Один из подобных текстов мы видели, это уже упомянутый «Парень из преисподней», где рассказ начинается от лица Гага, однако время от времени переключается на ограниченное третье. Поскольку «рассказчик»-то в обоих случаях один и тот же, подобная техника остается почти незаметной, хотя в общем-то ясно, что надежность оказавшегося в крайне непривычных для себя обстоятельствах рассказчика в эпизодах от первого лица несколько понижается; уже упомянутое толкование Гагом слов Корнея тому пример. Кажется любопытным, зачем Стругацким вообще понадобилось подобное переключение. Домыслы тут возможны самые разные. Например, братья «просто» решили поэкспериментировать с нарративом – как мы уже видели, более поздние произведения отчетливо демонстрируют их интерес к вопросу. Например, главы в первом лице написаны одним из братьев, в третьем – другим. Например, существовала какая-то остроумная, но толком не сработавшая задумка, а переделывать все уже написанное не было особого смысла.
Собственно, справедливы могут быть все три объяснения. Существенно для нас то, что аналогичные приемы мы можем видеть в произведениях, смежных по времени с ПиП. Речь — о крайне знаковых и популярных «Пикнике на обочине» и «За миллиард лет до конца света».
В ПнО, о чем уже доводилось упоминать, мы также видим переключение нарратива в шухартовских главах между первым лицом и ограниченным третьим, есть там и главы нешухартовские (если не считать вступления, то одна – от лица Нунана). Подобная структура, как и многое другое в «Пикнике», очевидным образом позаимствована из «Иметь и не иметь» Хемингуэя. Замысел, опять же как представляется – «подружить» читателя с главным героем, показав его изнутри, чтобы читатель впоследствии ужаснулся поступкам такого в сущности прекрасного парня. И, в случае с Нунаном – дать несколько более осведомленный взгляд на события глазами другого персонажа, подчеркивая тем самым «ненадежность», недопонимание ситуации главным рассказчиком. Вторая часть замысла скорее срабатывает, чем нет – при условии, что читатель вообще готов озадачиваться вопросами «надежности». А вот первая... По опыту целого ряда дискуссий представляется, что как минимум некоторые читатели склонны оправдывать самые гнусные поступки Шухарта – такие, как «ведьмин студень» или Артура-отмычку – потому что «так надо было», «иначе нельзя», «жизнь вынудила». Шухарт-то себя оправдывает, это понятно, а читатели? А читатели уже успели после первой шухартовской главы, где он от первого лица и в общем-то сравнительно нормальный парень, проассоциировать себя с героем, и признать впоследствии его «ненадежность» (в данном случае скорее моральную) им очень даже непросто.
(К слову, ровно то же самое происходит и в отношении Гага, причем буквально с самого начала. Для Гага, упивающегося властью юнца с садистскими наклонностями, обычные солдаты на передовой – «дикобразы», а пленные – законная мишень для издевательств и жестокой казни. Иной читатель охотно все это объяснит: дисциплина расхлябалась, враг наступает, пленных охранять некому, имперцы – гады, да и вообще а ля гер ком а ля гер. Почему так? А Гаг так считает. Ненадежное, однобокое, если не хуже того, свидетельство принимается за истину. Потому что к ненадежным свидетельствам нет привычки, а в ее отсутствие «глубокое» первое лицо может показаться очень убедительным.)