---

"Откуда берутся идеи" / "How to get ideas" (2009)

Джек Фостер (с иллюстрациями Ларри Корби)

---

Даже если ваше лицо обращено в нужном направлении, но вы сидите на месте, -

вас непременно обгонят.

---

Самый страшный кошмар для любого, кто занимается творчеством (то есть просто придумывает что-то новое: в конечном счете, это касается не только журналистов и дизайнеров, но и учителей, и предпринимателей, да хоть коммиовояжеров), — белый лист. Неважно, бумаги, текстового редактора или мысленного холста; главное тут — тихая безыдейность, странное ощущение проржавелости шестеренок в голове и тяжелая неспособность хоть чуть-чуть продвинуться вперед, идентичная тому параличу, что иногда чувствуешь во сне. Ты ждешь идеи, но она опаздывает, не приходит сегодня, завтра… и в конце концов уходит к другому.

Руководитель одного из крупнейших рекламных агентств США Джек Фостер, разумеется, прекрасно знаком с этим синдромом, и в тоненькой книжке «Откуда берутся идеи» предлагает лекарство против него, убедительный алгоритм бесперебойной генерации идей. Не то чтобы в нем было что-то инновационное, скорее это просто тщательнейшим образом отжатый субстрат стопки руководств и тренингов на схожие темы («как настроить себя на созидание?», «как быть креативным?», «как разрушать стереотипы?», «как правильно работать с информацией?» и т.п.). По отдельности почти все здешние тезисы («будьте ребенком», «стряхните рутину», «радуйтесь неудачам», «мыслите шире») выцвели, словно древние гобелены; до такой степени, что уже почти невозможно разобрать, что они значат. Но Фостер терпеливо реставрирует старые истины, показывая их в настоящих красках, всего лишь правильно выстраивая логику изложения, лаконично и живым языком суммируя соответствующий опыт (собственный, своих коллег и известных личностей), подкрепляя его вдохновляющими афоризмами и приводя ровно столько примеров, сколько нужно; и ровно таких, как нужно.

Книжка разделена на две части: в первой автор приводит десять основных принципов выращивания идей, концентрируясь на том, как подготовить для них почву, каким образом ввести себя в оптимальное состояние свободного творчества, не стопорясь ни на одной из стадий процесса. Во второй части раскрывается собственно несложная технология производства идей, предполагающая пять этапов: через постановку проблемы и сбор информации – к поиску свежей трактовки с коротким переключением внимания перед озарением, и, наконец, к реализации возникшей мысли. Да, все настолько просто. Но почему же тогда не взять и не воспользоваться этим?

Ключевая посылка пособия бесхитростна вообще до неприличия – «чем больше вы делаете, тем больше вы сделаете. чем меньше вы делаете, тем меньше сделаете». Казалось бы, даже как-то стыдно брать деньги за такой совет; и тем не менее, Фостер наглядно демонстрирует, что то умонастроение, которое многие из нас привыкли пассивно пережидать, называя творческим кризисом, в 99% случаях – всего лишь тлетворная лень и следствие привычки к линейному мышлению. Как же выбраться из контрпродуктивной матрицы? Необходимы и достаточны юмор (его Фостер подчеркнуто ставит на первое место), ежедневная любознательность, воображение, расслабленная собранность, непоколебимая уверенность в себе и сумасшедшая настойчивость. И отсутствие жалости к себе. Вы это уже слышали и хотите чего-то новенького? Увы. Другого выхода нет и не будет.

---

Родниковый роман, рожденный словно самой землей, каким-то подземным источником в уральском лесу. Кристально чистая лирика, разлитая в прозе жизни.

Проза эта знакома каждому и была в свое время точно схвачена и прорифмована группой «сплин»: ты проснулся, умылся, побрился, отжался, наступил на кота, с женой поругался... и далее по тексту; и из той же пронзительной композиции: ты идешь на работу, уходишь с работы, постепенно забывая, откуда и кто ты, постоянно забывая, откуда и кто ты, навсегда забывая, что тебе это снится…

Всю эту нехитрую цепочку событий (буквально, с включением и подножного кота, и ругливой жены, и житейского сомнамбулизма) постоянно переживает и Виктор Служкин, тот самый географ. К песенному портрету достаточно добавить всего несколько предугадываемых штрихов: неустанную борьбу с подопечными школьниками-бузотерами; кружок приятелей-знакомых-любовниц, прокладывающих свои тропинки к счастью; маленькую дочку; и, наконец, друга детства по фамилии Будкин, с которым все напополам: и воспоминания, и водка. Впечатления советской юности, кстати, сгущены в книге в отдельный интереснейший экскурс: вставную главу «А где были ВЫ, когда умер Брежнев?».

При этом, естественно, роман настроен не на стопроцентно зеркальное отражение мира по ту сторону бумаги, кое-где его гиперболизируя, искривляя, где-то юмористически, где-то драматически: то невозмутимого, как камень, Служкина с преувеличенным и даже комичным усердием крикливо пилит жена; то слишком уж рьяно, как в киножурнале «Ералаш», барагозят девятиклассники, сверхпылкие в своих проявлениях любви и ненависти к преподу, вдруг загорающиеся идеей похода в тайгу. Но, пожалуй, изображать тягучую однообразную серость будней и жвачный пофигизм учеников реальных МОУ СОШ – задача для произведений с совсем другими целями, идеями и подсмыслами, нежели те, что заложены в «Географа».

А в нем, за ворохом вырывающихся из рук календарных листков, за толстой кожурой бытовухи удивительным образом чувствуется биение нравственного пульса, неспокойствие внутреннего поиска. «Географ» — о поиске гармонии внутри и вовне, попытках дефрагментировать собственное сознание, привести его в порядок. Служкин ставит себе в правило почти буддистский, созерцательный принцип: ни для кого не быть залогом счастья, никого не делать залогом своего счастья, и – просто любить людей. Этого, впрочем, не вполне достаточно для мира с самим собой…

Для Служкина (как и для Иванова, очевидно) ключевым элементом в этом глобальном паззле, главным жизненным балансиром, если угодно, становится природа, природа во всей богатой гамме смыслов этого понятия. Всё становится на свои места только в единении с природой, с родной землей, с таежно-речной вечностью, из который ты пришел и в которую обязательно вернешься. Грезящему о кругосветках товарищу Служкин отвечает, дескать, земля-то на самом деле плоская, и мы – в ее центре. И в этой незатейливой шутке, как в капле воды, отражается и мироощущение географа (вот как он «глобус»-то пропил), и внутренняя энергия книги. «…Я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное ее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души».

Небольшой дневник сплава по реке Ледяной, устроенного Служкиным для своей школоты – гулко бьющееся сердце романа, именно здесь раскрывается его философия, обнажаются скрытые раны, в полный голос звучит пейзажный талант Иванова, раскрывающийся в живописных, мощных, исполненных самородной силы зарисовках. Чтобы передать тот вольный дух, тот ток первозданной свободы, что пронизывает эти славные страницы, нужно быть самим Ивановым. Очередной признак глубокой автобиографичности «Географа» (неслучайно именно здесь в повествовании происходит переход от третьего лица к первому): это невозможно выскрести из воображения, каким бы могучим оно не было, это вопрос личного опыта, это надо было неоднократно пережить самому, чтобы затем уже с такой любовью выплеснуть на бумагу. И после романа необыкновенно хочется последовать примеру автора и самому обратиться к природе, не к обжитым пикнично-курортным пространствам, но к "диким зеленым далям", на поиски ключа к самому себе.

О главном:

«…Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что на реках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливня гораздо легче, чем пересилить отчаяние».

«…Какая древняя земля, какая дремучая история, какая неиссякаемая сила… А на что я эту силу потратил? Я уже скоро лысым стану, можно и бабки подбивать. И вот я стою под этими созвездиями с пустыми руками, с дырявыми карманами. Ни истины, ни подвига, ни женщины, ни друга, ни гроша. Ни стыда, ни совести. Ну ак же можно так жить? Неудачник… Дай бог мне никому не быть залогом его счастья. Дай бог мне никого не иметь залогом своего счастья. И еще, дай бог мне любить людей и быть любимым ими. Иного примирения на земле я не вижу».

«…Я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное ее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души. … и именно любви я и хотел научить отцов [учеников] – хотя я ничему не хотел их учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину любить трудно».

Нож у горла и последние стихи

«…Поныш стремительно катится среди ельников – блестящая, янтарная от заката дорога между двух черных высоких заборов. Над рекой стоит шум – журчат кусты, гулом отзывается пространство. Мимо нас совсем рядом – хоть веслом дотянись – мелькают еловые лапы. Вечер сгустил все краски, в цвета тропических рыб расписал хвосты и плавники облаков. Дикий, огненный край неба дымно и слепо глядит на нас бездонным водоворотом солнца. Надувная плюшка и пригоршня человечков на ней – посреди грозного таежного океана. Это как нож у горла, как первая любовь, как последние стихи».

«…Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких темно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала – как разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.

С севера надвигается мощный грозовой фронт. Облачный бруствер обрезал полнебосвода. Он темно-сизый, точно пороховой. Отгибающиеся на сторону полотнища дождя метут тайгу километрах в пяти от нас. В туче проносится вспышка. Через некоторое время доползает угрюмый гром. Елки по берегам раскачивают верхушками и лапами, точно крестятся и кладут поклоны».

«…Лес – словно дворец без свечей, с высокими сводами, с отшлифованным до блеска паркетом. Ощетинившиеся звездами небо закрыто еловыми вершинами. Оно просеивается вниз полярным, голубоватым светом. Я стою и слушаю, как в полной тишине беззвучно течет время, текут реки, течет кровь в моих жилах. Огонек моей сигареты – единственная искра тепла во вселенной».

Мы были и остаемся слепыми. Слепыми, которые видят. Слепыми, которые, видя, не видят.

В 1999 году в Париже был открыт концептуальный ресторан «Dans le noir» («В темноте?»), посетителям которого было предложено получить «уникальный сенсорный опыт»: на время обеда добровольно лишиться зрения. То есть буквально – отведать французской кухни в абсолютной тьме, в окружении незрячих официантов. Ресторан быстро стал популярным, приобрел статус социально значимого проекта и чуть ли не полевого психологического исследования.

Впечатления посетителей «Dans le noir?» можно свести к одному слову: «открытие». Книга отзывов полнится шоком познания иной реальности: «находишься будто вне времени и пространства», «после выхода из ресторана заново познаешь цвета, неприятности кажутся несущественными, и хочется благодарить Бога за счастье видеть мир». Наглядная иллюстрация того, что в нормальных условиях человек слабо представляет истинную радость зрения и не воспринимает зыбкость привычной действительности.

Схожие выводы формулирует и Сарамаго в «Слепоте». Как и в своих последующих «Перебоях в смерти» и «Двойнике», португальский автор со словами «а что, если…» берет простейшее, но щекотливое допущение и далее уверенно и слегка отстраненно выводит следствия. Безымянных жителей безымянной страны беспричинно поражает эпидемия «белой болезни»: той же, по сути, слепоты, только с плавающим перед глазами молочным туманом вместо черной кофейной гущи. Правительство экстренно организует для незрячих спартанский карантин, наспех маскируя беспредел гражданственными речами, но все равно не справляется с жутким недугом, то ли передающимся через «взгляд» слепца, то ли распределяемым по результатам глобальной небесной лотереи. Лишь одной женщине выпадает счастливый жребий, но в разворачивающемся кошмаре ей еще предстоит пожалеть о сохранившемся зрении.

«Слепота» принадлежит к тому роду историй, в которых личность рассказчика важнее коллизий сюжета и внутреннего движения героев. Логично, что прошлогодняя экранизация романа в исполнении Фернанду Мейреллиша была встречена прохладно: без фирменных авторских интонаций фантазия о всеобщей незрячести изрядно теряет в очаровании, попросту усыхая до схематичного второразрядного хоррора.

Более всего по сумме впечатлений роман напоминает душевную беседу со старым философом, рассказывающим в очередной раз одну из своих любимых притч, с многочисленными отступлениями, отвлеченными размышлизмами, прихлебыванием чая и подмигиваниями слушателю. Причем генетика истории не совсем ясна: то ли рисующийся в воображении седой мудрец излагает своего авторства умственное упражнение с тысячью подсмыслов, то ли осовремененную античную легенду (тем более что незрячесть – важный мотив древнего мифотворчества; хотя преемственность «Слепоты» в этом отношении сомнительна, поскольку в тексте не прослеживается никаких гомеровских или, скажем, эдиповских реминисценций).

А может, это вообще быль, которую повествователю случилось наблюдать в далекой молодости (в эпизоде книги как раз выведен прозрачный образ писателя, ослепшего, но продолжающего творить). Тогда вполне объяснимо, что в памяти рассказчика сохранились лишь профессии и особые приметы действующих лиц: доктор (офтальмолог, по иронии судьбы), жена доктора (она-то и сберегла зрение), старик в черной повязке, девушка в темных очках, первый слепец, жена первого слепца… вот, кстати, и практически полный перечень героев «Слепоты».

Совершенно стивенкинговский гарнитур, присутствует даже маленький мальчик. У короля ужасов он бы, возможно, и был единственным зрячим, да еще с экстрасенсорными способностями; у Сарамаго это нарочито обыкновенный мальчик, за 368 страниц подающий голос лишь репликами типа «где мама?». Образы персонажей «Слепоты» начисто лишены рельефных изгибов и не представляют никакой самостоятельной ценности; но своей откровенной обыденностью служат Сарамаго в качестве переменных для подсчета среднего арифметического по человеческим слабостям. И это оказывается едва ли не страшнее тревожных галлюцинаций Кинга.

Через частную историю выживания семи человек в белом хаосе, своеобразным карандашным наброском потенциально эпического полотна, автор показывает подлинно апокалиптические сюжеты; в том числе россыпь сцен, отвратительных почти до сюрреализма. Не только зрение потерял человек, но и систему нравственных сдержек и противовесов. Раз никто никого не видит, зачем чего-то стесняться? Что бы ни произошло, ты неотличим от прочих, анонимен, ты всего лишь молчание во тьме, слепой среди слепых. Поэтому зрячая жена доктора выступает выносной коллективной совестью объединившейся вокруг нее крохотной группки, и спасает от падения в бездну хотя бы микрообраз человечества. Совесть, в отличие от правосудия, не может быть слепой, — постулирует Сарамаго.

Роман вообще гладко трактуется через аналогию физической слепоты и утери твердых ценностно-этических ориентиров. Неслучайно герой-доктор мимоходом горько замечает: «Я всю жизнь заглядывал людям в глаза, а ведь это единственная часть тела, где, быть может, еще пребывает душа, и если их тоже не станет, то…». Пока число «ослепших» колеблется в допустимом интервале, за здоровье социума можно не беспокоиться, но когда отклонение от нормы нормой становится, описанного в «Слепоте» кромешного ада не избежать. С другой стороны, даже один «зрячий» может удержать окружающий его мир от полного распада.

Но это лишь первая и самая поверхностная смысловая подкладка текста. Глубже спрятан следующий пласт идей: иллюзорности самодовольного благополучия современного общества. На практике декларируемый гуманистический прогресс фальшив и пустотел, словно трухлявый пень; и в сколь-нибудь экстремальных условиях инстинктивно-первобытное начало с сухим счетом побеждает морально-правовые надстройки. Вот это и есть настоящая слепота, вынесенная в заглавие и проиллюстрированная в романе даже избыточно подробно, – дремучее незнание истинных пропорций биологического и социального в человеке; кротовья беспомощность перед силами собственного подсознания.

Важно, что идейный заряд равномерно рассеян по тексту, преподнесен без лишней дидактики. Правда, Сарамаго регулярно вспенивает спокойную гладь романа натуралистическими встрясками, сюжетно обоснованными, но все-таки дешевыми по своей сути. Тем более что при чтении «Слепоты» не испытываешь эффекта присутствия, персонажам-манекенам не сопереживается; в происходящем мало внутренней интриги, напряжения. Автор с читателем будто бы с безопасного расстояния, из-за толстых стекол, следят за изощренным лабораторным экспериментом, с умеренным интересом протоколируя ход событий. При этом старшего лаборанта время от времени «пробивает» на абстрактные философствования и лингвистического толка заметки на полях. Вот показательная выдержка: «…в слепых глазах старухи мелькнуло недоверчивое выражение, хотя и это тоже всего лишь общепринятая формула, применяемая в подобных обстоятельствах, фигура речи, ибо в глазах, какие ни будь они, хоть зрячие, хоть слепые, хоть вообще вырванные, никакого выражения нет и быть не может, эта ко всему безразличная двухместная карета повезет, кого в нее ни посади, и заберет себе всю славу, хотя все бремя разнообразной визуальной риторики берут на себя веки, ресницы, брови».

В то же время извилистый, слегка академичный, полный невесомых полуулыбок и словесного жонглирования, уникальный стиль Сарамаго почти нивелирует недостатки текста. Погружаясь в густой, пряно-ароматный авторский слог, вдруг обнаруживаешь, что в твоей читательской мускулатуре остались еще непроработанные мышцы, их-то и упражняет литературный фитнес-тренер Сарамаго. Здесь необходимо сказать отдельное спасибо постоянному переводчику автора Александру Богдановскому, виртуозно воспроизведшему изысканную португальскую вязь на русском языке.

Итог: великолепно рассказанная и переведенная философская задачка для ума с сильным этическим накалом.

Экранизация: в 2008 г. Фернанду Мейреллиш ("Город бога") представил публике свою экранизацию произведения Сарамаго. Главную роль сыграла Джулианна Мур. Почти все критики отмечают некоторую медлительность, эстетизированность и пустотелость картины, при том, что Мейреллиш достаточно прилежно воспроизвел букву романа. Впрочем, те же рецензенты добавляют, что фильм все-таки не лишен красоты и шарма, благодаря изобретательной режиссуре и всяческим визуальным фокусам.

«Отель "У погибшего альпиниста» — это такой легкий щелбан Стругацких детективному жанру, самоуверенно заявленный в подзаголовке и вовсе как «отходная жанру». Как минимум пол-текста действие «Отеля» развивается строго по ГОСТам классического герметичного детектива, не придраться даже литературному сан.инспектору. Закрытая, уединенная локация? Есть – труднодоступный горный пансионат (у того самого неудачливого альпиниста), куда приезжает на отдых полицейский инспектор и бумажный крот Петер Глебски. Практически сразу в повести четко очерчивается и круг действующих лиц; компания собралась в отеле, мягко говоря, пёстрая и причудливая:

1) манерный гипнотизер-фокусник дю Барнстокр, опекающий то ли племянницу, то ли племянника, короче, холерического подростка-байкера неопределенного пола по кличке Брюн.

2) в высшей степени эксцентричный физик-кибернетик с замашками человека-паука Симон Симонэ, он же замогильно хохочущий «унылый шалун»

3) господин Мозес — массивный старикан с генеральской выправкой, приклеенной к руке кружкой горячительного, а также паранойей, склерозом и маразмом на разных стадиях. И с обворожительной женой модельных пропорций.

4) болезненный и скрытный алкогольный интроверт и любитель солнечных ванн Хинкус.

5) румяный персонаж женских полуночных мечтаний – могучий холоднокровный потомок конунгов Олаф, которого гостиничный пес Лель почему-то хронически путает с деревом.

6) владелец отеля Алек Сневар – бытовой философ, паранормалист-любитель и механик-конструктор, специализирующийся на вечных двигателях.

С таким паноптикумом образов можно даже обойтись без сценария, достаточно поместить весь сумасбродный ансамбль в любое закрытое помещение и стенографировать происходящее. Вот и в отеле, едва в него заселяется лишь только половина упомянутых фигурантов, начинает твориться какая-то чертовщина со все возрастающей степенью тяжести: сперва первоапрельское баловство вроде непонятных мокрых следов в пустом коридоре, потом мелкое воровство и записки с угрозами, и, наконец, убийство. Разумеется, в закрытой изнутри комнате на верхнем этаже здания.

В этом месте у любого поклонника детективов должны загореться глаза; вот она, классика, Агата Кристи в чистом виде: допросы одного за другим постояльцев-подозреваемых, поиск мотивов и заусенцев в алиби, логико-дедуктивный метод и эвристичная развязка. Разве что инспектор Глебски, взваливший на себя расследование, не имеет привычки напомаживать усы или подмигивать стеклянным глазом, как некоторые его обаятельные коллеги, он скорее советский трудяга-инструкционист и скучный приверженец субординации. Он добросовестно следует проверенным следовательским алгоритмам, без лишних вывертов и задвигов про серые клеточки или психологию подследственных. Довольно гладкий и прозрачный образ на фоне прочих, видимо, для удобства читателя в отождествлении с главным героем (а также для дополнительной подсветки смыслов повести, но о них позже).

А теперь предупредительный знак: если вы еще не знакомы с сюжетными коллизиями повести, лучше бросить данный текст и пойти за книгой. Потому что читать «Отель», зная о его главной фишке – то же самое, что смотреть представление фокусника, зная, где у него в цилиндре потайное дно и куда именно в пиджаке вшит бубновый туз. Тоже интересно, но лишь с точки зрения техники исполнения, без волшебства.

Увы, секрет фокуса Стругацких беспардонно раскрывается чуть ли не в каждой второй аннотации, не говоря о рецензиях, что значительно обедняет интригу и сводит на нет авторский сюрприз, тщательно и с ехидными ухмылками подготовляемый в течение ста с лишним страниц. Предполагалось, видимо, что читатель будет ошарашен резкой перепрошивкой повести, внезапным вторжением гудящего нарочито философского скай-фая в медитативное, равномерно напряженное пространство детектива. А в оглушенном состоянии легче проникнуться и нравственно-идейной начинкой, не заметив, как авторы вокруг наспех собирают пулемет из мясорубки.

Но если с самого начала отслеживать в «Отеле» сигналы будущего появления пришельцев и разыскивать в каждом диалоге намеки на внеземную сущность персонажей (отдельное развлечение, кстати), то впечатления заметно деформируются, и риск остаться в недоумении гораздо выше. В любом случае, повести ощутимо не хватает хитрости, нетривиальных решений. Чугунно-прямолинейная развязка с пришельцами и бандитами — это даже не deus ex machina, это незамысловатая балаганная пародия на подобное писательское жульничество. Тут можно разве что вежливо улыбнуться, верится в разворачивающуюся катавасию с трудом. Сюжет откровенно приносится в жертву ради озвучивания высоких идей, особенно громких на контрасте с пляжно-развлекательной тишиной детектива. Идеи-то, конечно, важные: конфликт долга и человечности, духовная незрелость людской расы, неспособность к диалогу на всех уровнях вплоть до межкультурного, мимикрирующие под людей гуманоиды и т.п. Вот только на фоне общей несуразности истории вечные темы превращаются в китч, тем более будучи обозначенными поверхностно и декларативно, словно с политической трибуны. Да и в конце концов, эти проблемы в разных вариациях формулировались в фантастике и до, и после 1970 г., причем поглубже и в более причесанном виде.

«Отель» пытается в узких рамках повести играть сразу на нескольких полях, но в результате и перспективная детективная линия на середине заключается в скобки и жирно перечеркивается, и дальнейший гуманитарный посыл оказывается неуклюж и даже неестественен, плохо воспринимается в условиях композиционного хаоса. Понятно, что в последней трети Стругацкие намеренно, публично и со смаком расправляются с фамильными чертами детектива: усложняют обстановку и персонажей, выводят разгадку за пределы детерминированных обстоятельств, оставляют простор для работы мысли. Но слишком уж явно пролегает водораздел между частями, условно говоря, пера Агаты Кристи и Саймака; чересчур навязчива бьющая прямо в лоб дидактика «Отеля». Тут бы самое место экспериментам с формой: изощренней переплести жанры, чтобы текст все время переходил то в одну, то в другую епархию (а то и в третью, если не отбрасывать сневаровскую паранормальщину); поиграть с читателем, чтоб он до конца не понимал, по каким правилам все-таки разворачиваются события. И вдобавок слегка завуалировать и усложнить мораль, отчего смысловой подтекст бы только выиграл.

«Отель» спасают небьющиеся авторские козыри – безупречный стиль, всепронизывающая ирония; персонажи насыщенной цветовой гаммы с их полусмешной, полупечальной кутерьмой; мягкий, хорошо поставленный слог. Почти физически приятно и уютно кутаться в заснежено-курортную, слегка аристократичную, слегка чудную атмосферу повести, неторопливо разгадывать ее; и с ворчаньем, но все же разделить метафизические раздумья инспектора Глебски.

«Разговор за столом направлял хозяин. Говорили о загадочном и непознанном, а точнее – о том, что в отеле происходят в последние дни странные вещи. Меня как новичка посвятили в подробности. Дю Барнстокр подтвердил, что действительно два дня назад у него пропали туфли, которые обнаружились только к вечеру в номере-музее. Симоне, похохатывая, сообщил, что кто-то читает его книги – по преимуществу специальную литературу – и делает на полях пометки – по преимуществу совершенно безграмотные.

Хозяин, заходясь от удовольствия, поведал о сегодняшнем случае с дымящейся трубкой и газетой и добавил, что ночами кто-то несомненно бродит по дому. Он слышал это своими ушами и один раз даже видел белую фигуру, скользнувшую от входной двери через холл по направлению к лестнице. Госпожа Мозес, нисколько не чинясь, охотно подтвердила эти сообщения и добавила, что вчера ночью кто-то заглянул к ней в окно. Дю Барнстокр тоже подтвердил, что кто-то хдит, но он лично считает, что это всего лишь наша добрая Кайса, так ему, во всяком случае, показалось. Хозяин заметил, что это совершенно исключено, а Симон Симонэ похвастался, будто он вот спит по ночам как мертвый и ничего такого не слышал. Но он уже дважды замечал, что лыжные ботинки его постоянно пребывают в мокром состоянии, как будто кто-то ночью бегает в них по снегу.

Я, потешаясь про себя, рассказал про случай с пепельницей и сенбернаром, а чадо хрипло объявило – к сведению всех присутствующих, — что он, чадо, в общем ничего особенного против этих штучек-дрючек не имеет, оно к этим фокусам-покусам привыкло, но совершенно не терпит, когда посторонние валяются на его, чадиной, постели. При этом оно свирепо целилось в меня своими окулярами, и я порадовался, что приехал только сегодня».

«Я был один. Благословенное небо, всеблагий Господи, наконец-то я был один! Я знаю – нехорошо так говорить и даже думать, но до чего же в наше время сложно устроиться таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на несколько часов остаться в одиночестве! Нет, я люблю своих детей, я люблю свою жену, у меня нет никаких злых чувств к моим родственникам, и большинство моих друзей и знакомых вполне тактичные и приятные в общении люди. Но когда изо дня в день, из часа в час они непрерывно толкутся возле меня, сменяя друг друга, и нет никакой, ни малейшей возможности прекратить эту толчею, отделить себя от всех, запереться, отключиться...

Сам я этого не читал, но вот сын мой утверждает, будто главный бич человека в современном мире – это одиночество и отчужденность. Не знаю, не уверен. Либо все это поэтические выдумки, либо такой уж я невезучий человек. Во всяком случае, для меня две недельки отчужденности и одиночества – это как раз то, что нужно. И чтобы не было ничего такого, что я обязан делать, а было бы только то, что мне хочется делать. Сигарета, которую я закурю, потому что мне хочется, а не потому, что мне суют под нос пачку. И которую я не закурю, если мне не хочется, именно потому, что мне не хочется, а вовсе не потому, что мадам Зельц не выносит табачного дыма... Рюмка бренди у горящего камина – это хорошо».

«Дитя неохотно выбралось из кресла и приблизилось. Волосы у него были богатые, женские, а впрочем, может быть, и не женские, а, так сказать, юношеские. Ноги, затянутые в эластик, были тощие, мальчишеские, а впрочем, может быть, совсем наоборот – стройные девичьи. Куртка же была размера на три больше, чем требовалось. Одним словом, я бы предпочел, чтобы дю Барнстокр представил чадо своего дорогого покойника просто как племянницу или племянника. Дитя равнодушно улыбнулось мне розовым нежным ртом и протянуло обветренную исцарапанную руку».

«Тут дверь в столовую за моей спиной загрохотала и задребезжала, как будто ее толкали плечом с большой силой.

– На себя! – крикнул хозяин. – На себя, пожалуйста!

Я обернулся, и в ту же секунду дверь распахнулась. На пороге появилась удивительная фигура. Массивный пожилой мужчина с совершенно бульдожьим лицом, облаченный в какое-то нелепое подобие средневекового камзола цвета семги, с полами до колен. Под камзолом виднелись форменные брюки с золотыми генеральскими лампасами. Одну руку он держал за спиной, а другой сжимал высокую металлическую кружку.

– Ольга! – прорычал он, глядя перед собой мутными глазами. – Супу!

Возникла короткая суета. Госпожа Мозес с какой-то недостойной торопливостью бросилась к столику с супами, хозяин отвалился от буфета и принялся совершать руками движения, означающие готовность всячески услужить, Симонэ поспешно набил рот картофелем и выкатил глаза, чтобы не загоготать, а господин Мозес – ибо, несомненно, это был он, – торжественно вздрагивая щеками, пронес свою кружку к стулу напротив госпожи Мозес и там уселся, едва не промахнувшись мимо сиденья.

– Погода, господа, нынче – снег, – объявил он. Он был совершенно пьян. Госпожа Мозес поставила перед ним суп, он сурово заглянул в тарелку и отхлебнул из кружки. – О чем речь? – осведомился он.

– Мы обсуждали здесь возможность посещения Земли визитерами из космического пространства, – пояснил дю Барнстокр, приятно улыбаясь.

– Что это вы имеете в виду? – спросил господин Мозес, с огромным подозрением уставясь поверх кружки на дю Барнстокра. – Не ожидал этого от вас, Барн... Барл... дю!

– О, это чистая теория! – легко воскликнул дю Барнстокр. – Господин Симонэ подсчитал нам вероятность...

– Вздор, – сказал господин Мозес. – Чепуха. Математика – это не наука... А это кто? – спросил он, выкатывая на меня правый глаз. Мутный какой-то глаз, нехороший.

– Позвольте представить, – поспешно сказал хозяин. – Господин Мозес – господин инспектор Глебски. Господин Глебски – господин Мозес.

– Инспектор... – проворчал Мозес. – Фальшивые квитанции, подложные паспорта... Так вы имейте в виду, Глебски, у меня паспорта не подложные. Память хорошая?

– Не жалуюсь, – сказал я.

– Ну так вот, не забывайте. – Он снова строго посмотрел в тарелку и отхлебнул из кружки. – Хороший суп сегодня, – сообщил он. – Ольга, убери это и дай какого-нибудь мяса. Но что же вы замолчали, господа? Продолжайте, продолжайте, я слушаю.

– По поводу мяса, – сейчас же сказал Симонэ. – Некий чревоугодник заказал в ресторане филе...

– Филе. Так! – одобрительно сказал господин Мозес, пытаясь разрезать жаркое одной рукой. Другую руку он не отнимал от кружки.

– Официант принял заказ, – продолжал Симонэ, – а чревоугодник в ожидании любимого блюда разглядывает девиц на эстраде...

– Смешно, – сказал господин Мозес. – Очень смешно пока. Соли маловато. Ольга, подай сюда соль. Ну-с?

Симонэ заколебался.

– Пардон, – сказал он нерешительно. – У меня тут появились сильнейшие опасения...

– Так. Опасения, – удовлетворенно констатировал господин Мозес. – А дальше?

– Всё, – сказал с унынием Симонэ и откинулся на спинку стула.

Мозес воззрился на него.

– Как – все? – спросил он с негодованием. – Но ему принесли филе?

– М-м... Собственно... Нет, – сказал Симонэ.

– Это наглость, – сказал Мозес. – Надо было вызвать метрдотеля. – Он с отвращением отодвинул от себя тарелку. – На редкость неприятную историю вы рассказали нам, Симонэ.

– Уж какая есть, – сказал Симонэ, бледно улыбаясь».

«Пока меня отряхивали, ощупывали, массировали, вытирали мне лицо, выгребали у меня из-за шиворота снег и искали мой шлем, конец троса подхватил Олаф Андварафорс, и меня тут же бросили, чтобы упиться новым зрелищем – действительно, довольно эффектным. Всеми покинутый и забытый, я все еще приводил себя в порядок, а изменчивая толпа уже восторженно приветствовала нового кумира. Но фортуне, знаете ли, безразлично, кто вы – белокурый бог снегов или стареющий полицейский чиновник. В апогее триумфа, когда викинг уже возвышался у крыльца, картинно опершись на палки и посылая ослепительные улыбки госпоже Мозес, фортуна слегка повернула свое крылатое колесо. Сенбернар Лель деловито подошел к победителю, пристально его обнюхал и вдруг коротким, точным движением поднял лапу прямо ему на пьексы. О большем я и мечтать не мог. Госпожа Мозес взвизгнула, разразился многоголосый взрыв возмущения, и я ушел в дом. По натуре я человек не злорадный, я только люблю справедливость. Во всем».

«Совесть у меня болит, вот в чем дело. Никогда со мной такого не было: поступал правильно, чист перед Богом, законом и людьми, а совесть болит. Иногда мне становится совсем плохо, и мне хочется найти кого-нибудь из них и просить, чтобы они простили меня. Мысль о том, что кто-то из них, может быть, еще бродит среди людей, замаскированный, неузнаваемый, мысль эта не дает мне покоя. Я даже вступил было в Общество имени Адама Адамского, и они вытянули из меня массу денег, прежде чем я понял, что все это только болтовня и что никогда не помогут они мне найти друзей Мозеса и Луарвика...

Да, они пришли к нам не вовремя. Мы не были готовы их встретить. Мы не готовы к этому и сейчас. Даже сейчас и даже я, тот самый человек, который все это пережил и передумал, снова столкнувшись с подобной ситуацией, прежде всего спрошу себя: а правду ли они говорят, не скрывают ли чего-нибудь, не таится ли в их появлении какая-то огромная беда? Я-то старый человек, но у меня, видите ли, есть внучки...

Когда мне становится совсем уж плохо, жена садится рядом и принимается утешать меня. Она говорит, что, если бы я даже не чинил препятствий Мозесу и всем им удалось бы уйти, это все равно привело бы к большой трагедии, потому что тогда гангстеры напали бы на отель и, вероятно, убили бы всех нас, оставшихся в доме. Все это совершенно правильно. Я сам научил ее говорить так, только теперь она уже забыла об этом, и ей кажется, что это ее собственная мысль. И все-таки от ее утешений мне становится немножко легче. Но ненадолго. Только до тех пор, пока я не вспоминаю, что Симон Симонэ до самой своей смерти так и не сказал мне ни одного слова. Ведь мы не раз встречались с ним – и на суде Хинкуса, и на телевидении, и на заседаниях многих комиссий, и он так и не сказал мне ни одного слова. Ни одного слова. Ни одного».

1. Улдис Пуцитис (Инспектор Глебски) [на русский дублировал Александр Демьяненко]
   
2. Юри Ярвет (Алек Сневар)
   
3. Лембит Петерсен (Симон Симоне)
   
4. Микк Микивер (Хинкус)
   
5. Карл Себрис (Мозес)
   

1. Кинопоиск – 7.329 (70)
   
2. IMDB – 7.20 (153)
   

Если судить по информации Кинопоиска, фильм вышел на DVD буквально на днях, 24 марта 2009 г. Фильм вполне доступен для покупки в интернет-магазинах.

Имеющиеся отзывы и оценки говорят о неплохом качестве экранизации, близости к тексту, отличной операторской работе и интересной колористике. Забавно, что художником по костюмам был Вячеслав Зайцев (да, тот самый). С другой стороны, отмечается и недостаток иронии, присущей Стругацким; а англоязычный пользователь IMDB крайне недоволен техническим исполнением картины и бессодержательной электронной музыкой, а также выдвигает множество претензий к режиссеру: то, что он не в полной мере использует классный актерский состав и неверно подбирает планы.

В 1979 г. картина получила приз «Серебряный астероид» на ежегодном Международном кинофестивале фантастического кино в г. Триесте (Италия).

В 2007 г. Акелла выпустила в России адвенчуру на основе повести (а в 2008 и 2009 вывела ее, соотственно, на французский и американский рынки). Разработку вела украинская студия Electronic Paradise.

Судя по всему, «Отель» как квест представляет собой тоскливое действо, близкое к тексту, но совершенно беспомощное по жанровым меркам; с красиво отрисованным, но абсолютно безжизненным отелем. Разумеется, утеряны и интонации Стругацких.

В чем главное отличие «Королевского убийцы» от первого тома Саги о Видящих? Он взрослее. В «Ученике…» Фитц выполнял приказы старших и на правах ребенка мог беспокоиться лишь о неприготовленных заданиях или злобных выходках учителя Силы Галена. Но настает время, когда задумываешься о жизненных выборах, переосмысливаешь мотивы людей вокруг, берешь ответственность в свои руки и начинаешь самостоятельно преображать окружающий мир. Именно в этот этап вступил Фитц во втором романе Саги, и Хобб с диагностической точностью передает весь спектр его внутренних переживаний и противоречий, будь то на любовном фронте, на королевской службе, или в личных привязанностях (в том числе и к лесному брату Ночному Волку). Снова и снова, по-достоевски скрупулезно и безостановочно, Хобб рисует карту душевных метаний бастарда, прочерчивая самые малозаметные нюансы поведения и достоверно показывая сиюминутные реакции. Ни на секунду автор не прекращает работу над сердцем Фитца, закаляя его и тут же проверяя на прочность новыми испытаниями, с каждой страницей только раздувая огонь во внутреннем «горниле» героя.

Роман вообще предельно фитце-центричен. Все происходящие в тексте события преломляются сквозь призму восприятия Фитца, долго перевариваются в его сознании и подсознании, и так или иначе влияют на его жизнь; мы знаем только то, что знает Фитц. А ведь Хобб вполне могла бы выстроить отдельные ветки повествования от лица Верити, Кетриккен, Баррича, Регала; что, без сомнений, сделало бы «Убийцу» богаче, насыщеннее и как-то многоакцентнее в харАктерном плане, придало бы объем двумерным придворным интригам. Стоило бы посвятить несколько POV-линий и жителям других герцогств, поконтрастнее обозначив конфликт Внутренних и Прибрежных герцогств, показав постепенное умножение предпосылок к распаду королевства; отразив хронологию борьбы островитян и пиратов. Все это проходит в «Убийце» бегущей строкой внизу экрана, через обрывки диалогов и протокольного стиля отступления. Требующей былинно-всеохватного эпика просторолюбивой русской душе здесь развернуться негде. Но подозреваю, что если бы Хобб взялась играть по мартиновским правилам, то до сих пор бы барахталась в запутанных переплетениях судеб героев и королевств, а для отпечатки книг цикла понадобилось бы срубить как минимум вдвое больше деревьев.

Так что камерно-театральное, кое-где интимное даже, настроение Саги о Видящих — это к лучшему. Суперконцентрация на одном герое позволяет, наряду с почти научным погружением в нестабильную стихию эмоционального эфира, не просто сопереживать Фитцу, а вжиться в него, вместе с Ночным Волком и Верити. Уровень отождествления с Фитцем – запределен, почти беспрецедентен. Эта метафора уже вся облезла от небрежной эксплуатации, и тем не менее: ты не читаешь эту книгу, ты живешь в ней; любой окружающий ландшафт, будь то ворчащее метро, или офис с десятком человеко-машинных интерфейсов, буквально растворяется, едва берешь в руки «Убийцу». Коллайдеры, кризисы – не более чем случайные буквосочетания, ведь на повестке дня проблемы посерьезнее – пираты и злокозненный принц. И решать их тебе.

Фитце-центричность определяет и детализацию портретов других действующих лиц. Можно даже сказать, от Фитца расходятся «психологические круги», т.е. чем ближе к бастарду по сюжету тот или иной персонаж, тем он четче, рельефнее, тем логичней его мотивация. Титульный герой цикла вошел в сознательный возраст и начал анализировать ценности и убеждения людей вокруг, потому неудивительно, что плосковатенькие фигуры из первого тома в «Убийце» вдруг обретают третье измерение и сбрасывают с себя марионеточные нити Хобб. Это касается в первую очередь трех сэнсэев Фитца: Баррича, Чейда и Верити. Баррич, пребывавший ранее в статичном образе сурового, но доброго «медведя», теперь полноценно раскрылся как «постаревший Фитц»: рьяный слуга государев, ставящий преданность королю выше личных желаний и чувств, в том числе любви. Увы, часто брошенные на алтарь судьбы выметаются оттуда вместе с мусором; и самые верные сподвижники трагически остаются ни с чем. Трагическая интонация вообще есть в каждом герое «Убийцы»: у одних это расплата за успех или оборотная сторона призвания (Верити, Кетриккен), у других – bad luck и грустные жизненные обстоятельства (Шрюд). Элементарная физическая боль, одиночество, несбывшиеся надежды, трясина пьянства – простой бытовой негатив высвечен Хобб с тихой ледяной реалистичностью; и все это слишком знакомо, чтобы можно было остаться безучастным.

Сбалансировался и оздоровел и еще один важный мотив Саги о Видящих – природно-анималистический. Первый том не раз обвиняли в излишнем собакофильстве, теперь же «собачий» вопрос преобразовался в «волчий», и никакой полемики насчет его уместности быть не может. Ночной Волк, подобно проникавшему в чужие мысли Роланду в «Извлечении троих», вольготно расквартировался в сознании Фитца, и регулярно разряжает напряжение текста ироничными замечаниями по поводу треволнений человеческого сородича: «спаривание с самкой – это хорошо, брат», «пойдем лучше в лес на кроликов охотиться». Можно сказать, что одной из побочных тем «Убийцы» как раз является соотношение биологического и социального начал в человеке: свежий акцент для фэнтэзи.

Лишь один персонаж пропустил физиопроцедуры и остался столь же бледен и безжизнен, как и в «Ученике». Регал. Как будто на спор бедолагу принца туго напичкали всевозможными пороками, местами противоречивыми. Итак, читаем резюме Регала, раздел «Личностные черты»: коммуникабельность, ответственность самодовольство, мстительность, наглость, праздность, леность, страсть к попойкам и травокурство, патологическое равнодушие ко всему окружающему (включая королевство и его нужды) и зверское себялюбие, трусоватость, жестокосердие, садистические нотки… Возможно, кто-то воскликнет: «Да это ж моя теща!», и все же герой сильно отдает гротеском, особенно на общем фоне. Если остальные персонажи соответствуют принципу «быть, а не казаться», то Регал скорее схема, функция, чем реальный человек. Тем более что мотивация его злодейств в «Убийце» весьма туманна и неубедительна, что прямо в тексте подмечают даже Фитц с Чейдом. В результате тускловат основной сюжетный конфликт романа, завязанный как раз на Регале. Может, мы просто пока не знаем всей правды, ведь бастард и сам лишь гадает о планах принца? To be continued in the third book.

Второй том Саги о Видящих жестче и сложней предыдущего, и к тому же в высшей степени интерактивен: вырваться из Шести герцогств без посторонней помощи почти невозможно, и даже в этом случае неизбежна временная дезориентация в пространстве. А несколько досадных условностей почти не мешают эскейпистским радостям. Ну а столь нелюбимая многими «водяная» повседневщина – не недосмотр Хобб, а скорее прочный фундамент для того самого ошеломительного эффекта присутствия.

Для издания в серии «Короли Fantasy» старый качественный перевод «Королевского убийцы» был слегка подрихтован, как, впрочем, и переводы всех остальных частей Страны Элдерлингов. Так что, прицепиться в работе Марии Юнгер не к чему, не могу даже припомнить ни одной корявой конструкции или неверного стилистического решения. Есть только пара невычищенных редактурой багов, но в остальном – идеально.

Издание в «Королях Fantasy» — привычно высокого качества. На дутой обложке – вдохновенная иллюстрация с Фитцем и Ночным Волком, соответствующая содержанию. И естественно, помимо текста в книге присутствует и карта Шести герцогств, хотя она даже не особо нужна, так как почти всё действие происходит в королевском замке и его окрестностях.

«Почему считается, что записывать магические знания ни в коем случае не следует? Возможно, истинная причина тому – в извечной боязни дать страшное оружие человеку недостойному. И потому с незапамятных времен секреты магии передавались лишь от наставника к ученику. Маги тщательно отбирали и обучали своих воспитанников. На первый взгляд эта скрытность объясняется похвальным стремлением оградить людей от неподготовленных и безответственных чародеев, но ведь чтобы овладеть магическим искусством, одних только знаний недостаточно. Предрасположенность к определенному роду волшебства человек получает от рождения. Например, способность к магии, называемой Силой, чаще всего встречается у представителей королевской династии Видящих. Но порой она проявляется и у людей, среди предков которых были как представители материковых племен, так и жители Внешних островов. Тот, кто умеет направлять Силу, способен услышать мысли другого человека, как бы далеко друг от друга они не находились. Особо одаренные Силой могут влиять на разум других людей или общаться с ними на расстоянии. Для командования сражением или разведки это крайне полезное умение.

В фольклоре упоминается еще более древняя магия, ныне повсеместно презираемая. Она известна под названием Дар. Не многие признаются, что наделены этой магией. Обычно люди говорят, что это свойство крестьян из соседней долины или тех, кто живет по другую сторону дальнего моста. Я подозреваю, что некогда Дар был естественной способностью обитавших на нынешней территории Шести герцогств охотников – тех, кто чувствовал родство с дикими лесными животными. Оседлым людям такое было недоступно. Дар, по слухам, давал человеку способность говорить на языке животных. Наиболее активно применяющих Дар предупреждали, что они могут превратиться в животное, с которым связаны. Но возможно, это только легенды».

«…Кетриккен замедлила шаг, но подбородок ее был по-прежнему вздернут, когда она тихо спросила:

— А чем кончится для меня бесконечное сидение в замке, из-за которого я становлюсь слабой и слепой, как гусеница? Фитц Чивэл, я не игровая пешка, которая стоит на доске, пока какой-нибудь игрок не заставит ее двигаться. Я… За нами следит волк!

— Где?

Она показала, но он исчез, подобно снежному вихрю. Мгновением позже переменившийся ветер донес его запах до Брыкача. Мул фыркнул и натянул поводья.

— Я не знала, что волки водятся так близко от замка! – удивилась Кетриккен.

— Это всего лишь городская собака, моя леди. Просто какое-нибудь паршивое животное вышло порыться в городской помойке. Бояться нечего.

Думаешь, нечего? Я достаточно голоден, чтобы съесть этого мула.

Возвращайся и жди. Я скоро приду.

Помойки поблизости нет. Кроме того, на ней живут чайки, и она воняет их пометом. И другой гадостью. А мул свежий и вкусный.

Уходи, говорю тебе. Я принесу тебе мяса позже.

— Фитц Чивэл? – настороженно окликнула Кетриккен.

Я резко перевел на нее взгляд:

— Прошу прощения, моя леди, я задумался».