Джеймс Герберт
Мы им не нравимся
They Don't Like Us, 1992
Я знаю, что стоит мне переступить порог, как начнутся проблемы. Некоторые бары против тебя ничего не имеют — чёрт возьми, наличные не воняют, — но другие захлопываются при твоём приближении.
Мы им не нравимся, понимаете? Мы не в их вкусе. На самом деле, мы для них вообще люди, и это усложняет жизнь... это всё... усложняет. Мягко говоря.
Как бы то ни было, я захожу в эту… — чёрт, самую настоящую крысиную нору, — и пару секунд привыкаю к темноте. По углам паутина, похожая на грязные тряпки, деревянный пол стоит отмыть, зеркала тоже. Притон полный подонков. Ещё один ничего не изменит. Но всегда есть нетерпимые. Хромой Христос! Они повсюду.
Хм. То же самое они говорят о нас.
Один из мне подобных, стоит вон там, в углу, и делает вид, что не замечает меня, пока переметает грязь с одного куска пола на другой. Он игнорирует меня, и, чёрт возьми, я игнорирую его.
«Не брат ты мне», — думаю я.
В зале на мгновение становится тихо, будто все ждут, когда я пойду к бару. Я делаю первый шаг, и шум возобновляется, хотя я точно знаю, что привлекаю внимание многих.
Трудно нормально ходить, когда тебе холодно — очень холодно и хочется пить. Мне нужно немного огня, и, брат, я получу его здесь. Я достаточно натерпелся всякого дерьма.
У меня есть деньги, деньги от правительства. Властям не нравятся такие, как я, но в стране слишком много сострадающих, чтобы игнорировать их голоса. С другой стороны, у нас тоже есть право голоса. Все люди равны, верно? Но некоторые равнее, так-то вот.
Путь к старой облупленной барной стойке неблизкий, но я хаживал и подальше. Когда подхожу ближе, заросший здоровяк отодвигает стул и встаёт передо мной, — никогда не сомневайся в деревенщине, она своих чувств не скрывает. Я думаю, он желал испепелить меня взглядом, но, чёрт возьми, я даже не смотрю на него. Я давно уже учёный. Просто обхожу стороной.
Он фыркает, подтягивает ремень и топает в заднюю комнату, вероятно, обоссать стену. Лучше, чем меня, верно? Да, всякое бывало.
И вот я, наконец, у пыльной барной стойки, и мне так хочется пить, парень, что у меня горло сдавливает. До боли. Обжигающей.
А ведь надо говорить.
— Ви... — я пытаюсь. Сглатываю, и, чёрт возьми, это дьявольски больно. — Виски.
Выходит хрипло, но бармен всё понимает.
— Это место не для таких, парень, — говорит он, будто я сам не знаю.
Я повторяю заказ.
— Виски... о, прошу.
Чем больше говоришь, тем легче становится, но мы не слишком часто болтаем, понимаете?
— Что, тяжко? — этот жирный хряк ухмыляется.
Я кладу деньги — я пересчитал их на улице, и, Боже, это было долго — на стойку.
— Виски, — я повторяю уже… ах да, — уже в третий раз.
И тут он достаёт из-под стойки бейсбольную биту и показывает мне. Он показывает и, чтобы убедиться, что я всё правильно понял, говорит:
— Смотри.
Затем примеряется к моей голове.
Дело не в боли — она вообще не имеет значения. И не в унижении. Всё дело в грёбаной вмятине, парень.
— Эй, налей зуку выпить, — раздаётся голос сзади. Я не оборачиваюсь. О нет, я не спускаю глаз с биты.
— Это не ваше дело, мистер, — отвечает бармен.
Клянусь, я слышу, как метла в углу шваркает быстрее. Мой небрат пытается вырыть яму.
Стул позади меня снова скрежещет по полу. Кто-то ещё, я уверен. Слышны шаги. Кто-то обходит меня и облокачивается на стойку бара.
— У этих парней и без тебя хватает проблем, — говорит он бармену. Крупный, широкоплечий, с чертовски большими руками. На его фоне бита выглядит нелепо.
— Да я со всем уважением, — ноет бармен. Его оружие вряд ли навредит этому гиганту.
— Точно, будто президента увидел, — говорит мой друг. В последнее время у меня с чувствами не очень, но я вроде как привязался к нему. — А теперь давай мне виски и налей порцию для моего приятеля. Я немного расстраиваюсь, когда у меня пересыхает в горле, понимаешь, о чём я?
Бармен, жирный слизняк, похоже, ничего не понимает. Он ставит на стойку два стакана, не слишком чистых, хотя меня это нисколько не смущает, и я уверен, что моего нового друга тоже. Бармен наполняет их живительной влагой, и одаривает меня убийственным взглядом. Бесполезным.
— Давай, зук, — говорит хороший парень.
— Спаааа... — говорю я.
— Спасибо? — угадывает он. И добавляет: — Да херня!
Я пытаюсь кивнуть, но от долгого пребывания на холоде затекла шея. В основном моё внимание приковано к стакану на стойке бара. Я тянусь за ним, и кажется, что его ужасно трудно поднять. Я делаю это, Господи, я всё-таки беру его, и моя рука дрожит, когда я подношу его к своим сухим старым губам.
Но кто-то выбивает стакан, и я вижу, как он разбивается о деревянную столешницу, а чудесная жидкость проливается, словно патока по чёрному хлебу. Я просто смотрю.
Гигант оборачивается, и я знаю, чёрт возьми, знаю, что другой здоровяк, мохнатый, стоит у меня за спиной.
— Они с нами не пьют, — слышу я хриплый голос.
— Не его вина, что он такой, какой есть, — отвечает мой приятель.
— Нет, но это твоя гребаная вина, что он здесь пьёт, — раздаётся в ответ.
Большая рука — огромная-пребольшая, больше, чем лежащая на барной стойке, — хватает меня за плечо и разворачивает. Мохнатый отпускает руку и смотрит на неё так, словно там прилипло нечто мерзкое. Вытирает тыльной стороной ладони. Затем бьёт меня по лицу.
Я не вскрикиваю, мне не больно. Я просто застываю. Не более того. Но потом мне становится так холодно, что всё немеет. Вот почему я люблю виски, понимаете, старую добрую огненную воду.
Ну, я не знаю почему — а кто знает? — это расстраивает моего приятеля, и он замахивается на мохнатого. Тот не в восторге, но, упав на коленях, как будто всё принимает. Качает головой, будто ошеломлённый гризли, и тянется за чем-то, спрятанным в кармане рубашки. Раздаётся щелчок, и появляется лезвие.
Я не люблю лезвия, никогда их не любил. Может из-за них я такой, не помню.
Мой друг ждать не хочет, он врубается в стоящего на коленях мужчину. Потом они сваливаются в кучу, катаются по грязному полу, ругаются, кричат, пинаются и визжат. Это не занимает много времени — забавно, что подобные вещи всегда быстротечны — Большая болезнь не тянет, приходит быстро, забирает всё, что пожелает, а затем уходит по иному пути. Но сейчас не об этом. Практически.
И тут раздаётся оглушительный вопль, и они оба замирают, оставляя остальных гадать, кто же из них встанет. К счастью, это мой приятель. Только по его взгляду я понимаю, что мы больше не друзья. Чёрт, он вылетел отсюда, будто летучая мышь из ада.
Гризли издаёт стон, но такой усталый, будто последний вздох. Если бы я мог, то улыбнулся бы. Вместо этого я просто таращусь.
Господи, он мёртв, и все это знают. И им это нравится не особо. Они знают, что произойдёт в скором времени. Никто не хочет торопиться, но они разбредаются парочками или тройками, вяло переговариваются, а их «ща будет» звучит немного нерешительно. Даже подонок-бармен исчезает.
Итак, нас осталось только трое. Я, свежий труп и небрат, подметающий пол. Он стоит там, опираясь на метлу, и наблюдает из своего угла, его большие, белые глаза зука смотрят с чёрного лица. (В конце концов, все мы становимся противно-чёрными, и никто так и не понял почему. По крайней мере, нам никто не объяснил.)
Процесс занимает полчаса, может быть, минут сорок, а у меня есть время подождать. У меня впереди полно времени. Я просто стою и смотрю на мёртвого медведя.
Может быть, он уже был мёртв наполовину — знаете, некоторые люди ощущают, будто душа покинула их тело задолго до того, как умерла плоть, — ну, в любом случае, не прошло и десяти минут, как он зашевелился, дёрнулся. Ещё пять, и он садится, оглядывается по сторонам, удивляясь, какого хрена он здесь делает, и ничего не чувствует.
Я мог бы сказать ему, что это Большая болезнь, но сейчас он не оценит. Не поймёт. Часть старых клеток мозга разрушается в момент смерти, понимаете? Вот почему мы глупы, как на подбор. Ну и толку-то, если он узнает: «Мы уже не умираем, а просто гниём»?
Посему мы людям и не нравимся. Дело не в вони — нас регулярно опрыскивают, — беда, что с нас всё время что-то сыпется. Если бы не сострадающие, нас бы давно где-то зарыли. Но ведь у нас есть родные, верно?
Так что мы шастаем, мешаем всем, но напоминаем людям, что ждёт их, если они умрут раньше положенного срока. Это, разумеется, не слишком весело, но имеет хоть какой-то смысл. Надеюсь.
Как бы то ни было, а вот и наш парень, мистер Медведь, с остекленевшими глазами и отвисшей челюстью, а ещё торчащим из груди ножом, неуклюже поднимается на ноги.
— Ви... вис... ки? — ехидно спрашиваю я, ибо теперь он один из нас.
Он бестолково смотрит на меня.
Я промолчу — язык плохо слушается, распух и почернел, — но хотел бы я сказать, что больше он не выпьет с дружками. Вместо этого я поднимаю стакан его противника, и, чёрт возьми, разве кожа гризли уже не темнеет? Классический «зук» — ну, понимаете, сокращение от «зомбак». Он точно был уже полумёртвым.
Так что я выпиваю стакан за него. А потом ухожу. И, знаете, он следует за мной, будто боится остаться в одиночестве. Ничего, привыкнет. И скоро поймёт, что мёртвый никому не нравится, даже таким же мертвякам.
Но этого он не почувствует. Как и вообще ничего.
цитировать