня понял?
Берест неуверенно кивнул. И тут же пожал плечами. Известное дело, на то и монастырь стоит, чтобы молитву творить.
Кедрий усмехнулся.
– В каждой избе дураки лбами об пол бьются. Думаешь, их Всевышний слышит?
– Если от души молитва…
– Нет.
– Это грех, – чуть слышно прошептал послушник.
– Да. Но это правда.
У Береста мороз пошел по коже. Ревела за спиной река.
– А вот тебя он может услышать. Главное – хотеть всей душей, так, что либо свершится, либо в петлю.
Вспомнилось, как шептал, зажмурившись: «Ну хоть что-нибудь…» А ведь сбылось.
– Услышит… Но как он тебя поймет – вопрос.
– А?
– Твои желания, истовые, настоящие – исполнятся. А где, когда и как – знает лишь Всевышний.
Настоятель помолчал, оглядел послушника с макушки до пяток.
– Впрочем, может, я и ошибся.
У Береста чуть не вырвался нервный смешок. Это Кедрий-то? Но если он прав…
– Прыгай.
– Отец-настоятель!
Берест и не знал, что ужас бывает – таким. До судорог в спине, кровавых кругов перед глазами.
– Прыгай. И молись. Если Всевышний услышит – ты выживешь.
Берест всхлипнул, рванулся вперед. Упал на колени, схватил наставника за подол рясы.
– Смилуйтесь, отец-настоятель! Если прогневал, скажите, отмолю! Я в смирении… отцу Горию сам розги носить буду. Смилуйтесь!
Кедрий наклонился, ухватил за подбородок, задирая к небу зареванное лицо. В глазах цвета хвои нет сочувствия.
– Мальчик, ты разве не понял, что я тебя сказал?
Берест ревел уже в голос.
– Или ты прыгнешь, или вернешься к монастырским грядкам. Выбирай.
Отец-настоятель выпрямился, брезгливо вытер руку.
На Береста напала икота. Слова выговорить не мог, а то бы так и вопил: «Смилуйтесь!»
– Выбирай.
Послушник развернулся на четвереньках, глянул через край. Подломились руки-ноги, распластался лягушонком на краю обрыва. Шумела река, завораживая. Прыгать – верная смерть.
А не смерть ли изо дня в день горбиться на огородах? День в трудах, ночь в молитвах.
Ну как верно говорит наставник: его, Береста, сопляка, деревенщину, «обещанного» – Всевышний услышит?
Оторвал себя от земли. С такими усилиями мужики пни старые, разлапистые корчуют. Встал на краю. Перекрестился, как положено. Жить, Всевышний!
Прыгнул.
Полет был коротким, только заложило уши. Окунулся во влажную морось. Ойкнуть не успел, вошел в воду, точно рыбешка. Река мягко приняла, не ударила. Как на ладонях, пронесла над камнями, еще и огладила ласково. Волной игриво плеснула в нос. Берест расчихался, зажмурившись, а когда открыл глаза, увидел пологий берег. Плылось легко, вольно, даже вылезать не хотелось.
«Услышал!» – кричало у Береста внутри. Слепило солнце с густо-голубого неба. «Он меня – слышит!» Кувыркнулся в воде. Сквозь толщу разглядел песчаное дно с затаившимися камнями, зеленоватые водоросли и серые тени рыбешек. Вынырнул, отфыркался, и только тогда заметил: кто-то плывет рядом. Повернулся. Отец-настоятель. От удивления Берест чуть не захлебнулся.
– На берег, – скомандовал наставник.
Послушник выбрался. С белья капало. Снова напала икота. Стоял, лупал глазами.
Кедрий растянулся на теплом песке. Прикрыл глаза ладонью от яркого солнца.
– Сходи в деревню. Пусть в монастырь пошлют за одеждой. Не хватало еще настоятелю мирян подштанниками смущать.
Берест торопливо кивнул, повернулся было, но замер.
– Отец-настоятель… Так это взаправду?
Кедрий вздохнул, пробормотал из-под руки.
– Всевышний, за что ты меня караешь глупым учеником?
Губы сами собой расплылись в улыбке. Берест подпрыгнул, дрыгнув ногами. Бежать? В деревню? О, да, он сейчас как побежит, как полетит!
Мир с того дня перевернулся. Стал ярче, понятнее, ближе, словно протерли запотевшее окошко. Берест знал: придет время, и он уйдет из монастыря. Верил: все изменится!
Наставник же остался прежним. Смотрел, как на глупого щенка, с трудом обученного паре фокусов. Берест злился. Думал, скрывал это успешно. Но в один из душных вечеров, когда хотелось к бесам отшвырнуть книгу и умчаться на волю, отец Кедрий поманил к креслу.
Послушник нехотя встал, положил на стол тяжелый том в кожаной обложке.
Цепкие пальцы ухватили его за подбородок.
– Почто волчонком смотришь?
– Всевышний с вами, отец-настоятель. Я к вам со всем почтением…
– Не ври!
Щеку обожгло. Хлесткая ладонь у Кедрия.
– Всевышний в милости своей равен и к королю, и к юродивому. Ты, хоть и обласкан им, как был дураком деревенским, так им и остался.
Вот тут бы на колени упасть, руку наставнику поцеловать, просить не гневаться.
Берест выдернул подбородок из пальцев. Волчонком не волчонком, но глянул дерзко.
– Я, отец-настоятель, конечно, деревенский. Но не дурак. Вы и сами это понимаете, недаром учите.
Кедрий побарабанил по подлокотнику, раздумывая.
– Отца Гория позови. Ну? Что стоишь?
Берест вышел, даже не склонив головы.
Вот когда пришлось отведать розгу. Секли в трапезной, и намного больнее обжигали злорадные взгляды послушников. После же наступили черные дни.
Береста отправили на дальний покос. Приходилось торопиться, чтобы успеть до дождей. В его возрасте мальчишки работали наравне с мужиками, он же управлялся с косой неумело. Насмешки, тычки, ругань – всего хлебнул. Особенно изгалялись те, кто и мечтать не смел к отцу-настоятелю приблизиться.
Потом пришел черед собирать урожай. Берест уставал так, что однажды заснул в церкви во время службы. Все послушники валились с ног, заметили же его одного.
Вставая с лавки и неловко одергивая рясу, поймал на себе взгляд хвойно-зеленых глаза. Торопливо опустил голову. Это было впервые с того душного вечера, когда отец Кедрий заметил своего бывшего ученика. Берест боялся надеяться, но молился – жарко, истово.
Дни шли за днями. Ничего не менялась. Как-то, лежа в темноте и слушая дыхание послушников, Берест подумал: был бы Всевышний и вправду милостив, призвал бы к себе. И тут же испугался. А если – исполнится? Завтра. Сейчас.
Зима пошла на перелом, когда Береста вызвал отец-настоятель. По иронии судьбы послушник снова махал лопатой на конюшне.
В знакомой комнате жарко потрескивали в камине дрова. Огонек лампы, спрятанный под стекло, отражался от бронзовых накладок на столе, золотил надписи на кожаных переплетах, подсушивал чернила на листе тонкой, дорогой бумаги.
Берест мялся на пороге, понимая, как жалко выглядит. Тощий, грязный. За последние месяцы он неожиданно пошел в рост, и ряса стала неприлично коротка, торчали обветренные покрасневшие кисти.
Кедрий отложил ручку с серебряным пером.
– Подойти ближе.
За подбородок хватать не стал. Посмотрел цепко.
– Ну так как? Поумнел?
У послушника задрожали губы. Боясь, что заплачет, вздохнул судорожно. Кедрий снисходительно ждал.
Берест сказал, стараясь четко выговаривать каждые звук:
– Я, отец-настоятель, и раньше дураком не был.
Все. Если ошибся… Куда его? В Северный монастырь, о котором послушники по ночам шепчутся, убеждая друг друга, что им несказанно повезло, мол, Лепий братии нестрогий устав оставил. Вот в Северном, бают…
– Пойди к отцу Горию.
…еще, говорят, зима там почти без роздыху. Холодно и голодно…
– Скажи, пусть рясу тебе поприличнее даст. И умойся. Навозом несет.
Берест неспешно наклонил голову.
– Спасибо, учитель.
Вздрогнул, почувствовав на холодной, обмороженной щеке теплую руку.
– Молодец, мальчик.
Вечером, войдя в трапезную в рясе из тонкой шерсти, Берест вспомнил мудреное слово, вычитанное в книге: «триумф». Как только не смотрели на вновь вознесшегося послушника: с завистью, злобой, ненавистью, горьким недоумением. Равнодушных не было.
– Отец Кедрий, вас он тоже… слышит?
Лето шло на упадок, но вечера по-прежнему были душными, и ряса липла к спине. В другое время Берест, может, и не рискнул спросить, но сейчас, одуревший от жары, не сдержался.
– Да.
В кабинете плотно задернуты шторы, защищая от палящего солнца. Против обыкновения горела лишь тоненькая свеча, стеклянная колба лампы давала слишком много жару. Огонек отражался в спокойных хвойно-зеленых глазах.
– Но тогда почему вы здесь?
– А где мне следует быть? – отец-настоятель закусил кончик деревянной ручки.
– В Ладее. Подле Святейшего. Или… – Берест не договорил.
– Быть Святейшим.
Да. Послушник украдкой вытер мокрые ладони о рясу.
– А ты бы хотел этого?
Берест отвел глаза. Слышно было, как мычит уставшая к вечеру корова, жалуясь, что ее вымя не спешат освободить. Гоготали гуси, их загоняли на ночлег. Вскоре ударит колокол, призывая на молитву. В церкви душно, жарко, пахнет лампадным маслом и потом…
Настоятель окунул кончик серебряного пера в чернильницу, старательно снял о край лишнее.
– Ты забыл основное условие. Нужно не просто хотеть, а до судорог, до хрипа. Видишь ли, я так не умею.
Берест, забывшись, по-деревенски разинул рот.
– Я родился на севере. У нас снег лежит десять месяцев в году. Наши дома ставят толщиной в несколько бревен. Зимой по ночам трещат деревья, а утрам находят мертвых птиц. Единственное, чего я смог возжелать – тепла, пусть не круглый год, но хоть половину. – Кедрий усмехнулся. – Как видишь, даже ребенком я был слишком… робок. Почему я не загадал для себя вечного лета, а?
Берест не понял, спрашивает ли наставник у него, но на всякий случай пожал плечами.
– Я хотел власти, и тут же испуганно одергивал себя: хоть маленькой, на городок или монастырь. Я получил ее.
Брызнули чернила, ручка отлетела, ударилась в стену. Послушник вжал голову.
– Мне нужен ты. Ты – можешь. Ты – «обещанный», которому судьба была – скотный двор и монастырские грядки. Ты умеешь желать. Но без меня ты не справишься, когда твои желания исполнятся. Хоти, Берест, слышишь? Подальше от этих стен, подальше от этой тоски. А я расскажу тебе про Ладею, чтобы ты знал, чего хотеть. Понял меня?
У Береста шумело в ушах. Он разжал стиснутые зубы.
– Да, учитель.
Кедрий погиб через двенадцать лет от того дня, как они обосновались в Ладее.
Тридцатилетний Берест, приближенное лицо Святейшего Лавра, самый молодой епископ, просыпался в своей келье, рывком садился и шептал:
– Я же не хотел – так! Я не хотел!
Горели лампы. Берест запрещал их тушить. Прислушивался за стеной монашек, испуганно крестился.
– Я не так… – шептал Берест.
Он думал всего лишь освободиться от поучений Кедрия. Ему надоело слушать, что он глуп. Ему надоело помнить, что он «обещанный», деревенщина. Сопляк, которого отец-настоятель вытащил из промерзшей конюшни. Кутенок, которого пришлось тыкать носом, чтобы тот понял, чего нужно хотеть.
…Лошади, неприученные к большому городу, понеслись. Они влетели на монастырский двор, таща за собой разбитую телегу. Отец Кедрий не успел даже обернуться.
Он умер не сразу. Берест сидел на горячей от солнца земле, положив голову наставника себе на колени. Кровь, пузырясь, шла горлом, и стекала по пальцам молодого епископа.
– Я не хотел, – прошептал Берест, и Кедрий захрипел, пытаясь что-то сказать.
Что – Бересту уже никогда не узнать.
Отходную читал сам Святейший. Шептались, впрочем, мол, дело не в заслугах отца Кедрия.
Берест почернел и высох, стал молчалив, странен – говорил с кем, а смотрел сквозь, словно видел другим недоступное. То ставилось ему в честь, вон как скорбит по наставнику, не каждый такое уважение в сердце носит.
А молодой епископ кричал по ночам, просыпаясь в богатой келье, где никогда, даже в самую лютую стужу, не было холодно.
– Ты сам учил меня!
Он стучал зубами и кутался в одеяло – легкое, теплое, расшитое шелком. Горели лампы. Блестели золоченые оклады и вспыхивали каменья, украшавшие лампаду.
Крестился за стеной монашек.
Ладея, город-государство, лежит в стороне от торговый путей. Но многие, очень многие, хотят получить под свою руку Святую колыбель, место, где родилась Пречистая Дева.
Частенько приезжали послы. Вернувшись ни с чем, докладывали: у Святейшего появился новый советник, удивительно молодой.
Береста пытались подкупить и уговорить, сманить и запугать. Он усмехался, кривя уголок губ. Глаза его оставались равнодушными. Посланники уходили, удивленные, разозленные, а чаще напуганные, потому как чуяли за спиной епископа непонятную им силу.
Они не знали, что Берест давно уже боялся желать. Даже в церкви, стоя за спиной Святейшего, бездумно смотрел на иконы.
Он старался не вспоминать, как два десятка лет назад трясся в карете по разбитым дорогам. Монастырь святого Лепия был позади. Впереди – Ладея. А пока Берест цеплялся за сиденье, обмирая от страха, когда нечаянно толкал наставника в бок. Стыли ноги, немела спина. Он забивался в угол, зажмуривался и представлял себя в белой рясе, расшитой золотом. Епископы склоняются перед ним. Люд выкликает его имя. Короли шлют свитки со словами восхищения. Он, Святейший Берест, в смутные, тяжелые годы сохранил Ладею и преумножил ее славу.
Он не думал тогда, что за несчастья придут в Святую колыбель. Он просто видел – вместо черных полей с редкой стерней, облетевших деревьев, хмурого неба, затянутого сизыми тучами, – усыпанный цветами монастырский двор под летним солнцем, счастливые девичьи лица и тонкие руки, протянутые к нему. Слышал колокольный звон…
Кто бы на его месте не смел мечтать?!
Колокола звонили.
Ушел хронист, напуганный собственной дерзостью. Снег за окном стал гуще, и закрыл из виду пустынный монастырский двор.
Если мечты исполняются, значит, он сохранит Ладею?
Берест дернул шнурок, упала штора, закрывая от него снег.
Что для Всевышнего – город? Стены или его люди? Сохранить – отдать королю Двареку? Или держать порт закрытым, во избежание искуса?
Берест тяжело опустился в кресло.
Голод – это достаточная напасть, или ждут еще большие горести, чтобы больше была слава Святейшего?
Несчастная Ладея, ставшая мечтой. Святая колыбель… Он размашисто перекрестился, повернулся к образам.
– Об одном прошу: оставь ее в покое.
облако тэгов
