Общеизвестно, что литература ужасов как направление имеет прямое отношение к готической литературе, о которой сказано так: "Готические романы возникли из поисков нуминозного" (Девендра Варма.: Готическое пламя). Термин "Нуминозное" (Рудольф Отто) отсылает к важному расползанию границ между такими эмоциями-ощущениям, как страх, трепет, восхищение, восторг. Такое размытие границ характерно для Религиозного опыта и пересекается с ним. Как ни странно, но именно Лавкрафт, который называл себя атеистом (а также индифферентистом), создал пантеон богов (Йог-Сотот, Дагон, Азотот), а также "Черную Библию" Аль — Азиф (Некрономикон) и ее автора (пророк) "безумного араба" Абдулу Альхазреда. Это должно ясно указать, что литература ужасов имеет касание с опытом Религиозного. Если продвинуться дальше в этом направлении, то можно говорить о том, что литература ужасов в современности (начиная с эпохи Просвещения) есть не что иное, как ответ на кризис Сакрального, оно возвращается как возвращаются в популярных фильмах мертвецы из своих могил — привет с-(того) света. Однако, далеко не все изделия современной культуры имеет такое свойство — "нуминозность". Сборка эмоций или не происходит вовсе, или, если и происходит, то рождает не большее, чем сумму, нагромождение.

Типичный пример — вышедший в феврале фильм "Цвет иных миров" (естественно, Лавкрафт), который представляет собой историю психоза садоводческого семейства, агентом которого служило вторжение (заражение) из космоса — логика захвата. В конце фильма сделана попытка передать классический "космический ужас" перед Иными с помощью психоделического путешествия героя, через оккультный символ на лбу девушки, результатом которого является то, что герой в конечных кадрах превращается из молодого геолога в нуарного детектива с эффектной манерой выдыхать дым. Посыл ясен: знание Иного мира сотрясло, изменило человека. В лавкрафтианской вселенной часто обретается подобное знание: все, кто брал в руки Аль-Азиф (книга запретных знаний, откровений), либо впадали в сумасшествие, либо погибали странной смертью. Однако, знание все же обреталось, знание, сводящее с ума, "Темное озарение". Это и есть предел, на который способен Лавкрафт.

Именно такие провалы, очерченные сказанной историей, являются "Черным Озарением", откровением, данным только в своей недоступности. Черное озарение — это лишь границы, сингулярность, скрытая (тайная) горизонтом событий, на которую могут указать искривления траекторий обыденности, границы, которые очерчивают (защищают), скорее, эту обыденность. Принцип космической цензуры. Если поменять в черно-белом тексте знаки и фон, белое залить черным, на место черного поставить то, что раньше считалось пустотой, то эта пустота (белое) начнет говорить. Ивы расскажут.

Маргарите

Что более сложно представить конечное или бесконечное?

Джон Фаулз «Аристос»

Только боящийся потерять свою душу, потеряет её в этом мире

(из слов одного любителя ЛСД, ссылающегося на Новый завет)

Введение. Данный текст, с одной стороны, возник из-за попытки помыслить, прежде всего, свои собственные страхи – боязнь высоты. Когда стоишь на балконе двадцатого этажа, возникает «ужасающее» желание перелезть и спрыгнуть, как будто уже не в силах выдержать напряжение, не в силах препятствовать самому себе, подтолкнуть себя к пропасти — как минимум для того, чтобы исчезло искушение. Итог: ступор, кататония. Именно этот опыт продемонстрировал мне стандартное кьеркегоровское различие между «страхом перед объектом» и «страхом-головокружением». С другой стороны, этот опыт раскрывается передо мной в некоторых произведениях литературы ужасов. Я хочу использовать различные литературные тексты, назову их как журнал, в котором печатался Лавкрафт, «Странные истории» — для продвижения размышления о природе «ужаса». Этим и мотивировано мое желание создать авторскую колонку, посвященную «странным историям». Все, что находится в этом тексте ниже, имеет цель обозначить некоторые ключевые позиции, с которых я буду пробовать подступиться к «ужасу», и которые потом будут использованы для выбора и прочтения тех или иных «странных историй». Проект включает не только прочтения текстов, но и прочтения фильмов и, возможно, видеоигр.

Классическое размышление всегда требует наличия фундаментальных понятий. Например, определение: что такое ужас, о чем вообще речь? Но особенность предмета в том, что классическое исследование затруднительно, а точнее — невозможно, да и нет желания действовать классически. Все, что будет ниже, имеет фундаментальный отпечаток обрывочности, недосказанности, но какие-то ходы, аналогии повторяются, и это служит подсказкой, что движение есть. Вместо установления предмета я сделаю ставку на следующее предположение: Ужас в своей основе радикально не вписывается в систему представления, здесь буквально ужас — это то, на что можно указать, но нельзя показать, кодирование–визуальное — знаковое в полном смысле невозможно.

Фрейд.

В «Жутком» Фрейда, так же как и в бессознательном, не имеет места отрицание. Это очень странно. Если слова — это система различий, система отсылок, а значит, они работают через отрицание (стол это не стул, на столе не сидят), то получается так, что Фрейд удачно находит в своем языке слово Das Unheimliche, которое открывает другое измерение, внутри которого все работает совсем по-иному, а именно: нарушаются традиционные оппозиции, и одна из них (а значит все – разум/тело, субъект/объект и т.д.) внутренние/внешнее. Измерение жуткого — «это измерение, лежащее по ту сторону разделения на «психическое» и «реальное», стоит называть реальным в лакановском смысле» (Младен Долар). Здесь зафиксирую: «Жуткое» не знает отрицания, не знает различия. Это требует разговора об отрицании.

Хайдеггер. 24 июля 1929 года в зале Фрайбургского университета Хайдеггер читает лекцию: «Что такое метафизика?». Эта лекция важна, так как исследуется конкретный метафизический вопрос о ничто и, как следствие, отрицание. Для ясности пройдусь по основным местам. «Удивительно, но когда человек научного мировоззрения формулирует свои важнейшие убеждения, говорит он еще о чем-то другом: необходимо исследовать только сущее и ничто иное – исключительно сущее и ничто другое – ничего, кроме собственно сущего» (Хайдеггер: Лекции о метафизике в переводе С. Жигалкина). В этом отрывке виден следующий ход: чтобы науке обосновать свой предмет, ей, во-первых, нужно произвести работу различия между предметами (область наук), а во-вторых, что более фундаментально, отличить сущее (от чего) от не – сущего, от ничто. «Наука отклоняет ничто, отбрасывает как ничтожное. Однако, отбрасывая ничто, таким образом, разве тем самым его не признают?» (там же). Дальше идет классическая серия парадоксов о том, что о ничто нельзя поставить вопрос, так как сам вопрос разрушает свою суть, признавая за ничто что-то, о чем можно спросить. Однако, как замечает Хайдеггер, такая апория возникает только при молчаливом предположении, «что в данном вопросе высшей инстанцией является «логика», что разум есть средство, а мышление – путь к изначальному пониманию ничто и выводу о возможности и способах его открытия» (Там же). Таким замечанием, подвешиванием открывается возможность продвинуться дальше в вопросе о ничто, (Вспоминается судьба логика Диадора Кронаса, который, как говорят, умер от того, что не смог разрешить парадокс лжеца). Очевидно ли, что "ничто" — это результат отрицания. Если перевернуть и предположить, что отрицание — результат "ничто", тогда возникнет движение мысли. Однако, вопрос все еще поставить трудно, так как «если этот тезис верен, то действие разума, как отрицание, а вместе с тем и сам разум так или иначе зависят от ничто. Как же тогда он может судить о ничто?» (Там же). Как сам смотрящий глаз оказывается невидим для себя, и именно это оказывается условием для того, чтобы видеть все, кроме себя. Если вопрос как разумное усилие поставить невозможно, однако, работающим остается предположение, что "ничто" — источник отрицания и мышления(!), то, возможно, есть опыт "ничто", и, возможно, оно где-то встречается. Встреча происходит в состоянии die angst. Переводчик, на которого я опирался выше, переводит это как «экзистенциальный страх», но этот перевод кажется излишне сложным, поэтому использую перевод В. Бибихина: «Это может происходить и действительно происходит — хотя достаточно редко, только на мгновения,— в фундаментальном настроении ужаса» (Хайдеггер: Что такое метафизика в переводе В. Бибихна). В этом переводе задним числом вместо «экзистенциальный» вводится мощный концепт «настроения», но здесь это несущественно, и, в отличии от «экзистенциального ужаса», здесь нет коннотации, что и определило переход к другому переводу. Далее идет разъяснение: «Под «ужасом» мы понимаем здесь не ту слишком частую способность ужасаться, которая по сути дела сродни избытку боязливости. Ужас в корне отличен от боязни» (Там же) Далее не остается ничего, кроме как следовать тексту: «Хоть ужас это всегда ужас перед чем-то, но не перед этой вот конкретной вещью. Ужас перед чем-то есть всегда ужас от чего-то, но не от этой вот определенной угрозы. И неопределенность того, перед чем и от чего берет нас ужас, есть не просто недостаток определенности, а принципиальная невозможность, что бы то ни было определить. Она дает о себе знать в нижеследующей общеизвестной формуле. В ужасе, говорим мы, «человеку делается жутко» и последние: «Ужасом приоткрывается Ничто» (Там же). «Человеку делается жутко» — переводит В. Бибихин, «становится не по себе» — говорит другой переводчик; кажется, чтобы лучше понять, нужно присмотреться к обоим вариантам. Перевод: «становится не по себе» — является разъяснением для «человеку делается жутко». «Становится не по себе» как будто означает разрыв тождественности самому себе. Я стал не я. Самое близкое, знакомое, привычное (скрытое) вдруг становится чужим, жутким, ужасным (явным). Так рождается двойник. Конечно, здесь в «Лекции о метафизике» работает основной Хайдеггерианский концепт Dasein, в переводе на русский язык дословно "здесь-бытие", которое, согласно Хайдеггеру, и есть человек. В ужасе эта основа обнажается. «Только наше чистое присутствие (dasein) в потрясении этого провала, когда ему уже не на что опереться, всё еще тут» (там же). Однако, это не означает, что «ужас» является единственным проникновением в подлинное существо человека. Можно говорить о том, что Ужас имеет больше общего с Веселостью, чем с размеренной жизнью. Все вышеназванное приводит к важному положению: выдвинутость в ничто.

Сказка. В 1946 году в Ленинграде Владимир Пропп заканчивает знаменитую работу «Исторические корни волшебной сказки». В начале книги, в месте под названием «Дети в темнице», читаю: «Когда отец уговаривает дочь "даже на крыльцо не выходить", "не покидать высока терема" и пр., то здесь сквозит не простое опасение, а какой-то более глубокий страх. Страх этот так велик, что родители иногда не только запрещают детям выходить, но даже запирают их» (В. Я. Пропп: Исторические корни волшебной сказки). Дальше Пропп утверждает, со ссылкой на Фрейзера, что сказка сохранила память о реальном применении подобных запретов, но по отношению к царям. Система запретов окружающих, царя разнообразна. Приведу одно: «Среди этих запретов Фрэзер указывает на следующие: царь не должен показывать своего лица солнцу, поэтому он находится в постоянной темноте. Далее, он не должен касаться земли. Поэтому его жилище приподнято над землей — он живет в башне. Его лица не должен видеть ни один человек, поэтому он пребывает в полном одиночестве, а разговаривает он с подданными или приближенными через занавеску» (там же). В списке примеров, используемых Фрейдом для разъяснения Unheimliche, есть и такое: «Скрывать, окружать божественное некоторой таинственностью» (Фрейд: Жуткое). Кажется, в этой перекличке вся суть. Постоянная темнота означает отсутствие солнца, но возможно, что важнее отсутствие возможности быть увиденным. Скрытое должно остаться таковым, если царь нарушает запрет, «раскроет себя», то это грозит смертью. Частично это объясняется тем, что от благополучия царя зависит благополучие общины. Но такое объяснение ничего не объясняет. Оно не объясняет, почему запреты имеют ту или иную форму (далее с этим Пропп работает), но, самое главное, уходит от ответа на вопрос: как такое вообще возможно, что появляется связь между обществом и царем. Благополучие обеспечено скрываемым. Однако, эти вопросы не затрагиваются, а просто говорится: «Но забота о сохранении царя сама основана на более древнем и не разработанном Фрэзером представлении, что воздух начинен опасностями, силами, которые в любой момент могут разразиться над человеком. Мы не будем здесь разрабатывать это положение». То же самое говорит Лавкрафт в эссе о сверхъестественном ужасе. Может, когда сказка говорит: «вдруг, откуда ни возьмись», следует понимать "из ниоткуда".

Спустя некоторое время после старта своего приключения в русской сказке герой достигает избушки. Обойти ее никак нельзя. "Стоит избушка — а дальше никакого хода нету — одна тьма кромешная; ничего не видать" (там же). Согласно тексту, избушка — это что-то наподобие «портала» в мир мертвых, и, как переход, охраняется стражем. Чтобы пройти сквозь «портал», нужна одна особенность: герой должен знать слово. Магическое слово. Слово может являться кодом. Психоанализ обыкновенного невротика — это монолог, стимулируемый терапевтом, целью которого служит возникновение переноса, пространства измерения Другого, и это пространство отпирается словом. Аналитик возвращает пациенту слова и прокручивает их (как ключ в сложноустроенном замке, символически – метафорически), открывает двери, приглашая пациента взглянуть на то, что за ними.

Язык. Расхожее понимание языка сейчас обычно гласит: язык — это способ передачи информации. Мне это напоминает скоростную автомагистраль с хорошим асфальтом, по которому смыслы могут двигаться быстро и эффективно, но это сравнение уже устарело. Скорее, это узоры на материнской плате, по которым двигается двоичный код. Именно в этом сравнении обнажается, что происходит отождествление: язык = логическая операция. Поэтому первое устаревшее сравнение еще оставляет возможность увидеть другое, свернуть на «проселочную дорогу». Если, согласно Хайдеггеру, ничто не противопоставлено сущему, а является вместе с сущим, необходимое условие сущего, то в языке молчание — необходимое условие. Язык работает на основе молчания, язык говорит молчанием. И здесь я вижу перемычку с литературой (построения языка) ужаса, а именно такую литературу, которая очерчивает, указывает на подобные провалы, не срывается в создание монстра, а вводит измерение запутанных отношений. Более того, читаю в другом тексте: «Язык не знание и ускользает от познания потому, что устроен не как разум, а как сон» (В. Бибихин Язык философии).

Запертый изнутри.

Монстр.

Итог. Без итога