Ричард Тирни, Гленн Рахман. Сады Лукулла (Симон из Гитты 19). Роман (пополняется). Главы I-VII

Введение в роман «Сады Лукулла»

Роберт М. Прайс

«Сады Лукулла» — это жемчужина, находка, редкое сочетание современного исторического романа, эпики меча и колдовства и древнего эллинистического романа. Глупо было бы с моей стороны объяснять вам, почему эта книга хороша. Она сама всё скажет за себя. А если нет, то как бы я не изображал из себя Сирано де Бержерака, расхваливая её, это всё равно бы не помогло. А если бы это было не так, то никакие мои усилия Сирано де Бержерака не помогли бы. Нет, моя задача заключается лишь в том, чтобы поделиться с вами восхищением от сложности и тщательности предварительной подготовки проделанной авторами и того, как бережно она была вплетена в повествование. Такое мастерство знакомо нам по рассказам Ричарда Л. Тирни о Симоне из Гитты, хотя здесь мы видим его в более широком масштабе, на большем, чем когда-либо, экране. Тирни и Гленн Рахман, во-первых, сохранили отличительную черту фантастики меча и магии: сочетание стремительного действия Роберта И. Говарда с тёмной сверхъестественностью Лавкрафта, его взгляд в прошлое наподобие Чандлеровского нарратива «рыцарственной сентиментальности», смешанный с суровым отношением к древнему миру. Но, во-вторых, они представляют сложный, реалистичный и полностью правдоподобный сценарий римских интриг, знакомых по роману Роберта Грейвса «Я, Клавдий». Подобные интриги присутствуют например и в «Часе дракона» Говарда, но не в таком масштабе.

В-третьих, нашим авторам удалось убедительно обрисовать чужую культуру просто благодаря тому, что они сумели передать большое количество древнего колорита, который сам по себе нам чужд. Например, ужасно мрачный портрет Рима в этом романе хорошо вписывается в общую картину с тем, что мы знаем о древних средиземноморских городах. В них не было никакой серьёзной очистки города от отходов, помои выливали прямо на улицу. Общественные бань и уборных было слишком мало, и они находились далеко друг от друга, чтобы обслуживать кого-либо на регулярной основе кроме аристократии. Большинство несчастных жило в плохо построенных многоквартирных домах, высотой не более пяти этажей (иначе они бы рушились ещё чаще, чем это происходило в реальности!) и были заполнены крошечными каморками, которые делили между собой большие семьи и их домашний скот. Улицы были такие узкие, с нависающими балконами, что можно было спокойно поболтать с соседями через дорогу без необходимости повышать голос. Практически не было ни полицейской защиты, ни неприкосновенности частной жизни, ни лекарств, ни мыла! Города вполне соответствовали тому, как Лавкрафт назвал Нью-Йорк: «плодильня для паразитов». Средняя продолжительность жизни едва превышала тридцать лет (это не означало, что седобородых старцев было мало; просто младенческая смертность на другом конце шкалы была ошеломляющей). Мы более «знакомы» с древним Римом, который никогда не существовал за пределами голливудских эпических картин. Но Тирни и Рахман предлагают нам отрезвляющий взгляд на реальность.

Центральное место в сюжете этого романа занимает захватывающий феномен эллинистических мистериальных религий, тех систем посвящения, которые зародились как азиатские и египетские сельскохозяйственные религии и распространились через работорговлю, миссионерство и военные командировки на Запад, где мутировали в эзотерические культы спасения. Мы довольно много знаем о них из различных древних источников (например, «Метаморфозы» Луция Апулея), которые зачастую являются автобиографическими. В них участвовали боги доолимпийские или неолимпийские боги. Богини-матери, как в этой книге, тоже были очень популярны. Культ Кибелы (который для социологов означает просто религию, перенесённую в новую культуру и ещё не ассимилированную в ней), Великой Матери, был очень важен в Риме, куда его завезли из Фригии в Малой Азии. Это повлекло за собой лихорадочные публичные обряды самокастрации, когда посвящённые повторяли самоистязание спасителя Аттиса, который искалечил себя в угрызениях совести из-за того, что предал свою божественную невесту Кибелу. Она простила его и воскресила из мёртвых, и этот нарратив мучений, в христианстве преобразовавшийся в Страсти Господни, ежегодно отмечался весной. У Кибелы было множество различных версий, как в мифах, так и в именах, включавших Исиду, Астарту, Еву, Иштар и другие. Читатели Лавкрафта, возможно, впервые познакомились с этой ископаемой религией благодаря упоминанию о ней в «Крысах в стенах». Там Лавкрафт превращает религию Аттиса и Кибелы в поздний пережиток ещё более ужасной формы поклонения Ползучему Хаосу Ньярлатхотепу. Тирни и Рахман явно идут по стопам ГФЛ, и это блестящая идея, мимо которой трудно пройти. Признаюсь, я внёс свои собственные изменения в эту тему в «Бороде Бьятиса» в сборнике трибьютов Рэмси Кэмпбеллу «Сделано в Гоутсвуде», Chaosium, Inc., 1995).

Тирни и Рахман пошли дальше Лавкрафта, аккуратно поместив поклонение Кибеле в условия хорошо документированного беспокойства римских мужчин по поводу тайного участия их женщин в запрещённых восточных культах. Например, пифагорейское писание второго или третьего века до нашей эры наставляет читателя: «Влиятельные женщины... приносят скромные жертвы богам. ...в соответствии со своими возможностями. Они держатся подальше от тайных культов и кибелианских оргий в своих домах, ибо общественное право не позволяет женщинам участвовать в этих обрядах, особенно потому, что эти формы богослужения поощряют пьянство и экстаз» Плутарх в своём труде, написанном во втором веке нашей эры «Наставление супругам» также говорит: «Жена не следует обзаводиться собственными друзьями, но она должна дружить с друзьями мужа». Первые и величайшие друзья — это боги, и поэтому жена должна поклоняться богам, в которых верит её муж, и не признавать никого другого. Её дом должен быть закрыт для экзотических обрядов и чуждых суеверий. Ни один бог не может быть доволен тайными ритуалами, совершаемыми женщинами». Ювенал в Шестой сатире очень подробно развивает ту же тему, как и в «Вакханках» Еврипида, где мы видим в мрачных красках страхи древних мужчин, которые боялись, что их женщины будут участвовать в ритуальных кровопролитиях. Тирни и Рахман описывают именно то, чего так боялись древнеримские (и греческие) мужчины!

Я хочу сказать, что «Сады Лукулла намного лучше, чем от них можно было бы потребовать. Поклонники говардовского меча и магии (в том числе и я) сразу почувствуют себя как дома, но и читатели Грейвса тоже. В романе верно изображён древний мир, и, кроме того, это именно тот роман, который мог бы понравиться и читателям древности. А это, скажу я вам, довольно непросто! Остаётся лишь заключить, что авторы так хорошо передают магические элементы этого произведения сверхъестественной фантастики, потому что они, как и Симон из Гитты, сами неплохо освоили это искусство!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1,

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

22. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

Ричард Тирни, Гленн Рахман

Пролог

Десятилетний мальчик беспокойно закашлялся, возможно, от едкого дыма горящего факела, а возможно, от волнения.

— Учитель Полибий... — неуверенно начал он.

— Замолчи, Гифейон, — прошипел учёный. — Отойди. Встань у двери.

— Будет ли... будет ли опасно?

Лысый грек поднял с дощатого стола рядом с собой старый папирус и нетерпеливо покачал головой.

— Просто делай, как я говорю, и будь готов помочь. И прежде всего, молчи, потому что я должен сосредоточиться.

Когда мальчик отступил в тень, маг нахмурился и начал читать вслух отрывок из старого текста: «Након ко-тхукомис, инку-номи! Морко-тху, морко-на, Стикая докомис…»

Внезапно из бронзовой ванны в форме лебедя, над которой стоял старик, донёсся стон. Внутри неё, погружённая по самые обвисшие щёки в воду лежала старая рабыня Рацилия. Резкий запах алхимических компонентов наполнял комнату без окон тёплым, влажным и тошнотворно-сладким запахом, который раздражал ноздри Гифейона, хоть он и стоял насколько мог далеко от ванны.

По морщинистому лицу старика стекали струйки пота. Полибий упрямо повторял нараспев незнакомые слова почти забытого африканского языка. Дойдя до кульминации заклинания, он мысленно перевёл:

«О богиня Земли, управляющая всеми временами года, Богиня Рождения и Смерти, я воздаю хвалу Тебе, благодаря чьей силе и милости Жизнь будет вечно обновляться!»

Рацилия внезапно конвульсивно содрогнулась, выплеснув струю голубой жидкости через край ванны. Тревожно вздохнув, Полибий посмотрел на лежащую без сознания старуху.

Не слишком ли сильным оказалось заклинание для ослабленного преклонным возрастом организма Рацилии? Неужели дни, потраченные на подготовку и исследования, были потрачены впустую? Но нет! — маслянистые пузырьки на её потрескавшихся губах выдавали слабое дыхание. Она пережила самую опасную часть церемонии!

— Иди сюда, Гифейон! — позвал он мальчика. — Помоги мне поднять её!

Мальчик поспешил повиноваться, перепрыгнув через груду чародейских принадлежностей, которые лежали между ним и дальним краем ванны. Полибий взял Рацилию за одну из её рук, похожих на палки, а мальчик ухватился за другую, всё ещё взволнованный ритуалом и испытывая лёгкое отвращение от маслянистости химикатов на коже женщины.

Рацилия застонала, когда они отнесли её мокрое тело на кушетку. При виде лежащей перед ним обнажённой измождённой женщины Гифейон не мог не подумать об иссохших древнеегипетских мумиях, которые его хозяин хранил в запертой кладовой вместе со своими самыми ценными вещами. Какой бы уродливой она сейчас ни казалась, Гифейон надеялся, что его учитель не станет причиной её смерти, чо иногда случалось из-за его небрежности с другими подопытными в ходе подобных экспериментов. Старуха всегда была добра к нему и другим детям-рабам во дворце цезаря.

Полибий накинул на Рацилию толстый шерстяной халат, укрыв её до подбородка, затем присел на край ложа и осмотрел её глаза с беспристрастностью лечащего врача. Ему показалось, или он действительно заметил перемену в их взгляде?

Рацилия пошевелилась, чувствуя себя неуютно под колючей одеждой.

— Что ты со мной делаешь? — слабо прохрипела она.

Проигнорировав вопрос, Полибий спросил:

— Что ты чувствуешь?

— Голод, — пробормотала она. — Я так голодна...

— Хорошо! — взволнованно воскликнул грек. — Хорошо! Именно это ты и должна чувствовать.

Он повернулся к Гифейону, выкрикивая быстрые указания:

— Скорее иди на кухню. Скажи им, чтобы прислали сюда слугу с тарелкой еды. Не рассказывай о том, что ты видел!

— Но... Рацилия?..

— С ней всё в порядке. Поторопись и сделай, как я сказал. После этого ты свободен до конца дня.

Глаза мальчика заблестели.

— Можно мне выйти из дворца, чтобы посмотреть на парад гладиаторов?

Он нетерпеливо отмахнулся от парня.

— Да, да. Если кто-нибудь спросит тебя, скажи, что я разрешил. Иди, я должен побыть один! Но помни, — предупредил он, — никому ни слова о том, что мы здесь сделали.

Глава I

Сириско смотрел, как марширующие легионеры медленно и величаво продвигаются по улице. Их отполированное оружие ярко блестело в ярком солнечном свете, в то время как толпа, стоявшая по обе стороны широкой Фламиниевой дороги, ревела от восторга.

Внезапно молодой человек заметил среди бурлящей толпы знакомого — рыжебородого, сероглазого, в капюшоне. Да, это был он! Во всём Риме не было двух мужчин, у которых цвет кожи сочетался бы с таким высоким ростом.

— Эй, Руфус! Привествую тебя!

Мужчина хмуро посмотрел на высокого светловолосого юношу и отошёл в сторону. Сириско поспешил за ним, поймав своего друга за край плаща.

— Руфус, что с тобой такое? Почему в такой тёплый день на тебе плащ с капюшоном?

— Заткнись, Сириско! — прорычал рыжебородый. — Если бы ты обладал хотя бы мозгами улитки, то смог бы догадаться, что я не хочу, чтобы меня узнали. — Руфус хмуро огляделся по сторонам, затем жестом указал на тень соседнего портика. — Пойдём, укроемся от солнца.

— Можно подумать, что это триумф, а не просто парад новых пленников для арены, — небрежно заметил Сириско, когда они отошли в тень. — Посмотри, как люди приветствуют генерала Корбулона с его последними дарами для Рима. Только послушай их!

Гигант кивнул.

— Да, Корбулон стал достаточно популярен с тех пор, как победил пиратов-хавков... И даже старый император Клавдий достаточно умён, чтобы позволить толпе устроить своему герою небольшой инсценированный триумф, прежде чем их возбуждение перерастёт в буйство… Посмотри, как расхаживают эти дворцовые подхалимы!

Сириско увидел нескольких одетых в тоги сенаторов, возглавлявших шествие, их лица были спокойны и надменны. За ними плотным шагом следовали военные трубачи, и глубокие, медные голоса их рогов возвещали о движении нескольких гружённых оружием повозок, увитых виноградными лозами и громко гремевших, когда мулы тащили их по булыжной мостовой. Затем мимо проехало несколько повозок поменьше, нагруженных золотыми украшениями, сундуками с монетами и изделиями из драгоценного металла, инкрустированными драгоценными камнями.

Сириско был поражён вместе со всеми остальными жителями Рима. Воистину, генерал Корбулон заставил северных пиратов отдать баснословные трофеи!

Руфус грубо усмехнулся.

— Корбулон смотрит в будущее. Он далеко пойдёт.

— Полагаю, что так и будет, — согласился юноша, кивнув. — Но, Руфус, почему ты не участвуешь в параде вместе с остальными самыми популярными гладиаторами Рима? Зачем надевать такую неудобную и неумелую маскировку?

— Потому что, — прорычал великан, — я хочу увидеть кое-кого на параде, но не смог бы этого сделать, если бы оказался его частью, не так ли? Или если бы эта орава набросилась на меня, требуя рукопожатия или совета в том, на кого ставить деньги — что они непременно начали бы делать, если б узнали, что среди них стоит Руфус Гиберний.

— Руфус Гиберний! — воскликнул темноволосый мальчик, стоявший неподалёку. — Боги! Ты в самом деле?..

— Тише, маленький негодяй! — прорычал гладиатор. Затем склонившись пониже, он заговорщицки добавил: — Значит, ты слышал обо мне, да?

— Да, как и весь мир, разве нет? — ответил поражённый мальчик.

— И что, парень, ты видел меня в действии?

— Я... меня не часто пускают на игры, господин.

— Вот что я скажу, — подмигнул Руфус, — я достану тебе пропуск на следующие, если ты перестанешь так громко выкрикивать моё имя. Я не хочу, чтобы меня сейчас узнали. Ты умеешь хранить секреты?

— О, да, господин. С радостью!

— Ты хороший парень! И как же тебя зовут?

— Гифейон, господин.

— Что ж, Гифейон, — сказал Руфус, — одна услуга заслуживает другой. Я поставлю тебя на основание этой колонны, чтобы ты мог лучше наблюдать за парадом. А сам буду стоять рядом, чтобы ты мог опереться на моё плечо и не упасть. Готов?

Гифейон кивнул, слишком взволнованный, чтобы говорить. Гладиатор уверенно подхватил его и с лёгкостью поставил на постамент колонны, почти в четырёх футах над полом портика.

— О, я вижу всё это! — воскликнул мальчик. — Повозки, солдат, лошадей!

— Видишь эти повозки, парень? — спросил Сириско, указывая на них. — В них полно германских клинков и доспехов, которые будут использоваться на играх. Римляне называют германцев варварами, но, клянусь Марсом, они делают отличное оружие!

Гифейон с изумлением разглядывал щиты, отделанные золотом и серебром, полированные нагрудники и шейные брони, поножи и наручи, кольчужные рубахи и чешуйчатые доспехи. Затем появилась группа флейтистов в ярких туниках, увитых плющом, но сладкозвучие их игры не могло усмирить буйный нрав белых быков, шедших за ними. Животные, проявляя норов, неохотно двигались следом за парадом, подгоняемые служителями из храма Юпитера, где огромные животные были обречены на принесение в жертву перед играми. Орудия, которым суждено было оборвать их жизнь, — ножи с белыми рукоятками и ритуальные мясницкие резаки — несли за ними в бледных руках храмовые жрецы. За ними в клетках на колёсах следовали другие звери, пойманные на германской границе, которые вскоре должны были погибнуть в цирке: волки, кабаны, медведи, туры и олени.

Наконец, мимо прошли огромные горбатые зубры, чьи рога и нрав казались ещё ужаснее, чем у быков Юпитера; множество рабов крепко держали шесты, торчащие из массивных хомутов животных, но им, несмотря на все их усилия, едва удавалось удерживать непокорных бестий, чтобы те шли прямо.

— Смотрите! — завопил Гифейон. — Смотрите! Варвары!

— Да, парень! — Руфус указал на вереницу плетущихся пленников. — Видишь тех семерых впереди? Каждый из них управлял своим кораблём под началом Ганнаска, пиратского предводителя хавков. Остальные — это их команды. Клавдий пощадил британских вождей, которых несколько лет назад привезли в цепях в Рим, но ни один германец не получит такого снисхождения!

Сириско кивнул. На памяти ныне живущих, Публий Квинтилий Вар и три римских легиона были уничтожены в германских лесах, вследствие чего границы империи были отодвинуты от Эльбы до Рейна. С того дня ни один император не осмеливался пробовать покорить светловолосых северян, хотя гарнизонам было приказано проводить жестокие репрессии всякий раз, когда германцы испытывали на прочность германский лимес.

Парад продолжался, и зрители могли видеть, что не только люди, но и их боги должны преклоняться перед всепобеждающей славой Рима, ибо затем мимо них пронесли несколько украшенных гирляндами изображений древних тевтонских божеств: Вотана, Тунора, Тиваза и некоторых других — все грубо высеченные из дуба.

Далее снова шли закованные в цепи пираты-хавки, пошатываясь, следовавшие за своими богами. Тяжёлые кандалы и железные ошейники лишали их всякой надежды на побег. Сириско задумчиво нахмурился, потому что его собственные предки тоже прибыли из Германии в качестве пленников. Он знал, что этих пленных ждала тяжёлая участь. Их отдадут на растерзание зверям или обученным гладиаторам во время игр, которые начнутся на следующий день. Вероятнее всего, никто из этих сотен воинов не доживёт до конца праздников, за исключением, возможно, считаных единиц, явивших такую доблесть, чтобы даже кровожадная толпа потребовала их пощадить.

Не смерть, но столь же безжалостная жизнь ожидала следующую группу пленников — группу молодых женщин и девушек, которые теперь появились в поле зрения, в связанных вместе лёгких ошейниках и подгоняемые рабами, орудовавшими ивовыми прутьями. Вероятно, они были в числе пленных, захваченных легионерами во время их карательных рейдов, и некоторые из них, как предположил Сириско, уже принадлежали офицерам Корбулона. Оставшиеся будут выставлены на аукцион для продажи в дома и бордели Рима — города с ненасытным аппетитом на красоту и мускулистых рабынь.

Затем последовала смешанная группа пленников уровнем пониже: старики, некрасивые, и совсем юные. Они должны были оказаться ассимилированы в безымянной массе городских рабов или в рабочих бригадах крупных загородных поместий Как и прочие они вскоре исчезли бы как отдельная группа — как и многие другие народы, завоёванные Римом.

— Смотрите! — выпалил Гифейон. — Кто это?

В поле зрения появилась украшенная эмалью и золотом колесница, в которой ехал человек в шлеме с суровым лицом. В одной руке он держал сверкающий меч, в другой — щит с инкрустацией слоновой кости в виде римского орла. Вокруг офицера маршировали несколько преторианских гвардейцев с копьями и большими прямоугольными щитами в руках.

Сириско скривил губы:

— Это Фульвий Антистий, трибун преторианской гвардии.

— И лизоблюд, прихлебатель императрицы Мессалины, — прогрохотал Руфус. — Только посмотрите на него, актёрствует на манер попугая, чтобы убедить толпу, что он солдат, а не просто трусливый мучитель женщин!

Сириско беспокойно огляделся по сторонам, высматривая соглядатаев, которые могли бы донести о неосторожных словах Руфуса, но не заметил никого подозрительного. Нельзя сказать, что гладиаторское обвинение было ложным; среди многочисленных скандалов, связанных с Мессалиной, была недавняя смерть благородной дамы Поппеи Сабины. Императрица приказала Антистию терроризировать её, доведя до самоубийства. Ходили слухи о садистском рвении трибуна, с которым он допрашивал тех, кого Мессалина считала своими врагами.

И у этой женщины в самом деле было много врагов.

Гифейон неожиданно спросил:

— Это правда, что трибун Антистий ломает пальцы женщинам и откручивает их?

— Да, — прорычал Руф, — и мужчинам тоже, если на то будет воля нашей ведьмы-императрицы. Однако ему больше по вкусу мучить женщин.

— Тихо, вы, идиоты! — простонал Сириско.

Но крики толпы не позволяли расслышать их речи, к тому же шум внезапно усилился при виде закованного в цепи человека, которого вывели на сцену.

— Ага! — воскликнул Руфус. — Вот тот, которого я хотел увидеть.

Сириско пристально смотрел на этого явно важного пленника, которого вели солдаты. Он был одним из тех, кого Корбулон, очевидно, хотел выставить на всеобщее обозрение. Пленник в самом деле был прикован к колеснице Фульвия Антистия позолоченными цепями, тёмные глаза сверкали холодной яростью — единственная его реакция на громкие насмешки. Пленник был одет в синюю мантию, расшитую лунами, звёздами и мистическими символами, а на черноволосой голове красовалась друидская митра. Сириско тоже понял, кто этот человек, когда Руфус обратил на него внимание.

— Несомненно, это чудотворец Симон из Гитты! — воскликнул светловолосый юноша.

Руфус, чьи серые глаза превратились в настороженные щёлочки, только кивнул. Молва так превозносила способности этого Симона, что Сириско поймал себя на мысли, не разорвёт ли колдун свои цепи с помощью Гекаты и не обрушит ли огненное разрушение на город. Каждый римлянин слышал истории о человеке, который постиг секреты друидов и сражался во время римского вторжения в Британию бок о бок с героем Каратаком. Позже он попытался склонить вождей и римских офицеров в Галлии присоединиться к нему в изменническом мятеже. Разоблачение заставило самаритянина бежать в Германию, и этим случаем он воспользовался, чтобы поднять варваров против Рима! Наконец, несколькими неделями ранее, мага, несмотря на все его ухищрения, захватили в маленькой лодке на Рейне после того как его последние союзники-хавки потерпели поражение.

Теперь толпа, решив, что Симон не способен уничтожить их с помощью друидических или египетских заклинаний, выкрикивала насмешки громче, чем когда-либо. Некоторые швыряли во врага Рима камешками или комьями земли, поносили и освистывали его, пока отборные кавалерийские и пехотные подразделения, маршировавшие за самаритянином, не перетянул на себя их непостоянное внимание.

— Да, это тот самый человек, — пробормотал Руфус, — которого я помню с тех пор, как мы оба были мальчишками. А теперь, Сириско, хватит с меня наблюдать за парадом. — Он повернулся и снял Гифейона с фронтона. — Скажи-ка, парень, ты же будешь молчать обо всём этом за пропуск на завтрашние игры, не так ли?

— О да, господин!

— Тогда мы договорились. Кто твой хозяин?

— Я… я служу Полибию в Новом дворце.

— Вольноотпущенник императора? — Руфус, казалось, был впечатлён. — Ну а теперь, юный товарищ, я отправлю гонца к старому Полибию с пропуском для тебя. Он выиграл несколько ставок на меня, когда я был завсегдатаем арены, правда. Скажи ему, что, если он не выполнит задание, я сверну шею этому канюку.

— Спасибо, господин! — невольно рассмеялся Гифейон.

— Зови меня Руфус. А теперь беги! Ты же наверняка захочешь посмотреть на этот парад.

После того, как парень умчался прочь, Сириско и громадный гладиатор протолкались сквозь толпу. Как только они оказались в относительном уединении боковой аллеи, Сириско ухмыльнулся и сказал:

— Ты меня удивляешь, Руфус. Я и не знал, что ты так легко находишь общий язык с детьми.

Великан сплюнул на мостовую.

— А-х-х-х! — проворчал он. — Я должен был убедиться, что этот сопляк будет вести себя тихо, не так ли?

— Этому «сопляку» ты тоже нравишься. Ему примерно столько же лет, сколько было бы твоему сыну, если бы он у тебя был. Клянусь Поллуксом, Руфус, у тебя всё-таки есть сердце! Никогда бы в это не поверил.

— Пфе! Не сомневаюсь, что у меня есть сыновья по всему Риму… А теперь я пойду выпью бокал охлаждённого снегом вина. Раз уж ты случайно встретил меня здесь, Сириско, я предоставлю тебе возможность доложить обо всём, что сегодня случилось. Скажи нашему работодателю, что я узнал человека в процессии. Это действительно Симон из Гитты, а не какой-то глупый самозванец, которого Корбулон мог нарядить его одежды, чтобы подчеркнуть свою победу.

Шествие по Риму было долгим и горьким испытанием для гордого авантюриста-самаритянина. Насмешливая толпа видела в нём высокого, сильного мужчину с крепким телосложением бойца. Он оказался моложе, чем они ожидали, на вид ему было всего-то под сорок. Его лицо было выбрито, но тёмные прямые волосы, как у выходца с Востока, ниспадали на плечи. Возможно, он и был пленником, но горечь в уголках тонкогубого рта чародея и гнев, тлеющий в его глубоко посаженных глазах, предупреждали тех, кто находился поблизости, о необходимости держаться от него на безопасном расстоянии. Это определённо не был человек, избитый и готовый к смерти, как большинство обычных преступников, попавших в ловушку Многих из последних можно было отправить на верную смерть без всяких пут, но руки чародея в мантии были крепко скованы проклёпанными кандалами. Очевидно, его охранники очень серьёзно отнеслись к признанному мастерству мятежника в искусстве выбираться из ловушек.

Процессия двигалась между живыми рядами зрителей, сворачивая с Фламиниевой дороги на Прямую дорогу, ведущую к арене Статилия Тавра. Здесь умелые распорядители парада начали разделять его на составные части, отправляя рабов под надзор имперских служащих. Симона из Гитты вместе с германскими вождями и членами их пиратских команд повели к темницам для заключённых под ареной.

Внезапно совсем рядом послышался стук лошадиных копыт и грохот колесницы, и Симон, обернувшись, увидел надменное лицо римского офицера, который вёл его на параде, ухмылявшегося ему сверху вниз.

— Сражайся достойно, Симон из Гитты, — крикнул он. — Я слышал, ты хорошо владеешь клинком, так что ставлю сотню сестерциев, что ты убьёшь своего первого противника.

— А я слышал, что ты хорошо справляешься с грязной работой Мессалины, — парировал Симон, — особенно когда она хочет, чтобы женщину пытали или доводили до самоубийства. Почему бы тебе не стать моим первым противником, Фульвий Антистий? Держу пари, что я смогу порвать тебе горло одним пальцем прежде, чем ты успеешь его оторвать!

Антистий яростно взмахнул рукой, и стражник ударил скованного самаритянина по лицу. Симон пошатнулся, но сумел удержаться на ногах.

— Пусть его враги будут лучшими из лучших, — прорычал трибун. — В конце концов, сотня сестерциев для меня мало что значит! — Он хлестнул своих лошадей и отправился вслед за жрецами, которые уводили белых быков.

Симон, глядя им вслед, знал, что надвигающаяся гибель этих жертвенных быков на самом-то деле была не более свершившимся фактом, чем его собственная.

Как особо важного пленника, Симона поместили в маленькую сухую отдельную камеру, соломенная подстилка в которой выглядела свежей. Через маленькое окошко высоко в стене проникал тусклый дневной свет. Позже в тот же день, прикованный цепью к тяжёлому железному кольцу в полу, Симон наблюдал, как солнечный свет медленно сменяется полной темнотой. Затем, после долгого, но прерывистого беспокойного сна, он увидел, как постепенно становится светлее, и ему показалось, что это должно быть последний рассвет его жизни.

Какое-то время самаритянин тщетно возился с заклёпками оков, но легионеры, которые готовили его к параду, тщательно раздели его до нитки в поисках оружия. У него не осталось ничего, кроме ногтей и зубов, столь же бесполезных для выполнения поставленной задачи, как и его магия, о которой ходило столько слухов. Он прислонился спиной к каменной стене, предавшись мрачным мыслям. Его пленители не скрывали, что он должен был стать главной достопримечательностью в первый день игр, а это означало, что жить ему, возможно, осталось всего несколько часов.

Вскоре его накормили — не то чтобы плохо, но как зверя, дабы его не подвели силы, не помешав этим устроить римской толпе хорошее представление. Он был не только воином, но и учёным, стремящимся к знаниям. Симон знал и более неприятные способы умереть, чем с мечом в руке, но его возмущало, что ему придётся убивать и быть убитым просто ради забавы толпы. За всю свою жизнь он не встречал человека, которого ненавидел бы больше, чем покойного императора Калигулу, и всё же теперь он мог посочувствовать стенанию безумного тирана: «О если бы у римского народа была только одна шея!»

Не в первый раз призрак арены преследовал его по ночам и дням напролёт. Всего в шестнадцать лет он стал свидетелем того, как римские чиновники, называвшие себя сборщиками налогов, ворвались в его дом и убили его родителей. Симон отбивался от них мечом своего отца, да так хорошо, что римляне, которые в конце концов скрутили его, решили продать парня за бесценок поставщику гладиаторов. Поскольку парень не был римским гражданином, продажные чиновники провинции жестоко обошлись с ним. Не прошло и недели, как агент гладиаторской школы Юлия Цезаря отобрал его и отправил на обучение в Рим.

Обучение, которое проходил он с другими новичками, было суровым, и некоторые из юношей не выдержали его. Обучение продолжалось много месяцев, и мастерство Симона быстро развивались, пока, наконец, его и других учеников не отдали в аренду ланистам — организаторам цирков в разных местах Рима и Италии. Сначала Симон сражался на разогреве деревянным оружием, но не прошло и нескольких месяцев, как ему выдали гладиаторский нож-сику и противников, которых ему следовало убивать. Многие из его товарищей по школе гладиаторов пали в кровавых схватках у него на глазах, а некоторые — от его собственной руки. Он подумал, жив ли ещё кто-нибудь из них. Редкий человек продержался бы на службе у ланисты пять лет, не говоря уже о двадцати...

Он вспомнил, как был куплен самаритянином-волшебником Досифеем, который распознал в нём силу и смекалку, необходимые для его ученика. Поэтому Досифей освободил молодого гладиатора и начал обучать его магическому искусству. С того самого дня Симон направил свой ум и мастерство против тирании Рима.

И всё же, хотя он ненавидел имперское государство, несколько отдельных римлян с годами заслужили его уважение. Первым среди них был сенатор Секст Юний Галлий — хороший человек, искренне возмущённый злодеяниями цезарей. А ещё был Децим Валерий Азиат, которого Симон встретил в Британии среди смешанной толпы победителей и пленников, собравшихся вместе, чтобы посмотреть на сожжение Каэр Драйга, павшей крепости друидов-змей. На самом деле, когда он узнал Азиата поближе, тот показался ему скорее галлом, чем римлянином. Впрочем, этого можно было ожидать, поскольку в жилах сенатора галльского происхождения было совсем немного римской крови. Несмотря на то, что Азиат прибыл с армией вторжения в качестве специального легата по приказу императора Клавдия, он с самого начала питал странную симпатию к островитянам и их друидической вере.

Да, Децим Валерий был настоящим мужчиной! Вернувшись в Рим, он в конце концов присоединился к заговору с целью свержения слабого сумасбродного Клавдия и восстановления республики. Но заговор провалился, и Азиатик был затравлен до смерти по приказу мстительной Мессалины. Симон, который надеялся когда-нибудь отомстить за своего товарища, теперь знал, что, скорее всего, обречён умереть, так и не выполнив своей клятвы.

Итак, мрачно размышлял самаритянин, его жизнь прошла полный круг. За двадцать лет борьбы с империей цезарь сменял цезаря, а народ за народом всё так же попадали в римское рабство. С этой точки зрения его упорное сопротивление мало что значило — едва ли оно стоило тех ста сестерциев, которые Фульвий Антистий поставил на него...

Внезапно он услышал приближающиеся шаги, а затем в маленьком зарешечённом окошке двери камеры появилось ухмыляющееся лицо. Железный засов резко загремел, когда его отодвинули.

— Просыпайся, колдун! — прорычал римский стражник. — Публика ждёт тебя. Им не терпится увидеть, как ты умрёшь!

Глава II

Было позднее утро. До момента, когда его заберут отсюда, как предполагал Симон, оставалось ждать ещё долго. Он подозревал, что стражник, должно быть, ошибся или просто солгал, чтобы посмотреть, как он вспотеет от страха…

Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась, явив его взору четверых вооружённых мужчин. Это было больше, чем обычно требовалось для того, чтобы справиться с заключённым, но трибун предупредил их, что пленник — настоящий боец. Когда четвёрка вошла, Симон заметил молоток и зубило в мозолистых руках пятого человека, крепкого на вид тюремщика.

— Ну же, самаритянское отродье, — сказал командир отделения, оптий* со зверским лицом, — мы забираем тебя отсюда. Не пытайся использовать свои волшебные трюки, иначе не доживёшь до амфитеатра.

* Младший офицер, помощник центуриона. Также термин optio означал тюремного надзирателя (лат).

Солдаты держали оружие наготове, пока тюремщик возился с заклёпками на кандалах Симона. После нескольких ударов крепления ослабли, освободив пленника от кольца на полу. Затем один из них поднял самаритянина на ноги за цепь, которая всё ещё сковывала его запястья.

Все четверо вытолкали своего угрюмого подопечного за дверь камеры и повели его по узкой лестнице на первый этаж, прошли некоторое расстояние по коридору и оказались в просторной комнате. Там его поставили перед большой мраморной статуей богини Кибелы, изображённой в виде женщины в короне, сопровождаемой двумя львами. Её присутствие в амфитеатре казалось чем-то неуместным, ибо Симон никогда не слышал, чтобы богиня-мать покровительствовала гладиаторским играм. Тем не менее, по праву считалась кровожадным божеством. И в самом деле — задумался Симон, — не чувствует ли он в воздухе слабый запах крови? Маг посмотрел на пол; плиты явно были вычищены и недавно отполированы, но что-то подсказывало ему, что недавно в этой комнате было совершено жертвоприношение.

Самаритянин вглядывался в угрюмые лица своих охранников, гадая, что они все делают в этом месте, но никто из четверых не собирался отвечать на его вопросительный взгляд, отказываясь обмениваться какими-либо замечаниями даже между собой. После нескольких мгновений напряжённой тишины в примыкающем коридоре послышались шаги.

Два раба в дворцовых ливреях вбежали в комнату, вытянулись в струнку, и один из них объявил:

— Тиберий Клавдий Друз Нерон Цезарь Август Германик Британник — император, Отец отечества, Великий понтифик, защитник народа!

Императорские рабы расступились в стороны, ожидая, когда раздадутся шаркающие шаги, напоминающие тяжёлую походку хромого. Мгновение спустя на пороге появился коренастый кривоногий мужчина. Заметив Симона, вновь прибывший задумчиво нахмурился.

Симон уже тысячу раз прежде видел образ этого человека, и понял, что его собеседник — властелин мира, император Клавдий, племянник безумного Тиберия, дядя ещё более безумного Гая Калигулы.

На самом деле, он уже не в первый раз смотрел на старого тирана вживе. Он видел его когда тот находился в составе римской армии в Британии. Симон предположил, что императору было под пятьдесят, хотя по его тяжёлым движениям можно было предположить, что он намного старше. Однако его полное, чисто выбритое лицо не было лишено определённого изящества. Если верить слухам, этот римский император был либо спасителем своей страны, либо привязанным к юбке жены дураком. Из-за этого Симон понятия не имел, чего следовало ожидать от этого человека.

Клавдий, шаркая, вошёл в помещение, сопровождаемый секретарём, который был старше своего хозяина, но не такой немощный. Этот последний, высокий, интеллигентного вида человек, похожий на грека, в безукоризненном одеянии, держал в руках восковую табличку и стилус.

— Кланяйся, самаритянский пёс! — рявкнул один из стражников, хлопнув Симона ладонью по правому плечу. Отреагировав на удар, Симон двинул ему локтем в солнечное сплетение, сбив с ног. Другой стражник с убийственным рычанием занёс клинок.

— Нет! — крикнул Клавдий.

Стражник остановил удар в последний момент и отступил на шаг. Тот, которого повалили на пол, уже пытался подняться, мстительно сверкая глазами.

Убедившись, что его не проткнут сзади, самаритянин обратил взгляд своих тёмных вызывающих глаз на императора.

— Х-хороший удар, волшебник, — пробормотал Клавдий, — но если ты хочешь именно сражаться, то довольно скоро получишь этого п-полной мерой.

Симон ничего не произнёс в ответ; должно быть, у владыки Рима была определённая причина для этого разговора, и только он мог раскрыть её.

Клавдий выпрямился и более спокойно сказал:

— С-судя по тому, что о тебе говорят, ты, должно быть, самый настойчивый с-смутьян в этой империи. Ты действовал с друидами против нас в Британии, участвовал в заговоре с Д-децимом Валерием, поднял германцев... и не знаю, ч-что ещё. Ты, должно быть, в самом деле колдун, если нам потребовалось столько времени, чтобы привлечь тебя к ответственности.

Император сделал паузу, ожидая ответа Симона, но, не получив его, прочистил горло и продолжил:

— Я попросил Нарцисса, одного из моих м-министров, составить отчёт о тебе. Ты обучался у самаритянского чародея Досифея, у м-магов из Парфии, у египетских жрецов Птаха и британских друидов. И, судя по всему, ты, похоже, не испытываешь у-уважения к служителям своего императора.

— Ты можешь убить меня за эти слова, император, — прорычал Симон, — но ни один человек, продолжающий резню, как Тиберий или Калигула, не заслужит моего уважения!

— Равно как и моего! — ответил римлянин с неожиданной усмешкой. — Когда я стал принцепсом, мне пришлось провести солидную уборку. Какая же это была крысиная стая мошенников, подхалимов и убийц! К счастью, их оказалось не так много, как могло бы быть. И Тиберий, и Калигула были плохими х-хозяевами, и когда подчинённый вырастал слишком высоко, они сами его п-подрезали...

Эта странная болтовня напомнила Симону о сплетнях, согласно которым Клавдий был слабоумным. Но люди также говорили, что он был знатоком истории и древних языков, автором множества учёных книг — удивительная противоречивость. Может быть, император слишком глубоко погрузился в тёмные знания и у него помутился рассудок, как, по мнению некоторых, это случилось с Лукуллом почти столетие назад?..

— ...и это подводит меня к мысли, самаритянин, — продолжил Клавдий, — что у нас с тобой куда больше общего, чем ты мог бы п-поначалу предположить. Я сам немного изучал магию, особенно этрусское и пуническое колдовство. И всё же, хотя я намного старше тебя, ты, несомненно, п-превосходишь меня в этой области знаний. Август неодобрительно относился к подобным изысканиям. Тиберий удалился на Капри, чтобы консультироваться с некромантами и астрологами всех мастей. Калигула был ещё более одержим магией, но сам не обладал тайными способностями и полагался на мудрость других. В то время мне п-повезло заполучить в свою немногочисленную свиту м-мага с незаурядными способностями — моего вольноотпущенника Полибия. Он жестом указал на секретаря, стоявшего рядом, а затем посмотрел Симону прямо в глаза. — Ты знаешь, что П-Полибий может процитировать весь текст Останеса в редакции Полемона Антиохийского?

Клавдий снова повернулся к своему советнику.

— Полибий, ты должен дать Симону копию своего к-комментария к алхимии Останеса. Кто знает, может, у него найдётся время немного почитать? — Затем, обращаясь к Симону, произнёс: — Думаю, ты согласишься со мной, что в нём содержится много блестящих идей.

Симон замер, удивляясь неожиданному замечанию Клавдия: «Может, у него найдётся время…». — Означало ли это хоть что-то — учитывая то, каким эксцентричным старым болтуном был римский император? Заключённый позволил лысому вольноотпущеннику сунуть свиток ему в мантию.

— Я бы пощадил тебя, если бы мог, Симон, — резко произнёс император. — Однажды Александр Македонский захватил в плен пирата Диомеда и спросил его: «Почему ты стал морским разбойником?» Что ж, Диомед ответил ему, по-моему, вполне разумно: «Мой господин, если бы я мог командовать армиями, как ты, я бы стал царём».

Симон посмотрел на него искоса.

— И что же сделал Александр? — продолжал Клавдий. — Он дал ему под командование эскадру. Видишь? Таланты человека при определённых обстоятельствах могут сделать его врагом общества, но если направить его способности на другие цели, результатом могло бы стать достойное служение.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнёс Симон, — что хотел бы, чтобы я служил интересам Рима?

Нахмурившись, Клавдий погрозил пальцем.

— Не торопись. Знаешь, Рим сделал много хорошего. Сейчас в мире царит единство и покой.

— Единство упряжки волов, покой могильной ямы.

— Подумай об этом, — настойчиво произнёс Клавдий, хотя его тон оставался мягким. Затем, приняв угрюмое молчание Симона за глубокую задумчивость, сказал: — Я бы п-предпочёл, иметь рядом с собой человека с твоими талантами, чем видеть, как твоя мудрость исчезает вместе с кровью на песке арены. Великий Юпитер! Чтобы кому-то позволили учиться у наставников-друидов! Когда я был в Б-британии, я увидел, на что способны эти дьяволы! Такая с-сила, как у них, должна быть либо поставлена на службу Риму, либо полностью уничтожена! Я никогда не слышал, чтобы они когда-либо делились своими секретами с кем-либо посторонним, кроме тебя, даже под пытками. По правде сказать, Полибий присутствовал при допросе нескольких членов их культа, захваченных на острове, н-но они отказались поделиться с ним хоть словом из своих знаний, даже когда их шкуры лопались на медленном огне...

С криком ярости Симон бросился на ошеломлённого Клавдия. В тот момент, когда его скованные руки нащупали пухлое горло императора, в голове у него словно взорвалась звезда от удара по затылку

Растянувшись на холодных плитах, он словно сквозь сон услышал последние слова императора:

— Нет, не у-убивайте его! Оставь его ради игр... Это о-очень плохо... Такой упрямый... как и все его соотечественники, рождённые в пустыне...

— Владычица, — объявила застенчивая сирийская служанка, — прибыла ваша тётя, госпожа Домиция. Она привела с собой двух подруг, Аурелию Сильвану и Люцину Дидию.

— Пригласи их войти, — приказала императрица Мессалина.

Когда служанка поспешила обратно в зал для приёмов, молодая супруга Клавдия улыбнулась и откинулась на спинку дивана, томно как ленивая кошка. Изваянные с Валерии Мессалины официальные статуи разнесли славу о её красоте по всему римскому миру. А в жизни её лицо было прекрасным и выразительным, фигура — возбуждающей чувственные желания, а глаза — большими и прозрачными. В целом она производила впечатление здоровой, полной жизни двадцатишестилетней женщины, но что-то в её манере держаться намекало на беспечное потакание своим желаниям, а также на ленивую чувственность.

Мессалина небрежно погладила один из своих мягких локонов. Она гордилась своими рыжими волосами, столь редкими среди чистокровных римских семей. Но рыжевато-коричневый цвет волос Мессалины был истинным доказательством её древнего происхождения. Легенда гласила, что её предок Луций Домиций повстречал божественных близнецов Кастора и Поллукса, и они в знак своей божественности изменили цвет его волос с чёрного на пламенно-бронзовый — и это наследие должным образом передалось его потомкам. С тех пор за семьёй закрепилось прозвище «Агенобарб» — Бронзовобородый.

Да, цвет волос Домициев был несомненным признаком их крови. Мессалина вспомнила историю о том, как Калигула однажды послал за маленьким отпрыском её дяди Гнея и родной сестры императора Агриппины. Калигула надеялся, что ребёнок будет его собственным, результатом их едва скрываемого кровосмешения с Агриппиной, но был разочарован, поскольку рыжие волосы юного Луция Домиция свидетельствовали о его законнорожденности. Впоследствии Калигула потерял интерес к ребёнку и более того, обездолил его, сослав Агриппину на остров к югу от Рима.

Мессалина слегка нахмурилась. Какой ошибкой было позволить Клавдию вернуть Агриппину из изгнания! Сначала императрица полагала, что будет забавно помыкать ревнивой римской принцессой, но запоздало поняла, что Агриппина слишком хитра и опасна, чтобы с ней играть. Почти сразу же эта дьяволица нашла себе супруга-мультимиллионера. Когда через несколько месяцев она похоронила этого человека, то стала одной из богатейших женщин Рима, хотя друзья шептались о том, что она его отравила. Хуже того, сынишка этой женщины, Луций, каким-то извращённым образом пережил безнадзорность, детские болезни и несчастные случаи, пока не превратился в потенциального соперника собственного сына Мессалины Британника в борьбе за императорский престол. Луций даже избежал покушения на свою жизнь. Месалина знала, что ей следует разработать более тщательный план уничтожения этого отродья вместе с его расчётливой матерью, иначе ей самой будет грозить гибель...

От размышлений молодую матрону отвлекло появление ожидаемых гостей. Императрица не встала, но протянула руку.

— Добро пожаловать, тётя Домиция.

Её тётушка подобострастно поцеловала протянутую руку, и две женщины, сопровождавшие её, по очереди сделали то же самое, а Мессалина снисходительно улыбнулась. Толстая тётка была её любимой родственницей — не считая её собственной матери Лепиды, сестры Домиции. Домиция многому научила Мессалину, куда большему, чем предполагали другие. Чертами лица она сильно напоминала мать Мессалины, но была более полной, и на её щеках всегда играл румянец от вина.

После этого Мессалина посмотрела на других посетительниц. Она вспомнила Аурелию Сильвану и Люцину Дидию, как случайных знакомых, с которыми ей доводилось встречаться на банкетах и различных общественных мероприятиях. Обе из них были замужем за мужчинами, чьи имена она не могла вспомнить в данный момент, и обе были действительно, довольно симпатичными — обстоятельство, которое всегда вызывало у императрицы лёгкое недовольство.

— Этот город — сумасшедший дом! — воскликнула Домиция. — Все бегают пьяные и загромождают улицы. Даже носилки с трудом проталкиваются сквозь толпу! Не понимаю, почему мы продолжаем устраивать эти парады. Мы столько раз побеждали германцев, что, казалось бы, наши солдаты уже должны были их всех перебить!

— Надеюсь, что нет, — вмешалась светловолосая Люцина. — Они такие красивые, такие крупные и светловолосые. Неудивительно, что большинство женщин предпочитают их нашим латинским мужчинам.

Мессалина сверкнула безукоризненной улыбкой.

— Конечно, Эппия согласилась бы с тобой, Люцина.

Остальные кивнули и рассмеялись. Эппия, жена сенатора, бросила мужа, маленьких детей и роскошное поместье, чтобы сбежать с Сергием, обедневшим германским гладиатором.

— Представьте себе — Эппия Корнелия в море! — воскликнула Домиция. — Она ни разу в жизни не поднималась на борт корабля из-за страха перед морской болезнью! И ради этого проделала весь путь до Египта!

— Учитывая трусость и брюхатость большинства римских мужей, можно ли винить женщину за то, что она сбежала с подтянутым энергичным мужчиной? — воскликнула Аурелия, чувственно поглаживая каштановый локон, спускавшийся на бледную щёку. Её светло-карие глаза заблестели при мысли о запретном приключении.

— Но, конечно, женщине не стоит оставлять всё своё имущество жадному мужу, — заметила Домиция. — Эппия могла бы отравить этого придурка, как поступали сотни других женщин, и жить со своим гладиатором в царском комфорте. К тому же есть способы даже более безопасные, чем яд, и более надёжные, — многозначительно заключила она.

Мессалина лучезарно улыбнулась своей словоохотливой тётушке.

— Эту тему ты наверняка уже обсудила с двумя нашими дорогими подругами.

Императрица устремила взгляд прекрасных миндалевидных глаз на двух знатных дам, обе их которых были немного моложе её. Мессалине было всего двадцать шесть, и впервые в жизни ей пришло в голову, что молодость в других людях — это ещё одно качество, на которое она имеет право обижаться. Время не жалеет ни мужчин, ни женщин, как она недавно поняла.

— Не стесняйтесь, мои дорогие, — сказала Мессалина. — Многие другие до вас обращались ко мне за помощью в сердечных делах или в вопросах наследства. Аурелия, чего ты хочешь от своей императрицы?

Аурелия наклонилась вперёд, нервно покусывая нижнюю губу. Она была высокой, стройной, но в то же время чувственной девушкой с личиком-сердечком и очень яркими глазами. Губы у неё были полные, как у иллирийской рабыни, а нос совсем не римский — маленький и вздёрнутый. Кто-то мог бы подумать, что настоящий отец Аурелии был кем-то из североевропейских рабов, но репутация её матери была абсолютно незыблемой. Родительница её, по правде сказать, всегда была строго привержена добродетелям почтенных женщин, которыми так восхищались в прежние времена. Несмотря на это, если верить сплетням, суровый образ жизни матери, по-видимому, не произвёл особого впечатления на её распущенную дочь. Молодая женщина, стоявшая перед ней, казалась полной надежд, но взволнованной; она лишь на мгновение уклонилась от вопросительного взгляда Мессалины, но тут же снова посмотрела на неё с выражением надежды на лице.

— У меня есть любовник, — начала она, — Онесим, греческий певец. Он поёт как бог, он сам как бог! Но он отъявленный романтик, и все женщины хотят его. Если он меня бросит, я умру! Домиция предположила, что ты мог бы помочь мне удержать его — с помощью колдовства! — Последнее слово она произнесла шёпотом, поскольку оно могло оскорбить владычицу Рима.

Мессалина слегка кивнула, побуждая её продолжать.

— Так вот, госпожа, я хочу наложить на него заклятие. Я бы хотела, чтобы он стал импотентом по отношению ко всем женщинам, кроме меня. Если он сохранит верность, всё будет хорошо, но если он оступится, то пусть станет предметом презрения для своих любовниц!

Мессалина ничего не ответила; просьба была, к сожалению, банальной, из тех, которых она наслушалась до тошноты. Вместо того чтобы ответить немедленно, она обратилась к Люцине:

— А ты? Тебя тоже одолевают романтические сомнения?

Люцина была хрупкой и хорошенькой, даже стройнее Аурелии и с более тонкими чертами лица.

— Я замужем уже год, — сказала Люцина Дидия, — но это был брак по расчёту, и я сомневаюсь в чувствах моего мужа. Я бы хотела, чтобы он был настолько очарован любовным напитком, чтобы с готовностью исполнял любую мою прихоть.

Услышав это признание, Мессалина искренне удивилась.

— Ты добиваешься любви своего мужа? — спросила она с иронией. — Это странная просьба. Осмелюсь заметить, что это было бы пустой тратой времени! Разве здесь в Риме нет фракийских фехтовальщиков, греческих актёров или сирийских красавчиков, чтобы ты могла поразить холодное сердце своего супруга?

— Я должна это сделать, — ответила Люцина, и её нимфоподобное личико, стало очень серьёзным. — Он ещё не сделал меня наследницей своего состояния. Если бы он умер сегодня, всё состояние перешло бы к моему пасынку. Мой супруг, должен любить меня так, чтобы лишить наследства собственного ребёнка; после этого он может умереть — чем скорее, тем лучше. Мне плевать на его безволосую голову и толстый живот!

Мессалина встала и грациозно обошла вокруг изголовья своего ложа.

— То, о чём вы просите, я с лёгкостью могу выполнить, — пообещала она, — но только в обмен на солидные обязательства с вашей стороны.

— Я заплачу сколько угодно! — решительно пообещала Аурелия.

Мессалина покачала головой.

— Мы здесь не торгуем вульгарными проклятиями, — предупредила она. — Если бы вы так думали, я бы очень рассердилась.

По спинам её гостей пробежали мурашки. Мессалина нередко способствовала падению и гибели влиятельных сенаторов, военачальников и даже императорских принцесс Юлиев. Она была не из тех, кого римляне осмеливались прогневать.

Люцина нервно ответила:

— Мы так не думаем, госпожа императрица. Мы просто поняли из слов твоей доброй тёти Домиции...

— Послушай, дитя, в природе есть вещи, о которых ты ничего не знаешь. То, о чём вы просите, нельзя купить, но это может быть предоставлено по доброй воле — если вы посвятите себя Подательнице, Созидательнице и Разрушительнице всего. Я говорю о Великой Матери.

— Кибела — Великая Богиня Азии? — спросила Аурелия.

Домиция ответила за свою племянницу:

— Кибела — лишь одно из имён Матери. У неё есть и другие: Хатхор, Астарта, Артемида и многие, многие другие. Но эти имена скорее скрывают её сущность, чем проливают на неё свет. Они символизируют лишь вульгаризированную, публично почитаемую богиню. Истинное поклонение ей передавалось из поколения в поколение на протяжении тысячелетий, с тех времён, когда женщины правили племенами мужчин, которые питались плодами земли, обитая в пещерах и под сенью дубовых рощ. Она правила Грецией и Критом до того, как эллины и их мужские боги разрушили её святилища, перебили её жрецов-евнухов и подчинили себе её служителей. Богини мужской религии — всего лишь приручённые тени её триединой сути: девственницы, распутницы и ведьмы. Тем не менее, старое поклонение никогда по-настоящему не угасало; немногие верующие издавна совершали свои обряды в тайных садах и рощах Азии, ибо было предсказано, что Великая Мать однажды вернёт себе мировое господство.

Страстность Домиции и её устрашающий взгляд заставили Аурелию и Люцину поёжиться. Они вопросительно посмотрели друг на друга, но не перебивали пожилую женщину. Мессалина спокойно слушала её рассказ. Эта индоктринация была ей настолько знакома, что давно уже казалось чем-то обыденным.

— Богиня могущественна, — продолжала Домиция. — Когда Ганнибал угрожал низвергнуть великий Рим, жрицы Сивиллы приказали привезти из Пергама в Азии статую, содержащую звёздный камень Богини, и воздвигнуть ей храм на Палатинском холме. Клавдия Квинта, приняла статую Божественной Госпожи для женщин Рима, получив тем самым доступ к тайным учениям древней Азии. Вскоре после этого Великая Мать отплатила благодарностью своим новым поклонницам, даровав их городу победу в битве с Ганнибалом. Клавдия передала нам тайные знания Великой Матери, включая её самое сокровенное имя, которое не должен знать ни мужчина, ни непосвящённая женщина, а также вневременные молитвы, которые являются средством угодить ей и завоевать её расположение и поддержку. Многие из современниц Клаудии были жрицами Матери — даже обожествлённая Ливия, жена императора Августа.

— Ливия! — хрипло прошептала Люцина.

— Да, Ливия, которая управляла волей своего мужа с помощью власти, данной ей Матерью, точно так же, как наша собственная императрица контролирует волю Клавдия. Именно Ливия подготовила почву для всемирного господства Великой Матери — и то, что подготовила она, мы, нынешние женщины Рима, должны теперь сделать сами. То, что подготовила она, мы, современные римские женщины, должны теперь сделать своим.

Домиция замолчала, давая возможность своим юным подругам осмыслить её слова.

После минутного замешательства Люцина решилась ответить:

— Я чувствую, что нас посвящают в важную тайну — несомненно, она не может быть дурной, если заинтересовала царицу мира и женщину из её семьи. Пожалуйста, расскажи нам больше.

— Да, расскажи, — присоединилась Аурелия.

— Ты сможешь узнать больше, — сказала Мессалина, — только если примешь посвящение в культ Великого Материнства. Ты должна решить, каким будет твой путь, прежде чем вы покинете эту комнату. Но имейте в виду — вы уже услышали гораздо больше, чем это безопасно для посторонних.

Аурелия и Люцина вопросительно посмотрели друг на друга.

Глава III

— Хабет*! — взревела толпа, когда клинки нескольких победоносных гладиаторов вонзились в шеи их поверженных противников. — Хабет! Хороший удар! Прикончите их!

* Habet – Поимейте их! (лат.).

Крики толпы возносились к небу, когда торжествующие бойцы демонстрировали свою окровавленную сталь, ибо каждый римлянин наслаждался состязаниями в амфитеатре, будь то бродяга или император.

Клавдий, чтобы успеть и на церемонию открытия, и в свою ложу в амфитеатре, пропустил завтрак, но теперь, когда с последним было покончено, он ел пирожное, небрежно наблюдая, как рабы на арене вытирают кровь. Большое количество пиратов-хавков только что сразилось с группой гладиаторов, вдвое меньшей по численности. Гладиаторы быстро справились со своими менее умелыми противниками, которые погибли под насмешки толпы о том, насколько пленники дурно себя показали.

Доедая пирожное, Клавдий наклонился вперёд, чтобы посмотреть, как уносят последнего из залитых кровью убитых.

— Да, хороший удар, — рассеянно пробормотал Клавдий, вторя толпе. — Но, Мессалина, я действительно распорядился это сделать? Я не помню...

Мессалина, прибывшая позже своего супруга, теперь занимала место слева от него. День выдался довольно тёплым, хотя со дня осеннего равноденствия прошёл почти месяц. Юный греческий раб — тот самый, которого Полибий так внезапно устроил в прислужники императрицы — обвевал её веером из перьев.

— Разумеется, ты приказал, Клавдий, дорогой, — сладко подтвердила супруга императора. — Я видела, как ты подал знак. Осмелился бы кто-нибудь нанести удар, если бы ты не сказал об этом? Глупый Клавдий! Временами ты такой рассеянный.

Сбитый с толку, Клавдий отвернулся, на мгновение отвлёкшись на громкие крики разносчиков, предлагавших толпе угощения.

— Смотри, Клавдий, — сказала императрица. — Согласно программе, Коринна должна сразиться с тремя пиратами-хавками.

Клавдий слегка нахмурился. Немногие моралисты из высших слоёв общества города по-прежнему осуждали женщин, сражающихся на арене, но толпа, любящая новшества, была в восторге от того, что женщина убивает так же бессердечно, как и мужчина. Большинство подобных новомодных представлений разыгрывались поздним утром — бескровные поединки начинающих гладиаторов, номера с дикими животными, выступления клоунов и непристойных акробатов. Кровь, пролитая во время этих ранних представлений, была в основном результатом показательных казней преступников, которых поставляли городские силы по борьбе с преступностью — Ночной дозор. Из-за того, что император время от времени устраивал игры и множество представлений, оплачиваемых частными лицами, преступнику редко приходилось долго ждать дня своей казни. Если кто-то из них будет хорошо драться — как это случилось сегодня, когда плохо вооружённый грабитель убил самнита, — его могут отправить в школу подготовки гладиаторов. Впрочем, большинство таких любительских состязаний Клавдию давно наскучили.

Рёв толпы подсказал императору, что зрители на трибунах хотели чего-то более существенного, чем те лёгкие развлечения, на которые они смотрели до сих пор, и завтра будут жаждать ещё более серьёзных зрелищ. По плану представления следующим должен был сразиться маг Симон из Гитты, а затем, после него, другие пираты, пока последние не закончатся. Завтра, после обычной утренней разминки, профессиональные гладиаторы наконец сразятся друг с другом. Это было хорошо, потому что римская чернь роптала, когда ей слишком долго приходилось дожидаться серьёзных выступлений. Народ любил воинов с хорошей репутацией даже больше, чем победоносных полководцев.

Увы, на сей раз профессионалов будет не так много. Клавдий отличался бережливостью и понимал, что империя вряд ли сможет позволить себе расточительную резню обученных гладиаторов, оплачиваемую из государственной казны — по крайней мере, до тех пор, пока в Британии шла дорогостоящая война. Но скучающая толпа — это недовольная толпа, а общественное недовольство поощряло заговоры мятежников, подобные тому, который привёл к убийству Калигулы. Поэтому Клавдию приходилось двигаться по узкой дорожке...

Незаметно для погрузившегося в задумчивость супруга Мессалина вложила записку в руку своего юного слуги, прошептав:

— Гифейон, отнеси это весталке Лукреции.

Мальчик поклонился, повернулся и выскочил из задней части ложи, устремившись по узкому проходу к соседней, где находились шесть девственниц-весталок. Этим священным жрицам были отведены привилегированные места в первом ряду рядом с императорской ложей, поскольку их присутствие, как и присутствие великого понтифика, официально освящало игры. Они, несмотря на свой спортивный характер, никогда не переставали оставаться ритуалом человеческих жертвоприношений усопшим римлянам, о чём свидетельствовал тот факт, что служители в капюшонах, подтверждавшие смерть убитого, всё ещё носили одеяния Харона, греческого полубога, который пришёл на смену этрусскому богу мёртвых.

Гифейон увидел, что все девы были облачены в белоснежные одежды и носили вуали из белого муслина, но он узнал глаза и фигуру госпожи Лукреции, которого он часто видел во дворе Мессалины.

Мальчик задрожал, приблизившись к девам, столь похожим на живых богинь. Когда престарелая главная весталка Вибидия оглянулась на звук его шагов, он замер. Весь Рим благоговел перед этой древней женщиной; она была девственницей-весталкой более семидесяти лет. Легендарный Август был ещё совсем молодым человеком, когда она вступила в священную коллегию, а он уже давным-давно ушёл, чтобы стать богом.

Самая юная дева, ровесница Гифейона, захихикала, увидев, как робко подбирался к ним симпатичный паренёк. Теперь все девы смотрели на него.

Гифейон бросился на колени за креслом Лукреции и очень быстро пробормотал:

— М-моя госпожа, послание от императрицы...

— Дай его мне, — приказала Лукреция, протягивая руку.

Он вложил его в её ладонь, не прикасаясь к ней, ибо его могли бросить на съедение львам, если бы он осквернил деву своим прикосновением. Затем мальчик поднялся на крыльцо и попятился, не смея встретиться взглядом со жрицей. У неё были красивые глаза — большие и голубые, — но в них присутствовало что-то такое странное, что они пугали его даже больше, чем морщинистые веки и хмурый взгляд старой Вибидии. Поэтому он развернулся и помчался обратно к императрице, сетуя на то, что посещение игр пока что оказалось для него совсем не развлечением.

Лукреция развернула записку, взглянула на Мессалину, наблюдавшую за происходящим в соседней ложе, и кивнула в знак согласия.

Громкий призывный сигнал с арены вернул внимание Мессалины к играм. Она знала, что её любимица Коринна Серена должна была участвовать в следующем бою.

— Смотри, Клавдий, — нетерпеливо прошептала она.

Стадион сотрясся от оглушительных воплей ликования. Женщина-гладиатор и трое её противников вышли из двух разных ворот. Германские пираты, вошедшие группой, все как один были крепкими мускулистыми мужчинами, самый старший из которых начинал лысеть, а растрёпанные волосы двух других спускались на загорелые плечи. Они были без доспехов, но каждый нёс маленький круглый деревянный щит и гладиус. Они стояли у ворот, откуда вышли, не зная, что делать, напуганные тридцатью тысячами ликующих зрителей.

— Пошли, подонки! На песок! — рявкнули двое служителей, подталкивая их заострёнными кольями. Когда разъярённые германцы, изрыгая проклятия, набросились на своих мучителей, испуганные служители арены побросали свои колья и бросились наутёк под защиту вооружённых охранников. Быстрое продвижение последних успокоило толпу германцев. Смирившись, все трое повернулись и увидели своего противника, ожидавшего под императорской ложей — стройную, легко вооружённую фигуру, которая салютовала императорской чете мечом. Германцы крепче сжали свои клинки. С ними только что говорил оптий, служащий прокуратора Корбулона, императорского уполномоченного, занимавшегося организацией игр. Он сказал, что если они не будут сражаться как следует, их будут жечь калёным железом. Но если они выживут, то смогут стать профессиональными гладиаторами, и им будут позволены женщины, хорошая еда и золото.

— Да здравствует Цезарь! — крикнула Коринна. — Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя!

— Ты вряд ли умрёшь! — крикнула в ответ Мессалина, заговорщицки кивнув подруге.

— Да пребудет с тобой Марс, отец амазонок, — вежливо заметил Клавдий, зная, что молодая женщина была частой гостьей в доме его любимой жены.

Мечница повернулась лицом к приближающимся противникам. Клавдий внимательно наблюдал за ней, оценивая её прекрасную фигуру; ей было всего двадцать два года, и она была в полном расцвете атлетической энергичности. Росту в ней было чуть меньше четырёх локтей, а весила она около двенадцати стоунов*. Кожа у неё была светлой, но загорелой и-за атлетических занятий и тренировок под солнцем Лация; волосы были чёрными как смоль и, как и лицо, частично скрывались под широкополым шлемом, который она носила. Выпуклости её грудей прикрывали металлические чашечки, похожими на раковины, а между ними был закреплён ярко-зелёный камень — талисман, как предположил Клавдий. Её правая рука и левая нога были защищены бронёй; помимо этого на ней был только широкий пояс и короткая белая туника.

* Римский локоть составлял 44,4 см, стоун – 6, 35 кг. Таким образом, рост Коринны менее 177 см, вес — 76 кг.

Коринна шагнула вперёд. Когда она приняла боевую позу, под гладкой кожей явственно заиграли мускулы, результат недевичьей страсти к мужским упражнениям в атлетике, Просто невероятно, подумал Клавдий, что на её коже не было шрамов, несмотря на множество схваток, в которых ей довелось участвовать. Она озадачивала его и в других отношениях. Несмотря на то, что Коринна была свободнорождённой гражданкой из хорошей семьи, своему благородному римскому имени она предпочитала греческий псевдоним и изрядно возмутила моралистов, присоединившись к той немногочисленной, но знаменитой плеяде женщин, которые по собственному желанию вступили в ряды гладиаторов. Как странно. Что за демоны её направляли?

Пока противники сближались, Клавдий, казалось, подсчитывал шансы на выигрыш на пальцах — точно так же, как это делала неграмотная толпа на задних рядах, хотя весь императорский двор знал, что он отлично разбирался в математике. Стоявшие поблизости дворяне покачали головами, но кое-кто из толпы одобрительно завопил:

— Старый добрый Клавдий!

И только теперь, оказавшись всего в нескольких ярдах от Коринны, германцы поняли, что им предстоит сражаться не с каким-то юнцом-воякой молодым воином, а с женщиной! Они отреагировали на это с глубоким замешательством, которое быстро сменилось гневом.

— Неужели в Риме совсем нет мужчин? — закричал самый старый пират, обращаясь к ревущей толпе. — Вы что, пытаетесь выставить нас дураками, отправляя трёх воинов-хавков сражаться с потаскухой в мужском наряде?!

Но мало кто понимал его западногерманский язык, и ещё меньше людей отнеслись бы с уважением к его упрёку, если бы поняли. Толпа заглушила его протесты криками.

Германцы начали приближаться к амазонке, думая обезоружить её и устроить римлянам зрелище, несколько отличное от того, которого желал прокуратор. Так что они двигались к Коринне решительной походкой, как люди, которые, пусть и обречены, но надеются ещё немного порадоваться сладости жизни.

Коринна ожидала их, припав к земле, как пантера. Она догадывалась о значении их грубого смеха и хвастливых угроз на непонятном языке. Свободной рукой она коснулась полированного зелёного камня у себя между грудей, а затем произнесла куплет, который выучила наизусть:

Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати!

Иа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Глаза немцев, которые ничего не поняли из слов Коринны, следили за тем, как она протянула руку к зелёному талисману. Красивый камень, возможно, ценный. Что ж, они без промедления отберут его у неё, как и многое другое…

Внезапно, как один человек, пираты пошатнулись на ногах.

— Вотан! — выдохнул старший из воинов. Он почувствовал, как по телу пробежал озноб, и последовавшую за этим странную тошноту. Пока он пытался придти в себя, навалившееся недомогание внезапно остановило свой натиск. Когда он открыл глаза, все вокруг казалось непропорциональным, формы и образы выглядели искажёнными, а песок амфитеатра, казалось, колыхался, как поверхность моря. При попытке идти он почувствовал, что конечности его не слушаются. Его спутники тоже пошатывались.

Коринна издала боевой клич и бросилась в атаку. Один из молодых пиратов бросился к ней, но его притупившиеся рефлексы помешали ему вовремя парировать удар. Меч Коринны вонзился ему в живот, и он рухнул, корчась, кровь хлынула сквозь растопыренные пальцы на песок. Затем ведьма отпрыгнула в сторону, легко избежав неуклюжих ударов двух других пиратов.

К замешательству хавков, их мечи рассекли воздух, как будто они ударили по призраку. Коринна увернулась и сделала выпад в сторону старшего пирата. Он выругался и ответил тем же, но его удар не только не достиг цели, но и отозвался жгучей болью в том месте, где меч демоницы задел сухожилие его бицепса.

Другой пират яростно бросился в атаку, но тоже промахнулся. Коринна выбила у него меч и нанесла сильный удар ногой в пах, отчего он с воплем рухнул на песок. Ликующе вскрикнув, амазонка нанесла быстрый удар по его незащищённой спине, а затем развернулась лицом к раненому лысому мужчине.

Кровь окрасила его правую руку и бок в тёмно-красный цвет. Не в силах держать меч привычной правой рукой, он уронил щит и переложил оружие в левую. Несмотря на боль, он заставил себя сопротивляться агонии и потере крови достаточно долго, чтобы убить эту вооружённую чародейку, которая с помощью колдовства убивала добрых воинов.

Проклиная заклинание, которое сковывало движения и заставляло сомневаться в том, что видят его глаза, он снова вскричал: «Вотан!» и, пошатываясь, бросился в центр того, что превратилось в несколько образов Коринны, как будто ведьма стояла перед рядом зеркал. К ужасу пирата, он рухнул на землю справа от того места, где на самом деле стояла женщина, и поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть отблеск солнечного света на окровавленной стали. Он умер с забитыми песком глазами и ртом.

Коринна повернулась лицом к своему последнему противнику, который, хоть и был весь в крови, но пытался подняться. Она налетела на него с ловкостью танцовщицы, уклонилась от его слабого, полуслепого удара и рубанула по руке, которой он пытался её атаковать. Силы Коринны, хоть и развитой благодаря тренировкам намного больше, чем у обычной женщины её роста, оказалось недостаточно, чтобы отрубить конечность так, как это так нравилось видеть толпе, однако её удар задела кость и выбила клинок из руки тевтонца. Он упал на колени, чтобы нащупать меч, но амазонка отшвырнула его ногой подальше. Сдавшись, он упал на бок, слишком тяжело раненный, чтобы продолжать сражаться.

Коринна стояла над ним, высоко подняв свой меч в знак победы.

Толпа, которая до этого с энтузиазмом освистывала с трудом двигавшихся пиратов, теперь громко приветствовала героиню этого момента. Коринна уже побеждала обученных гладиаторов; какие же шансы были у этого варварского сброда против живой амазонки, новой Пентесилеи, возрождённой Камиллы?

Героиня ждала знака от императорской четы. Она увидела, что Клавдий, перегнувшись через край ложи, вытягивает шею, и лицо его внезапно приобретает тупое выражение. Вид крови пиратов, казалось, каким-то странным образом завораживал и возбуждал его.

Мессалина потянула его за мантию.

— Клавдий! Все смотрят на тебя! Подай знак Коринне. Смерть!

Хотя Клавдий был явно ошеломлён, он, казалось, пришёл в себя. Сложив пальцы в виде наконечника копья, он коснулся своей груди в хорошо известном знаке смерти. Коринна кивнула, подняла меч и вонзила остриё в мягкую плоть горла пирата. Её жертва задохнулась, содрогнулась и наконец затихла.

Женщина-гладиатор отступила назад, принимая восхищение толпы.

— Коринна! Коринна! — вопили зрители, колотя ногами по скамьям, пока весь амфитеатр, казалось, не загрохотал громом.

Их героиня подняла меч и направилась к двери, которая открывалась под ложей императора. Там уже ждал раб, держа в руках серебряное блюдо, до краёв наполненное монетами, — награда Коринны за победу. Она взяла доставшийся ей солидный приз, вес которого едва могли выдержать её сильные руки, и вынесла его через ворота Победителей, оставив три трупа на попечение слуг, в то время как население Рима продолжало выражать своё одобрение зрелищем.

До сих пор Симон из Гитты не мог видеть, что происходило на играх. В полдень слуги арены принесли лёгкую еду, чтобы подкрепить его, затем отвели в кандалах в передние камеры. В течение последнего часа он слышал, как крики и свист толпы то усиливаются, то затихают в зависимости от изменения ситуации на арене, — звуки, значение которых он знал по горькому опыту. Эти крики всегда славили смерть — оргию смерти, украшенную сотнями изысканных приёмов...

Дверь внезапно заскрипела и распахнулась, впуская отряд стражников.

— Ты следующий, самаритянин, — прорычал тот самый оптий с бычьей шеей, который ранее делал вид, будто вызывает его.

Симон медленно поднялся со скамьи, зная, что на этот раз тот говорит правду. Казалось, больше двадцати лет незаметно пролетело за то мгновение, которое потребовалось, чтобы дойти до двери. Решив, что пленник намеренно медлит, нетерпеливый командир отделения схватил самаритянина за плечо и толкнул его вперёд. Это было ошибкой, поскольку жест презрения вызвал рефлекторный гнев, который повлёк за собой мгновенное и смертельное возмездие.

Сжатые пальцы правой руки Симона вонзились в шею ближайшего охранника, раздробив ему дыхательное горло и обрекая его на смерть. Одновременно его левая нога врезалась в колено второго тюремщика, сломав его, а левая ладонь ударила по ястребиному носу третьего тюремщика, вгоняя сломанные кости переносицы, как смертоносные копья, в его мозг.

Оптий отскочил, выкрикивая приказы, но его люди уже с ног сбивались, пытаясь добраться до стремительно мечущегося среди них воина. Они ругались и отчаянно наносили ему удары, но всё было безрезультатно; гладиаторский опыт Симона, дополненный мастерством рукопашного боя без оружия, делал его более чем достойным противником для головорезов в доспехах, чьей работой было избивать рабов на арене. Когда на него прыгнул ещё один стражник, Симон отразил удар стальным лезвием и нанёс удар кулаком, который сломал челюсть его противника. Падение мужчины освободило дорогу, и Симон, перепрыгнув через распростёртое тело, бросился к выходу.

Отчаявшийся оптий встал между беглецом и свободой, держа меч наготове. Симон увернулся от нехитрого выпада, перехватил вспотевшее запястье противника и резко ударил коленом. Но внезапно, когда он оттолкнул в сторону вопящего командира отделения со сломанными руками, в черепе бойца вспыхнули звёзды. Ошеломлённый, он развернулся, но лишь для того, чтобы получить второй удар по голове рукоятью пилума. Тут его ноги подкосились, и оставшиеся стражники навалилось на него, пока он падал, пиная и избивая дубинками его обмякшее тело, в то время как его разум погружался во тьму.

Глава IV

Римский офицер ворвался в этот хаос во главе отряда преторианцев.

— Тарквинт! Что здесь происходит?! — заорал он.

— Трибун Антистий... — простонал раненый оптий. — Этот человек — настоящий демон! Он сделал это голыми руками. Юпитер! Он сломал мне руку!

— Идиот! — завопил преторианец. — И это сделал безоружный человек? Вы, бездари! Вы заслужили то, что получили! Клянусь Поллуксом, что за представление устроит этот самаритянин перед императором! Поднимите его, парни. И если его покалечили, я позабочусь, чтобы вы все заняли его место!

Новоприбывшие гвардейцы оттеснили потрёпанные остатки отряда Тарквинта и подняли Симона на ноги. Грубые руки ощупали его, но переломов не обнаружили, и самаритянин, хоть и был весь в синяках и ссадинах, почувствовал, что удары не причинили ему серьёзных повреждений. Хмурые лица его врагов-римлян расплывались, как в тумане.

— Думаю, он справится, — сказал трибун, — к счастью для вас, ублюдки! Что ж, выводите его. Толпа становится опасной, если заставлять её ждать слишком долго!

Симон узнал говорившего и оскалил зубы в рычании. Затем стражники отодвинули засов и вытолкнули Симона в ворота головой вперёд, так что он упал, уткнувшись лицом в песок.

Самаритянин выплюнул его изо рта и поднялся на колени. Толпа зевак глумилась над его неуклюжим появлением, воображая, что этого человека пришлось силой выталкивать на арену, с борьбой и мольбами. Достойный чародей вскочил на ноги в приступе ярости.

— Вы, самодовольные кровожадные свиньи! — взревел он. — Спуститесь с этих безопасных насестов, любые десять человек из вас, любая сотня, и мы посмотрим, кто будет молить о пощаде!

Толпа завыла ещё громче. Разгневанный Симон огляделся, оценивая ситуацию. Они отправили его на пустую арену, безоружного и одетого только в грубую тунику. Он знал, что это плохой знак. Когда так поступали с важными заключёнными, это обычно означало, что их отдают на растерзание диким животным…

Вскоре он заметил зарешечённый проход, через который должны были пройти звери, — как раз вовремя, чтобы увидеть, как открывается решётка. Глухой рык выдало природу его противников.

Тигры.

Их было двое, гигантские чёрно-оранжевые фигуры, бежавших в его сторону, спасаясь от понуканий своих дрессировщиков. Симон заметил, что звери почти не обращали внимания на орущую толпу. Очень плохо. Их готовили для цирка, а это означало, что они были обученными людоедами. И именно поэтому он был безоружен. Эти животные были гораздо ценнее его — ценнее полудюжины опытных гладиаторов. Тигров приходилось привозить детёнышами из далёкой Парфии или Индии, кормить человеческим мясом с арены и учить нападать на живых рабов — длительный и дорогостоящий процесс.

Звери почуяли запах Симона и теперь бежали к нему вприпрыжку, подбадриваемые радостными возгласами толпы. Самаритянин привалился спиной к стене арены. Он знал, что у него не будет ни единого шанса, если они нападут на него, пока толпа кричит...

Вопли стихли; всё внимание было приковано к скачущим кошкам. Клавдий, тоже увлечённо наблюдавший за этой сценой, внезапно почувствовал, как кто-то дёргает его за мантию, и оглянулся на Мессалину.

— Клавдий, дорогой, кто-то допустил ошибку. Этот маг должен был сразиться с Руфусом Гиберником, вооружённым как фракиец.

— Это я попросил сделать замену, любовь моя. У него ещё может оказаться ш-шанс на Руфуса, если он соответствует своей репутации. Понаблюдай немного.

Тигры надвигались всё ближе; их когти были размером с пальцы Симона, а клыки напоминали длинные кинжалы, с которых стекала слюна. Они остановились всего в нескольких ярдах от него, но Симон знал, что их финальный бросок может случиться в любой момент. Чтобы его убить, им даже не понадобятся зубы и когти — удар одной огромной лапы может легко сломать человеку шею или проломить череп. Эти челюсти были достаточно сильны, чтобы оторвать руку гладиатору или утащить тушу целого быка.

Зрители тоже знали об этом и потому наблюдали в молчаливом ожидании.

Симон встретил пристальный взгляд зверей своим собственным, пристальным и завораживающим, позволяя своему разуму полностью сосредоточиться, как когда-то учил его египетский наставник Ка-нефру. Его руки одновременно задвигались в воздухе, сначала медленно, затем всё быстрее, совершая серию круговых движений. Урчание голодных кошек затихло, их взгляды застыли, когда они смотрели на него, золотистые глаза напоминали стекло. Затем Симон затянул лёгкий плавный напев, тот самый, который Ка-нефру часто выпевал, чтобы успокоить львов, бродивших по утёсам Долины Царей, известный лишь членам самых древних культов стародавнего Кеми:

-Се-кес-эм-а, эн-уту-арит, эр-а-тёп-та-а-а-а-а...

Пение перешло в странную воркующую трель. Тигры застыли в своих неподвижных позах; лишь лёгкое колыхание их роскошных шкур на тёплом вечернем ветру говорило о том, что они не были безжизненными произведениями искусства скульптора.

Чародей слегка расслабился. Животные были очень восприимчивы к гипнозу, что пророк Даниил однажды продемонстрировал Дарию, царю царей. В этом не было ничего от настоящей магии и даже даже трюк был не слишком сложный, если его демонстрировал мастер, посвящённый в это искусство.

Тигры были очарованы, но зрители всё равно могли пробудить смертоносных тварей одним-единственным криком. К счастью, в тот момент толпа казалась такой же заворожённой, как и сами звери. Симон не мог терять времени; тигры должны быть уничтожены, и сделать это нужно было с величайшей осторожностью. Слишком быстрое движение, внезапный звук — и чары на одном из них или на обоих могут развеяться…

Осторожно подойдя к одному из них, Симон тихонько свистнул, проведя рукой перед его застывшим взглядом. Этот жест вызвал своего рода механический отклик: огромный зверь медленно повернулся, следуя за рукой, двигая негнущимися лапами, чтобы развернуться.

Наконец, когда один тигр оказался в слепой зоне другого зверя, Симон ловко и нежно положил руки ему на голову и шею — опасное действие, поскольку неумелое прикосновение могло прервать транс. Он почувствовал, как расслабились мощные мышцы на шее животного.

Затем, внезапно и яростно, Симон высоко подпрыгнул и изо всех сил ударил пяткой в позвоночник животного. Позвонки треснули, как ломающаяся веточка; огромная кошка дёрнулась и забилась в неистовых судорогах. Симон стремительно повернулся ко второй громадной кошке. Казнь была приведена в исполнение за её спиной, но из-за предсмертных конвульсий умирающий тигр перекатился прямо под нос второму — зрелище дикой агонии наверняка вывело бы его собрата из транса.

Симон бросился на второго тигра. Когда зверь, приходя в сознание, зашевелился, он снова прыгнул и ударил его ногой в челюсть. Взвыв от боли, зверь вскочил на задние лапы и бешено замахал лапами. Затем он упал на спину, присоединившись к своему товарищу в диких предсмертных конвульсиях.

Симон немедленно отскочил на безопасное расстояние, избегая кошачьих когтей, пока смертельные ранения делали своё дело.

Толпа внезапно разразилась разочарованными возгласами, потрясая кулаками и размахивая руками. Она жаждала крови, и поэтому её симпатии были на стороне тигров, которые всегда устраивали яркие и кровавые представления. Хороший бестиарий — профессиональный убийца зверей — мог бы завоевать их расположение своими смелыми трюками, неистовыми прыжками и увёртками. Но выступление Симона было не более зрелищным, чем забой бычка у алтаря Юпитера — скучная растрата хороших людоедов.

— Трусливый колдун! — кричали зрители, размахивая кулаками и топая ногами от негодования.

Император Клавдий не разделял их разочарования.

— Ты видела, Мессалина? — воскликнул он. — Я знал, что он сможет это сделать! Просто удивительно — этот человек действительно волшебник!

— Он ещё и предатель, — напомнила ему молодая жена, — и, уверена, очень опасный.

— Ах, я бы променял тысячу преданных льстецов на д-дружбу одного такого предателя! — Клавдий схватил табличку и нацарапал на ней послание, затем прижал к восковой поверхности свой перстень с печаткой. — Парень, отнеси это тому в-воину, — приказал он Гифейону, который всё ещё пялился на трупы тигров, — и принеси мне его письменный ответ!

Солдат повёл мальчика к выходу на арену. Мессалина догадалась о намерениях своего мужа и теперь холодно обвиняла его:

— Ты не можешь даже думать о том, чтобы освободить этого человека! Толпе он не нравится — люди будут очень злы. Было бы очень обидно обернуть это событие себе во вред! Даже Калигула знал, когда он должен уступить требованиям народа Рима.

Клавдий энергично замотал головой.

— Нет, нет! Этот человек должен служить мне!

Симон тем временем озадаченно нахмурился при виде молодого мальчика-раба, выходящего из одних ворот. Гифейон, в свою очередь, задрожал, приблизившись к высокому растрёпанному мужчине, который, словно разъярённый демон, стоял над двумя мёртвыми тиграми. Он никогда не видел арену с точки зрения тех, кто сражался и погибал там, и никогда не хотел этого. Этот день становился скорее кошмаром, чем праздником!

Он уставился на угловатое лицо бойца со зловещими тёмными глазами.

— И-император передаёт вам сообщение, — заикаясь, пробормотал он, протягивая табличку.

Мужчина взял её и быстро прочитал латинские письмена:

Симону из Гитты от Клавдия, принцепса Рима, привет. Ты успешно прошёл испытание, и я дарую тебе свободу и должность на моей личной службе, если ты этого пожелаешь. Пришли мне свой ответ.

Глаза Симона заблестели. Работа на императора Рима? Ничего себе денёк! О работе на такого человека не могло быть и речи; он слышал о бесчинствах Клавдия, о возмутительных злоупотреблениях, которые не уступали тем, что творили его предшественники. По крайней мере, Тиберий судил своих жертв публично, но тайные суды Клавдия были позором для всего Рима.

Правда, многие полагали, что тиранические судебные решения императора просто отражали прихоти его жены, чьё распутство было известно даже в военном лагере Каратака или его алчных вольноотпущенников-министров, которые обогащались на взятках, продавая должности и услуги тем, кто больше заплатит. Но даже если это было правдой, то роль принцепса становилась от этого ещё более постыдной. Безумие Клавдия не выглядело ни зловещим мраком Тиберия, ни вопиющим безумием Калигулы, но было столь же реальным и столь же опасным в долгосрочной перспективе.

И всё же, размышлял Симон, этот тупоголовый император предлагал ему шанс на спасение, и он был бы дураком, если бы не воспользовался им! Возможно, прежде чем бежать из Рима, он даже успеет оказать миру услугу, вонзив меч в жирное пузо Клавдия, тем самым отправив в Тартар ещё одного безумного цезаря...

Гифейон вздрогнул, когда мужчина выхватил у него из рук стилус. Самаритянин поспешно опустился на колени и написал на восковой табличке:

Я принимаю твоё великодушное предложение, Владыка мира.

Затем, повернувшись к Гифейону, сказал:

— А теперь, парень, хватай записку и возвращайся к своему хозяину как можно быстрее! — Он сунул письменные принадлежности в неуклюжие руки мальчика. — Давай, бери!

Гифейон был только рад повиноваться. К тому времени, когда слуги утащили туши тигров и разровняли взрыхлённый песок, он уже вернулся в ложу Клавдия. Однако прежде чем мальчик успел передать табличку императору, Мессалина выхватила её у него и внимательно просмотрела.

— Клавдий, этот человек дерзок! — воскликнула она. — Он пишет: «Ты уже знаешь мой ответ, о цезарь. Я умираю, проклиная тебя и твой народ!

— Глупец! — пробормотал Клавдий, и на его лице отразилось разочарование. — Тогда он должен умереть, потому что такой враг слишком опасен, если останется жив. Пусть игры продолжатся!

Сигнал был передан представителю прокуратора, который велел сопернику Симона приготовиться. Вскоре слуги доставили оружие и доспехи и вынесли их на арену. Затем они поспешно скрылись за запертой дверью, опасаясь приближаться к этому безоружному человеку, который убивал тигров с помощью колдовства.

Симон повернулся и посмотрел на ложу, где сидел Клавдий, пухлый и бесчувственный в своей пурпурной тоге. Его обманули! Всё это послание было ничем иным, как последней мелкой насмешкой — крупицей ложной надежды, долженствовавшей усилить его отчаяние. Насколько же соответствовал этой развращённой толпе её презренный правитель! Что ж, он, по крайней мере, покажет своим врагам, как следует сражаться и умирать.

Он пересёк песчаную арену, подобрал доспехи и с натянутыми до предела нервами поднял короткий изогнутый меч. Оружие приятно лежало в его руке, хотя он знал, что в конечном итоге оно не спасёт ему жизнь.

Ему выдали вооружение типичного фракийского гладиатора: доспехи среднего веса для правой руки и левой ноги, круглый щит, и небольшой изогнутый меч-сику — оружие, с которым он был хорошо знаком. Пояс с крючками для клинка и шлем с открытым забралом и широкими полями дополняли его снаряжение.

Во времена своей гладиаторской карьеры он часто сражался в подобном фракийском снаряжении, поэтому знал, что может проявить себя достаточно хорошо, хотя уже начал ощущать боль и скованность в спине и конечностях, а также пульсирующую боль в том месте, где древко копья ударило его по черепу. Очевидно, побои причинили ему больше повреждений, чем он предполагал вначале.

Заревели трубы и раздались радостные крики. Только один мускулистый самнитский гладиатор появился из ворот стадиона. Симон настороженно наблюдал за его приближением. Даже если это был единственный соперник, с которым ему предстояло драться, он не терял надежды, хотя свежесть этого человека в сравнении с его собственным избитым телом могла дать новому противнику преимущество.

Толпа пришла в неистовство, как только на сцене появился воин. Очевидно, он был известным любимцем толпы. «Дай ему как следует, Руфус!» — кричали люди. «Убей его медленно, Гиберник!» «Да здравствует Гиберник!»

Мужчина с важным видом вышел на центр арены, отсалютовал цезарю, небрежно помахал толпе, а затем сделал, казалось бы, небрежный шаг вперёд. Но на самом деле он осторожно приближался к своему противнику.

Руфус Гиберник — это имя было знакомо Симону. Об этом человеке много говорила бестолковая толпа в цирках в последние годы правления Тиберия. Таких «героев»-гладиаторов было много, они приходили и уходили. Этот, по-видимому, приобрёл какую-то устойчивую известность. Симон знал, что не редко ветерана-гладиатора, завоевавшего свободу, нанимали для специальных выступлений на арене. Очевидно, император считал, что публичное уничтожение такого известного врага Рима, как Симон из Гитты стоило подобных затрат.

Самнитский шлем — богато украшенное изделие, корона и гребень которого были покрыты золотыми рельефами, изображающими Геракла, убивающего немейского льва и великана Гейона, — закрывал всё его лицо решёткой из колец. Он нёс высокий щит легионера и римский короткий меч. Его доспехи были тяжёлыми, но плечи и руки выглядели как у Геркулеса, как и его правая нога, не защищённая бронёй. Несмотря на свой рост и тяжесть металла, гладиатор держался с уверенной грацией, которая предупредила Симона, что этот незнакомец действительно опасный профессионал.

Гиберник остановился, принял боевую стойку и встал лицом к лицу со своим противником. Он был на полголовы выше Симона и тяжелее, не из тех, с кем можно сближаться и обмениваться удар за ударом. Преимущество фракийца заключалось в его мобильности. Самаритянину пришлось использовать всю возможную скорость, которую позволяло ему более лёгкое вооружение.

— Клянусь молотом Луга! — воскликнул огромный гладиатор. — Когда я узнал, что ты тот самый фракиец Симон, который выжил после обрушения арены в Фиденах, я попросил, чтобы меня поставили сразиться с тобой. Говорят, ты был хорош, но не настолько, как Руфус Гиберник. Я рад, что тигры не обманули меня!

Симон мрачно нахмурился. Похоже, случай подставил его под меч старого врага. Он не знал никого по имени Руфус Гиберник, но в любом случае это было не настоящее имя, а всего лишь цирковой псевдоним. У любого гладиатора было немало врагов среди своих соперников; человек, побеждённый на арене и оставшийся в живых, скорее всего, захочет отплатить за своё унижение кровью. Что ж, пусть будет так. Симон предпочитал неистовый бой хладнокровному убийству.

— Только глупец добровольно возвращается на арену, когда судьба освободила его, — сказал самаритянин в ответ на хвастовство другого. — Подойди ближе. Это последний раз, когда у тебя есть шанс выполнить грязную работу цезарей!

С беззаботным смехом незнакомец в доспехах двинулся вперёд.

Противники осторожно обошли друг друга по кругу — два тренированных бойца, тщательно прощупывающих один другого. Концы их клинков соприкоснулись раз, затем ещё. Гиберник сделал ложный выпад, не теряя бдительности; Симон легко парировал, не оставляя ни единой лазейки. Снова и снова гладиаторы проверяли защиту противника, удовлетворённо хмыкая, когда щит встречался с клинком с громким звоном металла о металл.

— Неплохо, самаритянин! — прогудел самнит. — Мне нравятся достойные противники. А теперь...

Быстрый, как кошка, Симон нанёс удар — один, второй, а затем неожиданный выпад в первую же заманчивую открытость в защите, которая попалась ему на глаза. Но удовлетворения он не получил; тот, кого звали Гиберником, отразил удар с профессиональным хладнокровием.

Они снова кружили, продвигались вперёд, отступали, их отработанные движения напоминали какой-то ритуальный танец. Зрители в амфитеатре сохраняли спокойствие, чувствуя, что хотя противники и вели себя осторожно, они были смертельно серьёзны. Это были опытные бойцы, равные по силе, и мастерство, которое они демонстрировали, выглядело не менее захватывающим, чем безрассудные рубящие удары новичков в их первом смертельном поединке.

Симон, хотя и был более быстрым из них двоих, чувствовал, что последствия избиения неуловимо мешают ему. Его мышцы болели, теряли гибкость, и потому он продолжал двигаться, стараясь, чтобы солнце светило в глаза Гибернику.

Внезапно крупный мужчина с рёвом бросился на него; Симон парировал удар своим фракийским клинком и яростно ударил своим баклером в длинный щит противника. Гладиатор пошатнулся, давая Симону ещё один шанс; он сделал выпад в грудь самниту, но Гиберник чудом избежал смерти, быстро извернувшись всем телом. Фракийская сика задела браслет на его запястье, но не причинила вреда.

Симон чувствовал, что напряжение сказывается на нём. Он был прирождённым бойцом и мастерски владел мечом, но всё же лучшие годы профессионального гладиатора прошли, когда ему не исполнилось и тридцати. Хотя противник Симона был того же возраста, он, очевидно, не оставлял арену, в то время как у самаритянина поединки случались нерегулярно и, как правило, против неотёсанных противников.

Симон вновь и вновь наносил удары, парировал, отступал, чувствуя, как быстро растёт его усталость. Несколько недель его держали в закрытом помещении, плохо кормили, и у не было возможностей для физических упражнений. Его мышцы ослабли. Не привыкший к тому, что его припирает к стенке единственный мечник, он всё же вынужден был признать, что в данном случае дело обстояло именно так. Всё зависело от внезапного, последнего отчаянного усилия — прямо сейчас!

Гиберник, хотя и был умелым бойцом арены, казалось, был застигнут врасплох, когда самаритянин стремительно набросился на него, нанося ураганные удары. Он принял их на свой искусно сработанный щит и отступил по песку, рассчитывая быстро расправиться со своим измученным противником после того, как его бешеное наступление иссякнет.

Симон продолжал наступать, зная, понимая, что одолеть гладиатора, играя по его правилам, не выйдет, но надеялся, что ему удастся обманом заставить Руфуса чуть отвести в сторону гладиус и щит, защищавшие его тело, чтобы самому нанести удар в эту брешь. Он обладал мастерством наносить калечащие или смертельные удары ногами, если можно было провести прямую атаку. Увидев такой шанс, он прыгнул вперёд, резко ударив Гиберника ногой в незащищённое колено — и тут же понял, что его избитые и измученные мышцы предали его. Этот удар сломал бы ногу мулу, но Гиберник ловко переменил стойку как раз вовремя, чтобы нога Симона ударила в пустоту. В следующее мгновение край щита гладиатора врезался ему шлем и отправил кувыркаться по песку. В отчаянии он повернулся лицом к наступающему врагу, рубанул по несущейся фигуре и почувствовал, как сика соприкоснулась с мечом противника. Гиберник ударил ногой, и оружие Симона вылетело из сжатой ладони. В следующее мгновение самаритянина ударился спиной о землю, и клинок гладиатора прижался к его горлу.

Симон посмотрел вверх, на сверкающий кусок стали, на руку, которая сжимала его, и на лицо, скрытое за маской. Гиберник поднял свободную руку, требуя решения зрителей.

Реакция толпы была ошеломляющей, она приветствовала победу Гиберника и осыпала насмешками поверженного врага Рима; собравшиеся не забыли ни разочаровывающую битву с тигром, ни тот факт, что Симон выступал — и весьма резко! — против их императоров. Лишь небольшое меньшинство тыкало большими пальцами вверх, призывая Гиберника опустить меч и пощадить того, кто так увлекательно сражался.

В императорской ложе Клавдий погладил подбородок.

— Я д-должен пощадить этого самаритянина. Он хороший боец... и многое знает!

Мессалина, которой совсем не нравилась нерешительность супруга, решительно возразила:

— Мнение толпы направлено против него. И смотри, Клавдий, он даже пальцем не пошевелил, чтобы попросить тебя о помиловании. Он будет непокорен до конца — и станет потенциально опасным убийцей, если его освободят.

Клавдий заколебался.

— Если бы только у меня было время поговорить с ним...

— Клавдий, посмотри на меня! — страстно воскликнула Мессалина

Император повернул голову и увидел, что его жена держит в руках полированный камень с надписью на иноземном языке. Она быстро произнесла: «Хабсилис вулипинус милулиума!»

В слезящихся глазах Клавдия мгновенно появилось выражение тупой заторможенности. Мессалина нервно оглянулась на других сидевших в ложе. Все взгляды были прикованы к ней и её супругу; она знала, что должна быть осторожна.

— Клавдий, дорогой, самаритянин должен умереть. Ты сам так сказал. Он должен умереть.

— Он должен умереть... — вяло согласился император.

Внизу Симон напрягся, готовясь к последнему броску на своего врага; он повалит его, убьёт или покалечит, даже если сверкающий клинок перерубит ему шею…

А Гиберник, краем глаза следивший за своим поверженным противником, наконец увидел, как император подал знак: «ударить в сердце».

— Слава Лугу! — пробормотал гладиатор со смешком. — На мгновение я подумал, что старик пощадит тебя и все мои старания пойдут прахом. Он поднял меч. — Рим ждёт твоей смерти, Симон из Гитты, и если этого не произойдёт, то мне не поздоровится.

Сидя в своей ложе, Мессалина видела, как клинок гладиатора погрузился в тело и, окровавленный, поднялся вверх, чтобы весь мир мог вознести ему хвалу...

Глава V

— Ты в очередной раз сослужила добрую службу Благой Богине, Коринна, — сказала императрица Мессалина, поднимая кубок с поздравлениями в адрес мечницы, сидевшей на противоположном конце стола.

Коринна Серена ответила на комплимент хозяйки улыбкой и кивком. Без шлема мечница выглядела привлекательной девушкой. Она происходила из старинной греческой семьи живущей в Кампании, и её кожа имела лёгкий оливковый оттенок. Нос у неё был маленький, губы широкие и нежные. На ней была тонкая льняная туника почти мужского покроя, открывавшая длинные мускулистые ноги выше колен. Она всегда с презрением относилась к украшениям, за исключением зелёного талисмана, который сейчас висел на цепочке на шее и так хорошо служил ей на арене. Однако носить его в бою было небезопасно; если соперница по какой-то случайности завладеет кулоном, то сможет быстро её задушить.

— Коринна, иногда кажется, что убийство доставляет тебе больше удовольствия, чем подобает жрице Благой Богини, — предположила третья женщина в палате — весталка Лукреция Верулана, та самая, которая получила приглашение Мессалины на этот ужин во время утренних игр.

Лукреция откинула вуаль, и теперь её золотистые волосы густыми волнами струились по плечам цвета слоновой кости. Она отличалась классической красотой, которую любили увековечивать художники: гладкая и светлая кожа, высокие, сильные и аристократичные скулы. Цвет её лица наводил на мысли не о Лациуме, а о земле её предков, Цизальпинской Галлии. Но самой яркой чертой её внешности были глаза — большие, устрашающие, льдисто-голубые. Лукреции было всего двадцать три года, и четырнадцать лет назад она поступила в школу весталок.

— Что ты имеешь в виду, говоря: «больше удовольствия, чем подобает»? — спросила гладиаторша.

— Только то, дорогая Коринна, что ты, похоже, не всегда помнишь, что убитый мужчина — это нечто большее, чем просто убитый. Ведь это ещё и кровавая жертва Благой Богине.

Коринна пожала плечами.

— Я не отрицаю, что моя слава радует меня. В конце концов, я не императрица, которой поклоняется весь мир, и не жрица Весты, которую Рим обожает, как богиню, сошедшую на землю!

— Бедняжка Коринна сегодня не в духе, — поддразнила её Мессалина. — Боюсь, ты слишком много выпила, моя дорогая.

Коринна угрюмо откинулась на подушки.

— Это оскорбительно, что к мечницам относятся немногим лучше, чем к клоунам на арене. У меня никогда не было значительных поединков. Только посмотрите на сегодняшний день — никчёмные германские пираты!

— А с кем бы ты хотела сразиться — или, скорее, принести в жертву хтонионам? — спросила Мессалина, используя культовое название древних богов, среди которых особое место занимала Ужасная Мать.

Женщина-гладиатор села, взволнованная этим предложением.

— Я бы хотела сразиться с человеком, который вот-вот завоюет деревянный меч*, или, возможно, с тем, кто уже получил его и вернулся на арену по собственной воле. С каким-нибудь гордым самодовольным грубияном, который считает себя живым Геркулесом, как тот олух, который сегодня сражался с самаритянином-волшебником, Руфус Гиберник. Повергни я его, какой победой это стало бы для всего женского рода!

* Гладиаторы, за свои заслуги на арене получавшие свободу, награждались деревянным мечом, называемым rudis. Некоторые из них продолжали выступать на арене, причём бои с их участием были более популярны, чем сражения рабов-гладиаторов, так как рудиарии обладали значительным боевым опытом и были хорошо известны зрителям.

— Не сомневаюсь, что женщины укладывают его так часто, как ему заблагорассудится, — съязвила императрица.

Мечница нахмурилась и откинулась на подушки.

— Коринна, какая разница, кого из слепых калек ты убьёшь? — спросила Лукреция. — Ведь с твоим амулетом все они одинаковы — волы для алтаря.

Коринна дотронулась до камня у себя на груди.

— Иногда я ненавижу эту штуку. Она обманывает меня! Мессалина, неужели нет такого заклинания, чтобы моя сила сравнялась с мужской? Я читала, что амазонки древности обладали таким секретом!

Императрица повернулась к весталке в белом одеянии.

— Лукреция, ты глубже проникла в тайны древности, чем я. Старая Вибидия сделала тебя своей лучшей ученицей. Что скажешь?

— Если я и изучала тёмные знания более интенсивно, чем ты, то только потому, что жизнь весталки больше располагает к таким размышлениям и учёным занятиям, — скромно ответила Лукреция.

— Верно, — согласилась Мессалина, — но есть много разных способов служить Благой Богине. Я ни разу не пожалела о своём выборе.

— Как то и до́лжно, моя императрица. Что касается вопроса Коринны, то я не знаю, что тут можно сделать. Возможность увеличения физической силы не вызывает у меня особого любопытства. Я предпочитаю развивать силу ума и воли — качества, намного превосходящие простую грубую силу.

Мессалина пожала плечами.

— Я постараюсь устроить бой, о котором ты просишь, Коринна, но не с Гиберником. Он слишком красив. Возможно, я захочу пригласить его во дворец, чтобы должным образом отблагодарить за то, что он избавил нас от чародея-самаритянина. — Она нахмурилась, задумавшись на мгновение. — Если б я не остановила это, Клавдий наверняка освободил бы этого человека.

— Почему это должно было иметь значение? — спросила атлетка.

— Потому что, дорогая Коринна, — терпеливо ответила Лукреция, — мы не можем позволить императору иметь слишком много союзников, особенно сведущих в колдовстве. Даже Полибий, которому, как нам казалось, мы могли доверять, начинает доставлять беспокойство.

— Как и другие вольноотпущенники Нарцисса и Клавдия, — добавила императрица. — Они развращаются и богатеют, а кроме того, никогда не были посвящены в тайные знания.

— Пусть Клавдий казнит одного из них, — предложила Коринна. — Это должно напомнить остальным, кому им следует быть верными.

Мессалина кивнула.

— Возможно, ты права. Но сам Клавдий становится непредсказуемым. Заклинание, которое я наложила на него, похоже, влияет на его разум не тем образом, что должен нам помочь. С ним случались припадки, которые, как говорят, бывали у него в детстве, а вид крови сводит его с ума. Хуже того, у него начались приступы гнева, во время которых он почти неуправляем и, кажется, сопротивляется заклинанию. Сегодня мне снова пришлось прибегнуть к помощи камня — просто для того, чтобы казнить предателя на арене.

— Тогда это хорошо, что Клавдий скоро перестанет властвовать, — заметила Лукреция.

Коринна пристально посмотрела на Мессалину.

— Но может ли Великое Материнство доверять этому вашему Гаю Силию? Ведь он мужчина.

— Может, Коринна, потому что он любит меня, — ответила императрица с ноткой раздражения в голосе. — Ты же знаешь, что он был тайным поклонником Кибелы. Я встретила его на обряде, посвящённом Богине, и сразу поняла, что он тот самый. Мы предназначены друг другу. Я чувствую это.

Обе её подруги замолчали; они знали, что Мессалина не потерпит возражений, пока пребывает в приступе нового увлечения.

— Пойдём, я вам кое-что покажу, — сказала императрица, поднимаясь со своего ложа.

Коринна и Лукреция проследовали за главой их культа через дверной проём в очень маленькую комнату. Внутри возвышалась статуя обнажённого мужчины в натуральную величину, освещённая красноватым светом нескольких тонированных светильников, расставленных вдоль стен.

— Он похож на бога, — сказала Мессалина, восхищённая изображением. — Вполне подобает, чтобы он стал обожествлённым Новым Владыкой. Только такой мужчина способен править всей вселенной рядом со мной.

— Это скульптура изваяна с натуры? — с кривой усмешкой спросила Лукреция.

— Это он, — твёрдо произнесла римская императрица.

Её подруги теперь хранили молчание. Лукреция взглянула на Коринну, холодное, бесстрастное выражение лица которой выдавало её безразличие к статуе. Весталка догадалась, что стройное телосложение, интеллектуальный вид и чувственное выражение лица скульптуры не понравились женщине-атлету.

Лукреция и сама не была впечатлена, но по другим причинам. Скульптура была слишком похожа на статуи богов; ни один живой человек не был так наделён телесным и духовным совершенством. Она изображала не столько мужчину, сколько похвальбу мужчины о себе — или горячечную мечту женщины.

— Теперь я должна вас покинуть, — сказала императрица, — но не забудь передать остальным, что мы проведём обряд посвящения Аурелии, Люцины и ещё нескольких новых членов.

— Бесполезные создания, — проворчала Коринна.

— Есть много способов служить Богине, — напомнила ей Лукреция с лёгкой улыбкой.

— Хватит, — сказала Мессалина. — Клавдий сегодня во дворце, и я должна с ним разобраться. А потом ко мне придёт гость.

— Гай Силий? — догадалась Лукреция.

Молодая императрица лукаво улыбнулась и покинула их, свернув в длинный зал, украшенный фресками с изображениями бессмертных влюблённых: Аттис на коленях у Кибелы, Исида в объятиях воскресшего Осириса, и многие, многие другие, написанные блестящей темперой.

Клавдий, вечно занятый делами империи, в ожидании обещанного визита жены диктовал своему писцу:

— ...Древнейшее из италийских искусств, магическое предсказание, не должно погибнуть из-за пренебрежения. В былые недобрые времена часто случалось так, что приходилось п-призывать советников, и с их помощью церемонии восстанавливали и с великим тщанием изучали в дальнейшем. Этрусская знать, вне зависимости от того, по собственной ли её воле или же с подачи римского сената, сохранила это искусство и оно стало наследием определённых семейств. Однако сегодня его изучают не столь охотно из-за широко распространённого безразличия ко всем научным знаниям и роста чужеземных суеверий. В настоящее время всё хорошо, но мы должны благодарить богов тем, что и в благоденствии обеспечим сохранение ритуалов, соблюдавшихся в сложные времена…

Внезапно он осознал, что в дверях стоит Мессалина.

— Довольно, Гентий. Пусть Сикона перепишет это и принесёт мне копию завтра.

Старый вольноотпущенник поднялся, держа в руках таблички и стилус, поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.

Мессалина подошла к мужу и легонько поцеловала его в щёку.

— Что это ты там диктовал, любимый?

— Я реформирую коллегию прорицателей, — ответил Клавдий. — Я б-был потрясён их абсолютным невежеством, когда в последний раз приказывал им читать знамения. Большинство из тех, кто соглашается принять на себя роль жрецов, не знают разницы между птицей, летящей по ветру, и печенью пятнистого телёнка.

— А это важно?

— Ещё бы! Было время, когда римские фламины* знали волю богов и мог заручиться их поддержкой для самых немыслимых проектов. Как, по-твоему, Лукулл, покоривший Понт и Армению, смог добиться столь многого при таком перевесе сил не в его сторону, без путей снабжения, в горах и л-лесах Азии? Этот человек ценил богов и знал, как призвать их на помощь! А теперь посмотри, какую жестокую борьбу ведут с нами эти драчливые дикари в Британии! Их друиды просто в-выставляют наших фламинов дураками!

* Жрецы, посвятившие себя служению одному определённому богу.

— Я и не знала, что Лукулл был колдуном, — сказала Мессалина с лёгким удивлением. — Я думала, он просто любил красивые растения. Я так рада, что его сады теперь мои.

— Это мой подарок тебе, моя дорогая. Ты заслуживаешь их г-гораздо больше, чем их предыдущий владелец, этот предатель Азиатик. То, что он творил в тех садах, было очень подозрительным. Я думаю, он сам был чем-то вроде друида, изучал магию деревьев и всё такое.

— Я и не знала об этом ничего, муж мой.

— Конечно, не знала, д-дражайшая, так что давай поговорим о других вещах. Я хочу быть с тобой сегодня вечером. Я д-действительно думаю, что в последнее время был слишком поглощён своей работой.

— В каком смысле?

Клавдий обеспокоенно опустил глаза.

— Я снова сделал это — приказал казнить человека, а потом ничего не помнил об этом. Я намеревался держать этого самаритянина взаперти, пока мы с ним не придём к какому-то соглашению. Но говорят, что я подал Гибернику знак копья!

— Так и было, Клавдий. Я была там! Хотя это мелочь; для нас лучше, что предатель мёртв. Он был отъявленным колдуном. Он мог бы убить тебя своей магией, даже находясь в тюрьме. А теперь не беспокойся об этом больше. Подойди, отдохни рядом со мной.

— Возможно, то, что ты говоришь, правда, — вздохнул император. — Колдовство гораздо могущественнее, чем думает большинство людей. Ты так замечательно поддерживаешь меня, д-дорогая Валерия.

Мессалина была довольна. Он называл её Валерией, только когда был расслаблен. Взяв его за руку, она повела его в примыкающую к кабинету спальню.

Оказавшись внутри, Мессалина повернулась и посмотрела в лицо своему супругу, словно бы для того, чтобы поцеловать его. Но вместо этого она поймала его взгляд своими глазами. Ему нравилось смотреть в эти лазурные глаза, такие яркие и полные жизни. Но когда он это сделал, то был мгновенно околдован.

— Клавдий, — сказала она тихим, но твёрдым голосом, — скоро прибудет куртизанка Клеопатра. Когда она предстанет перед твоими глазами, ты будешь видеть только меня. Её губы, её руки, всё её тело будут моими. Утром ты будешь вспоминать сегодняшнюю ночь как одну из самых замечательных за всё время нашего брака и будешь любить меня больше, чем когда-либо прежде. А теперь ложись и жди куртизанку

Он сонно кивнул и подчинился. В этот момент Мессалина оставила его и нашла Клеопатру в вестибюле, где ей было велено ждать. Девушка подняла голову. Это была исключительно хорошенькая восемнадцатилетняя египтянка одна из двух главных любовниц, которых Мессалина держала во дворце, чтобы освободить себя от обременительных супружеских обязанностей; другой была Кальпурния. Императрица сама дала им имена Клеопатры и Кальпурнии, жён Цезаря. Она гордилась этой шуткой.

— Иди к нему, шлюха, и дай ему всё, что он пожелает! — холодно приказала Мессалина. Ей никогда не нравились женщины красивее её самой, а также те, кто соперничал с ней в том, что она считала своим высшим искусством.

Девушка низко поклонилась и быстро приступила к выполнению своей миссии, и скоренько двинулась выполнять приказанное, скорчив сердитое лицо, как только скрылась с глаз своей госпожи.Мессалина поспешила по коридору в направлении, противоположном тому, где, как она знала, ждал Гай Силий. Проскользнув в комнату, она взволнованно закрыла за собой дверь и обернулась, но увидела не Силия, а согбенную фигуру в мантии, сидящую в тени.

— Мессалина! — раздался голос.

— Кто ты? Как смеешь?.. — ахнула императрица.

Притаившийся придвинул лампу поближе, осветив своё бледное лицо.

— Полибий! Ты что, с ума сошёл? Где...

— Силий? Я отправил ему сообщение об отмене твоей... встречи.

— Ты не имел права!

— У меня есть право. То, что я знаю, даёт мне это право!

— Что ты имеешь в виду? — спросила Мессалина, пытаясь сдержать негодование. Каким-то образом, несмотря на свою досаду, она догадалась, что грек, возможно, хочет сказать что-то важное. — Что тебе известно?

— Секрет, о котором мечтала каждая женщина с тех пор, как боги сотворили Пандору. Он может стать твоим, но у этого есть своя цена.

Она подозрительно посмотрела на вольноотпущенника. Его мантия была свежей и аккуратно собранной, но она чувствовала, что за его сдержанным поведением скрывается беспокойство. Она знала его достаточно хорошо, чтобы понимать, что его цена окажется высока. Полибий вызывал у неё отвращение всякий раз, когда они занимались любовью, но он был для неё самой полезной пешкой среди вольноотпущенников-советников Клавдия.

— Что это за такой важный секрет, если ты думаешь, будто я охотно за него заплачу?

— Ты не поверишь мне, пока я не покажу тебе. Пойдём!

Старик поднялся и поманил её за собой. Она заколебалась, но любопытство заставило её пойти с ним. Остаться наедине с Полибием она не боялась, поскольку делала это уже много раз — и оттого знала всю силу его жажды обладания и ублажения, направленной на неё.

— Очень хорошо, тогда веди.

Судя по маршруту, которым он следовал, Мессалина предположила, что они спускаются в его комнаты на уровне подземелий. Она молча поклялась, что, если его «тайна» не удовлетворит её, то сурово накажет его за то, что он так возмутительно испортил её свидание с Силием.

Нижние покои Полибия были такими, какими она их помнила, — ничем не украшенные каменные стены или побелённая штукатурка, проглядывающая из-за мрачных драпировок. Странные пиктограммы, доставленные из Азии, были вывешены для удобства изучения вместе с таблицами мистических символов, показывающими расположение планет. Столы были завалены полуразвернутыми свитками и табличками с нацарапанными расчётами.

Старый учёный остановился, чтобы зажечь маленькую масляную лампу от факела у двери, затем шагнул в колеблющиеся тени.

— Полибий, я устала от этого. Что ты задумал?

— Увидишь, — пробормотал он, — увидишь...

Пробираясь сквозь беспорядок, он подвёл её к двери в задней части своих покоев. Он толкнул её, вошёл и высоко поднял лампу. Свет осветил импровизированное жилое помещение, в котором стоял стол с кое-какой утварью и множеством пустых мисок для еды. Кто-то пошевелился на спальной полке.

Женщина села, очевидно, напуганная неожиданными визитёрами.

— Господин...

— Успокойся, Рацилия! — Полибий выругался, а затем обратился к Мессалине:

— Ты видишь? Ты узнаёшь её? Это Рацилия!

Женщина была средних лет, в её длинных светлых волосах виднелись седые пряди. Ноздри Мессалины раздулись, а в глазах вспыхнуло недоумение.

— Что означает вся эта чушь?

— Разве ты не узнаешь дворцовую рабыню Рацилию? Несколько дней назад ей было больше семидесяти лет, а теперь, благодаря моему заклинанию, она молодеет с каждым часом!

Озадаченная императрица снова посмотрела на рабыню. Это был какой-то безумный розыгрыш или он говорил правду?

— Рацилия? Это ты?

— Да, госпожа, — ответила женщина, запоздало выбираясь из постели, чтобы пасть ниц у ног императрицы.

Мессалина проигнорировала её и посмотрела Полибию прямо в глаза.

— Если это правда, то как ты этого добился?

— С помощью определённых порошков, добытых в потайных пещерах Мавритании. Вы знаете, что Тиберий и Калигула были одержимы идеей найти средства для вечной жизни. Они унаследовали от первой императрицы Ливии огромную библиотеку тайных книг, многие из которых Лукулл вывез из понтийских архивов. Безумные императоры рассылали агентов по всему известному миру в поисках секретов жизни и могущества.

— Но у них ничего не вышло, они оба умерли.

— Это правда, но их поиски были не совсем бесплодными. Величайшим секретом, который обнаружил Тиберий, было древнее африканское заклинание, но оно оказалось бесполезным для него, потому что могло возвращать молодость только женщинам. Тиберий ненавидел женщин и никогда не давал им своего благословения. Он привлёк к работе лучших магов, каких только мог нанять, чтобы те работали над изменением заклинание, дабы оно смогло вернуть ему молодость, но всё было безрезультатно. У меня сохранились некоторые из их записей, которые неизмеримо ускорили мою работу. Затем пришёл Калигула, который, как и Тиберий, не заботился ни о ком, кроме себя. Но и его чародеям тоже не удалось преодолеть ограничения заклинания, способного воздействовать лишь на представительниц женского пола.

— А… На меня?

— Да, на тебе это сработает. Сейчас ты молода и так прекрасна! Но безжалостный ход времени уничтожит тебя, как и всех остальных до нас. Если только...

Мессалина повернулась к всё ещё стоявшей на коленях служанке.

— Встань, рабыня, — резко сказала она. — Дай мне поглядеть на тебя. — Она схватила женщину за волосы и внимательно осмотрела её при свете лампы, водя пальцами по линиям и морщинкам зрелого лица Рацилии.

— Не знаю, могу ли я верить тебе, Полибий, но вернусь завтра, чтобы проверить, всё ли с ней в порядке, и убедиться, что она продолжает становиться моложе, как ты утверждаешь.

— То, что я тебе сказал, правда.

— Женщина, — обратилась императрица к Рацилии, — у тебя что-нибудь болит?

— Нет, госпожа, — нервно пробормотала служанка. — Только… только... Я постоянно голодна.

— Это пройдёт, — объяснил Полибий, — когда процесс завершится. Ей нужно много пищи, пока идёт восстановление.

— Кто об этом знает?

— Только я и мой помощник Гифейон.

— Хорошо, — кивнула Мессалина. — Если об этом станет известно, весь Рим взбунтуется, чтобы отнять у нас тайну.

— Этого не должно случиться. Секрет моя, и только мой.

— И какова твоя цена?

Полибий схватил её за руку, его глаза горели лихорадочным огнём.

— Ты откажешься от других своих любовников. Ты должна быть моей и только моей! Я не позволю выставить себя дураком! Ты будешь принадлежать мне! Я заслужил тебя!

Молодая императрица успокоила его медленной нарочитой улыбкой и взяла за руку.

— Конечно, ты прав, Полибий. Ни один мужчина прежде не делал ни одной женщине такого подарка. Отныне другие мужчины для меня ничто. — Она оглянулась через плечо. — Рацилия, оставь нас.

Как только рабыня вышла из крошечной комнаты, Мессалина присела на спальную полку и расстегнула усыпанную бриллиантами брошь на плече. Без неё шёлковое одеяние легко соскользнуло с её узкой талии. Она услышала взволнованное дыхание Полибия, нетерпеливо ожидавшего, когда он заключит её в свои холодные, костлявые объятия.

«Пусть он получит свою цену», — смиренно подумала она. В конце концов, это было невеликое вознаграждение в обмен на бессмертие...

Глава VI

Клинок гладиатора вонзился в песок рядом с шеей Симона. Он почувствовал, как жидкость брызнула из рукояти меча, забрызгав его тело. Симон сердито посмотрел на мечника; что это за детская шалость?..

— Притворись мёртвым, самаритянин, — хрипло прошептал самнит, — если хочешь выбраться из этой передряги живым!

Служитель в маске бога смерти Харона, уже подбегал к нему, держа в руках ржавый железный молот. Симон с подозрением посмотрел на него и его смертоносный инструмент.

— Этого человека подкупили, чтобы он признал тебя мёртвым, — прошептал Гиберник. — Лежи спокойно!

Мнимый бог смерти опустился на колени позади Симона и начал стаскивать его фракийский шлем, но затем нечистая совесть заставила его оглянуться на трибуны. Служителя тревожила мыслью о том, что он на глазах у стольких свидетелей совершает преступление, караемое смертной казнью.

— Не останавливайся, — прорычал гигант и, повернувшись, зашагал к императорской ложе, чтобы получить свою награду — вторую награду, как догадался Симон, поскольку этого человека, несомненно, хорошо подкупили, чтобы он выполнил этот опасный обман...

И снова притворяющийся мёртвым самаритянин почувствовал, как руки Харона стаскивают с него шлем.

— Кто приказал это сделать? — прошептал лишившийся фракийского доспеха Симон палачу в ужасной маске. — Император?..

Глаза в её прорезях нервно моргнули, но служитель ничего не сказал.

Затем ударил молот.

Потребовалось два дня, чтобы головная боль Симона полностью прошла.

Он буквально на волосок разминулся со смертью во время побега. После того, как служитель сделал вид, что констатирует его смерть, прибыли рабы — тоже, очевидно, подкупленные — и вынесли его через Врата Смерти, чтобы уложить в помещении, который римляне называли сполярием. Там, в тёмной комнате, пропахшей грязью и кровью, ему дали одежду на смену. Переодетый в служителя арены раб провёл его под носом у охранников и, наконец, довёл до переулка, где его ждал молодой светловолосый вольноотпущенник. Тот, в свою очередь, увёл его подальше от арены и, пока они шли, рассказал ему столько, сколько пожелал донести до самаритянина его неназванный хозяин:

— Меня зовут Сириско, — сказал юноша. — В течение некоторого времени я буду при тебе посредником. Через день-другой тебе всё расскажут, а пока идём побыстрее!

Сириско провёл его через трущобы Рима к одной из старых инсул, многоквартирному жилому дому, завёл его в комнату, которую заранее снял, и снабдил одеждой, едой и сотней денариев золотом. Вольноотпущенник оказался достаточно приветлив; он предложил Симону любую возможную помощь и пообещал ему выполнять те поручения, которые тот сочтёт необходимыми.

— Всё, что мне нужно, — это несколько предметов, которые помогут мне замаскироваться, — сказал ему Симон.

Сириско подчинился, и, как только самаритянин был переодет, в Риме не осталось ни одного места, куда Симон не побоялся бы зайти. В последний раз, когда он видел молодого вольноотпущенника, тот пообещал вернуться, когда его таинственный хозяин будет готов принять мага, чтобы сделать ему выгодное предложение за его услуги.

Временные соседи Симона оказались шумной компанией, в основном состоявшей из оборванных работников, а также нескольких откровенных попрошаек и воров, режущих кошельки. Все они пользовались бесплатной раздачей хлеба и дешёвыми билетами в амфитеатр и Большой цирк, которые также предоставлялись правительством. Этим утром, разбуженный обычным шумом, Симон сел на своём изношенном тюфяке, который вместе с грубым деревянным лежаком, дешёвой жаровней и треснувшим кувшином на шатком столе составлял все его скудные удобства.

Поднявшись, он приклеил фальшивую короткую бороду и усы в греческом стиле, которые носил для маскировки, затем подошёл к большому окну, выходившему на улицу. Он заметил, что под подоконником стоит цветочный ящик, растения в котором уже пожухли и побурели. К счастью, в середине осени можно было не опасаться ни удушающей летней жары, ни пронизывающих зимних ветров, поэтому ставни на окнах держали открытыми, впуская в комнаты дневной свет. Они, правда, не уберегали от насекомых, которые беспрестанно жужжали под потолком, пока каждое из них, по очереди, наконец не запутывалось в лабиринте паутин.

Никаких санитарных удобств в инсуле не было. Воду приходилось черпать из общественного фонтана рядом с акведуком в четверти мили отсюда или покупать у водоносов на соседних улицах. Ближайший общественный туалет находился ещё дальше, поэтому жильцы были вынуждены обходиться ночными горшками, которые опорожнялись в чан, расположенный под лестничной клеткой первого этажа. Теоретически он должен был регулярно опорожняться ассенизатором, но в данный момент резервуар был почти полон, и зловоние превосходило вонь от клеток с животными в амфитеатре. Он бы уже давно переполнился, но к счастью, пожилые, ленивые или увечные жители инсулы часто обходились без долгого спуска с верхних этажей, выливая свои ночные горшки прямо из окон, не задумываясь о прохожих внизу.

Несмотря на убожество своего окружения, Симон не жаловался. Он был жив и обеспечен лучше, чем большинство его соседей. Кроме того, жизнь в инсуле оставляла человека совершенно безвестным, как он и хотел. Соседям он представился как грек по имени Эвод, вольноотпущенник из Антиохии. Симон решил, что этого вполне хватит для неизбежных сплетен, после чего стал избегать общения с большинством грубых и неотёсанных соседей, чей шум, вечные споры и пьяные драки нарушали покой как днём, так и ночью.

Почувствовав скуку, Симон спустился в центральный двор, откуда поспешил на улицу и быстрым шагом направился прочь. Его предыдущие выяснения обстановки уже показали, что он живёт в печально известной Субуре, самой многолюдной части города, кишащей трущобами, полными притонов головорезов, публичных домов и таверн сомнительной репутации. Как это часто бывало в Риме, убогость района не препятствовала наличию в нём более изысканных жилищ, и Симон, пробираясь по улицам, обратил внимание на несколько из них — городские дома и особняки, выделяющиеся, словно драгоценные камни, брошенные в грязь. В самом деле, к Субуре примыкал сам Форум Августа, отделённый от неё противопожарной стеной высотой в сто футов. Обугленные руины нескольких инсул, которые наблюдал Симон, подсказали ему, зачем была нужна такая стена. «Когда-нибудь весь этот город вспыхнет, как трутница», — подумал он

Симон остановился у Форума Августа и, послушав местные сплетни, понял, что Симона Мага по-прежнему считают мёртвым. Похоже, Гиберник хорошо всё спланировал, но роль гладиатора в заговоре всё ещё ставила его в тупик. Почему мечнику понадобилось подметать им арену, прежде чем выдать себя за союзника? Безрассудный наёмник! Любой из них мог быть убит, несмотря на все ухищрения таинственного покровителя Гиберника.

Маг задумчиво нахмурился, продолжив свой путь. Кто же оставался в тени и дёргал за ниточки? В результате чистки среди друзей Азиатика было уничтожено большинство тех людей, которых Симон знал в Риме. Тем не менее, он полагал, что его репутация колдуна и врага императорского дома могла бы сделать его полезным инструментом для многих амбициозных заговорщиков. Он был готов выслушать этого неизвестного человека, хотя и не собирался быть ничьей пешкой или лакеем.

В Риме хватало достопримечательностей, способных отвлечь гостя города, и Симон долгое время держался подальше от своего унылого жилища. В Субуру он вернулся только в сумерках, чувствуя себя намного лучше после прогулки. С некоторым интересом, чтобы не сказать удивлением, он обнаружил, что вольноотпущенник Сириско ждёт его возле главной арки жилого дома. С заходом солнца улица почти опустела; все лавки, расположенные на первом этаже, были закрыты тяжёлыми складными ставнями, укреплёнными цепями. Дневная суета муравейника совершенно стихла, когда темнота быстро опустилась на неосвещённые, безымянные переулки, словно огромная угрожающая тень.

— Эвод, — обратился к нему вольноотпущенник, используя условленный псевдоним, — мой покровитель велел мне отвести тебя к месту встречи.

— Не нравится мне эта таинственность, Сириско, — нахмурился Симон.

— Секретность необходима. Рим кишит шпионами, и некоторые из самых влиятельных людей в городе поплатились головой за действия, куда менее дерзкие, чем те, которые мой покровитель предпринял ради тебя

— Ради меня? Почему-то я сомневаюсь, что его поступок был продиктован человеколюбием. Что ж, посмотрим. Веди!

Вольноотпущенник повернулся и зашагал вниз по узкому переулку. Симон последовал за ним, осторожно пробираясь по осколкам посуды и обломкам утвари, выброшенной лавочниками, прохожими и жителями, обитавшими за тёмными окнами соседних многоквартирных домов. Симон знал, что немало людей погибло от падения на голову небрежно выброшенной глиняной посуды.

Он внезапно почувствовал презрение к этому развращённому и хаотичному городу. Великий Рим казался посмешищем по сравнению с новыми упорядоченными городами, построенными имперскими инженерами в провинциях. Там, по крайней мере, улицы были прямыми и широкими, а меньшая численность населения позволяла строить невысокие дома с достаточно широким основанием. Обычный жилой дом в Риме имел не более двадцати шагов в длину у основания — фундаментная конструкция была настолько узкой, что опирающаяся на неё тяжёлая и хрупкая надстройка, по размерам сравнимая с башней, могла внезапно обрушиться, или же перегруженные балки настолько сильно растрескивались, что оставалось лишь как можно быстрее снести постройку.

Сириско, как решил Симон, хорошо помнил маршрут. Хотя у него не было факела, молодой человек уверенно шёл по извилистым улочкам, которые зачастую были не шире тропинки. Ни один фонарь или свеча на подоконнике не освещали большую часть пути, и они почти никого не встретили. На самом деле мало кто из римлян осмеливался выходить на улицу после захода солнца без отряда телохранителей, поскольку переулки и закоулки были любимым местом убийц, грабителей и Ночного дозора. Численность последнего, однако, была слишком мала, чтобы что-то изменить — всего лишь семь когорт, которым было поручено патрулировать четырнадцать районов города. В Риме бытовала поговорка: «Никогда не найдёшь стражей, когда они нужны». Другое, ещё более циничное наблюдение гласило: «Работа Ночного дозора — подсчитывать погибших».

Кое-где дорога круто поднималась вверх, а в других местах внезапно обрывалась. Иногда они увязали по щиколотку в грязи, поскольку дожди ранней осени уже предвещали наступление более суровой погод. Рим мог бы сойти за город мёртвых, если бы не та жизнь, которая бурлила на его тёмных улицах. Время от времени уродливые проститутки похотливо манили их к себе из тёмных подворотен, раз или два несколько бандитов проводили встречных угрюмыми взглядами, не обратив не них особого внимания, возможно, думая, что эта потрёпанная парочка, как и они сами — всего лишь нищие воришки, занимающиеся своими презренными делами.

В конце концов путь привёл их на холм Виминал, и Сириско подвёл своего подопечного к портику большого частного дома, в дверь которого он постучал со смелостью, заметно контрастировавшей с той скрытностью, которую он тщательно соблюдал во время их похода.

— Открывай! — крикнул он. — Открывай скорее!

Мгновение спустя засов отодвинулся с другой стороны, и пожилой привратник впустил их.

— Скажи госпоже, что я привёл самаритянина, как было приказано, — приказал Сириско слуге.

— Госпоже? — повторил Симон, когда привратник отошёл.

— Да, теперь я могу тебе сказать. Моя покровительница, патронесса — это госпожа Агриппина. Она вдова моего бывшего покровителя, Криспа Пассиена.

Симон нахмурился. Он много слышал об этой Агриппине, но мало что из услышанного могло бы звучать для неё комплиментом.

Сириско провёл их через атриум в помещение, комнату, открывающуюся в него. Симон молча последовал за ним, размышляя о дурной репутации женщины, которая, очевидно, приказала его спасти. Она была сестрой Калигулы и являлась его сообщницей во многих гнусных деяниях императора, хотя в конце концов безумец изгнал её за участие в заговоре против своего правления. Симон мало что слышал о ней из более свежих сплетен, поскольку после возвращения Агриппины из изгнания она, по-видимому, избегала скандалов, если не считать неизбежных пересудов, от которых страдает репутация любой молодой вдовы, а именно, что она отравила своего богатого мужа.

Римская принцесса жила хорошо, это было очевидно. Белый каррерский мрамор её дома был отделан цветными сортами из других провинций, а стены украшали великолепные мозаики.

Когда Симон вошёл в комнату вслед за Сириско, его внимание сразу переключилось с убранства помещения человека, сидящего на табурете, инкрустированном слоновой костью, угощавшегося винами и закусками, в изобилии расставленными на низком мраморном столике.

Это лицо...

— Добро пожаловать, самаритянин! С учётом той трёпки, что я тебе задал, ты выглядишь вполне неплохо, — прогремел Руфус Гиберник. Только сейчас он заметил озадаченный взгляд Симона. — Э-э, возможно ли, что ты меня не помнишь?

Сейчас, когда на Руфусе не было гладиаторского шлема, колдун мог видеть, что его волосы имели медно-рыжий цвет и доходили ему до плеч.

— Данлейн Максамтайн! — воскликнул Симон, вспомнив наконец лицо и голос своего товарища по школе гладиаторов Юлия Цезаря.

— Я не слышал этого имени двадцать лет, — весело ответил здоровяк. — Римлянам легче произносить «Руфус Гиберник».

Только теперь Симон понял, что должен был догадаться о личности своего освободителя. Латинское имя «Руфус Гиберник» означало «Рыжий из Эрина». В пределах империи жило сравнительно небольшое число уроженцев Гибернии. Данлейн Максамтейн поступил в школу Юлия Цезаря всего через несколько недель после Симона и они с ирландцем стали друзьями.

— Кто-то что-то напортачил и натравил на тебя тигров, — протянул Руфус, вытирая с губ капли фалернского рукавом своей туники. — Если бы они тебя убили, я бы никогда не смог вновь встретиться со своим старым напарником. Мне доводилось слышать странные вещи о Симоне из Гитты. Говорят, ты теперь волшебник, и после твоего трюка с тиграми я не могу этого отрицать!

Симон отошёл от Сириско и встал по другую сторону стола от этого буйного призрака из своего беспокойного прошлого.

— Ты и сам неплохой волшебник, если сумел так одурачить толпу! Небось заплатил какому-то уличному фокуснику, чтобы тот научил тебя этой кровавой уловке? Баал! Почему ты не сказал мне, что задумал? Мы могли поубивать друг друга!

Ирландец лишь усмехнулся.

— Я никогда не мог тебя уделать, когда мы вместе учились в школе, Симон. Я чуял, что эта возможность отстоять свою честь была слишком хороша, чтобы её упустить. Разумеется, я не собирался причинять тебе слишком сильную боль, если бы мог сдержаться. И я этого не сделал, не так ли?

— Ты всегда был безрассудным дураком!

— Да, но это ты, а не я ткнул сикой в горло нашему тренеру Марию Пугио. Они чуть не подрезали тебе сухожилия и не скормили зверям за это. Тобой всегда руководила твоя жёлчь, мой тёмный друг.

Он сердечно предложил самаритянину чашу вина, которую держал в одной руке, а другой пододвинул ему табурет из кленового дерева.

— А теперь расскажи мне, как тебе удалось выбраться живым из того рушащегося амфитеатра в Фиденах, да к тому же ещё и заделаться после всего этого колдуном.

Грубоватое дружелюбие Руфуса несколько смягчило раздражение Симона. Он знал, что ругать этого человека бесполезно, ибо безрассудство было заложено в самой его натуре. И снова долгие годы, казалось, пролетели незаметно, когда Симон вспомнил историю Данлейна. Он плавал со своим отцом к берегам Уэльса и Корнуэлла, чьи обитатели, куда более слабые вояки, являли собой лёгкую добычу, и там можно было нахватать немало рабов. Во время своего последнего набега Данлейн слишком далеко отбился от остальных пиратов, преследуя деревенскую девушку. Внезапно появившиеся в большом количестве корнуэльцы загнали ирландских пиратов обратно на их лодки. Оставшийся на берегу Данлейн вскоре попал в руки разъярённых туземцев.

Его пощадили из-за молодости и продали в рабство тринобантам*, но его новый хозяин пришёл в ужас от скорости, с которой юный варвар развращал его дочерей. В итоге он сильно избил его и продал римскому торговцу. Тот, оценив огромную силу юноши и его не по годам умелое владение оружием, вскоре продал его служителю школы Юлия Цезаря.

* Народ, обитавший на восточном побережье римской Британии, в области устья Темзы.

— Ты спрашивал о моей истории, — сказал Симон, принимая предложенный табурет. — Она была странной. Арену в Фиденах разрушили колдовством; один из тех, кто участвовал в её уничтожении, забрал меня с собой в Парфию, где я изучал тайные знания. С тех пор я странствовал по многим землям, сражаясь с Римом, когда только мог, но это слишком длинная история, чтобы рассказывать её прямо сейчас.

Гиберник подтолкнул к Симону чашу с вином.

— Ну тогда расскажи мне о своей недавней связи с Децимом Валерием Азиатиком. Я знал этого человека; в какую бы пакость он ни впутался, это не могло быть вызвано одними амбициями.

— Азиатик был и моим другом, — вздохнул Симон, доливая вина в свой наполовину опустевший кубок. — Впервые я встретил его в Британии, где служил королю Ллогриса Каратаку, или Арто Пен-Драгону, как его называют его собственные соплеменники. Азиатик презирал Клавдия за недалёкость, которую тот, похоже, проявляет и сейчас. Во время вторжения в Британию он был одним из специальных агентов Клавдия, но, поскольку родился в Галлии, его симпатии всё больше склонялись к борьбе за свободу кельтов. Прекращение завоевательной войны в Британии было одним из мотивов, которые, в конце концов, подтолкнули его к измене. Через несколько лет после того, как мы оба покинули Британию, я возобновил знакомство с сенатором, который к тому времени встал на путь восстания. Он знал, что моя деятельность в Британии снискала мне уважение среди тех галлов, которые всё ещё ценили свободу, поэтому отправил меня в Галлию, чтобы помочь организовать восстание. Время было выбрано удачно, поскольку большинство галльских легионов были заняты в Британии. Более того, римский претор рейнских гарнизонов Санквиний Максим уже принимал взятки от заговорщиков. Азиатик предвидел слабое сопротивление, если легионы Максима двинутся на Рим.

Гиберник поднял кубок.

— Мне всегда нравился Клавдий, но Азиатик был бы прекрасным императором, клянусь Нуадой! Я помню, как сенат чуть не выступил за его возвышение после убийства Калигулы. Но преторианская гвардия боялась, что у неё будет слишком сильный император, поэтому она навязала народу Клавдия.

Симон мрачно кивнул и отхлебнул ещё вина.

— Я был с доверенными лицами Азиатика на командном пункте Санквиния Максима, разрабатывая окончательные планы захвата римского флота на его базе, когда пришло известие, что нас разоблачили. Азиатик был осуждён в Риме и принуждён к самоубийству. Вероломный Санквиний мгновенно отвернулся от нас, чтобы скрыть свою вину. Только я спасся и сумел переправиться через Рейн. Предательство Санквиния мало ему помогло, хвала Баалу! Вскоре он тоже вынужден был покончить с собой. Я прожил несколько месяцев у хавков, которые ненавидели Рим так же сильно, как и я. Смерть Санквиния дала их лидеру Ганнаску прекрасную возможность совершить набег на Запад до того, как Корбулон смог прибыть и взять власть в свои руки, но затем Корбулон разбил флот Ганнаска и дал отпор его сухопутным войскам. После убийства Ганнаска нанятыми Римом убийцами, я бежал в Германию, но позже вернулся, надеясь отомстить за него. Ночью его соплеменники переправили меня на римский берег Рейна, откуда я надеялся пробраться в лагерь Корбулона, переодевшись офицером. Но римское золото уже оплатило предательство — двуличные соплеменники, которые вели меня, подняли тревогу ещё до того, как я добрался до форта. Я попал в ловушку и был увезён на юг вместе с пленными хавками.

— Клянусь богами! — воскликнул Сириско, с восхищением слушавший эту историю. — Воистину, Симон, ты не простой человек, если хотя бы половина из того, что ты нам рассказал, правда. Мои германские предки воздали бы тебе почести!

Гиберник бросил сердитый взгляд через плечо на молодого человека.

— Разумеется, он не простой человек, Сириско, иначе не смог бы так долго продержаться против меня на арене. Но теперь, я уверен, Симон хочет услышать, как удача благоволила мне с тех пор, как мы виделись в последний раз, так что не перебивай нас!

Сириско улыбнулся, зная гиганта достаточно хорошо, чтобы не обижаться на его тщеславие. Он прислонился к колонне, скрестил руки на груди и принялся слушать историю, которую уже слышал несколько раз до этого.

Выглядело так, что, Данлейн Максамтайн взял себе имя Руфус Гиберник вскоре после катаклизма в Фиденах. Сначала он овладел навыками самнитского гладиатора, а затем различными приёмами мурмиллонов. Шли годы, и он привлёк к себе всеобщее внимание своими неизменными победами над смертоносными ретиариями на арене, и к тому времени, когда он убил своего пятнадцатого противника, толпа Рима полюбила его настолько, что наградила деревянным мечом свободы.

— После этого, — продолжал Гиберник, — я время от времени возвращался на арену для особых поединков — просто чтобы люди меня не забывали. Я также немного поработал телохранителем и занимался кое-какими другими делами, что требовали крепких нервов и острого меча. Я немало повидал в этой империи. Во многом это были опасные занятия, но прожив столько времени на острие смерти, я предпочитал риск скуке!

— Как ты оказался вовлечён в эту затею Агриппины? — спросил Симон.

— Она знала меня по дворцу. Калигула был... ну, скажем так, хорошо ко мне расположен. Он был заядлым игроком, и я ни разу не позволил ему проиграть ни гроша, когда он ставил на мой клинок на арене. Какое-то время я даже состоял в его личной охране.

— Калигула, — с горечью повторил Симон.

— О да, можешь ничего не рассказывать мне о Калигуле, — кивнул Руфус, нахмурив брови. — Но это неважно. Продолжу рассказ. После того, как леди Агриппина обратилась ко мне со своей задумкой и дала мне повод предположить, что Симон Маг может быть моим старым другом, я предложил свои услуги Клавдию. Он тоже знал меня — ещё с тех нелёгких времён, когда мы делили хлеб в одних и тех же тавернах. Я сказал ему, что, возможно, было бы разумно свести тебя с человеком, который разбирается в фокусах волшебников — таким, как я. Он согласился с этим.

— Фокусы волшебников?

— Я подружился с одним парнем, который научил меня нескольким трюкам в знак признательности, таким, как уловка с кровью на мече... Ты когда-нибудь встречался с Аполлонием Тианским?

В этот момент их разговор был прерван появлением слуги, который, слегка поклонившись, объявил:

— Госпожа Агриппина готова принять вас.

Глава VII

Симон и Руфус проследовали за слугой в просторный триклиний. Стол был уставлен экзотическими блюдами, винами, мясом и деликатесами со всех концов империи. Симон оценил стоимость ужина как огромную, но по римским меркам это можно было назвать всего лишь достойным, но скромным ужином.

Самаритянин быстро оценил обстановку комнаты, её дорогую отделку, украшения из слоновой кости и сусального золота. В стенных нишах было много отдельно стоящих статуй, а также бюстов, большинство из которых представляли предков их хозяйки, Юлии Агриппины.

Сама госпожа ожидала своих гостей в центре трёхсекционного ложа. Её тёмные волосы были уложены в высокую причёску и увенчаны диадемой. На груди висел рубиновый кулон, а на запястьях свободно позвякивали золотые браслеты. С лёгкой улыбкой она подозвала мужчин поближе.

— Мы обсудим наши дела за едой, — коротко заметила она вместо приветствия.

Симон и Руфус сели друг напротив друга, и, пока ирландский гладиатор небрежно вонзал столовый нож в гранат, Симон пристально изучал аристократку. Она казалась довольно молодой, возможно, ей было чуть за тридцать. Лицо её было умным, выразительным, даже в некотором роде красивым. Язык её тела свидетельствовал о сильной воле и целеустремлённости.

— Я немало рисковала, приведя тебя сюда, Симон из Гитты, — без обиняков начала она. — Что ты уже знаешь и о чём догадываешься?

— Твой человек, Сириско, раскрыл твою личность, только когда мы добрались до этого дома, — ответил Симон. — До тех пор я полагал, что либо сам император освободил меня в своих собственных целях, либо какой-нибудь могущественный аристократ, недовольный существующим порядком. Недовольный — и амбициозный.

— Ну, тут ты совершенно не прав, — сказала Агриппина, взяв маленькое пирожное и попробовав его, приоткрыв нежные губы. Когда она это делала, Симон заметил одну странность: в правом углу рта у знатной госпожи виднелся двойной клык. Это лишь усилило беспокойство, которое внушала ему молодая матрона, хотя, согласно римской народной мудрости, такая особенность на самом деле означала, что человек благословлён удачей. И, возможно, Агриппине действительно повезло, учитывая количество других римских принцесс, которым не удалось вернуться живыми из изгнания, как это получилось у Агриппины.

— У меня нет никаких амбиций, — сказала хозяйка, заметив настороженный взгляд мага, — кроме как избавить Рим от очень большого зла и спасти жизнь моего маленького сына.

— О каком из множества зол этого города вы говорите, госпожа?

Её тёмные глаза вспыхнули.

— Я говорю об императрице Мессалине и тех мерзких мужчинах и женщинах, с которыми она водит дружбу. Что тебе доводилось слышать о жене Клавдия?

Симон пожал плечами.

— Некоторые говорят, что она ведьма, и все считают её шлюхой. Говорят также, что император Клавдий либо равнодушен к её многочисленным изменам, либо слишком туп, чтобы понять происходящее. Говорят, что она безжалостна, алчна, ревниво бережёт свою власть и жаждет большего. Короче говоря, ничем не примечательная римская аристократка.

— Ты мне не доверяешь, — сказала женщина с печальной улыбкой, скрывая раздражение, которое, возможно, испытывала. — Ну и хорошо. Я тоже не знаю, стоит ли тебе доверять. Но скажи мне, Симон, будет ли для тебя иметь какое-то значение, если Мессалина перестанет быть императрицей?

Он поморщился от горьких воспоминаний.

— Мне не нравится эта женщина. Я узнал, что она лично приложила руку к тому, чтобы довести моего друга Азиатика до самоубийства, а также преследовала другую особу, к которой я хорошо относился — леди Поппею Сабину, — как мне сказали, только потому, что её привлекательная внешность вызвала ревность императрицы. Несмотря на все слухи, порочащие её репутацию, Поппея была хорошей женщиной — редкость для такого города, как этот.

Агриппина заметила смертоносный блеск в глазах Симона и сказала:

— Чего ты, вероятно, не знаешь, так это того, что Мессалина замышляла. Падение Азиатика произошло только потому, что она позарилась на его великолепные сады Лукулла; о амбициозном замысле Валерия её клевреты узнали лишь по чистой случайности. Азиатик, разоблачённый как предатель, покончил с собой в своём любимом поместье, вскрыв себе вены на собственном погребальном костре. Поппею, как ты говоришь, затравили до смерти только потому, что её красота затмевала красоту императрицы; Фульвий Антистий сам устроил травлю, и это занятие доставляло ему удовольствие. Так что, Симон из Гитты, у тебя есть все причины для мести. Но если ты скорбишь о друзьях, с которыми жестоко обошлись, то пойми горе такого человека, как я! Моя сестра Лесбия и кузина Юлия были приговорены к смерти на основании ложных показаний, которые были состряпаны подручными Мессалины. А мой собственный сын, Луций Домиций! Убийцы Мессалины проникли в его спальню, и только случай спас ему жизнь! Многие добрые и благородные граждане Рима были принесены в жертву злобе этой женщины, ибо Клавдий отдаёт приказы о предании людей смерти, как будто его разум и воля принадлежат ей.

Симон, вместо того чтобы посочувствовать, испытал негодование от того, что было довольно очевидной попыткой сыграть на его гневе.

— Страдания римской элиты оставляют меня равнодушным, госпожа Агриппина, — холодно произнёс он, отводя взгляд и беря кусок птичьего мяса со стола. — Римляне убили моих родителей, конфисковали мой дом и продали меня в рабство. На протяжении всей долгой истории вашего города его лидеры относились к миру как к своей собственности, насилуя и грабя его, а ко всем народам — как к своим рабам. Неудивительно, что такие безумные правители часто нападают на свой собственный народ!

Симон почувствовал, как за умными карими глазами аристократки быстро работает мозг. Когда она заговорила снова, стало ясно, что отныне её тактика убеждения будет иной:

— В Риме гораздо больше проблем, чем ты думаешь, самаритянин. Возможно, только такой человек, как ты, сведущий в тёмных аспектах колдовства, может оценить смертельную угрозу, которая окружает всех нас.

Бесстрастная глубина в голосе Агриппины пробудила интерес Симона, и он стал слушать более внимательно.

— Многие из высокопоставленных женщин Рима теперь принадлежат к культу, называемому Великим Материнством. Они поклоняются древним хтониям, чудовищным божествам, существовавшим до появления олимпийцев. Их ритуал появился в этом городе более двух столетий назад, когда Клавдия Квинта доставила Великую богиню Кибелу в Рим из её святилища в Малой Азии. Этот культ расцвёл на фоне упадка Рима, покоряя женщин из лучших семей и побуждая к бунту, и вот уже ни один мужчина не является хозяином своей жены или семьи. В этой дьявольской истории большое место занимают женщины династии Клавдиев. Одна из них — Ливия, бывшая императрица, сумела привнести зло Великого Материнства в сам императорский дворец, наложив любовные чары на своего будущего мужа Августа. Хотя Август был моим собственным предком, а панегиристы до сих пор превозносят его до небес, я скажу откровенно, что он был плохим человеком. До того, как он встретился с Ливией, Август уже разрушил республику из-за одной лишь жажды власти. Однажды попав под влияние чар Ливии, он устремился к этому новому вожделению. В конце концов, никакие политические препятствия или чувство приличия не смогли помешать ему развестись с женой и заставить мужа Ливии отпустить её. Став женой Августа, Ливия сделалась истинной правительницей империи. Жадная до власти и совершенно безжалостная, она организовала заговор против наследников Августа, чтобы добиться престолонаследования для своего сына Тиберия, надеясь с его помощью установить наследственную монархию, с собственной матриархией. Хотя её цели были эгоистичными, долгое время она продолжала на словах восхвалять Великое Материнство и даже вынудила Августа провозгласить её, главную матрону Рима, воплощением новой богини Деа Рома, олицетворявшей город Рим как повелителя Вселенной. Она всячески способствовала развитию культа, в то время как цинично использовала его в своих целях.

Агриппина положила на серебряный поднос большой драгоценный зелёный камень, чтобы его можно было хорошо видеть. Симон внимательно осмотрел его; на нём была изображена Ливия в образе богини Кибелы.

— Полагаю, этот предмет был изготовлен в качестве доказательства её отождествления с культом Великой Матери? — заметил он.

— Именно так. Таких изображений тогда было множество, хотя мало кто знал, какой глубокий смысл они в себе таят. Тем не менее, Ливия постепенно отказывалась от Великого Материнства, чтобы реализовать свои династические амбиции. И, в конце концов, она начала стремиться к мечте о вечной жизни. С этой целью она собрала самые ценные книги, связанные с Великим Материнством, и спрятала их в своём личном кабинете. К этим томам она добавила ещё много других, добытых как грабежом, так и покупкой, — свитки, награбленные Лукуллом у понтийских царей, изъятые из частных коллекций и закрытых хранилищ Александрийской библиотеки. Таким образом, императрица узнала много опасных секретов, но цель вечной жизни всегда ускользала от неё, хотя некоторые из тайных зелий, которые она научилась варить, значительно продлевали её зловредную жизнь. И всё это время Ливия использовала своё искусство, чтобы расправиться с соперниками своего сына в борьбе за престол. Блистательного племянника Августа Марцелла она убила смертельным заклятием, а затем и его зятя Марка Агриппу. После них она добилась смерти внуков Августа, Гая и Луция. Своего мужа она заставила отправить в изгнание многих других. в том числе Постума, кроткого юношу, никогда не имевшего политических устремлений. И как только старый император выполнил свою задачу и правящая семья была уничтожена, Ливия сразила и его, позволив Тиберию взойти на украденный трон, не опасаясь соперников. Но возвышение Тиберия обернулось гибелью Ливии, потому что вместо того, чтобы проявить благодарность, он возненавидел её властные замашки и испытывал страх перед Великим Материнством, которое взрастило её. В конце концов, он посадил её под домашний арест и лишил книг с заклинаниями. Но Тиберий тоже был заражён жаждой магической власти. Он продолжил мечту своей матери о том, чтобы найти волшебное средство для обретения бессмертия. В конечном итоге это стремление полностью поглотило его. Он всё больше и больше оставлял империю на попечение своего доверенного лица Сеяна, и именно Сеян, получив доступ к книгам библиотеки Ливии, нейтрализовал зелья долголетия Ливии собственными умелыми заклятьями, и ускорил её смерть, запоздалую и более чем заслуженную.

Симон задумчиво погладил подбородок. Многое из того, что говорила Агриппина, он уже слышал из разных, не связанных между собой источников.

— После смерти Ливии, — продолжала римская принцесса, — Материнство стремилось вернуть себе возможности, утраченные из-за узурпации власти Ливией. Они ничего не могли сделать при Тиберии, который знал их обычаи, и не могли заключить союз с Калигулой, который также презирал их. Тем не менее, они втайне тщательно готовились к возвращению к власти. Были предзнаменования и пророчества о том, что внук Ливии Клавдий однажды станет императором. К счастью, в это мало кто верил, и поэтому он был избавлен от смертельных чар, ядов и ложных обвинений, которые унесли жизни стольких людей. Но Материнство поверило предзнаменованиям — настолько, что устроило так, что одна из самых многообещающих молодых жриц, Валерия Мессалина, стала его женой. Как только Клавдий пришёл к власти, она установила над ним полный контроль с помощью колдовства.

Симон задумался. Если сказанное было правдой, тогда это во многом объясняло странное непоследовательное поведение императора.

— Есть много признаков влияния Материнства на правление Клавдия. Смотри, — Агриппина бросила на стол несколько монет. — На них Ливия изображена в образе Матери — она была официально провозглашена богиней вскоре после того, как Клавдий принял императорский пурпур! Более того, Клавдий сам узаконил тёмный культ Кибелы — культ, который служит для того, чтобы скрыть за ним ещё более тёмную и древнюю богиню-мать. В последнее время культ стал вербовать как мужчин, так и женщин, склонных к его злому поклонению.

— И Мессалина теперь возглавляет его? — спросил Симон.

Агриппина нахмурилась.

— Мои служители узнали, что духовным лидером Материнства является главная весталка Вибидия, а её главная ученица — весталка Лукреция. Домиция, тётка Мессалины, занимается вербовкой новых членов — в основном праздных и порочных женщин, которых привлекает культ, потому что он обещает им смерть доставляющих беспокойство падчериц или мужей, или абсолютную власть над любовниками. И я могу назвать тебе ещё несколько имён видных участниц — например, Коринна Серена...

— Что?! Эта сука-мечница? — выпалил Гиберник, который до сих пор пировал молча, казалось, не интересуясь странными откровениями Агриппины.

Та кивнула.

— Именно. Столь изящная женщина просто не могла бы так грозно сражаться без помощи тёмной магии, помогающей ей в кровавой работе экзекутора.

Воин кипел от злости.

— Она убила моего друга в амфитеатре — Аселлия, хорошего молодого гладиатора. Я бы с удовольствием отплатил ей за его смерть — если это правда, как вы говорите, что она мошенничала с помощью магии!

— На самом деле она не более чем ритуальный палач, — заявила аристократка. — Благая Богиня Великого Материнства жаждет крови, и арена — очень удобное место для её получения. Кроме того, на собраниях в садах и подземных храмах приносят в жертву детей. Мессалина превратила сады Лукулла в храм Благой Богини под открытым небом. Там власть культа наиболее сильна, и в них свершаются самые отвратительные колдовские ритуалы.

Симон вспомнил, как Азиатик сам признался, что сады Лукулла были намеренно разбиты в естественном средоточии силы. Теперь он поймал себя на мысли, насколько хорошо сама Агриппина знакома с колдовством, поскольку часть информации могла поступать к ней только из очень необычных источников, и вряд ли это были обычные наёмные шпионы и осведомители.

— Я видел эти сады, — внезапно заговорил Симон, — самые большие и древние в этом городе, настоящий лабиринт. По слухам, Лукулл занимался в них магией, и полагаю, что Азиатик тоже это делал. И вы говорите, что именно из-за них Азиатик был убит?

— Да. Как я уже упоминала, Мессалина пыталась найти какой-нибудь предлог, чтобы отобрать их у Азиатика, когда её шпионы наткнулись на его заговор. Азиатик был осуждён на тайном суде, на котором присутствовали только её продажные помощники и император, над которым она безраздельно властвует.

— Если Мессалина падёт, — многозначительно спросил самаритянин, — кто после этого будет царствовать рядом с Клавдием?

— Ты неправильно понимаешь мои мотивы, — нахмурившись, ответила Агриппина. — У меня не может быть никаких реальных амбиций. В конце концов, Клавдий — мой дядя, а римские законы запрещают брак дяди с племянницей — не говоря уж о том, что сама мысль о таком вызывает у меня крайнее отвращение!

Правовое препятствие было вполне реальным и серьёзным, но у Симона всё ещё оставались сомнения.

— Твой сын Луций — не только из Юлиев, но и из Клавдиев. Не могут ли твои истинные амбиции быть связаны с ним?

— Очень хорошо, что мы открыто высказываем свои подозрения, самаритянин, чтобы я могла развеять твои сомнения. Моему сыну всего десять лет, а у Клавдия есть собственный сын Британник, от Мессалины. Если Клавдий освободится от власти Мессалины, он, несомненно, восстановит республику, а если умрёт, у него будет наследник. Нет, у меня нет никаких амбиций в отношении Луция Домиция, за исключением того, что он должен жить долго и счастливо после смерти злой и мстительной колдуньи!

— И поэтому ты готова противопоставить моё колдовство колдовству Мессалины, чтобы добиться смерти императрицы?

Она пристально посмотрела на него, словно пытаясь подобрать наилучший ответ.

— Ты благородный человек, это очевидно, а также проницательный, — наконец ответила Агриппина. — Это хорошо; к тупым громилам я не питаю ни интереса, ни терпения. Я лишь хочу, чтобы с Клавдия были сняты колдовские чары. Когда это будет сделано, добродетельное сердце побудит императора отомстить за причинённое Риму зло приспешниками его собственной жены. Тогда она предстанет перед судом — и это будет настоящее правосудие, а не пародия на тайный суд и сфабрикованные доказательства.

— Вы намекнули на ещё большую опасность, — напомнил ей Симон, всё ещё не уверенный, касаются ли его проблемы Рима хоть сколько-то.

— Мои служители, близкие к Материнству, полагают, что там планируют вскоре провести высочайшее жертвоприношение, тем самым обретя власть римского принципата. Заполучив верховную власть, они намерены установить господство своей нечестивой Богини на все времена. Если это произойдёт, Благая Богиня накинет на мир такой покров страха и смерти, какого не было со времён Земли-Матери. Много веков назад Мать породила Тифона, чтобы изгнать богов с небес! В таких условиях не смогла бы устоять сама человеческая цивилизация. Чудовищные создания, в течение эонов пребывавшие в спячке, поднимутся из вековых трясин. Им будут поклоняться жрицы, правящие мировой империей, столь мрачной и тёмной, что и тысячи поколений не хватит, чтобы разобраться с вызванными ими разрушительными силами.

Симон задумчиво отвёл взгляд. Очень уж странное видение нарисовала перед ним эта знатная дама. Агриппина была сестрой Калигулы; неужели и она тоже была безумна? Однако он точно знал, что подобные культы существуют. Разве он не сталкивался с почитателями Матери-Земли и не сражался с ними в Эфесе много лет назад? Гораздо позже он сражался со слугами, древними драконьими духами Британии. Он не мог сразу отбросить мысль о том, что древнее зло вновь восстаёт в новой форме. Как бы мало он ни доверял Агриппине, нельзя было игнорировать малейшую возможность того, что она говорит правду.

А та продолжила:

— Я мало что могу сказать ещё. Возможно, только Мессалина и Вибидия знают о конечных целях Материнства. Трудно будет бросить им вызов; одна находится под защитой императрицы, другая — под личиной весталки, пусть её официальная роль и опозорена этим тайным поклонением. Обещаешь ли ты помочь, Симон из Гитты? А ты, Руфус Гиберник?

— От перспективы того, что миром будут править женщины, у меня кровь стынет в жилах, — признался ироничный ирландец за своим кубком. — Это наверняка положит конец цивилизации!

Симон ответил без наглой беззастенчивости своего товарища:

— Если то, что ты говоришь, правда, я сделаю всё, что в моих силах. Я точно знаю, что такие культы существуют и что они чрезвычайно опасны.

— Уверена, что ты разбираешься в этих вещах лучше, чем я, Симон из Гитты, — кивнула Агриппина, — но у меня есть средства, которых нет у тебя. Я могу предоставить в твоё распоряжение служителей — доверенных вольноотпущенников и рабов, присягнувших мне на верность.

— А золото? — спросил Гиберник, и в его светлых глазах вспыхнул алчный огонёк.

Агриппина улыбнулась.

— Золото — это самое простое из всего.

(продолжение следует)

Перевод В. Спринский, Е. Миронова