Писатели обычно получаются из читателей, исключения скорее представляют собой тему для неполиткорректных анекдотов. А хоть чего-нибудь стоящему писателю чаще всего свойственны наблюдательность и интуиция. Это, в частности, означает, что выросший на чтении современной литературы писатель с большой вероятностью впитает в себя ограниченное третье прямо с молоком любимых авторов и даже не сразу сообразит, что можно писать как-то еще. Впрочем, кому-то не повредит и своевременный добрый совет, на то имеются всевозможные курсы писательского мастерства. Эта колонка ни на что подобное не претендует, и в предыдущей своей части намеренно ушла в сторону от обсуждения технических подробностей. Она – для читателей.
Для которых, казалось бы, рассуждение выше про молоко тоже должно работать, однако практика показывает, что это не всегда так. Ведь получать удовольствие просто от чтения вполне можно и без особой рефлексии насчет нарративных техник и прочих красот авторского стиля. Вполне справедливо, но есть одна тонкость. Дорогие вина в общем-то вкусней дешевых, как бы производители дешевых ни уверяли в обратном. Опьяниться и тем, и другим можно с примерно одинаковым успехом, но от дорогого при этом доступна еще и уйма прочих органолептических удовольствий. Их, однако, нужно еще уметь получить, в противном случае разница в цене по большому счету выброшена на ветер. Достигается эта способность вдумчивым опытом и, однажды ее приобретя, отказываться уже не захочешь, хотя имеется один побочный эффект – низкокачественная дешевка уже как-то не пьется... С книгами примерно то же самое, существенное отличие в том, что корреляция цена-качество здесь практически отсутствует, ибо все стоит примерно одинаково, правильно выбравший книгу ценитель попросту получает существенно больше удовольствия за те же деньги. Побочный эффект, впрочем, тот же самый – многое из того, что раньше употреблялось взахлеб, уже и в руки брать не хочется. Нужны ли читателю такие эффекты, решать, конечно же, ему самому.
Хотя раз уж читатель добрался до этого места, определенное количество яда он, само собой, уже вкусил – и, поскольку сочинитель колонки не питает не малейших иллюзий относительно своей способности заворачивать рассуждения в красивую обертку, надо полагать, сделал это вполне добровольно. Стало быть, можно сделать и еще шажок-другой по стезе повышения читательской квалификации.
У использованного автором ограниченного третьего есть одно любопытное следствие, которое читатели, особенно критически по отношению к этому автору настроенные, иной раз упускают из виду. На уроках литературы – основанных большей частью как раз на той самой толстоевской классике девятнадцатого века – нам в числе прочего рассказали, что речь в тексте от третьего лица принадлежит если не персонажам (когда эта речь прямая), то автору. Всевозможные описания природы, размышления о судьбах мира, характеристики персонажей (см. отрывок из Толстого в первой части) – авторские. И вот, когда современный автор говорит, по мнению читателей, что-то не то – обижает русских, американцев, негров, евреев, капиталистов, коммунистов, да просто выражается неприличными словами, такое тоже бывает, — читатели начинают возмущаться. Казалось бы, справедливо – однако не совсем. Дело в том, что, как мы уже выяснили, в ограниченном третьем автор отсутствует, скрывается в каждой из главок за конкретным персонажем, за его точкой зрения. А раз нет автора, отсутствует и авторский текст! Все возмутительные гадости – на совести персонажа-ПОВа. Если персонаж их думает – вероятно, персонаж гад (ну или неоднозначная, как теперь водится, личность), только и всего*.
Думать он их, к слову, может самыми разными способами. Реже всего в нынешних условиях – старомодной прямой речью («Ненавижу велосипедистов», — подумал Эдик.). Зачастую – косвенной (Эдик подумал, что ненавидит велосипедистов.) Все чаще и чаще встречается своеобразный гибрид этих двух вариантов (Ненавижу велосипедистов, подумал Эдик.). Наверное, у него и название какое-нибудь есть. Наконец, немалую популярность приобрела речь несобственно-прямая, некогда относительно редкая, когда мысли специально никак не оформляются, «и так понятно», чьи они (Эдик задумался. Ненавижу велосипедистов.).
Интересно, что несобственно-прямую можно исполнить и несколько по-другому (Эдик задумался. Как он все-таки ненавидит велосипедистов!). В этом варианте все выдержано строго в третьем лице – в предыдущем же нарратив вдруг перескакивает в первое, чтение мыслей осуществляется напрямую, без воображаемого посредника. Такой взгляд вглубь героя практически идентичен прямой речи из самого первого примера, но без несколько сбивающих авторских ремарок и, да, обеспечивает максимально глубокое погружение, особенно в эмоциональных моментах. Подобные вставки, особенно если они оказываются достаточно длинными, практически неотличимы от техники потока сознания. Самое же интересное, что оба варианта несобственно-прямой не так уж и плохо сочетаются между собой (Эдик задумался. Как же его достали эти велосипедисты. Ненавижу!). К слову, в современных текстах, рассчитанных на компьютерную верстку, для маркировки таких мыслей вслух нередко применяется новый «знак препинания» — курсив. (Как же его достали эти велосипедисты. Ненавижу!)
Надо заметить, что «Эдик» в вышеприведенных примерах повторяется не только и даже не столько потому, что все они перефразируют по сути одно и то же. Дело в том, что в ограниченном третьем практически всегда применяется одна и та же неписаная конвенция – персонажа можно называть только одним способом (плюс, разумеется, личное местоимение). Иными словами, персонаж-POV, названный Эдиком, на протяжении всего текста или его существенной части именно Эдиком и останется. Ведь мы смотрим на происходящее его глазами, следовательно, в некотором смысле пользуемся именем, которым он сам себя называет, а это имя вряд ли постоянно меняется. Иногда автор подробно представляет нам такого персонажа при первом его появлении (Капитан дворцовой стражи Эдуард Пистолетов, для жены и друзей – Эдик, резко крутанул руль в сторону, чтобы не сбить неизвестно откуда взявшегося велосипедиста.), иногда в этом нет необходимости. В главе, где POV – не Пистолетов, а другой персонаж, или же текст вообще выполнен не в ограниченном третьем, зачастую будет стилистически оправданно называть его по разному (Доктор на всякий случай проверил у велосипедиста пульс, поднял голову и вопросительно посмотрел на Пистолетова. Капитан отвел взгляд.). Но если уж POV-Пистолетов один раз назвал себя Эдиком, под этим именем ему и оставаться, иначе точка зрения уезжает куда-то в сторону, так что рушится весь эффект. Если взять тот же пример из предыдущей части колонки – один из персонажей будет там и Панкратовым, и Олегом Олеговичем, и, при первом появлении, просто «рослым молодым мужчиной». А вот POV-Тойво на протяжении обеих глав Малой Пеши останется Тойво. Если точней, один раз все-таки «Тойво Глумов», Каммерер выдал-таки свое присутствие в тексте. Вообще говоря, описанная конвенция, само собой, не абсолютна и допускает кое-какие отклонения (представление автором капитана Пистолетова со всеми регалиями при его первом появлении – одно из них), умелый автор может ими пользоваться в своих художественных целях, у неумелого же они скорее будут выскакивать спонтанно, портя всю малину картину.
Неписаная эта конвенция, кстати, представляет собой определенную засаду для переводчика, во всяком случае, с английского. В определенных аспектах современный литературный английский в сравнении с русским довольно суховат – это относится, в частности, к использованию местоимений и авторских ремарок. Грубо говоря, оригинал может пестрить чем-то наподобие he said, которые, если их машинально перенести в перевод, произведут крайне унылое впечатление, в лучшем случае сообщат тексту перевода «хемингуэевский» стиль, которого в оригинале не было и в помине. Переводчик с неплохо набитой рукой легко заменяет лишние местоимения на нейтральные слова типа «мужчина» или альтернативные именования персонажа. Все бы хорошо – до тех пор, пока этот переводчик не сталкивается с ограниченным третьим. Бездумное применение этого в общем-то правильного приема в отношении POV-персонажа способно все ограниченное третье уничтожить в зародыше (Эдик смотрел на велосипедиста. Мужчина думал, как же они надоели. Ненавижу, решил он.), доводилось видеть примеры. (Для сравнения: Эдик смотрел на велосипедиста. Мужчина лежал и не шевелился. Ненавижу, решил он. Здесь все более или менее в порядке, велосипедист – не POV, его можно звать как нам удобней.) Хотя нынешние переводчики все-таки, хочется верить, более или менее разобрались в ситуации и в основном все-таки в ограниченном третьем решают проблему пересушенности перевода иными способами, благо они имеются. Что ж, еще одна иллюстрация того, зачем всем вовлеченным в литературный процесс (включая читателей!) все-таки требуется определенная квалификация. И зачем, хотелось бы верить, нужны подобные колонки.
* Собственно говоря, как раз персонажа-гада вполне способен распознать, не соотнося его с автором, и неискушенный читатель, а вот когда герой неоднозначен, а автор играет на полутонах – вот тут и начинается... А что это нам автор такое протаскивает? А ничего не протаскивает, просто пишет живого человека со своими тараканами в башке. Причем тараканы могут быть старательно вырисованы автором, а могут перекочевать напрямую из его собственной головы, это как раз не столь важно, если автору удалось показать их в естественной среде обитания. Вот если герой по авторской воле начинает вдруг «мыслить» политическими памфлетами, тогда да, есть все основания для претензий.