Ибо достало.

1. "Женской литературы" нет — как общего случая. Как более частных случаев, нет женской поэзии, женской прозы, женского романа, женского детектива, женской фантастики и фэнтези.

2. Тенденция именовать определенную литературу "женской" есть.

Какого рода книги именуют женскими? Я насчитала следующие разновидности:

а) Книги, тематика и проблематика которых касаются жизни женщины, ее роли в обществе, проблем, связанных с этой ее ролью;

б) Книги, в которых протагонистка/лирическая героиня/значимая масса персонажей первого-второго плана — женщины;

в) Книги, созданные женщинами;

г) Книги, созданные на потребу женской аудитории и построенные на эксплуатации гендерных стереотипов.

Как видим, это четыре совершенно разных категории, иногда взаимно перекрывающиеся ("Унесенные ветром" М. Митчелл соответствует всем четырем пунктам), но в большинстве случаев не совпадающие. Например, любовные романы, относящиеся к категории Г, как правило, не задевают реальной проблематики, связанной с ролью женщины в обществе, либо предлагают ложное разрешение конфликта "женщина-общество", описывая, как героиня обретает "счастье в любви"; женщины много и с удовольствием пишут о мужчинах (ваша покорна слугиня тут передает всем воздушный поцелуй); мужчины также нередко делают протагонисткой женщину и поднимают "женскую" проблематику и т. д.

Таким образом, определение "женская литература" на самом деле создано вовсе не затем, чтобы очертить и описать как можно яснее какую-то определенную категорию книг, а ровно с обратно целью — предельно затруднить всякий предметный разговор. Как только поднимается тема о "женской литературе" — сливай воду и туши свет: никакого предметного разговора не будет, смешаются в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий, одни начнут освистывать "юмористическую фантастику" и "иронический детектив" как "женскую", читай "плохую" литературу, другие отбиваться именами Урсулы Ле Гуин, Дины Рубиной и Юлии Латыниной, третьи поминать бабусю Нортон, успешно маскировавшуюся под мужика, и т. д.

Почему же это стремление затруднить всякий предметный разговор фиксируется с такой удивительной регулярностью?

Пока что я вижу только один ответ на этот вопрос, возможно, поспешный, но я надеюсь совместными усилиями дойти до истины.

За последние двадцать лет наше общество претерпело очень интересную метаморфозу: с одной стороны, открытость к миру сильно пошатнула патриархальные устои, которые в СССР, несмотря на официально провозглашенное равенство полов, были тверды, и поколебать их было невероятно трудно: именно из-за того, что раенство было провозглашено официально достигнутым, любая серьезная борьба за права женщин воспринималась как отвержение официальной идеологии, и тем самым — всего советского строя. Настоящий феминизм стал возможен только в эти 20 пост-престроечных лет, и он появился.

С другой стороны, пошатнувшийся патриархат радикализовался и ощетинился. Появилась Арбатова — появился и Никонов. Все "подстольные" патриархальные тенденции вылезли на свет божий и обострились.

К чему это привело в литературе? С одной стороны, подросло поколение авторов-женщин, не стесняющихся поднимать женскую проблематику и читателей-женщин, востребовавших эту проблематику. Выросло также поколение женщин-потребительниц развлекательной литературы, не стесняющихся формулировать свои потребности в "иронии" и эротике. Спрос рождает предложение: появился вал любовного чтива и "Хмелевской для бедных". Фантастика как субжанр массовой литературы позволяет совмещать эротику и, прости Господи, иронию, чем вовсю пользуется "Армада". Неудивительно, что этот запрос женской аудитории удовлетворяют в основном женщины же, поскольку первоначальный толчок к созданию такого рода книг происходит от того, что читательская потребность в них есть, а удовлетворить ее нечем — и вуаля, тоскующая читательница сама делается автором, а уж качество выдаваемого ею на-гора продукта напрямую зависит от качества того, чем она загрузила свой "рабочий процессор".

А с другой стороны патриархальные тенденции радикализовались и в литературе, массовая литература при этом дает наиболее яркие образцы такой радикализации, а уж фантастика и фэнтези позволяют автору воплотить все свои комплексы и потаенные стремления в полный рост, со спецэффектами, в 3Д. Аркадий Стругацкий мог в письме к брату откровенничать о том, какой он на самом деле видит роль женщины в повествовании — но попробуй он это сказать в интервью, Ариадна Громова и Ольга Ларионова его бы запинали в четыре ноги. А сегодня сказать "Это написала женщина/тут героиня женщина — я это читать не буду" — ничего, нормально.

Вот для таких заявлений расплывчатый ярлык "женской литературы" — лучше не придумаешь.

В смысле, найден ответ на вопрос "Из каких соображений люди сладострастно пишут о том, как их страну изничтожают злобные американе".

То есть, я все понимаю про комплекс неполноценности. Но мне всегда казалось, что комплекс неполноценности в первую очередь находит выход в опусах реваншистского толка, типа того, что пишет Березин или вон свеженькой "Малявы", которую на двоих сообразили Камша с Перумычем. То есть, Россия кэ-э-эк поднялась с колен, да кэ-э-эк навешала всем по сусалам!

(Кстати, кто знает, что такое сусала и где они находятся? Я вот узнала совсем недавно. Биологически активная точка, между прочим, если давление резко упало — надавите туда пальцем, но сильно, чтобы слегка поддались зубы. Давление подскочит. Можно также поднять в лежку пьяного. Проверено опытом)

Но попоболь ходит порой извилистыми путями. Я в этом убедилась, пообщавшись на Фантлабе с кучей свежезарегенных пришельцев, явившихся защищать честь Андрея Доронина, его романа "Черный день" и, как им кажется, России.

То есть, мне по-прежнему очевидно, что радость на тему "О, мы еще можем всем устроить ядерный п...ц, и себя не пожалеем ради этого!" сродни радости на тему "О, мы еще сумеем накакать всем в суп, хотя бы нам самим пришлось это хлебать!" То есть, нужно быть очень специфическим человеком, чтобы испытывать такую радость и душевный подъем от такого неблагоуханного факта. Почему этим людям недоступен старый добрый обычный реваншизм? — в тоске думала я, пытаясь поддерживать диалог. Почему они не читают и не пишут радостных фантазий на тему, как Россия одним махом всем надавахом?

А потом я присмотрелась попристальней к их лексике, к характерным ошибкам... Ба, ребята, да вы в лучшем случае 80-г годов рождения. Вы же попросту этого не помните — звенящего чувства величия собственной страны, самой лучшей, первой и единственной в мире.

Дело ведь даже не в антиамериканской пропаганде. Кто вырос в Совке, тот помнит, что такое была настоящая антиамериканская пропаганда. Взять юмореску Арта Бухвальда и выдать ее за реальное интервью с представителем вооруженных сил — это так, семечки. Вы, детишки, не знаете, что такое дышать этим. Ваши родители не держали под столом "тревожный чемоданчик". Вас товарищ Фарид Сейфуль-Мулюков не пугал картинкой решета, которое останется от вашей страны после того, как по ней высадят все заряды, какие есть.

Но этот страх шел рука об руку, повторяю, со звенящим чувством причастности к величию прекрасной страны.

Которого у вас, детишки, никогда не было. Шит хэппенд.

Поэтому вы и читаете, поэтому и пишете жеремиады о том, как Россиюшку изобидели злые американе. Чтобы написать о том, как Россиюшка сама всех победила, нужно хотя бы в глубинах памяти хранить это чувство несомненности неизбежной грядущей победы коммунизма. А где вам его взять. Вы ведь даже не понимаете, какое это позорище — что газеты каждый год публикуют отклики на очередной доклад ЦРУ в Конгрессе под заголовками "Конгресс США занес Россию в список потенциальных угроз" со стыдливым умолчанием, каким номером Россия в этом списке числится (для справки: ПОСЛЕ Ирана, Китая, Пакистана, Афганистана и Сев. Кореи. Ну и шайка у этого Тома Сойера, одна шваль).

При Совке такое никому бы в голову не пришло писать, потому что даже младшему школьнику бай дефолт было понятно, что, конечно же, занесли. Давно и навсегда. И конечно же, номером ПЕРВЫМ, баллин! А каким же еще! Кого им, американским воротилам-мудрилам, бояться, как не нас?

А сейчас — из года в год, как штык, поле каждого доклада, я не вру, проверьте в Гугле. "Она нас заметила! Багира нас заметила!"

Тьфу.

Да, ребята. Россия сейчас — тот самый Неуловимый Джо, которого никто не ловит, потому что он на хрен никому не нужен. И на глубинном уровне вы это прекрасно понимаете. Поэтому предел ваших фантазий — получить от штатников ядерной п...ы и горько возрыдать на воображаемой могиле отчизны.

На настоящий реваншизм способны только те, кто успел еще хватануть советского воспитания. И те стремительно теряют аудиторию.

До каких мышей до... допищемся в перспективе — даже страшно подумать.

Я в последнее время что-то скуповата стала насчет отзывов на книги. My bad. Не знаю, почему, но пропала охота делиться. Да, по большому счету, и нечем: я уже давно перестала быть первооткрывательницей, прежде чем я прочту хорошую книгу, я должна получить надцать восторженных отзывов о ней. Тогда да. А так нет.

Так что вряд ли я тут скажу что-то новое про дилогию (пока!) Патрика Ротфусса. Не буду петь долгих дифирамбов прекрасному, чистому языку, отлично продуманной системе магии (а я обожаю хорошо продуманную магию!), плотной композиции... Я хочу на примере Ротфусса потрындеть о том, как, на мой взгляд, правильно изображать гения в литературе.

Очень тяжело показать крайнюю уязвимость и отчужденность гения, не срываясь при этом в тональность "ах он бедненький, непонятый никем!" Ротфуссу удалось, потому что он просек три главных момента:

1. Если гения с детства не портят, рассказывая ему о его гениальности, а относятся к его одаренности трезво, хваля за успехи, но не перехваливая, и оценивая их в соответствии с подходящей ему завышенной планкой, и если при этом в подростковом возрасте ему не растолкуют, насколько он все-таки отличается от других людей, он рискует так и не научиться делать эту "поправку на ветер". Он будет ждать от людей той же скорости реакций и мышления, что и от себя, и их слоупокнутость будет его изрядно раздражать.

Квоуту не повезло, его отец и мать с самого начала воспитывали его правильно, не обращая внимания на его гениальность (они и сами были не тормоза, прямо скажем), да и педагог ему попался хороший. Но жопа стряслась: родители погибли и не успели его довести до сознательного возраста. В результате Квоут вырос довольно-таки асоциальным типом. Да, конечно, сказались тяжелые три года беспризорничанья на улицах Тарбеана — но ведь это беспризорничанье парнишка выбрал сам, мог бы остаться с фермером, который хотел его усыновить. Оно, конечно, ПТСР и все такое, но в норме-то дети и в состоянии ПТСР ищут защиты. А Квоут — гений. И тараканы у него в голове — гениальные. Раз люди — ненадежная защита, значит, лучше вообще к ним не прикипать.

2. В общем, гений, которого не успели социализовать, входит в жизнь, не умея делать поправки на ветер. В результате люди, которые рядом с ним чувствуют себя дураками и не могут этого перенести, его ненавидят. А он не принимает этого в расчет, не старается вести себя так, чтобы возбуждать как можно меньше ненависти, сделать морду попроще, чтобы люди к нему потянулись. Он не особенно просчитывает последствия своих гениальных решений и стратегий. Напился лекарства перед дисциплинарной поркой, всех потряс стоицизмом (а всего-то хотел рубашку в кровище не замарать), на радостях поскакал в вожделенную библиотеку, не дожидаясь, пока лекарство прекратит действовать, налетел на свежего неприятеля, из-за испорченной лекарством соображалки напорол глупостей, потерял деньги и схлопотал позорное изгнание из библиотеки. Выигрыш: сберег рубашку и заслужил уважение половины университета. Проигрыш: нажил себе врага в лице магистра-хранителя архивов, вторая половина университета мечтает раскрутить его на деяние, которое закончится пятнадцатью ударами: пусть повизжит, пусть не думает, что лучше всех.

И так всю вторую половину книги: стоит пятнадцатилетнему Квоуту сверкнуть гениальностью, как житуха выписывает ему пятьдесят баллов выигрышных и сто штрафных. Да, именно так оно и бывает.

3. Когда-то в треде у Иванова-Петрова задавались вопросом: может ли автор изобразить человека умнее себя? Я ответила так: может. Ум, кроме всего прочего, — скорость реакций: умный человек за десять секунд сообразит то, на что у человека попроще уйдет минута, гений может проскочить всю цепочку за доли секунды. У писателя есть фора во времени: он может неделю или две придумывать комбинацию, которую его герой разгадает в считанные мгновения. Тут мы возвращаемся к продуманной магии Ротфусса. Магия в его вселенной работает на уме и вере адепта. Ум нужен для того, чтобы "связывать" предметы и явления, вера — чтобы верить в действенность этих связей. Это требует сложных ментальных техник, которые Квоут осваивает к двенадцати годам. Но человек, освоивший эти техники, не может ограничиться применением их в одной и только одной сфере. Изобретательный интеллект изобретателен везде. Квоут подходит к самообороне и к убийству дракона с целью спасения любимой девушки и города так же, как и к любой другой технической задаче. Когда мы узнаем о том, как он решает технические задачи, вопрос о его крутости с мечом, проявленной в начале книги, отпадает: для него фехтование — техническая задача, которую он решает с присущим ему блеском. Оно не производит впечатления вундервафли. Нас ознакомили с общей схемой.

Короче, я получила у Ротфусса ряд важных уроков на тему. За что ему большое спасибо.

Сергей Кузнецов, "Живые и взрослые"

Новый роман Сергея Кузнецова меня, прямо скажем, ошарашил. Три постмодернистских детектива, вымораживающий кровь в жилах постмодернистский триллер, постмодернистская же семейная сага — и вот, совершенно неожиданно, «подростковый» роман, по которому немедленно хочется снять анимэ (стало быть, тоже постмодернистский, вроде, да?), который читаешь, не отрываясь, и твой Внутренний Подросток млеет от страха и восторга, в то время как твоя внутренняя Филологическая Дева визжит и рукоплещет особо удачным пассажам, вроде прекрасно разыгранной темы «ловушка в ловушке».

А еще хочется взять некоторых коллег, и себя в том числе, за загривок, и потыкать их в книгу носом, приговаривая:

— Вот как надо с архетипами работать! Вот как надо!

В своем отзыве на последнюю книгу Буджолд ваша покорная слугиня написала, что каждый уважающий себя писатель должен хоть раз да поднять тему смерти. Ну хотя бы затронуть. Имеется в виду — не просто чтоб герой умер, чтоб жалко было или там наоборот, получи, сцуко, по заслугам, а всерьез: что происходит с человеком и с миром, когда человек умирает, как нужно умирать и как не нужно умирать, и что такое вообще эта смерть.

Кузнецов тему смерти не просто затронул — он ее на три штыка вглубь вскопал и глубинные пласты наружу выворотил. Ведь со смертью в чем главная закавыка — несмотря ни на что, она пугает. Пугает двумя вещами: неизвестностью и неизбежностью. Все там будем. У всех в перспективе эта черная дверь, и что за ней? Большой знак вопроса.

Современные люди пытаются жить так, будто этой двери нет и этого знака вопроса нет. Как и герои мира Кузнецова, мы «провели границу», устранив смерть из жизни. Будет и будет — там, когда-нибудь. А пока лучше об этом вообще не думать. Поэтому когда смерть вторгается в жизнь (ибо что ей наши границы?), мы чувствуем себя беспомощными, слабыми и несчастными. Смерть — зло. Есть ли смысл обдумывать зло, готовиться к нему? Страшно.

Но если смерть зло — то и прошлое зло. Потому что прошлое принадлежит мертвым, а они принадлежат прошлому. Все наши знания, умения, достижения, так или иначе опираются на знания, умения и достижения людей, которые уже мертвы. Да мертвых, в конце концов, элементарно больше. Вежливые англичане так и говорят — «он присоединился к большинству».

Не выходит. Не вытанцовывается.

Вот с этим фактом — «не вытанцовывается» — и оказываются лицом к лицу герои повести. Родители Вероники мертвы, они навсегда пересекли запретную границу. Отец Марины торгует с миром мертвых. Погиб в неравном бою с мертвецами герой Ард Алурин. Словом, игнорировать смерть не получается. Но чтобы встретить ее лицом к лицу, нужно мужество. Собственно, книга об этом. О мужестве перед лицом смерти — и перед лицом жизни. Жизнь ведь тоже бывает чертовски неприятной. Героям — двенадцатилетним девочкам и мальчикам — приходится познавать неприятные стороны жизни, приходится сталкиваться со смертью — проще говоря, взрослеть. Причем сразу всерьез — с настоящей стрельбой, настоящими потерями, нешутейными предательствами.

Тут я затыкаю рот Внутреннему Подростку и предоставляю слово внутренней Филологической Деве, которая давно уже хочет разложить внутреннюю мифологию книги по Проппу, Юнгу и девице Ленорман.

Да, в книге много всяких вкусностей, которые любят Филологические Девы, аллюзий и отсылок к мировому искусству, от безусловной классики до массового искусства, которому только предстоит стать безусловной классикой, но не это главное. Мою внутреннюю Филологическую Деву снес с катушек хронотоп, или, выражаясь по-простому, «сеттинг» мира, придуманный Кузнецовым.

Настоящие мастера владеют искусством показывать людям вещи настолько очевидные, что люди этой очевидности не замечают. Например, глубинное, нутряное родство советской мифологии с мировой мифологией в самой ее основе, где космос поделен на мир живых, солярный, благой, но несовершенный — и мир мертвых, страшный, полный ритуальной скверны, но непреодолимо притягательный, потому что мертвые владеют могуществом. Советский миф тоже делил космос на два лагеря, со всей присущей мифотворчеству амбивалентностью — заграница ужасна, заграница опасна, да-да-да, но вместе с тем и притягательна, и могущественна.

И вот Кузнецов берет два мифа — и сливает воедино:

Звезда — это символ Живого, символическая фигура человека. Руки, ноги и голова. Обод, вокруг него — защита, оберег, Граница, проведенная, чтобы отделять живых от мертвых, защищать от упырей и зомби.

До Проведения Границ все, созданное живыми, принадлежало мертвым. В стране мертвых, той, что называют теперь Заграничьем, были построены огромные каменные пирамиды, куда свозили все, что делали живые. Когда человек становился мертвым, он забирал с собой все, что ему принадлежало. В древности — даже животных и близких людей, например, жен или детей. В школе они это еще не проходили подробно — древние времена проходили только в старших классах, а они пока только добрались до Мая. Впрочем, на уроке истории рассказывали об этих обычаях — нездолго до Проведения Границ они еще оставались в отсталых областях — но все равно живые тогда были только рабами мертвых: во всяком случае, так говорили в школе и писали в книжках, но Гоша несколько раз видел, как скептически улыбался папа и подмигивала мама, стоило по телевизору заговорить о том, как Май принес живым свободу.

Из книг Гоша знает, что до Проведения Границ не было Нового Года — был другой праздник, Возвращение, тот самый, в честь которого называют седьмой день недели. Этот праздник был посвящен Возвращению Мертвых — и когда Гоша был маленький, он думал, что речь идет о зомби, привидениях или даже мертвых шпионах, которые пересекают Границу, живут среди живых и вредят им. Теперь-то, конечно, он знает — мама объяснила — что это было совсем другое Возвращение, когда одному мертвому удалось по-настоящему вернутся, снова стать живым. Его звали Бог и когда сейчас люди говорят «Слава Богу!» или «ей-Богу!» — это все осталось с тех пор, когда все живые верили в Бога.

Гоша и сейчас не может понять: что за смысл верить в мертвого, который вернулся? Вот если бы это был живой, который ходил к мертвым, как ходят орфеи или шаманы — тогда другое дело.

Говорят, где-то в деревнях этот праздник до сих пор отмечают. Есть даже пророчество, о том, что когда-нибудь всем мертвым удастся вернутся, снова стать живыми, тогда, мол, и наступит конец света. Когда во время войны мертвые перешли Границу, такие люди обрадовались, решили, что вот, сбылось все, что было предсказано — и многие из них подались в приспешники мертвым, стали им помогать. Когда Павел Васильевич говорил об этих предателях, у него даже лицо менялось от ярости — видно было, он их ненавидел даже больше, чем самих мертвых.

Мертвые — это мертвые, что с них взять? А предать своих — что может быть хуже?

Впрочем, мертвые тоже разные бывают. Теперь-то Гоша знает это лучше других: в самом деле, не у каждого мальчика есть свой знакомый мертвый!

От того, как это сращивание филигранно сделано, я выпала в осадок и не перестаю выпадать. Ухвачена не только общая логика — до мелочей продуманы нюансы, детали. Ничего лишнего нет. Ничего не упущено. Да, и то, что случилось после открытия границ, когда советский миф рухнул — не упущено тоже.

Язык... трудно говорить. Язык стилизован под "подростковую прозу" советского времени, в лицо тебе одновременно дышат Алексин, Рыбаков и Крапивин, причем с иллюстрациями Медведева. Так, как пишут взрослые, пытающиеся говорить с подростками "на их языке". Это не прокол, это совершенно сознательная стилизация, еще один кирпичик в стенку остранения. О серьезных вещах — таких, как смерть — нельзя писать совсем уж всерьез. Точнее, невозможно — там, где заканчивается всякое слово, все, кроме немоты, будет ложью — но говорить-то надо, и тут в свои права вступает единственная благородная разновидность лжи: фантазия.

Трудно поверить, что мир изменить возможно. Но возможно фантазировать о тех, кто поверил.

– Помнишь, я вас привела к Аннабель знакомиться и она спросила: что, мол, вам нужно? А ты ответила: «мы хотим изменить мир». Я навсегда запомнила! Мне тогда казалось, что Аннабель — клевая и классная, а как тебя услышала, я сразу подумала: Ого!

— Но я больше не хочу менять мир, — говорит Марина, — если менять мир, слишком много людей зря пропадут. Как Алурин, как Зиночка.

— Да ладно тебе, — отвечает Ника, — на самом деле ты тоже хочешь изменить мир. Мы бы все хотели его изменить, но боимся — у нас не хватит сил. Потому что мы — только дети. Так давайте, когда вырастим, не забудем, что мы хотели: изменить этот мир.

Это прекрасная книга. И я очень рада словам «Конец первой книги».

Значит, будет и вторая. Такая же прекрасная.

Готовила-готовила материал в тему об Иване Антоновиче Ефремове, а тема возьми да и закройся.

Ну ладно, нет худа без добра. Есть, в конце концов, авторская колонка и и есть время подготовиться.

В очередной раз перечитывая "Туманность Андромеды" и "Час Быка", я восхищаюсь в первую очередь героической безнадежностью попытки объединить идею утопии и приключенческий сюжет. Конь приключенческого сюжета и трепетная лань утопии в одной упряжке — это истинное чудо. Характеры статичны, источником конфликтов и коллизий является "идиотский мяч"*, постоянно передаваемый от одного участника к другому, научные, философские и социальные концепции, озвученные автором и героями, наполовину устарели уже к моменту написания, но при этом книга читается, и читается с интересом! Удерживать внимание и интерес читателя за счет хорошего письма, проработанных характеров и тугой интриги — требует большого таланта, и таких талантов в фантастике полно. Удерживать интерес читателя 50 лет, заставляя картонных персонажей произносить ходульные речи и совершать бестолковые действия — это уже не талант. Это истинный гений. Когда читаешь пересказ "Туманности Андромеды" в Вики, — думаешь, что эту книгу ты бросил бы на третьей странице. Но самое книгу можно перечитывать бессчетное количество раз. Это чудо, и как всякое чудо, оно совершенно необъяснимо с рациональной точки зрения.

Ведь что такое утопия? Это описание идеального — с точки зрения автора — общества. Точка зрения автора может расходиться с точкой зрения читателя, от классический утопий Мора и Кампанеллы у нормального человека волосы встанут дыбом. Чтобы понять, как такое общество могло казаться кому-то идеальным, придется делать поправку на то, что один "кто-то" жил в стране, где "овцы пожирают людей", а второй писал свою книгу в застенке. С Ефремовым тоже нужно делать поправку на место и время жительства писателя, но к этому мы еще вернемся. Сейчас для нас главное — то, что утопия есть обществом идеальным, а в идеальном обществе туговато с конфликтами. А конфликт, как ни крути, движитель литературного сюжета. Нет конфликта — сюжет стоит; конфликт есть, но не разрешается слишком долго — сюжет провисает, конфликт разрешен так или иначе — сказочке конец.

Что делали писатели-утописты в "золотой век" утопий, чтобы читатель не уснул от скуки? Вводили в свой идеальный мир чужака, который рассматривал этот мир восхищенными глазами человека из мира неидеального. Но у Ефремова нет такого чужака, он сознательно избегал этого приема — "Мне хотелось взглянуть на мир завтрашнего дня не извне, а изнутри. Конечно, целиком это не получилось. Пришлось ввести в число действующих лиц историка — юную Веду Конг — и с ее помощью время от времени совершать путешествия в прошлое. Задача этих “исторических” отступлений — больше подчеркнуть особенности будущей эпохи". В ЧБ есть тормансианцы, но они у себя дома, и мир ефремовской утопии воспринимают опосредованно, через землян и то, что земляне изволят им показать. Напротив, читатель глазами землян рассматривает мир Торманса — по сути дела, наш мир. Взгляд землян, людей из утопии, дает читателю необходимый градус остранения, показывает привычные мерзости с непривычного ракурса.

Но в принципе утопия не является жанром бесконфликтным. Конфликт в жанре утопии есть — это конфликт между текущим миросозерцанием читателя и тем, что читателю предлагается в утопическом тексте. И тут уж неважно, соглашается читатель, преклоняется восхищенно или плюется: то, что он читает, вступает в противоречие с тем, как он до этого момента мыслил; "вот на эти два процента и живем" — в смысле, утопия как жанр, на этом стоит.

Но у Ефремова не сводится сюжет к тому, что товарищ Гитлодей вернулся из коммунистического будущего и за рюмкой чая эксплицитному автору излагает. Нет, в том-то и штука, что у него там в полный рост присутствуют и конфликт, и фабула, причем фабула эта — приключенческая, остросюжетная. А приключенческая фабула у нас связана в первую очередь с освоением новых пространств. Великое Кольцо, четыре планеты Веги, погибшая Зирда, далекий Ахернар, страшная планета вечной ночи... На этом фоне действуют люди, бросающие вызов стихиям, люди смелые, решительные, отважные...

Но беда в том, что утопия не бывает одним сплошным фронтиром, зоной неосвоенного пространства. Утопия по определению — пространство обжитое, благоустроенное настолько, насколько это вообще можно себе вообразить. А Ефремов задался целью показать общество не просто обустроенное, а идеальное.

Но в идеальном обществе нет конфликта, которого требует приключенческая фабула. Идеальные люди не нарушают запретов, не соперничают из-за любви и ревности, богатства и власти, из-за того, кому мыть посуду — да попросту не предоставляют повода для возникновения конфликта (примечательно, что единственный "конфликтный" тип характера на всю ТА, астроном Пур Хисс, никак не служит к развитию или продвижению хотя бы одного конфликта).

И вот тут мы вступаем в область чуда. Да, налицо типичная для жанра утопии статичность характеров, искусственность фабулы и т. д. — но вместе с тем два конфликта имеют место быть, и двигают сюжет со скоростью летящего в Коммуну паровоза. Первый — это конфликт "Тантра против мира Тьмы". Ефремов сам признается, что эти эпизоды давались ему легко: Все эпизоды, связанные с пребыванием астронавтов на планете Тьмы, я видел настолько отчетливо, что по временам не успевал записывать. Писалось большими “кусками” по 8—10 страниц. И после этого я не уставал, а, наоборот, испытывал огромное удовлетворение, приток свежих сил. Эпизоды, описывающие внутреннюю жизнь утопии, рождались труднее, при помощи "премудрой тетрадки", куда заносились "предварительные наметки, догадки, мысли о том, какими должны стать в мире грядущего такие человеческие чувства, как ревность, любовь, гнев, дружба. Словом, основные пружины человеческого естества и, разумеется, в неразрывной связи с такими вопросами, как отношение к труду, как чувство долга..." Второй конфликт — и единственный хоть сколько-нибудь внутренний конфликт на всю книгу — "Мвен Мас против пространства-времени, общества и себя самого".

Восхитительно здесь то, что Ефремов с самого начала отказывается от такого мощного инструмента для развития конфликта, как злая воля, как в отношениях между людьми, так и внутри самого человека. В идеальном мире добрая воля вступает в конфликт с еще более доброй волей: Дар Ветер ограничивается тем, что рассылает по Великому Кольцу поздравительные открытки, Мвен Мас хочет обменяться с братьями по разуму рукопожатием. Но для этого Мвен Мас должен поставить очень рискованный опыт и истратить с неизвестным результатом огромный энергетический ресурс. Он понимает, что Совет Звездоплавания, где заседают сплошь люди доброй воли, ему на это разрешения не даст — утопия Ефремова обильна, но ресурсы в ней не разбазаривают на опыты с неизвестным результатом. Но Мвен Мас сам человек доброй воли, просто его воля еще более добра, чем воля Совета, а ресурсы уже у него в руках, и их можно пустить в ход, не дожидаясь, пока таможня даст добро. Результат — большие разрушения и пять трупов с одной стороны, возможный технологический прорыв — с другой стороны. Десять лет спустя Ефремов издает "Час Быка" из которого ясно, что скорбный труд Мвена Маса и Рена Боза не пропал — но все, чем на момент конца повествования располагают герои — это неясное видение, которое вполне могло быть галлюцинацией, и показания приборов, которые Рен Боз приводит по памяти, потому что сами приборы погибли в ходе опыта.

Вот как раз перипетии этого конфликта и представляют наибольший интерес. В них утопия Ефремова и черты людей, ее населяющих, раскрываются во всей полноте.

Чтобы герои не получились резонерами, надо было занять их настоящим делом, которое оказалось бы под стать людям коммунистического общества. Самым логичным казалось обратить их помыслы к далеким звездным мирам, “зажечь” их собственной мечтой о контакте с братьями по разуму на иных галактиках. Так появилась в романе и научная база для этого — “биполярная математика”, послужившая своего рода “ключом” для “Тибетского , опыта” Мвена Маса и Рен Боза. Они пытаются осуществить дерзкий эксперимент — добиться состояния перехода пространства в антипространство, как бы перебросить мгновенный “мост” к планете звезды Эпсилон Тукана.

Мысль о контакте между жителями Земли и обитателями других миров — идею “Великого Кольца” — я считаю здесь главной. Это то, что больше всего занимало меня в книге. Вот почему, кстати, я и не стал писать продолжение “Туманности Андромеды”, хотя многие читатели просили об этом. Я уже сказал то, ради чего и была написана сама вещь. Конечно, чисто сюжетно ее можно было продолжить: рассказать, например, о дальнейшей судьбе космической экспедиции, которая покидает Землю в самом конце романа. Но для меня это было бы уже не так интересно. Я люблю в книге главную мысль, основную, ведущую ее идею. Правда, в самой “Туманности Андромеды” непосредственный контакт людей Земли с иными галактиками является еще как бы задачей будущего, весьма отдаленной целью, к которой стремятся ее герои. Но мечта об этом присутствует в романе, создает простор для устремлений героев.

Казалось бы, нам сейчас покажут человека, охваченного этой мечтой. Ничуть не бывало: нам показывают человека, который устал от рутинной деятельности по налаживанию контактов.

Шесть лет он выдерживал требовавшую неимоверного напряжения работу, для которой подбирались люди выдающихся способностей, отличавшиеся великолепной памятью и широтой, энциклопедичностью познаний. Когда со зловещим упорством стали повторяться приступы равнодушия к работе и жизни — одного из самых тяжелых заболеваний человека, — Эвда Наль, знаменитый психиатр, исследовала его. Испытанный старый способ — музыка грустных аккордов в пронизанной успокоительными волнами комнате голубых снов — не помог. Осталось лишь переменить род деятельности и лечиться физическим трудом там, где нужна была еще повседневная и ежечасная мускульная работа. Его милый друг — историк Веда Конг вчера предложила работать у нее раскопщиком. На археологических раскопках машины не могли проделывать все работы — конечный этап выполнялся человеческими руками. В добровольцах недостатка не было, но Веда обещала ему долгую поездку в область древних степей, в близости с природой.

Итак, деятельность, направленная на реализацию мечты, которую Ефремов полагает основным стержнем романа, вымотала и утомила одного из главных героев сильнее, чем командование звездной экспедицией — другого, примерно за равный промежуток времени. Из чего же состоит эта деятельность, если Дар Ветер страдает от приступов равнодушия к работе и жизни? Что делают люди, если их это выматывает до того, что они живут не более половины нормальной продолжительности жизни?

Ефремов не заставляет нас ждать: он показывает героя в работе. Проследим последовательность действий. Каждые восемь дней Земля передает по Великому Кольцу некий объем информации, затем принимает его. Передачи занимают около 43% энергии всей планеты, прием — около 8%.

Раздался тяжелый, грозный звон, будто зазвучала массивная медь. Дар Ветер быстро повернулся и передвинул длинный рычаг. Звон умолк, и Веда Конг увидела, что узкая панель на правой стене осветилась на всю высоту комнаты. Стена как будто провалилась, исчезла в беспредельной дали. Открылся призрачный контур пирамидальной горной вершины, увенчанной исполинским каменным кругом. Ниже этой колоссальной шапки сплавленного камня кое-где виднелись пятна чистейшего горного снега.

Мвен Мас узнал вторую из высочайших гор Африки — Кению.

Снова тяжкий медный удар потряс подземную комнату, заставляя находившихся там людей настораживаться и напрягать все внимание.

Дар Ветер взял руку Мвена Маса и положил ее на горевшую гранатовым глазом круглую рукоятку. Мвен Мас послушно передвинул ее до упора. Теперь вся сила Земли, вся энергия, получаемая с тысячи семисот шестидесяти могучих электростанций, перебросилась на экватор, к горе пятикилометровой высоты. Над ее вершиной заклубилось разноцветное сияние, сгустилось в шар и вдруг устремилось вверх, точно копье в вертикальном полете, пронизывающее глубины неба. Над сиянием встала тонкая колонна, похожая на вихревой столб-смерч. По столбу струилась вверх, спирально завиваясь по его поверхности, ослепительно светящаяся голубая дымка.

Направленное излучение пронизывало земную атмосферу, образуя постоянный канал для приема и передачи на внешние станции, служивший вместо провода. Там, на высоте тридцати шести тысяч километров над Землей, висел суточный спутник — большая станция, обращавшаяся вокруг планеты за сутки в плоскости экватора и оттого как бы неподвижно стоявшая над горой Кения в Восточной Африке — точкой, выбранной для постоянного сообщения с внешними станциями. Другой большой спутник вращался на высоте пятидесяти семи тысяч километров через полюсы по меридиану и сообщался с Тибетской приемо-передающей обсерваторией. Там условия образования передаточного канала были лучшими, но зато отсутствовало постоянное сообщение. Эти два больших спутника соединялись еще с несколькими автоматическими внешними станциями, располагавшимися вокруг всей Земли.

Узкая панель справа погасла — канал включился в приемную станцию спутника. Теперь засветился жемчужный, оправленный в золото экран. В центре его появилась причудливо увеличенная фигура, стала яснее, улыбнулась громадным ртом. Гур Ган, один из наблюдателей суточного спутника, вырос на экране сказочным исполином. Он весело кивнул и, вытянув трехметровую руку, включил все окружение внешних станций нашей планеты. Оно сомкнулось воедино посланной с Земли силой. Во все стороны Вселенной устремились чувствительные глаза приемников. Тусклая красная звезда в созвездии Единорога, с планет которой недавно раздался призыв, лучше фиксировалась со спутника 57, и Гур Ган соединился с ним. Только три четверти часа мог продолжаться невидимый контакт Земли и другой звезды. Нельзя было терять ни минуты этого драгоценного времени.

По знаку Дар Ветра Веда Конг встала на отливавший синим блеском круг металла перед экраном. Невидимые лучи падали мощным каскадом сверху и заметно углубили оттенок ее загорелой кожи. Беззвучно заработали электронные машины, переводившие речь Веды на язык Великого Кольца. Через тринадцать лет приемники планеты темно-красной звезды запишут посылаемые колебания общеизвестными символами, и, если там говорят, электронные переводные машины обратят символы в звук живой чужой речи.

(...)

Протяжный медный звон — это Дар Ветер передвинул рукоятку и выключил передающий поток энергии. Экран погас. На прозрачной панели справа остался светящийся столб несущего канала.

И что, и все? Переключение рукояток до такой степени извело мужика, что ему и жизнь не мила?

Выходит, так...

Надо заметить, что переключение рукояток — действительно унылая и однообразная деятельность, а сознание того, что в твоих руках 43% земной энергии, может-таки подействовать на психику угнетающе. Но терять из-за этого полжизни?

И ведь Дар Ветер — единственный из сотрудников станции, кого разразила депрессия. Юний Ант не унывает, Гур Ган тоже, Мвен Мас так просто не ждет, пока его разразит — он предпочитает действовать. Так что же гложет Дар Ветра? Что бы то ни было, он явно не горит мечтой автора о контакте с братьями по разуму в иных галактиках.

Мы движемся дальше по линии сюжета — и видим, что Мвен Мас, сменивший Дар Ветра на посту, тоже снедаем отнюдь не мечтой о контакте братьев по разуму. Скажем прямо: его больше интересуют сестры по разуму:

Так непереносимо сильна жажда новой встречи с планетой звезды Эпсилон Тукана — этим миром, будто возникшим по образам лучших сказок земного человечества. Не забыть ему краснокожей девушки, ее простертых зовущих рук, нежных полураскрывшихся губ!..

Итак, уже второй герой, который должен иллюстрировать центральную идею романа, отклоняется от нее. То, что заявлено у Ефремова как цель, для него превращается в средство. Вызовом для него становится не невозможность общения с братьями по разуму — а невозможность любви с женщиной со звезд, умершей 300 лет назад.

Наконец, третий персонаж, тесно связанный с этой мечтой — Рен Боз — интересуется главным образом экспериментальной проверкой собственной теории. Мысль о контакте, которую Ефремов называет главной, в ходе повествования все время выпадает из фокуса, и в принципе это даже неплохо: Дар Ветер, который пытается преодолеть уныние и наладить отношения с Ведой и Мвен Мас, страдающий от безнадежной любви, гораздо интереснее, чем они могли бы быть, если бы Ефремов и в самом деле изобразил их сосредоточенными на контакте с иными мирами. Ефремов похож на стрелка, который все время промахивается мимо "яблочка", но при этом следы промахов образуют интересный узор. Да, в гармонического человека, который сгорает за полжизни от того, что переключает рукоятки, не очень-то верится. Но от этого только интереснее вопрос — ПОЧЕМУ именно такой человек Ефремову кажется гармоническим?

Вглядевшись в переживания ефремовских героев, поневоле отмечаешь прежде всего неадекватность этих переживаний ситуации. Дар Ветер оказывается со своей возлюбленной ночью в степи один на один. О чем они говорят? О законах исторического развития. Мвен Мас просит у Ветра совета относительно опыта. О чем говорит Ветер? О своих и Маса чувствах. Ингрид Дитра и Пел Лин едва не погубили экипаж "Тантры", Эрг Ноор своим решением этому способствовал — но переживает он не из-за этого, а из-за того, что в тяжелом состоянии находится Низа Крит, закрывшая его собой от электрического разряда. Веда Конг оплакивает погибшую тысячи лет назад девушку из скифской могилы, переживает, что Низа Крит отправляется в экспедицию длиной больше жизни, с билетом в один конец — но ни вздоха не испускает по поводу четверых погибших участников опыта Мвена Маса. Нельзя сказать, что люди Кольца холодны или неэмоциональны — но их эмоции включаются иными стимулами, теми, которые кажутся Ефремову более соответствующими понятию "гармонической личности". Эмоции героев Ефремова подхлестывает созерцание прекрасного, будь то пейзаж, визд звездного неба или красивая женщина — но в своем понимании того, что считать прекрасным, эти люди настолько единодушны, что поневоле вспоминается японская аристократия эпохи Хэйан, для которой выражение своих эмоций по случаю в стихах на заданную тему было вопросом обычного этикета: цветущая вишня — восхищение, трава синобугуса — смятенные чувства, осенний дождь — печаль...

Эмоциям придается большое значение в том смысле, что о них много говорят. Мвен Мас, уволенный с поста, пишет книгу именно об эмоциях (заметим — не будучи психологом и не имея соответствующей подготовки). Эвда Наль читает "осеннюю речь в Академии Горя и Радости, в ней будет многое о значений непосредственных эмоций" (осенняя речь — снова повеяло Хэйаном). Врач экспедиции Тантры Лума Ласви предлагает Эргу Ноору подкорректировать его эмоции, чтобы облегчить путь к Земле с парализованной Низой. Наконец, развитие эмоциональной стороны жизни постулируется как важнейший долг искусства. В школе, где учится ее дочь, Эвда Наль говорит проникновенную речь: Забота о физическом воспитании, чистая, правильная жизнь десятков поколений избавили вас от третьего страшного врага человеческой психики — равнодушия пустой и ленивой души. Заряженные энергией, с уравновешенной, здоровой психикой, в которой в силу естественного соотношения эмоций больше доброты, чем зла, вы вступаете в мир на работу. Чем лучше будете вы, тем лучше и выше будет все общество, ибо тут взаимная зависимость. Вы создадите высокую духовную среду как составляющие частицы общества, и оно возвысит вас самих. Общественная среда — самый важный фактор для воспитания и учения человека. Ныне человек воспитывается и учится всю жизнь, и восхождение общества идет быстро.

Очень хочется принимать ее слова за чистую монету, если бы не одно "но" — у Эвды не находится слов утешения для дочери, тоскующей по маленькому другу. Дочь высказывает самую что ни на есть живую и непосредственную эмоцию (о значении которой Эвда намерена произносить речь), а в ответ — "так надо", прикрытое научным обоснованием: "Ты же знаешь, что психика утомляется и тупеет в однообразии впечатлений".

То же самое происходит, когда речь заходит о разуме. Разум в самом простом смысле этого слова: рассудок, умение делать выводы и планировать наперед — для жителей утопии Ефремова скорее нехарактерен. Экипаж "Тантры" роняет одну наблюдательную станцию в океан — и только после этого люди соображают просветить радаром поверхность прежде чем сбрасывать вторую. Рен Боз вспоминает об энергетическом обеспечении своего опыта в последние секунды перед его проведением — а ведь это эксперимент всей его жизни. Мвен Мас через два месяца после катастрофы додумывается до того, что вместо спутника можно было бы использовать старый планетолет, и тем самым сберечь оборудование и жизни. В конструкцию бытового винтолета заложено свойство бухаться вниз утюгом при неполадках в двигателе — не планировать, не опускаться, а именно падать. И т. д.

Тем не менее, о разуме герои ИАЕ говорят и думают не меньше, чем об эмоциях:

Но за приборами стояло живое чувство путешественников — протест разума против бессмысленных сил разрушения и нагромождения косной материи, сознание враждебности этого мира неистовствующего космического огня.

Солнце — олицетворение светлой силы разума, разгоняющего мрак и чудовищ ночи.

Искусство стремилось к абстракции в подражание разуму, получившему явный примат над всем остальным.

Теперь мы знаем, что сильная деятельность разума требует могучего тела, полного жизненной энергии, но это же тело порождает сильные эмоции.

— И мы по-прежнему живем на цепи разума, — согласилась Чара Нанди.

Словом, разум и эмоции в романе — категории скорее риторические. Чара Нанди говорит эти слова не кому-нибудь, а человеку, в спешке и одержимости погубившему четверых операторов спутника. Что он возражает ей на это?

— Многое уже сделано, но все же интеллектуальная сторона у нас ушла вперед, а эмоциональная отстала… О ней надо позаботиться, чтобы не ей требовалась цепь разума, а подчас разуму — ее цепь. Мне это стало представляться таким важным, что я намерен написать книгу.

Подчеркиваю еще раз: это говорит человек, готовивший опыт настолько второпях, что ни о безопасности, ни об информационном обеспечении он позаботиться не успел.

Именно во внутреннем конфликте Мвена Маса (отчасти и во внутреннем конфликте Дара Ветра, но меньше) раскрывается, что именно Ефремов имел в виду, говоря о "гармоническом человеке".

В современных терминах это слово звучит так: эгоцентрик.

Многие путают эгоцентризм с эгоизмом, хотя это грубейшая ошибка. Эгоцентрик может быть альтруистом — в своем понимании слова. Он может отдать имущество нищим, а тело предать на сожжение. Он может отказаться от мыслей о собственной выгоде (особенно в обществе, где такой отказ считается единственно приемлемым образом мысли и моделью поведения). Чего он не может — это встать на точку зрения другого, на место другого, влезть в его шкуру, ощутить его боль.

Именно поэтому никто не проронил ни слезинки о четырех погибших операторах спутника и пятом, погибшем во время ремонта. Никто не высказал сочувствие их близким, и Эвда Наль в своем уравнении счастья спокойно их обнуляет. Именно поэтому Дар Веиер, узнав, что прилетает Эрг Ноор, молча собирает вещи и уходит подальше от Веды: он так сосредоточен на самопожертвовании ради счастия любимой женщины, что попросту забыл поинтересоваться у нее, в чем это счастие состоит.

Эгоцентрична вся цивилизация Земли в целом: ребята раз за разом отправляют по Кольцу исторические очерки в изложении самых красивых женщин, совершенно не задаваясь вопросом, нужна ли братьям по разуму земная история или земные понятия о красоте.

Ефремов выводит замечательно интересную культуру — эгоцентриков, которые запрещают себе быть эгоистами. Разбор дела Мвена Маса показывает, что общество простит тебе практически все — кроме стремления к собственной выгоде. Система воспитания, описанная в ТА, может производить только эгоцентриков, при том уровне самоконтроля, который требуется от рядового землянина, человек, хочет он того или нет, а станет эгоцентриком — потому что постоянно будет отслеживать собственные реакции. Но при этом каждое действие, совершенное для себя, надо оправдывать в глазах общества. Почему Эрг Ноор ничего не рассказывает о своем стремлении повторить маршрут "Паруса" до гибели "Алльграба"? Не потому ли, что ощущает стыд за испытываемое ЛИЧНОЕ сильное желание, за то, что хочет полететь к Веге не для человечества, а для себя? И не потому ли он, рассказывая о своем рождении, резко перебивает Низу Крит, что сам факт его появления на свет отмечен печатью материнского "эгоизма"? Дело ведь не только в просроченной контрацептивной сыворотке: Низа Крит явно подразумевает аборт, который мать Эрга Ноора могла сделать, и, видимо, должна была по правилам экспедиций. Мать Эрга Ноора захотела родить ребенка _для себя_, вырастила его сама — это подозрительно в мире, где женщины могут воспитывать детей по своей воле только в курортной резервации, а люди, желающие жить по своей воле, самоудаляются в изгнание на остров с красноречивым названием остров Забвения.

Ирония судьбы заключается в том, что в утопии Ефремова легко можно быть эгоистом — если ты освоил умение им не казаться. Беда Бет Лона не в том, что он эгоист — а в том, что он выше сознательного притворства и недостаточно лицемерен для бессознательного. Сумей он убедить мир в том, что действовал ради блага человечества — может, и не пришлось бы куковать десять лет на Меркурии. Бедному Пур Хиссу постоянно прилетает за то, что он смеет говорить о своих чувствах правду — а эта правда несовместима с бонтоном (снова привет Эвде Наль и ее речи о значении непосредственных эмоций). Внутреннний конфликт Мвена Маса постоянно вращается вокруг вопроса "а не действую ли я к собственной выгоде, как какой-нибудь презренный "бык" минувших эпох?" Из скользкой и нечистой ситуации с межпространственным экспериментом Мвен Мас выходит весь обвешанный выгодами: ему и Бозу верят на слово, что эксперимент успешен, его оправдывают на Совете, он получает любовь Чары Нанди и всеобщее признание — но душа его спокойна: Эвда Наль и Чара Нанди уговорили его, что человечество выиграло от всего этого еще больше, и он может вздохнуть с облегчением: ура, я не эгоист! Ну да, в общем-то, и не эгоист, для эгоиста честности маловато. Эгоцентрик, который вынужден лицемерить даже с самим собой, отрицая, что он стремился в первую очередь к своим целям и их достиг.

Основная проблема нравственности в утопии Ефремова вытекает как раз из того, что эгоцентрику запрещено быть эгоистом. Но любая деятельность человека, направленная на увеличение благосостояния человечества, направлена косвенным образом и на увеличение благосостояния каждого отдельного человека в целом. Поэтому никто, занятый в производительной деятельности на Земле, не свободен от подозрений в "разумном эгоизме", в том, что он осушает болота и строит города и ДЛЯ СЕБЯ ТОЖЕ.

Поэтому абсолютно чистым, совершенно нравственным родом деятельности в утопии Ефресова является то, что очищено от "низменной пользы". А это в первую очередь искусство, во вторую — наука. причем те ее сферы, которые не приносят никаких экономических выгод здесь-и-сейчас. Да, ученым, синтезировавшим дешевую еду из угля, ставят памятники — но с трепетом и разинув рот слушают не "естественников", а Веду Конг, историка, и Карта Сана, художника. Чем меньше полезной отдачи от работы в ближайшей перспективе — тем больше она возбуждает и вдохновляет. Поэтому сотрудники Дар Ветра находятся чуть ли не в постоянной экзальтации — и, видимо, именно этим объясняется ранний износ нервной системы и организма у "бреваннов". Ведь огромные энергозатраты на космос и контакты по Кольцу, не приносящие никакой практической отдачи (на колонизацию планет у земли нет ресурсов, результат опыта Рен Боза получил практическое воплощение только столетия спустя, причем звездолет "Темное пламя" долгое время оставался в единственном экземпляре, а экспедиция на Торманс не получила дальнейшего развития) — это наивысшее воплощение принципа благородного отказа от всякой выгоды, жертвенная растрата ресурсов во имя неважно чего, лишь бы широко и мощно.

Как только мы увидим в "гармоническом человеке будущего" его подлинную сущность: эгоцентрика, безнадежно поборающего свой эгоизм — немедленно получат объяснение все странности, которые удивляют в ТА при вдумчивом прочтении. Легкость, с которой Эрг Ноор оставляет корабль на неопытных сменщиков, поведение самих сменщиков, не удосужившихся за шесть лет полета выжать из Эрга Ноора побольше сведений, необъяснимая беспечность, проявленная в случае с потерянным зондом — все обретает простое и логичное объяснение: герои ТА запрещают себе не только действия, но и мысли, которые уличали бы их хоть немного в стремлении к выгоде — даже такой, казалось бы, необходимой как простое выживание иди экономия оборудования. Как японский аристократ 9-12 веков бессознательно следил, чтобы каждый его шаг был красив, так герой Ефремова следит, чтобы каждый его шаг был бескорыстен. Поэтому Низа Крит, рассудку вопреки, будет сидеть на спорамине и не спать, сберегая часы сна для Эрга Ноора. Поэтому Эрг Ноор подавит в себе желание самому вести корабль в опасном районе (ведь за спиной Пур Хисс, готовый бросить упрек в стяжании славы ). Поэтому никто не поднимет вопрос о более рациональном распределении вахт (а ну как все подумают, что ты эгоистично стремишься в первую очередь сократить час своего дежурства?). Причем в сознание все эти соображения даже не будут допущены — рефлекс принимать из двух решений наименее сулящее личные выгоды уже выработан в школьные годы. Личная выгода оправдана только как часть общей выгоды, личное выживание — только как средство выживания группы. Записи "Паруса" подтверждают это особенно ярко: женщина, оставившая послание, ничего толкового не сказала предполагаемым адресатам о грозящей опасности, ограничившись совершенно бессмысленным советом не покидать корабль никогда. Попытка взять себя в руки и оставить связную запись — "Прежде чем начну, — голос окреп и зазвучал с убедительной силой: — Братья, если вы найдете „Парус“, предупреждаю, не покидайте корабль никогда" — провалилась: героиня тут же, на ходу, переменяет решение, и вместо того, чтобы надиктовать запись, уходит и погибает. Ни на секунду рацио не берет верх над жертвенностью. Не так люди воспитаны. Постоянный пас "идиотского мяча" от одного героя к другому — не более чем любезная помощь одного героя другому в проявлении героизма.

Если принять, что герои Ефремова — эгоцентрики, боящиеся эгоизма, то иррациональность их поведения получает простое и логическое объяснение: эгоизм и рациональность ходят рука об руку, кто бежит эгоизма — будет бежать и рациональности. Но беда в том, что эгоизм и эгоцентризм тоже ходят рука об руку. Телодвижения героев Ефремова — это сложные телодвижения людей, стремящихся стоять, ходить и сидеть все время так, чтобы не видеть собственной тени. Она пугает. Героический потлач, ставший центром цивилизации ТА, не бессмыслен — просто его смысл так же дик и чужд, как смысл провозглашенного товарищем О"Брайеном принципа "Цель власти — власть". Так и у Ефремова: цель жертвы — жертва. Практический смысл дорогостоящих звездных драгонад — в том, что практического смысла нет, а есть чистая героика, каковая тоже неотделима от эгоцентризма, ибо самоосознание героя в своей основе эгоцентрично.

А вот как так вышло, что "гармонический человек" Ефремова на поверку оказывается эгоцентриком — объясняется уже внетекстовыми факторами, которые предпочту вынести за скобки.

* Idiot Ball — сюжет продвигается благодаря тому, что кто-то из героев делает что-то поразительно глупое.

Материалы к размышлению: http://natapa.org/wp-content/uploads/2011...