С давних пор под покровом вечности, среди неподдающегося измерению и учету пространства веков, на перекрестной грани четырех встречных ветров, как на перепутье четырех дорог, в могучих объятиях седого гиганта Океана,—как дитя в люльке, качался остров.
Вечно прекрасный, вечно зеленый, убаюканный никогда не смолкающей песнею юных Океанид, среброкудрых, изумрудных дочерей старика Океана.
Остров назывался островом Четырех ветров.
Его целовали, резвясь, шаловливые волны — дети Океанид. Плескались и ласкали, прижимаясь к нему влажным телом и нашептывая чудесные сказки о неизведанных еще чарах, о неразгаданных еще тайнах, о сокрытых сокровищах, о волшебных силах. Ему улыбалась проникновенной глубиной недосягаемая лазурь всегда открытого над ним кристального свода. Его обнимало никогда не остывающим пламенем, жгучей страстью пылавшее солнце. Под расплавленным золотом горячего дыхания солнца, как в пылающем горниле, недоступной человеческому представлению, от начала веков неутомимо работающей кузницы, меткими ударами исполинского молота в многоопытной руке искусного Вулкана,— выковывался вечный нерушимый союз солнца с островом.
Золотым широким поясом, как обручальным кольцом, плотно обхватывало солнце остров. И трепетала земля под жгучим объятием. И растворялась в неутолимой жажде творений. И раскрывалась пышной, прекрасной, изнеженной, никогда не увядающей, вечно юной, вечно новой, вечно жаждущей,— очарованной и чарующей Ледой. Много казалось островов, и больших, и малых, на обширном зыбком лоне Океана. Живуч и плодовит был старый Океан. Немало всяких чудес и диковин извергала из себя его утроба. Но драгоценнейшим из его сокровищ, лучшей жемчужиной его короны, достойнейшим венцом его творческих исканий — был остров Четырех ветров.
Недаром так нежили и лелеяли его Океаниды, и золотой сетью послушных лучей, как в клещах, держало его в своих объятиях страстное солнце. От того остров этот был богаче и лучше, чудеснее и ярче, красочнее и цветистее других. Все цвета солнечного спектра отражались полностью в том, что рождала земля острова.
В'ся красота миров существующих и воображаемых, все, что создала жизнь с момента своего зачатия, вся роскошь блаженных дней рая, вся цельность усиленной многовековой созидательной работы, жадных творчества, алчных жизненности, ненасытных, неутомимых сил,— все было здесь. Все было могуче I сильно. Все было разнообразно и обильно.
Были и люди. Было их много. И были они так же различны и так же удивительны, и цвет кожи их носил на себе печать жгучих лобзаний солнца. Над людьми царил царь, крепостью и мудростью своей, превзошедший всех царей, всех существующих дотоле миров. Мудрость царя не имела себе равной от начала веков. Она вмещала в себе все, что могла дать многовековая мудрость мира со дня его создания. Вся древняя мудрость, созданная и познанная людьми с сотворения мира, все, что было рождено мудрейшими из мудрейших, и то, что еще было сокрыто от проникновенного познания живых существ, было для владыки острова понятно и открыто. Покорна была ему премудрость веков, перед которой, как воск от огня, таяли великие тайны Вед и древних папирусов. Покорно было ему небо. Покорны были ему глубокие тайны морей. И не было для него ничего сокрытого и тайного, как не было для него ничего недоступного и невозможного.
Дно морское было для него так же изведано и знакомо, как палаты его собственного дворца, и все великое, полное чар и чудес подводное царство, признавало его своим властелином. Из своих изумрудных хранилищ выплывали к нему вереницей окруженные игривой толпой сверкающих волн стыдливые белогрудые жемчужины и, обнажая свою ослепительную грудь, предлагали ему самые ценные дары своих сокровищниц. Из глубины темно-агатовых низин простирали к нему свои причудливые, лапчатые, узорные ветви целые девственные леса крово-красных кораллов. Все обитатели морей, высшие и низшие, приносили ему ежегодно обильную дань. И бил ему трезубцем, как челом, сам могучий властитель морей.
А из заоблачных владений всесильный громовержец спускал к нему целые колчаны золотых стрел и посылал к нему на службу своих искусных стрелков. Царь ладил с небом и с морем, вступал в союз с солнцем и с ветрами, спорил со смертью и с богами. И был он могуч и всесилен.
Сила его равнялась его мудрости. Все живое на острове трепетало его. Все народы острова были ему подвластны. Много разных народов покорил он на своем веку. Много других островов подчинил своей власти. И был он^всюду победителем, потому что в своих многочисленных войнах прибегал к помощи сил надземных и подземных. От многих войн обильно была' полита кровью земля острова и продолжала поливаться кровью, так как народы, привыкшие к войнам, не могли уже без них обходиться! Царь поощрял эти войны, потому что в них видел торжество силы и разума.
Обилие пролитой крови и жертв не печалило царя. Он знал, что гибнут только слабые. А жизнь слабых была ничтожна в его глазах. Он признавал только величие и силу. Он был слишком велик, чтобы жалеть о ничтожном и слабом, — слишком мудр, чтобы сокрушаться о малом.
Сердце его, тронутое величием, не знало жалости.
И не допускал он, чтоб можно было жалеть о том, что в глазах его не стоило жизни.
У царя была дочь, прекрасная и нежная, как белая жемчужина. Царь любил ее без ума и ничего для нее не жалел. Но среди блеска клокочущей радости жизни царевна жила одинокой, печальной, прозрачной и хрупкой, как девственная лилия. Она никогда не улыбалась. Глаза ее были так глубоки и загадочны, что сам царь отец не мог вынести их продолжительного упорного взгляда. И казалось ему, когда царевна на него так смотрит, что он при всей своей силе и мудрости перед ней — не что иное, как столб пыли на солнце, готовый разлететься от малейшего движения ее губ.
И все-таки он любил ее, одну ее, больше себя, больше жизни.
И казалось ему, что если бы вдруг кто-нибудь вздумал отнять у него дочь, от всей его мудрости и всего его величия осталась бы на самом деле только горсть пыли, и ничего больше. Не знал царь, чем развеселить свою дочь. Устраивал зрелища, ристалища, игры, осыпал ее драгоценностями, подарками, ласками.
Царевна становилась все печальнее и прозрачнее, и глубже, и проникновеннее был ее взгляд.
— Дочь моя, — сказал ей, наконец, однажды царь.
— Отчего ты никогда не улыбаешься? Отчего радость никогда не посетит тебя? Может быть, у тебя есть скрытое желание? Нет такого твоего желания, которого бы я не выполнил. Нет той радости, которую бы я не доставил тебе. Нет того сокровища, которое бы не делал для тебя!?
— Отец,— отвечала царевна,— я знаю, ты добр и милостив! Я знаю, ты велик и мудр! Я знаю, ты силен и могуч и нет для тебя ничего невозможного. Я верю в твою несокрушимую волю. Я преклоняюсь твоему всесветлому разуму. Я дивлюсь твоим чудесным творениям. В твоем царстве царит сила. В твоем царстве блещет разум. В твоем царстве господствует власть. Но нет места в нем слабым и малым. В твоем царстве — всепожирающая пасть поглощает все то, что не может противиться. У кого нет пасти, тот должен пасть. У кого пасть больше других, тот пожирает всласть.Отец, отец! Разве ты не видишь, что твои народы, как лютые звери, пожирают, истребляют друг друга? Отец, отец! Я, плоть от твоей плоти! Я, частичка твоего сердца! Я, атом твоей души! Я, крупинка твоего светлого разума! Я, капля твоей крови — разве я могу быть весела и счастлива? Разве я могу избрать радость в подруги жизни. Отец, отец! Ты ищешь меня утешить! Вот мое утешение: построй мне башню высокую, высокую, всю прозрачную, хрустальную до самых пушистых, жемчужных облаков. Я буду день и ночь сидеть в той хрустальной башне на самом верху. Буду сидеть там и смотреть, и караулить.
Когда увижу я где-нибудь войны, междуусобицы, кровь, буду срывать клочья белых облаков и забросаю ими тех, кто будет воевать. Я взмолюсь вольным ветрам, и они поднимут песок с четырех морей и засыплют глаза воюющим. Я умолю золотое солнце — и оно закроет для них источник света. Отец, отец! Я буду караулить день и ночь! Отец, построй мне хрустальную башню! Острову твоему ты подаришь мир, славу, а дочери твоей вернешь радость жизни!
Задумался царь, запечалился. Не нравилась ему затея царевны. Совсем было хотел ей отказать,— но так посмотрела на него царевна, что все похолодело у него внутри. Созвал царь лучших зодчих со всего острова. Повелел им строить для царевны караульную хрустальную башню, чтобы верхом своим упиралась в самые белоснежные облака. Дал им три дня сроку. Чтоб в три дня была построена башня. Повеселела царевна.
Принялись зодчие за работу. Закипела работа. Застучали молота. Засверкали на солнце хрустальные грани башни. Засияли всеми переливами самоцветных камней.
Ходит царь, похваливает. Смотрит на царевну, радуется. К концу третьего дня, с последним лучом солнца, наложили последнюю грань на верхний край крыши. На заре, в ту же ночь, должна была вступить царевна в башню. Собрались все, двор и народ, зодчие и войско.
Ждут царя. Ведет царь царевну. Белый туман стеной стоит. Ничего за туманом не видно.
Подал царь знак. Заиграла музыка, затрубили рога.
Разошелся туман. Диву дивятся все. Смотрят, не верят. Нет башни. Как не бывало. Место, как ладонь, а там, где стояла башня, словно струйка белого дыма курится, прямо так вверх, к облакам. Разгневался царь. Кликнул зодчих. Спрашивает.
— Где башня?
— Не знаем,— говорят.
— Вы строили?
— Строили.
— Где же?
— Не знаем.
— Казнить всех! — закричал.
Побелела пуще прежнего царевна. Бросилась в ноги отцу:
— Смилуйся!
— Нет,— говорит,— милости. Не будет им милости. Колдовством меня одолеть хотят! Казнить! — казнили.
Пуще приуныла царевна. Стал сзывать царь новых зодчих. Повелел им в три дня построить башню. Построили, кончили. Краше, богаче первой вышла башня. Любовался царь. Робко смотрела царевна. Собрались все, был туман, подошли, стал расходиться туман, разошелся.
Нет башни. Как не бывало. Точно не строили, одно белое облачко, точно струйка тонкая, прозрачная. Вышел царь из себя.
— Куда девалась башня? Кто смеет меня ослушаться? Нет той силы, которая бы отказалась мне служить. Призываю в свидетели силы небесные и земные! Люди эти ничтожные хотят быть мудрее меня. Я разрушу их колдовство! Казнить!
Побледнели зодчие. Помертвела царевна. Грознее тучи стал царь. Казнили зодчих. Новый клич кликнул царь. Новых собрал зодчих. Повалились зодчие в ноги царю:
— Не вели, государь, строить. Не выстроить нам башни.
— Ваше дело,— говорит царь.— Не будете строить — казню. Плохо выстроите — тоже казню. Стали строить. Старались изо всех сил. Молились, призывали на башню всех добрых духов-охранителей. Пропала башня. Пропали и зодчие. Не выходила царевна из терема. Снился ей в ту самую ночь чудный сон. Будто стоит она высоко, высоко, на самой вышке хрустальной башни. А кругом все облака белые, жемчужные, воздушные. И говорят ей облака:
— Ты, голубица кроткая, светлая, чистая! Вот мы построили тебе башню высокую, хрустальную. Приходи в эту башню, когда не будет для тебя места на острове. Не жди хрустальной башни от твоего отца. Не построить ему для тебя хрустальной башни. Нет у него для этого рук чистых, бескровных. Много было пролито крови на острове. Много оставила она следов несмываемых. Хрусталь твоей башни прозрачен и светел, не терпит он нечистого прикосновения. Проснулась царевна. Поспешила к царю отцу.
— Прости меня,— говорит,— отец. Много народа погибло из-за меня. Открыли мне во сне силы небесные, что не построить тебе той башни хрустальной. Строить ее надо чистыми руками. А на острове твоем лилось много крови. Нет у тебя зодчих с чистыми руками!
— Вздор! — сказал царь.— Я царь многих земель, я повелитель неба и моря,— и мне ли не построить хрустальной башни!
И повелел царь искать по всему острову людей, чьи руки не касались бы крови. Искали посланные, искали долго. Принесли ответ царю: людей таких не нашлось, ни одного человека, на всем острове. Тогда царь повелел искать среди детей и подростков. Искали, не нашли. Войн было так много и они были так истребительны, что все дети, которые могли ходить, посещали военные лагеря своих отцов, которым приносили пищу и одежду, и трогали оружие и платье отцов, и пачкали руки кровью. Осерчал царь, разгневался на посланцев своих, повелел казнить всех до одного.— Быть по-моему,— сказал. И повелел собрать и принести всех младенцев, которые были на руках у матерей и не могли еще ходить. Потянулись ко дворцу длинные вереницы женщин с грудными младенцами на руках. Царь велел класть младенцев к ногам царевны. Не хотелось матерям оставлять детей, но они боялись ослушаться, и все подходили к царевне по очереди. А царевна сидела перед дворцом вся белая, как молочного цвета жемчужина, с закрытыми глазами, и не издавала ни одного звука. Когда последний младенец был положен к ногам ее и раздался вопль убивавшихся матерей, царь обратился к своей дочери.
— Вот твои зодчие,— сказал он, указывая на младенцев,— повели им строить башню!
Царевна открыла свои вещие глаза, обвела ими царя и всех присутствующих, и лежащих у ног ее младенцев,— и подняла их вверх, к парящим облакам. И вдруг из середины облаков стала медленно спускаться хрустальная башня, прямо на то место, где была царевна, у ног которой лежали младенцы, и накрыла собою царевну и младенцев. Ахнул царь. Ахнули присутствующие. Подошел царь к башне, дотронулся до нее,— башня на глазах его и всего народа стала подниматься и таять, подниматься и таять... и таять,— пока от нее вместе с царевной и младенцами не осталось только небольшое белое облачко, а в нем две глубокие темные точки, точно чьи-то далекие глаза. Царю показалось, что вместе с царевной в хрустальную башню оторвалась и отлетела лучшая часть его самого. Отлетела светлая сказка — греза его жизни. Долго смотрел он вверх, ища в облаках глаза царевны. И тут же поклялся неустанно, в течение всей последующей жизни, не жалея труда, ни времени, и день и ночь искать новых зодчих с незапятнанными руками, которые смогли бы построить высокую хрустальную башню, доходящую до самых облаков, откуда смотрели на него глубокие, печальные глаза царевны. При помощи этой башни он надеялся снова обрести свою исчезнувшую дочь. Башню он хотел назвать «башнею мира», так как она должна была ознаменовать собою прекращение кровопролитий на острове. Уже много лет царь строит «башню мира» — и не может достроить.
Царь ищет зодчих с чистыми руками.
/сказка-притча/ [1915]