И. Анисимов. Ленин и горизонты всемирной литературы // Иностранная литература № 4 1961, с. 163-171
Фрагмент. С. 164-165.
-
3.
-
Тесно переплетаясь с обличительными произведениями критического реализма, развертываются в этот же период социалистические искания передовых европейских и американских писателей.
Социалистические утопии Золя были окрашены реформистскими иллюзиями, что принижало их пафос, но важен сам факт обращения к социализму крупнейшего французского писателя.
Анатоль Франс с его социалистическими устремлениями становится необычайно характерной фигурой литературы начала ХХ века. Созданные им социалистическая утопия «На белом камне», горячая революционная публицистика, эпический цикл «Современная история» неоспоримо свидетельствуют о том, что наиболее значительные достижения всемирной литературы начала ХХ века не имеют ничего общего с модернистской мишурой.
Социалистические симпатии Верхарна и вдохновленная ими романтическая утопия «Зори» раскрывали новые возможности перед всемирной литературой.
Социализм Джека Лондона, облик которого буржуазная критика стремилась грубо исказить, был явлением для американской
литературы. Мы имеем в виду и «Железную пяту» Джека Лондона – фантастическое прозрение, в котором неизбежность столкновения труда и капитала показана с огромной силой, и его публицистику. Джека Лондона привело к социализму сознание того, что он находится «на дне социальной пропасти».
Понятие «социальной пропасти», проходящее сквозь всю публицистику Джека Лондона, может являться ключом и к сатирической фантастике Франса, и к позднему Твену, и к обличительному театру Шоу, и к «Верноподданному» Генриха Манна.
«Революция уже пришла. Попробуйте остановить ее», — провозгласил Джек Лондон. Подобное восприятие современности присуще большинству передовых писателей того времени — Ромену Роллану, Эптону Синклеру и многим другим.
Как известно, бурно протекавший процесс социалистических исканий не привел писателей, искренне стремившихся найти выход, к успеху. Золя, Верхарн, Франс, Джек Лондон, Эптон Синклер и другие рано или поздно переживают глубокий духовный кризис: социализм, лишенный революционной перспективы, не мог удовлетворить их, дать их творчеству животворный импульс.
. . .
=======================================================================
Иrнацы Виц. Приметы будущего мира (статья, иллюстрации Иrнацы Виц) // Иностранная литература № 4 1961, стр. 235-241
-
Фантазии художника.
Мысли о будущих формах и границах мира — того мира, который и впрямь почувствует себя частицей космоса, используя все то, что может ему предложить сегодняшняя и завтрашняя наука, — мысли о героизме, вдохновении и стремительном движении вперед являются для меня своего рода отрывом от тех будничных и прозаических раздумий, которые столь свойственны моей натуре.
Мир будущего тревожит и волнует меня. О нем всё время напоминает наш сегодняшний день, и не только сегодняшний. Мне напоминает о нем Луна — вечный небесный странник, который перестал уже быть романтическим союзником влюбленных и всерьез готовится к встрече самых первых и самых отважных покорителей космоса. Мне напоминают о нем причудливые созвездия и архипелаги планет, которые теперь перестали быть недосягаемыми, как еще совсем недавно, всего пять лет назад. Мне напоминают о нем и красный свет Марса, и мерцающие огоньки Волос Береники, и холодный пронзительный блеск полярных звезд.
И все же не по звездам судим мы о будущем мире. Нет, не движение звезд определяет наши гороскопы. Мы ведь вовсе не маги, которые изучали движение планет и формы внутренних органов животных для того, чтобы переступить порог вечной тайны. Ничего не осталось в нас от астрологов средневековья, хотя именно со звездами мы, величайшие из рационалистов, связываем свои будущие судьбы.
О мире, каким он будет через пятьдесят или сто лет, мне постоянно напоминают наши земные дела и люди, создающие космические корабли и посылающие их в звездные странствия. Мне напоминают о нем и те, кто строят и приводят в движение атомные реакторы и циклотроны. Итак, нас заставляют думать о будущем мире, формы и границы которого, как я уже говорил, определяет современная наука и техника и машины и аппараты, удивительные по своей точности и полному подчинению воле человека. Один поворот рычага заменяет груд сотен людей! А чудесный электронный мозг, который уже не только производит сложнейшие вычисления и расчеты, но и все более приближается к тому (как это ни прискорбно!), чтобы переводить строки поэтов с одного языка на другой.
Эти мысли, набегая как волны, пробуждают мою фантазию и вызывают в моем воображении картину жизни наших потомков. И хотя картину эту я создаю сам, она меня опьяняет.
Но, думая о будущем, я всегда остаюсь человеком, чья профессия является одной из старейших в мире. В этом, собственно, нет ничего особенного, так как подобных профессий множество. Ведь и профессии врача и бухгалтера, а быть может, и редактора толстого журнала существуют испокон веков. Вся разница заключается лишь в том, что мое ремесло не привыкло пользоваться благами техники и не изменилось ни на йоту с самых незапамятных времен. Моя профессия – профессия формирования чувств и восторгов, профессия определения линией или цветом тех или иных переживаний как бы игнорируется наукой, которая отлично знает, что не может ничего добавить к ее величию. Вот почему нет сегодня для людей моего ремесла никаких аппаратов и приборов, которых бы не знали уже много веков назад. Ни одного нового цвета не прибавилось и на нашей палитре. Так же, как в пещерах Альтамиры, в древней Греции, далеком Файюме, Византии, Риме, Новгороде или оазисах Сахары, рука художника вооружена самым примитивным приспособлением — пучком волос, прикрепленным к гладко оструганной палочке.
Что же принесла нам, художникам, цивилизация или наука? У писателя, например, еще имеется иллюзия технического прогресса, так как девяносто девять из ста писателей выстукивают свои произведения на пишущей машинке. Пользуясь дарами теле-, радиосвязи, это дело можно довести и до такого совершенства, что писатель будет выстукивать свой текст дома в Варшаве, а буквы станут отбиваться на чистом листе бумаги на улице Горького в Москве. Впрочем, это не будет оказывать никакого влияния ни на смысл, ни на стиль, ни даже на орфографию. Так и композитор от имени людей своей профессии может выражать благодарность цивилизации, но вовсе не потому, что открыты способы записи и передачи на расстояние голоса — ведь и нам, художникам, предоставлены средства механического воспроизведения наших картин, — а потому, что время от времени конструктор изобретает новый музыкальный инструмент, обладающий неизвестным до сих пор регистром или окраской звука. Вибрирующий, металлический голос электронных органов, резкие и хохочущие звуки саксофонов — все это, быть может, позволяет музыкантам, несколько иначе, чем художникам, верить в будущее и в собственную роль в этом будущем.
И все же самое удивительное и чудесное то, что художники и скульпторы — именно художники и скульпторы – отлично знают: и в будущей эпохе, независимо от открытия новых синтетических материалов, они будут все той же старой кисточкой (в крайнем случае — полихлорвиниловой) и стальным резцом, по которому ударяют обязательно деревянным молотком, создавать самые прекрасные произведения из тех, какие только открывались человеческому взору. Самые прекрасные потому, что они самым неизмеримым и непредвиденным образом расширят границы нашего познания и восприятия, а глаз художника откроет новый арсенал форм, новые взаимосвязи и пропорции вещей и ритмов, новые темы и новые функции произведения искусства, определяемые еще неизвестной сегодня силой воображения.
-
Поэзия новых открытий.
-
Я уже говорил, что думаю о приметах будущего мира, а также о том, что мысль эта, отличаясь необыкновенным упорством, стала у меня почти повседневной. Однако возникла она сравнительно недавно и как бы мимоходом, точно заметки на полях технической энциклопедии, с которой мне хочется сравнить наш век. На полях потому, что я ничего не смыслю во всей этой технике, не понимаю законов, которые управляют современной механикой. Я способен уловить ее поэзию, но законы, управляющие ею, совершенно чужды мне. Восторгаясь кибернетикой, я не умею объяснить себе всей ее сложной механики; так же обстоит дело и с проблемами ядерной физики и других родственных отраслей знаний. На меня больше воздействуют гуманитарные аспекты этих явлений или их следствия в сфере этической.
И все же независимо от этого мое воображение оплодотворяют реальные факты работы чудесных машин, так же как поистине фантастические полеты спутников и лунников, вычерчивающих великолепные эллипсы установленных человеком орбит. Точно так же пробуждают мысль художника первые корабли и ледоколы, движимые атомной энергией, и ступени ракет, отделяющиеся от корпуса по сигналу, переданному с земли, и черная магия изотопов. Да, в своем понимании техники я отстал по крайней мере на целую сотню лет (надеюсь, что в этом я вовсе не одинок ), хотя связываю с ней все мои надежды и все опасения. Но при всех своих недостатках я все же имею смелость называть себя человеком ХХ века и даже присваивать себе право фантазировать на темы будущего — XXI столетия.
***
Новая поэзия, поэзия до сих пор не высказанная, будет порождением фактов — ведь дело заключается вовсе не в том, чтобы найти гладкую рифму к слову «спутник», — поэзией межпланетных пространств, среди которых будет парить человек, поэзией новых открытий, по сравнению с которыми покажутся бледными все путешествия Магеллана, Колумба и Писарро, являющиеся не больше чем детской игрой рядом с полетом в космическом безвоздушном пространстве. Это будет поэзия познанного голубого лунного света и таких форм жизни, которые я предчувствую, но, к великому моему сожалению, совершенно не умею представить в их реальных очертаниях.
Ведь формы жизни, столь разнородные даже на нашей планете, готовят нам самые непредвиденные сопоставления, когда человек окажется на других планетах вселенной. Эти сопоставления будут особенно непредвиденными и необычными, поскольку каждый человек теоретически, хотя и без каких-либо научных оснований, представляет себе, что если где-нибудь еще существует жизнь – а существует она обязательно, — то она вовсе не должна и, возможно, даже и не может быть похожей на нашу жизнь. Открытие других измерений в рамках все той же управляющей всем гармонии — в том числе, быть может, и пресловутого «четвертого измерения» — возможно, опрокинет все новые существующие понятия, особенно же по вопросу о том, что мы видим и как мы видим. Быть может, там мы, вечные дети, найдем и сказочную шапку-невидимку, и скатерть-самобранку, и чудесные деревья, на которых растут пироги с ананасами или капустой, в зависимости от нашего вкуса.
Развитие науки, как мы это отлично знаем, — процесс бесконечный, и именно благодаря этому всегда будет жить величайшая из страстей человека – страсть познания. Результатом этой страсти может быть открытие и новых источников энергии, и новых средств питания, вплоть до посадки чудо-деревьев с их плодами-пирогами.
Ведь каждый мечтает о будущем по-своему, в соответствии со своими потребностями. Я, например, мечтаю о картинах, о неизвестных еще цветовых сочетаниях, другой — о полной автоматизации жизни, а третий — о пирогах. И, пожалуй, самое смешное, что каждое из этих желаний, с точки зрения нашей науки, является одинаково реальным.
-
Автоматизация и благоухание цветов.
-
Вы видите, я доказываю, что каждый из нас, исходя из собственных наклонностей, носит в себе образ будущего мира. И чем более развита фантазия человеческой особи, тем полнее идеи и формы ее видения будущего. Для меня оно равнозначно с эпохой, когда человечество будет окончательно освобождено, когда не будет больше классовых, национальных и религиозных различий, когда исчезнет все, что являлось причиной большинства конфликтов. Будущее для меня — это золотой век искусства и чтобы уж все было ясно — искусства, ищущего вовсе не каких-то подпорок в развитии техники, а наиболее индивидуального, наиболее гуманного и совершенно неповторимого. Итак, оно будет чем-то напоминать письмо, адресованное самым близким людям. Это будет для искусства самая индивидуалистическая из всех индивидуалистических эпох в самой коллективной из всех коллективных форм общественной жизни.
Вот почему я так уверен, что, несмотря на угрюмые пророчества некоторых скептиков, никогда не исчезнет веселое племя художников, так же как не исчезнут и поэты. Люди останутся людьми, несмотря на то, что нам, быть может, суждено познакомиться с другими, совершенно на нас не похожими разумными и интеллигентными существами, которых мы уже разыскиваем при помощи наших гигантских телескопов; раньше или позже они подадут нам знак при помощи понятных для всех символов или значений, вернее всего математических. Люди останутся людьми, и постоянно напоминать им об этом будет искусство, так как оно глубже всего хранится в тайниках души.
Я лично не верю в это, но шутя мог бы предположить, что искусство способно поставить человечество даже перед серьезными конфликтами. Ведь чем больше в нем заложено страсти и душевного жара, тем меньше можно будет гарантировать, что по его поводу не будут вестись ожесточенные баталии, подобные войнам иконокластов с иконодулами. Как видите, это довольно грозная мысль, но высказанная лишь ради шутки.
Что же касается сферы влияния будущего «уникального» искусства, то в зародыше оно видно уже и сейчас. Сегодня, в век печатного слова, репродуцированных картин и механически записанной музыки, число художников не только не уменьшается, а растет с невиданной быстротой.
Пусть же электронный мозг сочиняет стройные сонеты, пишет музыку и добивается безошибочного распределения цветовых пятен — все это будет лишь условностью, так как подлинная правда жизни останется в области чувств человека, так же как это происходит сегодня и как это было всегда.
Быть может, именно поэтому я не люблю и не читаю столь модной сегодня «фантастики». В большинстве подобных произведений образ будущего мира чрезвычайно сужен и лишен человечности. Фантасты рисуют его доведенным до абсолютного порядка, но пустым и холодным. Я же верю, что в наш будущий мир мы внесем с собой немного беспорядка и старых привычен, таких, например, как привычку нюхать живые цветы, а не их нейлоновые, пропитанные запахом духов заменители. Я верю, что известная толика этого беспорядка позволит нам, усыновляющим для своих нужд иные планеты вселенной, не растерять своей натуры. Я мечтаю, что нам удастся создать нечто подобное эллинским Садам академии, продолжить ее традиции и сохранить достижения нашей цивилизации. Ведь в основе ее в числе прочих лежит принцип, сформулированный еще древними греками: человек должен быть «калос кай агатос», то есть прекрасным душой и телом.
Искусство позволит нам сохранить также и то, о чем говорит, называя это поэзией, старый и мудрый (а такими обычно бывают сказочники) Корней Чуковский. Он рассказывает о том, как ребенок впервые открывает рифму и ритм, ударяя камнем о камень и вслушиваясь в тот отзвук, который приобретает для него особое значение и смысл.
-
Воспоминание о прошлом и видение будущего.
-
Это было в Париже осенью 1959 года. До краев наполненный живописью, я не интересовался тогда ничем, проводя целые дни в скитаниях по музеям, преодолевая километры залов Лувра, посещая выставки, галереи и галерейки. Мир красок, ошеломляющий, единственный и неповторимый, поглотил меня без остатка, поглотил настолько, что даже на чудесный Париж я смотрел сквозь какую-то особую непокорную призму. Непрерывная
экскурсия, во время которой я метался от керамических львов Ассирии к «Лилиям» Клода Моне, как бы сотканным из тончайших туманов, пресыщение яркостью красок или их бесконечной нежностью требовало минут полнейшего спокойствия. В такие минуты я садился обычно на террасе какого-нибудь маленького кафе, с наслаждением отпивал небольшими глотами кофе, затягивался дымом сигарет «Голуа» и всматривался в проплывавшую перед моими глазами толпу парижан, на которую можно глазеть целыми часами хотя бы только из-за одних девушек, которые вовсе не нуждаются в моей рекламе.
В тот день я сидел на террасе кафе «Селент» в самом сердце Монпарнаса, где он сливается с бульваром Распай, в треугольнике, образованном «Ротондой» и «Кафе дю дом». Там в начале нашего века любили посидеть молодой Пикассо, молодой Аполлинер, молодой Макс Жакоб, там рисовал свои грустные и потрясающие портреты с длинными шеями и овальными лицами божественный Модильяни. Здесь происходили все крупные художественные скандалы, здесь Тристан Тзара читал свои дадаистские поэмы, здесь провозглашались сюрреалистические манифесты и здесь же, дымя своей неизменной трубкой, писал удивительные повести Илья Эренбург, а также сидели Элюар, Арагон и сотни других, кого я любил или люблю.
В конце этой улицы окруженный листвою деревьев и освещенный бликами лунного света проплывал роденовский памятник Бальзаку.
Здесь вызывал я, словно духов, тени эпохи, живописной, но сегодня уже музейной. Ко всему остальному я был равнодушен. Вот уже десять дней я совсем не читал газет, выключился из хода событий и до конца погрузился в свое созерцание. Но меня удивило вдруг, что все вокруг меня держат в руках не такие, как обычно, листы газет. На первой их странице чернел огромный снимок с белым кругом посередине.
Я купил «Франс суар». Это была фотография Луны, но Луны с другой, никогда не виденной стороны. Фотография была сделана советским лунником. Побледнели, поблекли краски моих воспоминаний. Разбуженная мысль направила свой полет в другую область, в область фантастики. Я проникся признательностью к людям, которые окрыляют мечту, покоряют космос и подчиняют себе материю.
***
Я думал об этом огромном, невероятном подвиге и его значении для будущего. Потом возвращался мыслью к тому, что произошло в мире. Я представил себе тот путь, который надо было пройти, чтобы так приблизить к нам небо. Я посмотрел на луну, она была такой же, как семнадцать лет назад, когда освещала своим мертвенным блеском заснеженные степи под Сталинградом. Мне вспомнилось, как ожидали мы ее появления, чтобы совершать наши ночные фронтовые марши. Я видел луну — нашего солдатского друга, который вел нас вперед, к родимой Висле.
Это была все та же луна, но уже и не та, так как она позволила луннику с выгравированным на его борту серпом и молотом открыть одну из основных своих тайн, которая была так долго скрыта от человека.
-
И Луна не та, и Земля не та.
-
И вот, как бы вопреки моей воле, Луна стала лейтмотивом очерка, который я пишу, вернее, не очерка, а некоторых высказываний и наблюдений. Но все же я прощаюсь с ней — моим «солдатским Другом» и «бледноликим Нико» из бульварных романсов. Луна вошла теперь в разряд повседневных понятий, и ее круглый сверкающий щит символизирует сегодня новый этап процесса познания.
Процесс познания… Достижения науки… Победы советских ученых, срывающих одну за другой завесы непознаваемого, — все это, как я уже говорил, этапы величайшего и неизбежного общественного переустройства мира. В то же время это конкретная форма защиты от разлагающего влияния пессимизма, который присущ тем, кто не понимают революционных перспектив. Это защита от мрачного образа будущего мира. Это защита от апокалиптического видения Земли со все возрастающим числом ее жителей, которым для того, чтобы поместиться на ее континентах, придется через шестьсот лет стоять плечом к плечу, не имея возможности даже присесть. Это защита от призрака голода, полного исчерпания энергетических ресурсов и лишенной жизненных сил почвы, то есть призрака той Земли, которая будет не в состоянии прокормить разросшееся человеческое племя. Это защита от такого образа будущего мира, который мог возникнуть только в воображении людей, совершенно лишенных фантазии и веры в творческие силы человека.
Этим малодушным умам не хватает фантазии, свойственной современной науке, особенно той, которая базируется на коммунистической основе, — науке советской.
Быть может, в современных условиях это идет порой в ущерб достижению наших некоторых временных целей. Но, так же как в период первых пятилеток, в период индустриализации и электрификации необходимо было ценою огромного напряжения и серьезных жертв построить могучую промышленность, чтобы не быть побежденным, так и теперь, когда в каких-то бытовых вопросах мы немного отстаем от некоторых богатых капиталистических стран, мы сознательно и самоотверженно направляем свой труд на благо наших потомков.
Высокоразвитая система научной работы, сотрудничество науки и производства, централизация научно-технических исследований, направленных к единой цели, — все это почти неизвестно капиталистическому обществу и к тому же не может быть там осуществлено. И, как мне кажется — а я не ученый и не экономист, — система «свободной конкуренции», несмотря на любые усилия, не в состоянии добиться большего. А социалистический лагерь дает гарантии осуществления нашего идеала, все более близкого каждому из нас, — создания счастливой жизни для потомков.
Современная наука строит фундамент этой будущей жизни, и для нас вовсе не безразлично, на как их научных принципах он будет покоиться.
Порой наша натура сопротивляется сознательному самоограничению ради достижения общих целей. И вовсе не из
чувства противоречия, а благодаря укоренившейся на протяжении веков привычке мы предпочитаем иногда превозносить ученого, который в своем изолированном от мира кабинете, напоминающем монашескую елью, склоняет голову над абстрактными проблемами науки. Но таких ученых больше не существует. Сегодня их творческим поприщем стали огромные лаборатории и целые города науки. Одной из научных целей является мирное использование атомной энергии, той энергии, которая может либо ввергнуть мир в катастрофу, либо направить его по пути бурного развития. Итак, здесь перед нами альтернатива. Задача заключается в том, чтобы победило то, что предотвратит смерть и разрушение.
* * *
Эти странички написаны в стиле, не совсем обычном для меня. Ведь чаще всего я пишу о художниках и их картинах. А тут перемешано все: немного улыбки, немного серьезного, немного воспоминаний, надежд и неумелой литературной фантазии.
Эти странички, где перемешано все, я, признаюсь, писал с трудом. В них нет ни порядка, ни системы. Но они искренни. Вот почему, желая говорить о науке и будущем мире, я начал с искусства, как та девица, которая умеет танцевать только от печки.
Основными для меня были размышления над проблемами науки, подчиненными идеалам, над фантазией и действительностью, берущими свое начало в социалистическом понимании окружающих нас явлений.
*
Как ни старался я избежать излишнего пафоса, мне все же не удалось это сделать. Я не терплю сусальности и поэтому позволил себе разбавить некоторые свои лирико-публицистические пассажи юмористическими рисунками. Это, быть может, как-то дополнит то, о чем я здесь размышлял.