Первым делом искупали лошадей. Мальчишка цепко держался без седла, видно, не впервой загонял упрямого коня в воду. Увалень вредничал и даже попытался цапнуть всадника за колено, но Юрка справился. Кысь проблем не доставлял, с удовольствием забрался в реку по брюхо, жмурился и тихонько фыркал, пока хозяин скреб ему бока.

Стоянку Дан обустраивал сам, отправив Юрку стирать. Пацан хмуро скомкал штаны и плюхал ими возле берега, поднимая со дна тучи ил. Вейн разозлился всерьез. Наорал, треснул по уху и показал, как нужно обращаться с походной одеждой.

На обед сварили уху. Дан соорудил из тальника и сетки простенький бредень. Загнал мальчишку по пояс в воду, забрался и сам. Пошли вдоль берега. Прут в руке подрагивал, гнулся, однако выдержал. Выволокли добычу. Заблестели в траве окуньки и щурята. Потрошил рыбу Юрка, довольно ловко, правда, чертыхался под нос, коловшись о плавники. Готовил вейн, побоявшись доверить мальчишке столь ответственное дело. Сначала отварил окуньков с луком и морковью. Потом выловил мелкую рыбешку, оставил ее парить на лопухе, а сам запустил в ту же воду щук. Сдобрил рисом, лавровым листом и черными горошинками перца. От души поблагодарил Тобиуса, раскопав в недрах сумки пучок укропа. Понюхал, подумал с умилением: вот старый хрен, все понимает! Зелень тоже пошла в котел.

Уха вышла такая, что Юрка урчал, точно оголодавший уличный кот, и еле успевал выплевывать косточки. Дан польщено улыбался, и даже не погнал пацана сразу же после обеда мыть посуду. Валялись, подставив солнцу животы. Ветер трепал их одежду, развешенную на иве.

Вейн посмотрел на мальчишку. Ожог затягивался неплохо. Но все равно Дан дотянулся до сумки, нашел флакон.

– На. По краям гуще мажь.

Снова растянулся на бережку. Ну прям Малдазийский курорт, а не степь в межсезонье.

– Смотрите! – Юрка приподнялся на локтях.

Над водой кружила фиолетовая птица с розовым хохолком. Она вытягивала голову на длинной шее, поджимала лапы и вообще вела себя как барышня из хорошей семьи, которой предложили посидеть на грязной травке.

Птица опустилась, по-лебединому презрительно изогнула шею, задрожала хохолком. Оглядела окрестные камыши и жалобно крикнула. Лапы взбили мутную воду, и на одной сверкнуло кольцо. Шэт! Домашняя. С каких-нибудь дворцовых прудов залетела. Ну, разве такая тут выживет? Дан потянулся за арбалетом, но покосился на Юрку и передумал. Ладно, каждый имеет право на свой шанс.

Мальчишка, видно, заметил его движение. Спросил:

– А огнестрельное оружие у вас тут есть? Ну, хотя бы самое простое.

– Да хоть пулемет. Ежели кто протащит.

– Тогда почему?.. – Юрка повел подбородком в сторону арбалета.

– Я ж тебе не купец, чтоб по дорогам ездить. Мало ли куда занесет.

– Но говорят, если Середина примет, то уже все.

Дан зевнул. Его разморило после обеда, и ругаться на бестолкового пацана было лень.

– Оружие – это система. Порох, ну, или пули – надо? Надо. Кремень, допустим, истерся. Смазка, опять же. Заменяешь одну деталь – меняется вся система. А чем сложнее система, тем она менее устойчива. Так что, надумаешь воткнуть новую батарейку в часы, можешь влипнуть. А арбалет… Тетиву я хоть где раздобыть могу. Да и так… подходящее для меня оружие. Тихое.

– Но, в принципе, купить пистолет можно? В Бреславле?

– Без проблем. Только у тебя денег не хватит.

Юрка помолчал. Дан уже начал дремать, когда настырный пацан спросил:

– Ну, ладно, пистолет. Технология. А человека?

– Что – человека? – раздраженно спросил Дан. – Купить?

– Да нет же! Провести из мира в другой мир. Очень сложно?

Тьфу ты.

– Смотря кого. Если дар есть, ну, как у тебя, например, так раз плюнуть. Даже поводырем быть не надо.

– А если нет?

– Тогда сложно. Мало кто может, и то не любого. А кто может, редко соглашается. Ну его к Шэту, здоровье гробить.

– А почему сложно?

Вот, привязался!

– Да Середина же! Она или принимает, или отсекает, все, что не по ней. Что технологии, что людей – без разницы. Не пропустит, и хоть ты тресни.

– А если не через Середину?

– Совсем дурак, да? Я же говорил – узел, это такая пупырка, торчит из Середины. Только с нее выйдешь, и в нее же войдешь.

– А много их вообще, миров?

Ну, не даст же поспать!

– Два месяца назад над дверью часовни святого Христофора, покровителя путешественников, было написано число триста двадцать восемь, – отчеканил Дан. – Это общеизвестных. А сколько еще ориентиров вейны по карманам прячут, никто не считал.

– А сколько знаете вы?

– Достаточно. Все, отцепись! Через сорок минут разбудишь. Костер закидаешь землей, посуду помоешь, вещи соберешь. Ясно? И кругом поглядывай, мало ли что.

– И горох перебери, – пробормотал мальчишка.

– Можешь перебрать, – разрешил Дан, прикрывая глаза рукой. – Только тихо.

Возвращаясь, хозяйка приносила бурдюки и ведра, пахнущие молоком. К этому времени решетчатое отверстие на потолке светлело. Калима разрывала угли, схороненные под слоем пепла. Из мешка доставался сухой навоз, его деятельно стаскивал днями Ичин. Разгорался кизяк не хуже бересты. На треножник вешался котел и Калима переливала туда молоко. Пока оно нагревалось, женщина замешивала хлеб. Юрку от этого зрелища мутило, он отворачивался, а то потом кусок не лез в горло. Калима оголяла колено, и на нем мяла сероватый комок теста, тискала в ладонях, шлепала об ногу. После лепешка укладывалась на смазанную жиром сковороду, накрывалась сверху второй и засовывалась в огонь. Закипевшее молоко сливалось в ведра. Женщина священнодействовала, высоко поднимая половник и сбивая пенку. Загустевшая к следующему утро, пенка становилась лакомством для Ичина.

Воздух в юрте нагревался, жаром тянуло от очага. В котле потрескивали зерна пшеницы, брызгалось и шипело раскаленное масло. Калима собирала сумку для Азата, укладывала в нее свежий хлеб, сыр, мясо и твердые шарики из сухого творога – курт.

Просыпался Ичин, возился под боком у старшего брата, зная, что пока тот не встанет, завтракать не дадут. Юрка ждал пробуждения хозяина с не меньшим нетерпением.

Азат отвязывал пленника, снимал с ног путы и выводил из юрты. Цепочку он вешал себе на пояс. Юрка сердился, просил хотя бы тут отпустить его. Жузг не соглашался. Организм тоже отказывался терпеть.

На мытье отводилась пара минут, долго плескаться в воде было не в традиции у степняков. Через пару-тройку дней Юрка стал так же грязен, как и остальные. Волосы слиплись сальными клоками, пропахли дымом. Футболка и штаны лоснились от жирных пятен. Кожа под ошейником зудела и чесалась.

Завтракали быстро, Азат торопился на пастбище. Ели жареную пшеницу и вчерашнее мясо, простоквашу, творог. Запивали зеленым чаем, щедро забеленным молоком и присоленным. Потом молодой жузг уходил, и почти сразу исчезал из юрты Ичин.

Пленника Калима пристегивала неподалеку от входа. Работать она его не заставляла. Сначала Юрка этому радовался. Но потом начало казаться, что от бесконечного пустого дня можно сойти с ума. Он не знал, чем занять себя. Разглядывал внутреннее убранство юрты, пересчитывал узоры на коврах, перекрестья прутов в решетчатом круге на потолке, чугунки, ножи, подушки и кисти бахромы. Следил за Калимой, пытаясь угадать, что она сделает в следующее мгновение и заключал сам с собой пари. Например, в случае проигрыша сидеть неподвижно и даже не моргать в течение пять минут. Клал руку с часами на колено и замирал истуканом. Потом вымерял, сколько нужно времени, чтобы закипела вода или подошла лепешка. Высчитывал, как часто лают собаки в становище. Раз в полчаса? В три, в четыре? А кто-нибудь проходит мимо юрты? Учился считать секунды, засекая: а минуту, не глядя, сможет? А две? Вспоминал фильмы, книги, песни и даже теоремы с уроков геометрии. День все равно никак не заканчивался. Иногда, глядя, как медленно меняются цифры на часах, Юрке хотелось выть, и он больно прикусывал пальцы. Сидел, заткнув себе рот, раскачивался из стороны в сторону. Хозяйку это, как видно, не тревожило.

Калима редко покидала юрту. Она варила впрок творог, сбивала сыр, лепила и выкладывала на доски белые комочки, те самые, что потом становились куртом. Шила рубахи сыновьям, не затрудняя себе выкройками. Полотнище сгибалось пополам, делался разрез для головы, вместо рукавов вшивались прямые куски ткани, бока расширялись клиньями. Украшалась такая рубашка намного дольше, чем, собственно, делалась. Для Ичина вышивка ложилась попроще, для Азата – позатейливее.

Праздником для Юрки было, когда хозяйка ходила ткать. Деревянные станки стояли за границей аула, в цветущей степи. За ними собирались женщины и девушки, тут же крутились дети, приползали морщинистые полуслепые старухи. Пленника Калима брала с собой. Спутывала ему ноги, цепочку пристегивала себе к поясу. Ну не драться же ему было с пожилой теткой!

После полумрака юрты степное солнце казалось особенно ярким. Юрка щурился, глядя, как рождается из нитей ткань, сплетаются цветные узоры. Надоедало, отворачивался, наваливался спиной на подпорку станка и рассматривал на стойбище. Днем мужчин было почти не видно, они пасли скот или охотились. Шаман ходит среди женщин и детей как облезлый петух в курятнике. Несколько раз Юрка замечал, что за стариком следит Ичин. Близко подбираться калека не решался, устраивался с деревянной заготовкой в стороне. Из-под ножичка сыпалась мелкая стружка, освобождая лошадиную голову или припавшего к земле зайца. Фигурка рождалась медленно, Ичин чаще поглядывал на шамана, чем себе на руки. А Юрка смотрел на малька. Растравлял себя, думая, какой тот уродливый и противный, в болячках и коростах. Грязный, сопливый. Но все равно Ичина было жалко. Юрка злился, заставлял себя ненавидеть – и не получилось. Неистовая Калима спасает сына. Азат любит брата. Ичин хочет жить. Всех можно понять. А самому Юрке нужно в Бреславль.

На Верхнехолмский монастырь это походило мало, но Дан все равно остановился. Такая проекция не опасна. И посмотри звонарь вниз, все равно не увидит степь, ну, разве что почудится летний запах, и он скажет: «Эк, уже и на весну заворачивает».

«Надо заехать к отцу Михаилу», – подумал вейн. Нехорошей вышла последняя встреча.

Маленькие, зазвонные колокола успокаивались, замолкали, и явственнее слышались басовитые голоса благовестников и подзвонных. Ну вот, теперь совсем как тогда. Кажется, обернись, и увидишь перешеек, и плывущую через него лодку.

…Худой инок греб умело, и на мальчишку не смотрел. Двенадцатилетний Дан сидел на банке, презрительно щурился на монастырские стены. Сдалась ему эта школа! Он и так вейн, подумаешь, ориентиров мало знает, наберет постепенно. Вот возьмет, и уйдет. Пусть попробуют удержать.

Лодка ткнулась в деревянный причал, инок кинул веревку.

– Вылезай.

Дан выпрыгнул. Затолкал кулаки в карманы штанов, отчего те скособочились и открыли грязные, в цыпках, лодыжки. Дана это не смутило, он еще и выставил вперед босую ногу, пошевелил пальцами. Оттопырив нижнюю губу, оглядел изрезанный тропками склон и лестницу, ведущую к часовне. На верхней ступени стоял священник в теплой рясе.

– Отец-настоятель. Иди к нему.

Дан ковырнул пяткой доски причала, выпятил грудь с тощей связкой амулетов, и остался стоять.

Это был то ли одиннадцатый, то ли двенадцатый приют на его памяти. Предпоследний избавился от нахального драчливого сопляка через полгода. В последнем попечитель начал рассылать письма уже через три месяца. Он давал вместе с Даном полную смену одежды и два мешка муки, прилагал блестящие характеристики. Все портила бумага, в которой перечислялись заведения, уже принимавшие мальчишку под своей крышей. Скорее всего, кончилось бы тем, что его запихали в «трудовое заведение для малолетних», а попросту говоря, колонию. Но тут подвезло с даром и обрадованный попечитель быстренько списался с настоятелем Верхнехолмского монастыря…

Вейн тронул каблуками лошадиные бока. Призрачная звонница осталась за спиной. Какое-то время еще пахло мокрой землей и снегом, потом его пересилил степной дух. Вскоре замолчали колокола.

Так было вчера, а сегодня от пустынной дороги тянуло густым жаром и бензиновой вонью. На западе открылась устойчивая проекция и ветер дул с той стороны. Кысь, вбирая ноздрями непривычные запахи, нервничал. Да и Увалень мотал башкой, натягивая повод.

Дан завязал голову тряпкой, низко спустив ткань на лоб, но жгучий пот все равно тек по лицу. Вейн вытер его ладонью, размазывая грязь, поморгал. Глаза слезились. Мерзкая гадина, заползшая из неведомых земель, укусила ночью, и сама же издохла, судорожно растопырив лапы и раздув живот. Яд он отсосал, но все равно до полудня лихорадило, и все еще было больно смотреть на солнце.

Человека Дан заметил поздно. Тот грузно, точно медведь, поднялся с земли и наставил на вейна ружье. Кремниевое, и это плохо – больше шансов, что механизм сработает. «Шатун» был в меховой куртке и теплых штанах, заправленных в унты. Лицо под отороченной серым мехом шапкой побагровело и распухло.

Занесла же нелегкая.

– Прешле местье! – прохрипел человек. – Прешле!

Дан медленно поднял руки, понимая, что не успеет схватить арбалет. Слова показались ему знакомыми, но, даже если он и был в том мире, язык давно стерся из памяти.

– Я не враг, – медленно сказал он на всеобщем.

Человек от неожиданности дернул ружьем, и вейн помянул про себя Шэта.

– Ты понимаешь меня. Ты должен меня понимать.

– Прешле мьесте! Гьерд!

А глаза у него нехорошие, налитые кровью. Таращится, точно спятивший филин.

Дан медленно провел по лицу, и опустил руку.

– Ты заблудился. Ты случайно пришел сюда… – забытый язык всплыл в памяти, и вейн сказал: – Да, прешле мьесте. Проклятое место.

Губы безумца кривились, из-под шапки ручьями стекал пот.

– Кьяно. Мни. Отхей.

Мни – мне. Кьяно… Коня?

– Отдать тебе коня? Я плохо понимаю тебя. А ты знаешь мой язык.

«Шатун» рыкнул по-звериному и неуверенно, запинаясь после каждого слова, сказал:

– Коня. У тебя два. Мне одного.

– Хорошо.

Теперь можно было опустить и вторую руку. Дан медленно повернулся и начал отвязывать повод Увольняя от седла. Рукоять ножа пришлась к запястью. А до арбалета не дотянуться.

Хлопнул Увольня по крупу, отправляя к новому хозяин. Конь, одуревший от жары, посмотрел на вейна мутным глазом.

– Топай давай.

Рявкнул на своем «шатун», и конь настороженно вскинул голову.

– Забирай, – сказал Дан.

Безумец перевались, боком, двинулся к Увальню. Ухватил за повод, осклабился. Но ружье не опустил, собака. Пролаял:

– Еду. У тебя много. Отдай.

Насчет «много» Дан бы поспорил, но чужак уже выдвинул новые требования:

– Ты поведешь. К выходу. Из проклятого места. Да. Не приведешь – убью.

Вот и делай людям добро.

– Убью! Гьерд! Дьявол! Веди!

Шэт! Дан медленно тронул коня, поворачиваясь к безумцу боком. А если ехать впереди, то придется подставить спину. А ведь такой и впрямь пристрелит. Не понравится чего, или почудится что-нибудь, и пальнет.

Чужак замешкался. Ему нужно было взгромоздиться в седло. Меховые одежки мешали, но он не решился выпустить ружье.

Дан сжал бока Кыся. Конь сделал пару шагов.

– Эй, помочь?

Безумец опустил ствол ружья вниз… Нож стальной рыбкой вылетел из руки Дана, пропорол горячий воздух и воткнулся в глазницу «шатуна». Выстрел! Тоненько заржал Увалень, взвился вверх и повалился на бок. Вейн скатился с седла, распластался на земле. Кысь, освободившись, рванул подальше.

Унты, видневшиеся из-за лошадиного зада, несколько раз ударили пятками по земле и затихли.

Дан полежал еще, прислушиваясь. Шумно дышал раненый конь. Горячий ветер гладил спину и шуршал травой.

Вейн приподнялся и заглянул через Увальня. «Шатун» был мертв.

Ружье, к сожалению, оказалось бесполезным, припасов к нему не осталось. Арбалет увез Кысь. Пришлось выдернуть нож.

Увалень смотрел на человека, от глаза вниз по шерсти тянулась мокрая дорожка. Подрагивала шкура. Кровь толчками била из раны на животе.

– Не повезло тебе, парень.

Дан зажал локтем лошадиную голову и резко, сильно ударил ножом по шее.

Он успел отскочить, но на руки все равно плеснуло кровью. Пришлось долго оттирать их травой. Сминал жесткие стебли, выдавливая сок, растирал его по коже. Понюхал: вроде не пахнет.

Кысь маячил на горизонте. Не сбежал, умница. Дан пошел к нему, издалека приговаривая:

– Хороший, хороший….

Конь нервно прядал ушами, раздувал ноздри, но все-таки позволил приблизиться и ухватить повод.

Часа через два бензиновый дух иссяк, и на смену ему пришел новый – смолы и снега. Дан ехал осторожно, но, сколько ни вглядывался, кругом была степь. Он спешил и прикоснулся к земле. Да, прохладная. Наверное, отсюда и забрел чужак в шубе. Вышел, разинул рот на степь, показавшуюся из-под снега. А проекция-то и растаяла. Дан прикрыл глаза, шумно вдохнул. Полынный запах был еле слышен. Вейн поднялся и сделал пару шагов.

Он знал, что сила узла не зависит от его величины, но перед этим хотелось присесть на корточки. Слабенький, через него вряд ли бы проскользнула мышь, окажись она наделена вейновским даром. Такой узел может рассосаться через пару дней. А может дожить до конца межсезонья и даже окрепнуть, если на него налипнут другие проекции. Ориентиры на всякий случай Дан взял.