| Статья написана 26 мая 2012 г. 00:39 |
Анна Китаева Окончательный диагноз Вместо эпиграфа:
Ну, про грудь я вам уже сказал. Что еще? Рот, как капкан, глаза, как льдышки, голубые такие, довольно хорошенький носик и волосы цвета спелой пшеницы. – Он помолчал, мысленно проверяя цепь своих сравнений – не выскочил ли у него случайно еще какой-нибудь «клиш». Убедившись, по всей видимости, что он в этом отношении чист, бармен удовлетворенно кивнул головой и повторил: – Вы ее сразу узнаете. Эд Макбэйн, "До самой смерти" Обычно первый рассказ в сборнике ставят так, чтоб он не был самым "убойным", но задавал общую тональность и давал представление о среднем общем уровне. По рассказу Анны Китаевой можно сделать вывод, что общий средний уровень сборника обещает быть чрезвычайно низким, и даже супруги Прокопчик с Кагановым дело не спасут. Это написано плохо. Это написано убийственно плохо. Эпиграф видели? Так вот, по сравнению с анной Китаевой хозяин бара "Веселый дракон", чья речь вынесена в эпиграф — тонкий и оригинальный поэт. тоска вдруг накрыла меня, как океанская волна, с головой. Все и каждый в этом заплеванном скверике нашли свое место в жизни – и только я один не знал, что с собой делать. Я взревел раненым слоном. Ну, или буйволом, не знаю. Он картинным жестом сдернул с носа черные очки и заглянул мне в глаза. Я изо всех сил встряхнул лысого, словно он был не человек, а манекен. Когда глаза открылись, лысый уже скинул туфельки и удирал, сверкая босыми пятками. Языковыми клише дело не ограничивается — клиширован сюжет (героя, не желающего подвергаться бесконечным коррекциям, общество уничтожает), клишированы образы (гей карикатурно-феминен, герой обязательно программер — а кем еще может быть герой современной пост-советской фантастики? — и не умеет готовить — а зачем "нормальному" мужчине уметь готовить? — доктор обязательно резонер). Но и это еще не все — даже из клише мог бы получиться хороший пастиш, если бы детали были подогнаны друг к другу и достигали той концентрации, при которой получается уже сатира. Но они никак не подогнаны, оно вообще не согласованы. Почему на лестничной клетке воняет изоляцией? Это играет какую-то роль в дальнейшем развитии сюжета? Почему при тотальной коррекции мозгов в головах героев сохранились патриархатные стереотипы "кто женщина, тот и готовит еду"? Что, все разрушать можно, а патриархат — этосвятоэ? Как вообще до жизни такой дошли? Почему все согласились с коррекцией? Почему, когда возлюбленная главгера сменила пол, он попросту не выпросил себе гомосексуальную коррекцию? И кстати, почему она сменила пол? Нет ответа. И наконец. Социальная сатира — жанр очень сложный, требующий хорошего владения пером и хорошего знания предмета. Чтобы написать "Уловку-22", нужно отслужить в ВВС США. Чтобы написать "Остановите самолет, я слезу", нужно быть советским евреем. Вы поняли, к чему я? К тому, что в наших странах, истерзанных проблемами посерьезней, чем political correctness gone mad, прежде, чем писать о беспощадной толерантности, нужно хотя бы в общих чертах составить себе представление об обычной. Сергей Чекмаев Потомственный присяжный
Чем я закончила предыдущий отзыв, тем же хочу начать этот, но в несколько более жестких тонах. Чекмаев согрешил тем же, что и Китаева – Did not do the research, как пишут на ТВ-тропах. «Да, тяжко такому продвинутому индивидууму с крашеными волосами и радужной лентой в петличке понять нас, диких двуполых варваров. У него каминг-аут только что на лбу не напечатан.» Простите, какой может быть каминг-аут в мире, где гомосексуалом быть не только не стыдно, но и предпочтительно? Кто там «прячется в шкаф», чтобы из него делать «каминг аут», и зачем? И еще об исследованиях. Для начала несколько цифр: на 2007 год в России на учете было 742 тысячи детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей (после Великой Отечественной в стране было 680 тысяч сирот). 80% российских сирот — "социальные", то есть, сироты при живых родителях (наркоманах, алкоголиках, отбывающих срок). По данным Генпрокуратуры, в стране насчитывается около 2 миллионов беспризорников, по данным Российского детского фонда — 3 миллиона, а по данным движения "В защиту детства" — около 4 миллионов. Детей, перешагнувших порог школьного возраста, практически не усыновляют. В 2006 г. в детские дома и приюты вернули около 2,5 тысяч детей, в 2007 г. — более 3 тысяч. Закон "Об опеке и попечительстве", ликвидирует с 1 сентября 2008 года систему патронатных учреждений. И вот на этом социальном фоне Сергей Чекмаев пугает нас тем, что в не столь отдаленном будущем очереди на усыновление растянутся на 8 лет, причем приоритет будут получать «прогрессивные» (гомосексуальные) семьи, а у презренных «двуполов» детей будут отбирать. Внимание, вопрос: почему меня эта антиутопия ни хрена не пугает? Не потому ли, что по сравнению с текущим положением дел это сугубая утопия? Чекмаев пишет, как персонаж ради продвижения в очереди на усыновление заседает в Ювенальной палате, разбирая дела родителей, которых беспощадно толерантное государство хочет лишить родительских прав. Что это за родители? Отец, который закаляет младенца, родители, не купившие дочери планшет, родители, которые унижают сына за гомосексуальность, родители, у ребенка которых на теле нашли синяки и царапины (я так понимаю, только в беспощадно толерантном государстве за синяки и царапины можно привлечь к ответу — в нормальном государстве вроде наших с Сергеем об ребенка хоть оглоблю сломай, имеешь право). Но в общем и целом среди родителей ни одного запойного алкоголика, наркомана, вора или реального истязателя. Я прекрасно понимаю, что Чекмаев хотел сказать: Ювенальная комиссия мается дурью, и измысливает поводы разрушить счастие "традиционных" семей. Но Логос не обманешь — написал он мир, в котором с наркоманией, алкоголизмом, криминалом покончено, и защитникам детских прав уже ничего не остается, кроме как разбирать дела родителей, не купивших деткам планшет. Где заполнить иммиграционную карту на въезд в эту Россию? Я туда уже хочу. Поехали дальше. К концу рассказа перед героем встает моральная дилемма: осудить на лишение родительских прав семью своих друзей или лишиться места в очереди на усыновление: «– Дело о лишении родительских прав номер 498565. Денис и Маргарита Суриковы, зарегистрированная семейная пара, гетеросексуальные отношения. Индекс социальной значимости негативный. Ввести обвиняемых!» Чекмаев оставляет финал открытым: «Может быть, так правильно, и надо отбирать детей у тех родителей, что не могут их нормально воспитать. Надо передавать их в устойчивые, прогрессивные пары, социально значимые для общества, активные и готовые в лепешку разбиться ради долгожданного приемыша. Все так. Пока еще остались гетеросексуальные пары и все еще рождаются дети. Но, Анька, любимая, бога ради, подскажи мне, что я должен написать сейчас?!» Не тем вопросом задается герой. А надо бы: Анька, любимая, как вышло, что наши такие замечательные друзья воспитали воровку и доносчицу? Может, в этой консерватории, в «традиционной семье» и впрямь что-то не так? Кстати, о традиционных семьях. Тот же вопрос, что и к Анне Китаевой: как так вышло, что в мире, где этих традиционных, по словам автора, становится все меньше, они упорно цепляются за патриархатную модель, где муж зарабатывает деньги и «социальную значимость», а жена хлопочет по дому, встречает его у дверей и «щебечет, щебечет, щебечет… щебечет, сука, щебечет…» (Анька всю неделю только об этом и говорила… хватило информации, чтобы всю дорогу болтать не умолкая…). Жена беспомощна не только там, где речь идет о зарабатывании денег – но и ради собственного материнства не готова пошевелить пальцем. Когда их подвигают в очереди, она способна только сидеть и рыдать: «Перед Анькой стояли три здоровенные упаковки памперсов, из раскрытой коробки с рисунком веселого и упитанного младенца торчали распашонки, чепчики, штанишки, еще какая-то малопонятная одежда. Рядом валялось два одеяла: розовое, в цветочек, и синенькое, с коняшками. – Ты что? Солнышко, что ты плачешь? Я знал, почему она плачет. Конечно, знал. Но все-таки должен был спросить. – Зачееееем я тооолько… – всхлипнула Анька, – все это купииила… Все равнооо… не понадобитсяяяя… Нааас опяяять подвинууулиии…» Ей в голову не приходит самой пойти и записаться в присяжные, чтобы поправить дела и вообще разгрузить мужа. Она вместо этого бегает по магазинам, покупая ненужные памперсы, распашонки и чепчики, хотя муж еще раньше предупредил ее, что им может достаться как минимум двухлетка. Прямо скажем, остервенелые хлопоты Ани по обустройству детской производят впечатление психоза, и на месте мужа я бы озаботилась вопросом ее ментального здоровья. Но он им не озаботится – видимо, с точки зрения «традиционного мужчины» выученная беспомощность на грани олигофрении вкупе с психозом – нормальное состояние «настоящей женщины». А кстати, кто усыновляет и удочеряет шестнадцатилетних геев и пятнадцатилетних лесбиянок-воровок-доносчиц, отобранных из «традиционных» семей? Наши герои явно мечтают не о своенравном подростке, а о пухленьком карапузике. А кто же усыновляет подростков? Неужели одни геи хотят с ними возиться? Но если так – «традиционные» получают, в общем, то, что заслужили: геи берут что есть и становятся приемными родителями, «традиционные» умудряются продолбать воспитание кровных детей. На весь рассказ нам показано три «традиционные» пары: главный герой с женой, Суриковы, ставшие «камнем преткновения» для героя и в эпизодах – несколько семей, проходящих перед глазами героя. Начнем с них: «Первое слушание я помню смутно. Дело казалось крайне простым: отец грубо обращался с ребенком при полном попустительстве матери. Сторонник здорового образа жизни, всяких там зарядок на свежем воздухе, обливаний и бега трусцой, он не слишком церемонился с сыном. Отказался от прописанных врачом биодобавок, вывозил коляску на улицу в любую погоду, на ночь оставлял в детской открытую форточку (…)Растерянный отец – я даже не запомнил его фамилии – о чем-то умолял с трибуны, кричал и требовал справедливости. Рядом плакала навзрыд маленькая женщина, хватала за руки судейских и просила снисхождения.». Нота бене: у женщины во всем этом деле как будто и нет права голоса: инициатором был отец, она только «попустительствовала». Является ли она сама сторонницей здорового образа жизни – похоже, никого не интересует, в первую очередь мужа. После вердикта роли распределяются традиционно: муж кричит и требует справедливости, жена – рыдает и просит снисхождения. И конечно же, она «маленькая» (кстати, свою жену герой тоже постоянно называет с уменьшительными суффиксами). Видимо, такая же вынужденно-беспомощная истеричка, как и супруга главгера. Возможно, это такой литературный прием: семья, с которой главгер начинает свой путь наверх – зеркальная копия его собственной семьи и как бы провозвестие его судьбы. Но побочный эффект от его применения следующий: уже третья гетеросексуальная семья в кадре – патриархатная семья, и другой гетеросексуальной модели автор, похоже, себе не мыслит. Еще две семьи пробегают перед нашими глазами: «Потом заседания пошли сплошной чередой. Школьница написал жалобу на родителей – не купили новый планшет и лишили похода в кино за какие-то провинности. Грустный, худенький и женственный мальчик утверждал, что в семье его унижают за прогрессивную ориентацию (…)Вы же знаете, на каждом уроке физической культуры и толерантности тела мы проводим обследование учеников. И что же выяснилось?! На груди и животе маленького Андрея медсестра обнаружила длинные ряды царапин! И один синяк на предплечье! Я лично могу это подтвердить! Сам осматривал! Очень внимательно! Я всегда осматриваю сам, если есть хоть какие-то подозрения. И вот, что я вам скажу: ребенка избивали, уважаемые! Ежедневно и методично избивали несчастного мальчика, не способного оказать сопротивление насилию!». Я не знаю, говорит ли правду тренер, но знаю точно: семья, где ребенок доносит на родителей о непокупке нового планшета, воспитала потребителя и стукача. Такая семья дисфункциональна. Семья, где над ребенком насмехаются за «неправильную» ориентацию – дисфункциональна. Может быть, эти родители и не заслужили того, чтобы у них отбирали детей (по правде говоря, я считаю, что наиболее адекватное наказание – оставить детишек им: вырастили потребительницу – тяните до совершеннолетия). Но они точно идиоты, если сравнить их с гомосексуальной семьей, которая быстренько выполнила все требования ювеналов – и оставила ребенка себе. Чекмаев пытается доказать, что это общество такое плохое, настроило детей против родителей. А я позволю себе не поверить: где в семье есть любовь и доверие, никакое общество не может вклиниться. В гитлеровской Германии, поощрявшей доносы членов семей друг на друга, было множество семей, где дети и родители вместе участвовали в подпольной борьбе, укрывали евреев – потому что в этих семьях была любовь, и люди стояли друг за друга. В традиционных семьях по Чекмаеву люди друг за друга не стоят. Герой вынужден разбирать дело своих друзей Суриковых, на которых донесла родная дочь, попавшаяся на магазинной краже. Вот как нам показывают Суриковых в первый раз: «Суриковы встретили нас радушно, но с некоторой долей усталости. Мы были допущены лицезреть сокровище, только в масках, конечно, чтобы – боже упаси! – не занести какую-нибудь инфекцию. Малышка выглядела сытой и довольной. Она задорно улыбалась нам слюнявым ротиком, нисколько не испугавшись очередной делегации новых лиц. Потом Суриковы, конечно, плюнули на строгости, и Аня с Ритой снова отправились гукать и умиляться. Даже, по-моему, кормили вместе – в смысле кормила Рита, а Аня только держала, но была на седьмом небе от счастья. Дэн пока предложил сыграть пару партий в новую настолку, и через пять минут мы уже азартно стучали фишками. Он играл хорошо и, честно скажу, выглядел вполне довольным жизнью. Я ему страшно завидовал». Да, как не позавидовать: ведь традиционные жены на целых два часа избавили мужчин от необходимости возиться с младенцем, оставив им самое приятное: посюсюкать, поумиляться и поиграть в настолку. Ну и в самом деле, сколько можно сюсюкать да агукать, не царское это дело, а уж тем более памперсы засиканные-закаканные менять… для этого женщины есть. « Две дочки – свои, не приемные! – настоящая, полная семья. Суриковы лет на пять нас постарше, но первая дочь уже почти взрослая, а теперь появилось еще и второе, маленькое солнце этой семейной вселенной. – А где Стаська? – спросил я. – Давно ее не видел. – Э-э, – Денис чуть поморщился. – С подружками где-то болтается. Мы ей в последнее время не слишком интересны, переходный возраст, «я теперь взрослая, решаю сама» и все такое. Психолог сказал: не мешать. Мол, перебесится, повзрослеет, все войдет в норму. Он замолчал, нервно перетасовал карточки, зачем-то поправил и так идеально расставленные фишки. Что-то удержало меня от дальнейших расспросов, особенно насчет подружек. Сейчас у этого слова слишком много новых значений» Прелестно. В семье взошло маленькое солнышко – и родителям уже плевать на пятнадцатилетнюю дочь. Как-нибудь само собой все образуется, раз психолог сказал. Опаньки. Не образовалось. «Слушание неожиданно оказалось интересным. Некая Станислава Фромм, пятнадцати лет, обвиняла своих родителей – архаичную двуполую пару – в том, что они ограничивали ее контакты и подавляли сексуальную ориентацию. Из-за чего она испытывала серьезное психологическое давление и всем своим поведением протестовала против излишней опеки» А папа в это время играл в настолку, ага. С перерывами на сюсюканье над малышкой. « – …и вот, доведенная до отчаяния устаревшими представлениями своих родителей, мятущаяся душа влюбленной юности ушла из дома к мечте всей жизни. И даже сменила фамилию, взяв красивый псевдоним – имя знаменитого неофрейдистского мыслителя. Отринутая всем миром девушка с прогрессивными представлениями о семейном счастье вынуждена была скитаться по знакомым, жить в каких-то грязных съемных углах и верить, что когда-нибудь она сможет воссоединиться с той, которую любит. И даже противоправный поступок ее заставили совершить обстоятельства – бедная девочка голодала, лишенная самого важного, что только может быть в жизни, любви ближних. Ее так называемые родители отказали Фромм в праве на выбор утонченного духовного развития и фактически своими руками определили ее несчастную судьбу.» Если выбросить из речи инспектора всю риторику и оставить голые факты, выйдет следующее: Станислава посмотрела на семейную модель родителей – и поняла, что олени лучше. В смысле, лесбийский союз ее устраивает больше (и неудивительно, если во всех «традиционных» семьях женщины или не показаны вообще, или показаны истеричными дурами). Родители были слишком заняты новой игрушкой – младенцем – чтобы разобраться в причинах такого решения. А может, решили, что проще новую сделать, чем эту воспитать. Станислава ушла жить к любовнице, но социальных навыков выживания семья ей не привила (зачем «традиционной женщине» уметь самостоятельно жить, она же придаток к «традиционному мужчине»), и соплячка, не умея заработать, пошла воровать. Поскольку она и этого толком не умела – попалась, а поскольку ее не приучили отвечать за свои поступки (зачем «традиционной женщине» уметь отвечать за свои поступки, она же придаток к «традиционному мужчине»), она стала валить все на родителей. Да, пожалуй, ювенальная комиссия права – нельзя оставлять в руках Суриковых малышку. Искалечат, как эту искалечили. Ну и перейдем к семье главного героя. О том, какую роль в ней играет жена, мы уже знаем. «Все же насколько хорошо, когда жена занята будущим.» Когда у нее нет настоящего – чем же еще ей заниматься? Мы ничего не знаем о ее духовном мире, убеждениях, да любимых сериалах хотя бы. Она – пустышка, полностью сосредоточенная на мечтах о своем грядущем материнстве и обслуживании мужа. А что ж ее муж? А он послушно выносит вердикт «виновны» в отношении других гетеросексуальных пар, проштрафившихся в воспитании детей. Исповедует прекрасный кодекс чести урок: умри ты сегодня, а я завтра. И «там таких большинство», по словам инспектора. Хорошо «традиционные семьи» умеют стоять друг за друга, ничего не скажешь. Герой постоянно говорит о своей любви к жене – но о том, _что_ за человек его «Анютинаглазка», не говорит ни слова. У нее даже внешности нет, она нигде не описывается. Она просто функция «объект любви героя». Ее ценность измеряется тем, сколько герой в нее вложил: «Тут мне очень захотелось врезать ему в челюсть. С размаху так, от души. Бросить Аньку, мою Анютинуглазку, за которой я два года ухаживал, как влюбленный десятиклассник, и жить с каким-нибудь заросшим «медведем»? Нет, или меня сейчас стошнит прямо здесь, или будут жертвы». Надо полагать, если бы она отдалась ему после первого свидания – бросил бы, не задумываясь, а тут жалко убитых двух лет. Как человек, Анна ему совершенно безразлична, и, видимо, автору тоже. И нам хотят внушить, что это – нормальная семья, умучиваемая от злых пидорей? Нет, увольте. Я этого не куплю ни оптом, ни в розницу. Это глубоко дисфункциональная семья, куда попросту страшно отдавать ребенка. Безотносительно их сексуальной ориентации. Резюме. Сергей Чекмаев хотел вывести гомосексуалов угнетателями, а вывел гетеросексуалов дисфункциональными идиотами. Мужчины в его рассказе с удовольствием решали бы проблемы угрозами и насилием, да роги обломаны, поэтому они предают друг друга и подличают. Женщины в его рассказе – безмозглые квочки (кроме тех, кому хватило ума податься в лесбийскую пару). Соответственно, и гетеросексуальная семья в его рассказе – дом, разделившийся в сердце своем, которому приходит закономерный трындец. От лица всех гетеросексуалов, в особенности женщин, огромное Сергею Чекмаеву за это спасибо. Тим Скоренко Теория невербальной евгеники Приз в студию Тиму Скоренко за честность. Он не стал притворяться, что рисует "толерантную антиутопию", он честно нарисовал мир победившего нацизма, закончив рассказ такими словами: "Но я твердо знаю: если я буду уверен, что в мире больше нет ни одного человека с нетрадиционным взглядом на любовь, если мы сумели выжечь эту заразу каленым железом, если моя миссия закончена, то я возьму свой табельный пистолет и пущу пулю в рот. И моя смерть сделает мир чище, погрузив его в пучину беспощадной, безудержной, безупречной толерантности". Но не ко всем, а только "к себе подобным". Ну да, примерно так наш человек ан масс и представляет себе толерантность — пока ты мне подобен, я буду тебя терпеть. А как от стандарта отклоняться начнешь — так извини-подвинься. Нормальная такая нацистская толерантность, чего там. На уровне идеи Тиму Скоренко — однозначный респект. Язык, слава Богу, русский. Речевое попадание в образ — стопроцентное. И даже эксплуатация поднавязшей в зубах гей-темы обоснована: Третий Рейх разменивает седьмой десяток, семитов всех давно в полуживотные низвели, какое отклонение в себе может обнаружить арийский хлопчик? Только это самое. Что не понравилось — прямолинейность. Тим Скоренко — не Дивов, он свою фигу достает из широких штанин и прямо в лицо читателю тычет. Макс задал профессору неуместный вопрос — Макс пошел под топор. Совсем как глупая Даша в соседнем глупом рассказе про демографию. Слишком в лоб. Царапнуло. И слишком долго Тим подбирается к основной идее рассказа: существованию в глубинах гестапо спецотдела из гомосексуалов, семитов и прочих "извращенцев", которые, проникнувшись идеей беспощадной толерантности, вылавливают остатки "своих", служа идее "очищения мира". Рассказ явно был написан специально для сборника, и это чувствуется.
|
| | |
| Статья написана 12 апреля 2012 г. 21:29 |
http://www.youtube.com/watch?v=-Ryd_p20XEU Прометей, как говорили, выкрал пламя у богов. Приручили это пламя на заре седых веков, Покорили, оседлали — и теперь летим назад, В небеса, где мы на равных поглядим богам в глаза. Век двадцатый, год шестьдесят первый — русский Прометей, По фамилии Гагарин, самым первым из людей Взмыл свечой навстречу солнцу, поборов и боль, и страх — Ключ на старт, отсчет, "Поехали!" — и пламя в небесах. Он отважный был мужик, не зря гордится им страна. Только в небе много звезд еще, а среди них — Луна. Пыль осела, люк открылся — и Нил Армстронг делал шаг... Колесницы Аполлона мчало пламя в небесах. Я видел во сне Мальчишку в космическом корабле, Совсем пацан, Я влип в черно-белый экран, Там было пламя в небесах, Я буду помнить и в смертный час — Пламя в небесах, Пламя в небесах! Двадцать лет после Гагарина, день в день ровно двадцать лет - И корабль-челнок "Колумбия" в небесах оставил след. "Это просто грузовик" — ворчали скептики, но ах! - Грузовик летел над миром, пело пламя в небесах. Только боги не желают в небеса нас отпустить, И приходится за это дорогой ценой платить. И не раз земля смотрела со слезами на глазах, Как отважных пожирало это пламя в небесах. Только небо станет нашим, наше будущее — в нем. Мы попыток не оставим, наших глаз не отвернем. Нам не век жить в колыбели, мы на огненных крылах Полетим навтречу звездам. Видишь пламя в небесах? Мы взлетим к далеким звездам, видишь — пламя в небесах! Там было пламя в небесах, Я буду помнить и в смертный час — Пламя в небесах, Пламя в небесах!
|
| | |
| Статья написана 1 апреля 2012 г. 07:56 |
Пиеса Навеяна фантлабовским тредом "Хочу обратно в СССР" Действующие лица: Мистер Гейли, бывший работорговец Джордж Гаррис, инженер, бывший раб Джордж Шелби, сын бывшего рабовладельца мистера Шелби, экс-лейтенант армии Конфедерации Сэм и Энди – бывшие рабы мистера Шелби Питер Шелби – сын покойного дяди Тома, слуга Джорджа Шелби Мистер Уилсон, промышленник Мари Сент-Клер, вдова доброго плантатора Сент-Клера Хенрик Сент-Клер, ее племянник, экс-капитан армии Конфедерации Топси, бывшая рабыня, ныне миссионерка Скарлетт О’Хара, бывшая рабовладелица, ныне преуспевающая бизнесвумен Ретт Батлер, бывший жулик и контрабандист, ныне преуспевающий бизнесмен Место действия – воображаемый салон парохода на Миссисипи, где могли бы собраться все вышеперечисленные Время действия – 20 лет по окончании Гражданской войны
Хенрик Сент-Клер: Не знаю, почему так принято ругать довоенное время. На мой взгляд, жизнь тогда была гораздо лучше сегодняшней. По крайней мере не было бездомных, безработных, с пьянством и тунеядством боролись, пьяниц было очень мало, молодежь не курила, не пила пиво в салунах и не материлась, молодые люди слушались старших, а не посылала их к Диксону. В Конфедерации соблюдалась законность и правопорядок… Ретт Батлер: Простите, сколько вам было лет, когда началась война? Хенрик Сент-Клер: Пятнадцать. Ретт Батлер: А. Юность, первая любовь, золотое беззаботное время – все осталось там. Меня тоже в те времена девушки любили значительно больше. Я вас понимаю. Энди: Хех, как говорит мой старик – «у меня до войны курок был всегда на взводе»… Ретт Батлер: Впрочем, пили тогда очень много. Южные джентльмены никогда не отличались особой воздержанностью. Хенрик Сент-Клер: Я имею в виду негров. Они жили лучше, и им не было нужды пить. Джордж Гаррис (резко смеется): Простите, юноша, но пьют обычно те, у кого есть на это деньги. У негров отбирали все заработанное. Хенрик Сент-Клер: Как это все? Я всегда выдавал своему лакею доллар в месяц. Но если бы он осмелился прийти домой пьяным, его ждал бы кнут, и он знал это! Джордж Гаррис: Я вижу, в рюмке у вас брэнди. Вам бы понравилось, если бы вас сейчас схватили и выпороли за то, что вы пьете? Хенрик Сент-Клер: Я джентльмен! Сколько бы я ни выпил, я не опущусь до скотского состояния! Ретт Батлер и Джордж Шелби смеются вместе. Джордж Гаррис: В том-то и беда, юноша, что вы не понимаете: вы и ваши негры жили, по сути дела, в разных странах.Едва ли ваш тогдашний лакей разделил бы ваши сентиментальные чувства в отношении прошлого.Хенрик Сент-Клер: Но вы не станете отрицать хотя бы того, что каждому рабу давали жилье? Сэм: Да чё там! Свой домик был, не барак вонючий, спасибо хозяевам… Энди: Курицу каждый день давали… Хенрик Сент-Клер: Что и требовалось доказать! Система была экономически эффективна, негры получали жилье, пищу… Ретт Батлер: Минуточку. Что значит «получали»? Разве в этой жизни хоть что-то, кроме воздуха, дается нам даром? Мы покупали негров, чтобы они выполняли для нас определенные работы, которые приносили нам прибыль и облегчали жизнь. За эти работы мы обеспечивали их пищей и кровом, причем какого качества были эти пища и кров – целиком зависело от нашего произвола… Мистер Вилсон: Ну, и от наших возможностей кое-что зависело. Иной хозяин просто не имел возможности построить каждому дяде Тому отдельную хижину. Скарлетт: Не передергивайте, Ретт. Уж мы своих рабов не обижали. Мари Сент-Клер: Мы тоже. Топси: Как? Не вы ли продали всю свою домовую челядь после смерти мужа? Мари Сент-Клер: А что мне было делать, открывать для них пансион? Уверена, что они попали в руки к таким же хорошим и добросовестным людям, как я! Джордж Шелби: Вообще-то, как минимум одного из них забили насмерть на плантации Саймона Легри. Мари Сент-Клер: Значит, заслужил. Разве хорошего негра наказали бы просто так? Питер (видимо сдерживаясь): Мой отец был прекрасным человеком и хорошим работником. Чем он, по-вашему, мог заслужить такую участь? Мари Сент-Клер: Да мне почем знать! Ретт Батлер: О том и речь: Большинство не желало знать, во что обходится их благополучие, а многие и поныне продолжают пребывать в блаженном неведении. Скарлетт: Да вы стали аболиционистом, дорогой экс-супруг! Правда, через двадцать лет после войны на это немного нужно отваги. Ретт Батлер: Аболиционистом я не стал, а экономистом был всегда, вам ли не знать. Система, которая стоит на подневольном труде, не могла не рухнуть. Хенрик Сент-Клер (Питеру): Не нужно драматизировать, дорогой. Смерть вашего отца – частный, единичный случай, который господа, наслушавшиеся северной пропаганды, превратили в пропагандистский жупел. Топси: А то, что меня охаживали кочергой и каминным щипцами – тоже единичный случай? Мари Сент-Клер: А какой же еще? Поймите наконец, Топси: то, что вам плохо жилось – это проблемы испорченной, озлобленной на весь мир негритянской девчонки, а не всего рабовладельческого строя! Топси: Ну, у меня на этот счет есть свое мнение. Прямо скажем, и на Севере существуют избалованные белые суки вроде вас, и ублюдков типа Легри там хватает, но слава Богу, у них нет власти над нашей жизнью и смертью. Скарлетт: И она называет себя миссионеркой! Какой кошмар! Что за язык, что за манеры! Хенрик: Просто удивительно, с какой черной злобой и неблагодарностью говорят люди о строе, который их вырастил и воспитал, о своей родине! Мистер Гейли: А какая клевета на покойного Саймона Легри, крепкого хозяйственника и эффективного плантатора! (Питер Шелби всматривается в его лицо, подходит быстрым шагом и дает ему в челюсть). Питер: Это тебе за отца, сволочь. (Мужчины вскакивают, оттаскивают Питера. Мистер Гейли пытается взять реванш) Гейли: Держите его крепче, господа. Сейчас я этому черномазому покажу, где его место! Джордж Шелби: Я сдерживался сколько мог (бьет Гейли в ухо). Это опять за дядю Тома. Ретт Батлер: Ну хватит! (вынимает пистолет и стреляет в воздух) Пущу пулю в лоб первому же, кто попытается разыграть тут второй тур Гражданской войны. Невзирая на цвет кожи, возраст и пол. (Мари Сент-Клер и Скарлетт промакивают лицо мистера Гейли смоченными в воде платочками, он пытается объясниться) Гейли: Речь, в конце концов, о фактах! Этот Том отказывался выдать местонахождение двух беглых рабынь, которые подвергали Саймона Легри настоящим моральным пыткам! Он вынужден был принудить этого Тома делиться информацией! Почему люди не хотят слышать правду?! Хенрик: Ну, все мы знаем, кто за этим стоит. Вашингтонский обком исправно платил пропагандисткам вроде Гарриет Бичер-Стоу. Топси: Да-да, от усердного чтения вашингтонских пропагандистов у меня до сих пор рубцы на спине и на заднице. Как вы не поймете: нет у нас причин хотеть вернуться назад, в Конфедерацию. Пусть о ней вздыхают те, кому там было хорошо, а нам было плохо. Мари Сент-Клер (раздраженно): Кому это «вам», Топси? Остальные присутствующие здесь негры вас не поддерживают. Вот скажите, как вас там, Сэм и Энди, разве вам было плохо? Энди: Да чего там, я ж говорю: и крыша над головой была, и работать особо не напрягали… Топси: Вот только сына Элизы и Тома ваш хозяин продал, когда у него начались денежные затруднения. Неужели вы не понимаете, что на месте Тома мог быть любой из вас? Сэм: По правде говоря, не мог, мисс. Хозяину требовались хорошие деньги, а за нас двоих разом он не взял бы столько, сколько за одного Тома, уж такой Том был работящий да разумный. Ретт Батлер (смеется): Вот прекрасная иллюстрация к вопросу эффективности рабовладельческой экономики: она истребляет лучших работников, а лентяи могут быть спокойны за свою судьбу. Скарлетт (раздраженно): Зато раньше они хоть как-то, а работали, а сейчас совершенно отбились от рук! Каторжники – и те работают лучше. Это, по-вашему, эффективно? Мистер Вилсон: Что правда, то правда. Огромные трудности с кадрами на производстве. Те, что успели поработать до войны, еще что-то умеют, а нынешние… Топси: Они так и не дождались достойной оплаты за свой труд. А все потому, что рабочие места по-прежнему в руках у людей, родившихся рабовладельцами. Вам с детства вбивали в голову, что скот нужно меньше кормить и больше доить, вы и с людьми так обращаетесь. Оттого вам, сударыня, и любы каторжники, что вам неохота платить за труд столько, сколько он стоит. Негры же не привыкли оценивать свой труд по справедливости и добиваться результата. Мы проклятое поколение, что белые, что черные, и от нас никакого толку не будет. Джордж Гаррис: Браво, мисс. К слову, на моей фабрике получают заработок по выработке, черные и белые равно. И в Канаде труд негров почему-то эффективен. Может, не все мы прокляты? Ретт Батлер: Словом, недостатки нынешней экономической системы имеют корни в прошлом. Хенрик Сент-Клер: Вас послушать, так все имеет корни в прошлом! А ведь прошло двадцать лет, как мы проиграли войну – что же до сих пор негры не научились быть людьми? Питер: А вы научились? Мари Сент-Клер: Уж по крайней мере мы вежливы с собеседниками! Джордж Шелби: Сказать человеку в лицо, что его отец заслужил мучительной смерти – это такой вид вежливости? Топси: Ага, южная разновидность. Беда с этими южными ледьми: от слова «задница» в обморок падают, а рассуждать о том, как людей на свиной корм переводят, всегда готовы. Джордж Шелби: Но вы тоже неправы, мисс. Вы судите обо всех женщинах Юга огульно, а ведь среди них есть и такие достойные дамы, как моя мать, которая собрала деньги Тому на выкуп. Топси (едко): Очень они ему помогли. Джордж Шелби: Вы слишком жестоки, мисс. Мы сделали все, что могли… Топси: Да неужели? Вы могли добраться до Легри раньше и застрелить его, как собаку. Вы этого не сделали. Ваша драгоценная Конфедерация и гражданский мир были вам дороже, чем дядя Том. Вы защищали строй, который погубил его, с оружием в руках. Не обольщайтесь, добренький джентльмен с Юга, я презираю вас так же, как и этих куриц Джордж Шелби: Но за что? Топси: Да вот чувствую всей своей черной задницей — когда нас опять захотят лишить всех прав, вы, благонамеренные господа, нас первыми и предадите. Скарлетт: Ретт, неужели вы и дальше позволите этой черномазой нас оскорблять? Ретт: Дорогая, ни за что на свете я не отниму у вас право постоять за себя. Попытайся нанести ей ответное оскорбление, посмотрим, как это у тебя получится. Скарлет: Что? Ругаться с ней, как будто я базарная торговка? Ретт (пожимая плечами): Попробуй ругаться как магазинная торговка, коей ты, собственно, и являешься. Я не возражаю. Хенрик Сент-Клер: Вы не джентльмен! Ретт Батлер: И никогда не стремился принадлежать к этой декоративной породе. Но и лицемером, по счастью, не был тоже. Вам неприятно выслушивать от мисс Топси то, что вы сами постоянно изливаете на черных. Я признаю за вами полное право презирать негров – в конце концов, у нас свободная страна, кого хочешь, того и презирай; но меня смешит ваше удивление, когда вы сталкиваетесь с ответным презрением. Вы пытаетесь доказать парню, чей отец умер под пытками, и девушке, чье детство прошло под кнутом, что на самом деле им есть за что благодарить своих мучителей и тот строй, что развязал им руки. Вы были бы смешны со всем этим, когда бы на вас не было так грустно смотреть. Топси: Спасибо, сэр. Ретт Батлер: Нет, мисс, не благодарите меня. Теперь ваша очередь. Сотни тысяч таких, как дядя Том, погибли в ходе войны и обнищали во время Реконструкции. Лекарство оказалось хуже болезни. Топси: Его тоже приготовили белые. И наша вина есть в том, что мы в массе лишены инициативы и взаимовыручки, но нас такими сделали. Ретт Батлер: Но разве не белая женщина дала вам образование и свободу? Топси: Да, и я благодарна ей. Но и она не сделала бы для меня этого, кабы не ее брат, который купил меня из прихоти: посмотреть, какой аболиционисткой северянка окажется на деле. Ретт Батлер: Ну а к нему вы чувствуете благодарность? Топси: Что ж, он меня выкупил у злых хозяев и баловал, я его любила по-человечески и жалела. А все же был слишком занят собой, чтобы дать свободу Тому и прочим своим неграм. Да и я бы пошла с молотка, если бы мисс Офелия не выдавила из него дарственную. Добрый был человек, но слабый, и жизнь старика Тома он, считай, продолбал. Мари Сент-Клер: И это она о человеке, который сжалился над ней, когда ее пороли за очередное воровство! Топси: Я уже тридцать лет как не воровка, а вы как были жестокой стервой, так и остались. Мистер Гейли: Да прекратите же это кто-нибудь! Мистер Батлер, что проку в вашем пистолете, если вы не можете заставить черномазую заткнуться? Топси: У черномазой тоже есть пистолет (вынимает из сумочки револьвер). Ретт Батлер: Ого! Да вы воинственны, госпожа миссионерка. Топси: Там, где я проповедую, полно охочих до черного мяса. Приходится действовать словом Божьим и револьвером. Джордж Гаррис: Да и у меня, в случае чего, револьвер найдется. Мистер Гейли: И этот за черных! Джордж Гаррис: А за кого же мне быть, мерзавец? (снимает перчатку и показывает клеймо). Мистер Гейли (в ужасе): Тысячи их! Скарлетт (трагически): Вот так мы страдаем за свою гуманность!
|
| | |
| Статья написана 24 января 2012 г. 16:42 |
Ибо достало. 1. "Женской литературы" нет — как общего случая. Как более частных случаев, нет женской поэзии, женской прозы, женского романа, женского детектива, женской фантастики и фэнтези. 2. Тенденция именовать определенную литературу "женской" есть. Какого рода книги именуют женскими? Я насчитала следующие разновидности: а) Книги, тематика и проблематика которых касаются жизни женщины, ее роли в обществе, проблем, связанных с этой ее ролью; б) Книги, в которых протагонистка/лирическая героиня/значимая масса персонажей первого-второго плана — женщины; в) Книги, созданные женщинами; г) Книги, созданные на потребу женской аудитории и построенные на эксплуатации гендерных стереотипов. Как видим, это четыре совершенно разных категории, иногда взаимно перекрывающиеся ("Унесенные ветром" М. Митчелл соответствует всем четырем пунктам), но в большинстве случаев не совпадающие. Например, любовные романы, относящиеся к категории Г, как правило, не задевают реальной проблематики, связанной с ролью женщины в обществе, либо предлагают ложное разрешение конфликта "женщина-общество", описывая, как героиня обретает "счастье в любви"; женщины много и с удовольствием пишут о мужчинах (ваша покорна слугиня тут передает всем воздушный поцелуй); мужчины также нередко делают протагонисткой женщину и поднимают "женскую" проблематику и т. д. Таким образом, определение "женская литература" на самом деле создано вовсе не затем, чтобы очертить и описать как можно яснее какую-то определенную категорию книг, а ровно с обратно целью — предельно затруднить всякий предметный разговор. Как только поднимается тема о "женской литературе" — сливай воду и туши свет: никакого предметного разговора не будет, смешаются в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий, одни начнут освистывать "юмористическую фантастику" и "иронический детектив" как "женскую", читай "плохую" литературу, другие отбиваться именами Урсулы Ле Гуин, Дины Рубиной и Юлии Латыниной, третьи поминать бабусю Нортон, успешно маскировавшуюся под мужика, и т. д. Почему же это стремление затруднить всякий предметный разговор фиксируется с такой удивительной регулярностью? Пока что я вижу только один ответ на этот вопрос, возможно, поспешный, но я надеюсь совместными усилиями дойти до истины. За последние двадцать лет наше общество претерпело очень интересную метаморфозу: с одной стороны, открытость к миру сильно пошатнула патриархальные устои, которые в СССР, несмотря на официально провозглашенное равенство полов, были тверды, и поколебать их было невероятно трудно: именно из-за того, что раенство было провозглашено официально достигнутым, любая серьезная борьба за права женщин воспринималась как отвержение официальной идеологии, и тем самым — всего советского строя. Настоящий феминизм стал возможен только в эти 20 пост-престроечных лет, и он появился. С другой стороны, пошатнувшийся патриархат радикализовался и ощетинился. Появилась Арбатова — появился и Никонов. Все "подстольные" патриархальные тенденции вылезли на свет божий и обострились. К чему это привело в литературе? С одной стороны, подросло поколение авторов-женщин, не стесняющихся поднимать женскую проблематику и читателей-женщин, востребовавших эту проблематику. Выросло также поколение женщин-потребительниц развлекательной литературы, не стесняющихся формулировать свои потребности в "иронии" и эротике. Спрос рождает предложение: появился вал любовного чтива и "Хмелевской для бедных". Фантастика как субжанр массовой литературы позволяет совмещать эротику и, прости Господи, иронию, чем вовсю пользуется "Армада". Неудивительно, что этот запрос женской аудитории удовлетворяют в основном женщины же, поскольку первоначальный толчок к созданию такого рода книг происходит от того, что читательская потребность в них есть, а удовлетворить ее нечем — и вуаля, тоскующая читательница сама делается автором, а уж качество выдаваемого ею на-гора продукта напрямую зависит от качества того, чем она загрузила свой "рабочий процессор". А с другой стороны патриархальные тенденции радикализовались и в литературе, массовая литература при этом дает наиболее яркие образцы такой радикализации, а уж фантастика и фэнтези позволяют автору воплотить все свои комплексы и потаенные стремления в полный рост, со спецэффектами, в 3Д. Аркадий Стругацкий мог в письме к брату откровенничать о том, какой он на самом деле видит роль женщины в повествовании — но попробуй он это сказать в интервью, Ариадна Громова и Ольга Ларионова его бы запинали в четыре ноги. А сегодня сказать "Это написала женщина/тут героиня женщина — я это читать не буду" — ничего, нормально. Вот для таких заявлений расплывчатый ярлык "женской литературы" — лучше не придумаешь.
|
| | |
| Статья написана 30 декабря 2011 г. 21:22 |
В смысле, найден ответ на вопрос "Из каких соображений люди сладострастно пишут о том, как их страну изничтожают злобные американе". То есть, я все понимаю про комплекс неполноценности. Но мне всегда казалось, что комплекс неполноценности в первую очередь находит выход в опусах реваншистского толка, типа того, что пишет Березин или вон свеженькой "Малявы", которую на двоих сообразили Камша с Перумычем. То есть, Россия кэ-э-эк поднялась с колен, да кэ-э-эк навешала всем по сусалам! (Кстати, кто знает, что такое сусала и где они находятся? Я вот узнала совсем недавно. Биологически активная точка, между прочим, если давление резко упало — надавите туда пальцем, но сильно, чтобы слегка поддались зубы. Давление подскочит. Можно также поднять в лежку пьяного. Проверено опытом) Но попоболь ходит порой извилистыми путями. Я в этом убедилась, пообщавшись на Фантлабе с кучей свежезарегенных пришельцев, явившихся защищать честь Андрея Доронина, его романа "Черный день" и, как им кажется, России. То есть, мне по-прежнему очевидно, что радость на тему "О, мы еще можем всем устроить ядерный п...ц, и себя не пожалеем ради этого!" сродни радости на тему "О, мы еще сумеем накакать всем в суп, хотя бы нам самим пришлось это хлебать!" То есть, нужно быть очень специфическим человеком, чтобы испытывать такую радость и душевный подъем от такого неблагоуханного факта. Почему этим людям недоступен старый добрый обычный реваншизм? — в тоске думала я, пытаясь поддерживать диалог. Почему они не читают и не пишут радостных фантазий на тему, как Россия одним махом всем надавахом? А потом я присмотрелась попристальней к их лексике, к характерным ошибкам... Ба, ребята, да вы в лучшем случае 80-г годов рождения. Вы же попросту этого не помните — звенящего чувства величия собственной страны, самой лучшей, первой и единственной в мире. Дело ведь даже не в антиамериканской пропаганде. Кто вырос в Совке, тот помнит, что такое была настоящая антиамериканская пропаганда. Взять юмореску Арта Бухвальда и выдать ее за реальное интервью с представителем вооруженных сил — это так, семечки. Вы, детишки, не знаете, что такое дышать этим. Ваши родители не держали под столом "тревожный чемоданчик". Вас товарищ Фарид Сейфуль-Мулюков не пугал картинкой решета, которое останется от вашей страны после того, как по ней высадят все заряды, какие есть. Но этот страх шел рука об руку, повторяю, со звенящим чувством причастности к величию прекрасной страны. Которого у вас, детишки, никогда не было. Шит хэппенд. Поэтому вы и читаете, поэтому и пишете жеремиады о том, как Россиюшку изобидели злые американе. Чтобы написать о том, как Россиюшка сама всех победила, нужно хотя бы в глубинах памяти хранить это чувство несомненности неизбежной грядущей победы коммунизма. А где вам его взять. Вы ведь даже не понимаете, какое это позорище — что газеты каждый год публикуют отклики на очередной доклад ЦРУ в Конгрессе под заголовками "Конгресс США занес Россию в список потенциальных угроз" со стыдливым умолчанием, каким номером Россия в этом списке числится (для справки: ПОСЛЕ Ирана, Китая, Пакистана, Афганистана и Сев. Кореи. Ну и шайка у этого Тома Сойера, одна шваль). При Совке такое никому бы в голову не пришло писать, потому что даже младшему школьнику бай дефолт было понятно, что, конечно же, занесли. Давно и навсегда. И конечно же, номером ПЕРВЫМ, баллин! А каким же еще! Кого им, американским воротилам-мудрилам, бояться, как не нас? А сейчас — из года в год, как штык, поле каждого доклада, я не вру, проверьте в Гугле. "Она нас заметила! Багира нас заметила!" Тьфу. Да, ребята. Россия сейчас — тот самый Неуловимый Джо, которого никто не ловит, потому что он на хрен никому не нужен. И на глубинном уровне вы это прекрасно понимаете. Поэтому предел ваших фантазий — получить от штатников ядерной п...ы и горько возрыдать на воображаемой могиле отчизны. На настоящий реваншизм способны только те, кто успел еще хватануть советского воспитания. И те стремительно теряют аудиторию. До каких мышей до... допищемся в перспективе — даже страшно подумать.
|
|
|
облако тэгов
