Наши мертвые нас не


Вы здесь: Авторские колонки FantLab > Авторская колонка «kagerou» > Наши мертвые нас не оставят...
Поиск статьи:
   расширенный поиск »

Наши мертвые нас не оставят...

Статья написана 21 ноября 2011 г. 22:15

Сергей Кузнецов, "Живые и взрослые"

Новый роман Сергея Кузнецова меня, прямо скажем, ошарашил. Три постмодернистских детектива, вымораживающий кровь в жилах постмодернистский триллер, постмодернистская же семейная сага — и вот, совершенно неожиданно, «подростковый» роман, по которому немедленно хочется снять анимэ (стало быть, тоже постмодернистский, вроде, да?), который читаешь, не отрываясь, и твой Внутренний Подросток млеет от страха и восторга, в то время как твоя внутренняя Филологическая Дева визжит и рукоплещет особо удачным пассажам, вроде прекрасно разыгранной темы «ловушка в ловушке».

А еще хочется взять некоторых коллег, и себя в том числе, за загривок, и потыкать их в книгу носом, приговаривая:

— Вот как надо с архетипами работать! Вот как надо!

В своем отзыве на последнюю книгу Буджолд ваша покорная слугиня написала, что каждый уважающий себя писатель должен хоть раз да поднять тему смерти. Ну хотя бы затронуть. Имеется в виду — не просто чтоб герой умер, чтоб жалко было или там наоборот, получи, сцуко, по заслугам, а всерьез: что происходит с человеком и с миром, когда человек умирает, как нужно умирать и как не нужно умирать, и что такое вообще эта смерть.

Кузнецов тему смерти не просто затронул — он ее на три штыка вглубь вскопал и глубинные пласты наружу выворотил. Ведь со смертью в чем главная закавыка — несмотря ни на что, она пугает. Пугает двумя вещами: неизвестностью и неизбежностью. Все там будем. У всех в перспективе эта черная дверь, и что за ней? Большой знак вопроса.

Современные люди пытаются жить так, будто этой двери нет и этого знака вопроса нет. Как и герои мира Кузнецова, мы «провели границу», устранив смерть из жизни. Будет и будет — там, когда-нибудь. А пока лучше об этом вообще не думать. Поэтому когда смерть вторгается в жизнь (ибо что ей наши границы?), мы чувствуем себя беспомощными, слабыми и несчастными. Смерть — зло. Есть ли смысл обдумывать зло, готовиться к нему? Страшно.

Но если смерть зло — то и прошлое зло. Потому что прошлое принадлежит мертвым, а они принадлежат прошлому. Все наши знания, умения, достижения, так или иначе опираются на знания, умения и достижения людей, которые уже мертвы. Да мертвых, в конце концов, элементарно больше. Вежливые англичане так и говорят — «он присоединился к большинству».

Не выходит. Не вытанцовывается.

Вот с этим фактом — «не вытанцовывается» — и оказываются лицом к лицу герои повести. Родители Вероники мертвы, они навсегда пересекли запретную границу. Отец Марины торгует с миром мертвых. Погиб в неравном бою с мертвецами герой Ард Алурин. Словом, игнорировать смерть не получается. Но чтобы встретить ее лицом к лицу, нужно мужество. Собственно, книга об этом. О мужестве перед лицом смерти — и перед лицом жизни. Жизнь ведь тоже бывает чертовски неприятной. Героям — двенадцатилетним девочкам и мальчикам — приходится познавать неприятные стороны жизни, приходится сталкиваться со смертью — проще говоря, взрослеть. Причем сразу всерьез — с настоящей стрельбой, настоящими потерями, нешутейными предательствами.

Тут я затыкаю рот Внутреннему Подростку и предоставляю слово внутренней Филологической Деве, которая давно уже хочет разложить внутреннюю мифологию книги по Проппу, Юнгу и девице Ленорман.

Да, в книге много всяких вкусностей, которые любят Филологические Девы, аллюзий и отсылок к мировому искусству, от безусловной классики до массового искусства, которому только предстоит стать безусловной классикой, но не это главное. Мою внутреннюю Филологическую Деву снес с катушек хронотоп, или, выражаясь по-простому, «сеттинг» мира, придуманный Кузнецовым.

Настоящие мастера владеют искусством показывать людям вещи настолько очевидные, что люди этой очевидности не замечают. Например, глубинное, нутряное родство советской мифологии с мировой мифологией в самой ее основе, где космос поделен на мир живых, солярный, благой, но несовершенный — и мир мертвых, страшный, полный ритуальной скверны, но непреодолимо притягательный, потому что мертвые владеют могуществом. Советский миф тоже делил космос на два лагеря, со всей присущей мифотворчеству амбивалентностью — заграница ужасна, заграница опасна, да-да-да, но вместе с тем и притягательна, и могущественна.

И вот Кузнецов берет два мифа — и сливает воедино:

Звезда — это символ Живого, символическая фигура человека. Руки, ноги и голова. Обод, вокруг него — защита, оберег, Граница, проведенная, чтобы отделять живых от мертвых, защищать от упырей и зомби.

До Проведения Границ все, созданное живыми, принадлежало мертвым. В стране мертвых, той, что называют теперь Заграничьем, были построены огромные каменные пирамиды, куда свозили все, что делали живые. Когда человек становился мертвым, он забирал с собой все, что ему принадлежало. В древности — даже животных и близких людей, например, жен или детей. В школе они это еще не проходили подробно — древние времена проходили только в старших классах, а они пока только добрались до Мая. Впрочем, на уроке истории рассказывали об этих обычаях — нездолго до Проведения Границ они еще оставались в отсталых областях — но все равно живые тогда были только рабами мертвых: во всяком случае, так говорили в школе и писали в книжках, но Гоша несколько раз видел, как скептически улыбался папа и подмигивала мама, стоило по телевизору заговорить о том, как Май принес живым свободу.

Из книг Гоша знает, что до Проведения Границ не было Нового Года — был другой праздник, Возвращение, тот самый, в честь которого называют седьмой день недели. Этот праздник был посвящен Возвращению Мертвых — и когда Гоша был маленький, он думал, что речь идет о зомби, привидениях или даже мертвых шпионах, которые пересекают Границу, живут среди живых и вредят им. Теперь-то, конечно, он знает — мама объяснила — что это было совсем другое Возвращение, когда одному мертвому удалось по-настоящему вернутся, снова стать живым. Его звали Бог и когда сейчас люди говорят «Слава Богу!» или «ей-Богу!» — это все осталось с тех пор, когда все живые верили в Бога.

Гоша и сейчас не может понять: что за смысл верить в мертвого, который вернулся? Вот если бы это был живой, который ходил к мертвым, как ходят орфеи или шаманы — тогда другое дело.

Говорят, где-то в деревнях этот праздник до сих пор отмечают. Есть даже пророчество, о том, что когда-нибудь всем мертвым удастся вернутся, снова стать живыми, тогда, мол, и наступит конец света. Когда во время войны мертвые перешли Границу, такие люди обрадовались, решили, что вот, сбылось все, что было предсказано — и многие из них подались в приспешники мертвым, стали им помогать. Когда Павел Васильевич говорил об этих предателях, у него даже лицо менялось от ярости — видно было, он их ненавидел даже больше, чем самих мертвых.

Мертвые — это мертвые, что с них взять? А предать своих — что может быть хуже?

Впрочем, мертвые тоже разные бывают. Теперь-то Гоша знает это лучше других: в самом деле, не у каждого мальчика есть свой знакомый мертвый!

От того, как это сращивание филигранно сделано, я выпала в осадок и не перестаю выпадать. Ухвачена не только общая логика — до мелочей продуманы нюансы, детали. Ничего лишнего нет. Ничего не упущено. Да, и то, что случилось после открытия границ, когда советский миф рухнул — не упущено тоже.

Язык... трудно говорить. Язык стилизован под "подростковую прозу" советского времени, в лицо тебе одновременно дышат Алексин, Рыбаков и Крапивин, причем с иллюстрациями Медведева. Так, как пишут взрослые, пытающиеся говорить с подростками "на их языке". Это не прокол, это совершенно сознательная стилизация, еще один кирпичик в стенку остранения. О серьезных вещах — таких, как смерть — нельзя писать совсем уж всерьез. Точнее, невозможно — там, где заканчивается всякое слово, все, кроме немоты, будет ложью — но говорить-то надо, и тут в свои права вступает единственная благородная разновидность лжи: фантазия.

Трудно поверить, что мир изменить возможно. Но возможно фантазировать о тех, кто поверил.

– Помнишь, я вас привела к Аннабель знакомиться и она спросила: что, мол, вам нужно? А ты ответила: «мы хотим изменить мир». Я навсегда запомнила! Мне тогда казалось, что Аннабель — клевая и классная, а как тебя услышала, я сразу подумала: Ого!

— Но я больше не хочу менять мир, — говорит Марина, — если менять мир, слишком много людей зря пропадут. Как Алурин, как Зиночка.

— Да ладно тебе, — отвечает Ника, — на самом деле ты тоже хочешь изменить мир. Мы бы все хотели его изменить, но боимся — у нас не хватит сил. Потому что мы — только дети. Так давайте, когда вырастим, не забудем, что мы хотели: изменить этот мир.

Это прекрасная книга. И я очень рада словам «Конец первой книги».

Значит, будет и вторая. Такая же прекрасная.





382
просмотры





  Комментарии


Ссылка на сообщение22 ноября 2011 г. 13:51

цитата kagerou

И я очень рада словам «Конец первой книги».
А меня это обычно пугает. Впрочем, если такое разделение в рамках изначального замысла, тогда ещё ничего.
свернуть ветку
 


Ссылка на сообщение22 ноября 2011 г. 14:06
Книга абсолютно ничего не потеряет, если продолжения не будет, она вполне завершена.

Но герои понравились, так что и продолжению буду рада.
 


Ссылка на сообщение22 ноября 2011 г. 14:12

цитата kagerou

Книга абсолютно ничего не потеряет, если продолжения не будет, она вполне завершена.
Тогда, всё-таки, пугает.

Но первую после вашего отзыва захотел прочитать.
 


Ссылка на сообщение22 ноября 2011 г. 14:33
Прочитайте не пожалеете.

Вот ту на пробу кусочек выложен: http://booknik.ru/publica...

Но я сразу предупреждаю, что кусочек — это такая лирическая зарисовка, вздох между двумя очень динамичными частями книги.


⇑ Наверх