Случай
Проф. др. Роману Поллакову посвящаю (1)
Познакомились в поезде. Забжеский возвращался тогда с похорон скоропостижно скончавшейся невесты, окутанный свежим крепом грусти, ещё пропитанный атмосферой дома скорби. Она заговорила с ним первой, под каким-то несущественным предлогом. Он отвечал поначалу неохотно, почти нелюбезно, занятый мыслями об умершей невесте. Понемногу, однако, она переборола его воспоминания о покойной, и пан Казимеж начал обращать на неё внимание. Может, инстинктом женщины почувствовала близость ангела смерти рядом с ним? Говорят, розы любви лучше всего приживаются на могилах...
Когда она выходила из вагона на своей станции, он выразил сожаление по поводу скорого расставания с ней. Тогда назначила ему первое свидание в... поезде.
— Через три дня, — говорила она, прощаясь с ним очаровательной улыбкой, — я буду возвращаться этим же поездом в Черск. Прошу вас быть у окна поезда в Рудаве, где я буду садиться. Только не надо здороваться со мной на этой станции. Понимаете? Как будто мы совсем не знакомы. Прошу также быть готовым к тому, что мне придётся возвращаться в компании; тогда я сяду в другое купе.
— Но в таком случае возникает опасение, что мы больше никогда уже не встретимся, — заметил Забжеский, которого начинала интересовать эта женщина. — Если вы будете в компании на протяжении всей поездки…
На лице пани Лунинской отразилось выражение удовольствия.
— А ведь вы, похоже, мною заинтересовались! Если бы было иначе, вы не проявили бы такой похвальной прозорливости.
— Ну, естественно, заинтересован, даже очень, очень заинтересован, — заверил он горячо.
— Ну ладно уж, ладно, — ответила она, подавая ему руку на прощание. — В таком случае мы наверняка увидимся через две недели.
— Но где?
— В поезде, всегда только в поезде. Пятнадцатого февраля я снова поеду из Черска в Рудаву; вам надо будет всего лишь вовремя появиться в одном из окон вагона. Но думаю, что мы увидимся раньше; я постараюсь вернуться одна. А значит, до приятного свидания!
— До свидания! — ответил он, поднося к губам её руку. — До свидания, прелестная пани! — добавил тише, задумчиво вглядываясь в её черты. — Итак, в пятницу?
— Да, около девяти утра.
И сдержала слово. Через три дня после этого они снова встретились в поезде, который следовал из Бендзешина в сторону Черска. Пани Стаха сразу увидела его в окне одного из вагонов на станции в Рудаве, и как только поезд тронулся, оказалась рядом с ним — чудесно зарумянившаяся, ласковая как кошечка, лучащаяся ошеломительными улыбками.
Так завязавшееся знакомство должно было постепенно перейти в близкие страстные отношения в полном смысле этого слова — un amore appassionato (2), когда вожделение удивительным образом переплетается с поклонением.
Лунинская не была свободной женщиной. Данное обстоятельство придавало этому необычному знакомству особое очарование и пикантность, но в то же время скрывало в себе зародыши опасности: им приходилось быть осторожными. Поэтому Стаха ни при каких условиях не желала соглашаться на свидания за пределами четырёх купейных стен; только в поезде, в отдельном, дорого оплаченном любовником купе она чувствовала себя в безопасности. Они встречались два, иногда три раза в месяц, всегда на том же отрезке железнодорожной линии между Черском и Рудавой. Каким образом пани Лунинской удавалось не привлекать внимание мужа к своим частым поездкам, до конца осталось её тайной. На вопросы об этом она отвечала уклончиво. Так что он не настаивал.
Для Забжеского отношения с этой породистой страстной женщиной были источником всякий раз нового, всё более головокружительного любовного опьянения. Почти год он жил в состоянии постоянного возбуждения, в какой-то сладкой, пурпурной лихорадке. Демонизм любовницы, её утончённость и едва ли не сатанинская изворотливость в преодолении препятствий, которые обстоятельства бросали им под ноги, с каждым днём усиливали в нём непреодолимое влечение к Стахе, в равной степени напитывая его удивлением и безграничным восторгом. Секретность свиданий на необычной территории, эта постоянная спешка, чтобы успеть вовремя, чтобы не опоздать ни на минуту, эта беспрерывная железнодорожная нервозность обладали невыразимым очарованием, которая погружала всё его естество в какую-то дрожащую, пульсирующую кровяными артериями мглу, раскачивала душу в горячем ритме самозабвения. Эти ожидания в сладкой неуверенности в условленный день, эти растянувшиеся в бесконечность минуты перед самым свиданием, эти чудесные часы, проведённые вместе в безумстве чувств, в экстазе вознесения... Воистину, за один год такого счастья стоило отдать оставшуюся жизнь...
Забжеский чувствовал, что любовь Стаси — это высшая точка его эротической жизни, одна из тех прекраснейших авантюр, которые никогда уже не повторятся, ибо являются уникальными, редкими, исключительными. Он наверняка ещё мог встретить на своём пути не одну женщину, но понимал, что уже ни одна из них не сыграет в его жизни такой роли, как пани Лунинская. Сколько бы счастья не принесло ему будущее, он знал заранее, с непоколебимой уверенностью, что самая блестящая жемчужина уже была принесена ему в жертву. Это был зенит, за которым не надеялся уже ни на какие неожиданности. Поэтому он желал растянуть полдень любви навечно, удержать на месте неумолимый бег вещей и отдалить в перспективу бесконечности грустную минуту заката.
С восхитительной дрожью в сердце он всегда разламывал печати депеш, которые еженедельно поступали от любовницы, нормируя его жизнь. Эти несколько слов: «Еду в среду», «Возвращаюсь четвёртого» или «Только через две недели» погружали его в экстаз счастья или в пропасть терзаний. Когда они не виделись долгое время по причине непредвиденного препятствия в последнюю минуту, или в силу того, что Лунинский сопровождал жену в поездке, Забжеский впадал в фатальное настроение: на него немедля, как бешеные псы, нападали чернейшие предположения, дичайшие домыслы, и безжалостно трепали его вплоть до ближайшего свидания. Но потом она всегда умела двукратно вознаградить его за дни разлуки и успокоить разбушевавшееся горячее желание...
Чаще всего они виделись по средам. Многомесячный опыт убедил их, что это был наиболее подходящий день. Уже накануне свидания Забжеский ходил разгорячённый и возбуждённый до крайних пределов; знакомых в тот день не принимал, полностью отдаваясь приготовлениям к выезду на следующее утро, погружённый исключительно в мысли о любимой. Хотя утренний поезд из Бендзешина, места его постоянного проживания, отходил только в семь утра, пан Казимеж был на станции уже в пятом часу и нервными шагами ходил туда-сюда по перрону. Его всегда терзали одни и те же сомнения:
«А если она не сядет по дороге? А если к ней прицепится какая-то навязчивая знакомая из Рудавы и поедет с ней вместе, пусть даже до ближайшей станции? Это было бы фатально!..»
Больше всего, однако, его беспокоила возможная смена проводников.
«Беда не спит, — не раз думал он, глядя в пространство. — А если Стогрин подведёт?»
И в момент прибытия поезда с тревогой обшаривал взглядом толпу людей, отыскивая улыбающееся лукаво-сердитое лицо знакомого железнодорожного служащего. Однако Стогрин, старый битый железнодорожный волк, никогда не подводил. Задобренный щедрыми взятками, он поистине мастерски устраивал любовникам свидания. На его «участке», состоящем из трёх поездов, всегда каким-то образом находилось уютное отдельное купе, предназначенное исключительно для Забжеского и его подружки. Хитрюга, чтобы не будить подозрений, не сразу пускал своего «клиента» в выбранное купе, предлагая ему некоторое время покрутиться в коридоре, пока «всё не успокоится». Только после отправления поезда, когда волна новоприбывших «гостей» растекалась по вагонам и освобождала проходы, Стогрин открывал зарезервированное купе и наглухо закрывал его за Забжеским. Со временем проводник довёл свою услужливость до такой степени, что на станции в Рудаве или в Черске, в зависимости от того, где садилась Лунинская, он сам указывал ей «правильный» вагон и место. Одним словом, Стогрин в роли messagero dell'amore (3) был бесподобен: окружённые его доброжелательной заботой любовники предавались плотским утехам с полной свободой.
Единственным тёмным пятном во всём этом был недостаток времени: они могли проводить вместе непрерывно едва ли четыре часа; хотя они всегда умышленно выбирали пассажирский поезд, который в довольно ленивом темпе тащился по этой линии. Однако хватало и этого короткого, слишком короткого для них промежутка времени, пока поезд преодолевал расстояние между Рудавой и Черском. Но именно эта прерывистость впечатлений, эта постоянная недостаточность любовного опьянения, на которую они были обречены, ещё больше обостряли взаимную симпатию, беспрерывно разжигая неутолимый голод счастья.
В Черске, поскольку это было возвращение, выходила Стаха, разумеется, одна, а пан Казимеж ехал до следующей станции и только там покидал coupé d'amour (4) , чтобы через пару часов вернуться скорым в Бендзешин. Обычно через неделю или десять дней после этого, если не приходила телеграмма, отменяющая свидание, Забжеский ехал в Тульчин, первую остановку за Черском, проводил там ночь в каком-нибудь отельчике, а на следующее утро на обратном пути встречал в поезде свою светловолосую любовницу, которая сопровождала его до самой Рудавы.
Так прошёл год ничем не омрачённой безмятежности, незабываемый год счастья и любовного безумия. Вопреки опасениям Стахи, страсть Забжеского росла и крепла с каждым месяцем. Его полностью захватила красота тридцатилетней женщины, пышно расцветшей на пике своей жизни. От неё исходили чары, которые связали его мужскую волю и бросили ей под стопы — под эти милые, маленькие стопы, которые он так страстно прижимал к губам. После каждого свидания открывал в ней новые искусы, ибо она была как стихия, всякий раз иная. Особенно глаза. Огненные, тёмно-сапфировые, они постоянно менялись; дремала в них тоска степей, пылал жар восточной гурии или темнела холодная, возвышенная задумчивость весталки. Его изумляла её эротичная утончённость.
— Кто тебя этому научил? — спрашивал он не раз, ошеломлённый буйством её любовной фантазии. — Неужели муж?
Стаха презрительно надувала сочные, подобно разрезанному гранату, губы:
— Он?! Этот солидный, совершенно лишённый воображения пан? Вот так предположение!
— Значит, много читала? Ну, признайся, — настаивал он, водя губами по её чудесной шее.
Она нетерпеливо вскинула королевские дуги бровей:
— Скучный ты сегодня, Казик; иногда производишь впечатление педанта. Не проще ли предположить, что всё это развилось во мне самопроизвольно, в пылу истинной любви?
Он обвивал её стан рукой и шептал:
— Стаха! Возможно ли? Ведь это я, именно я открыл в тебе этот чарующий ураган, который сжигает наши души и тела в восхитительной муке? Ведь это лишь благодаря мне созрел в тебе этот странный, экзотический цветок, запахом которого я упиваюсь до потери чувств? О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, о, как прекрасна!
И прижимал голову к её коленям в покорности обожания...
Несмотря на многократные попытки, ему не удалось склонить её к бегству, или, по крайней мере, к разрыву с мужем.
— Хочешь лишить меня обаяния, которое порождено именно секретностью наших отношений? — отвечала она ему всегда в таких случаях. — Люблю азарт. Кто знает, не перестала бы я тебя любить, если бы стала твоей женой?
— Ты страшно испорченная, Стася, — с улыбкой морализаторствовал Забжеский.
— До мозга костей, — отрезала она, поглаживая ладонью его буйную чёрную шевелюру. — Но чем тебе это, собственно, мешает?
— Хочу, чтобы ты была только моей. Не люблю ни с кем делиться любовью. Ведь ты его, наверное, не любишь? Но тогда как можешь жить с ним под одной крышей?
— Да, не люблю его, но не хочу с ним порывать. Не настаивай больше, Казик, а то поссоримся.
И на этом обычно заканчивались все интриги любовника в этом вопросе. Лунинская в определённом смысле была женщиной непреклонной и умела настоять на своём. Забжеского раздражало это сопротивление, перед которым он ощущал себя бессильным, как ребёнок.
«Может она хочет нас обоих держать в постоянном страхе? — думал он, анализируя их отношения. — Может мы оба, и я, и её муж, всего лишь марионетки её каприза, которыми она играет в своё удовольствие? Между тем этот Лунинский представляется мне человеком с характером и, несмотря на всё, что она о нём говорит, лицом незаурядным. Хм... странная женщина...»
И воспроизводил в мыслях смелый, мужской профиль соперника, с красиво очерченным орлиным носом и гордым высоким лбом. Он не раз украдкой наблюдал за ним из окна вагона на станции в Черске, когда тот выходил навстречу жене, или когда прощался с ней в момент отъезда. Это светлое открытое лицо с доброй, немного грустной улыбкой на устах, эти серые глаза, которые словно смотрели вдаль, давали ему немало пищи для размышлений.
«Безусловно, прекрасный человек, — признавал он в душе, желая быть беспристрастным в суждениях о муже любовницы. — И к тому же, полагаю, мужественный человек. Разве что лишь немного староват для неё: выглядит не меньше, чем на сорок пять лет. В любом случае он производит впечатление джентльмена в полном смысле этого слова. Должно быть, он очень сильно привязан к ней: приветствует её всегда так душевно, и так внезапно при взгляде на неё проясняются эти задумчивые глаза. Полагаю, что он не смирился бы с потерей Стахи. Может, она это предчувствует и поэтому боится решительного шага?..»
Однако он не делился этими догадками с пани Лунинской, которая в последнее время всё неохотнее говорила о муже, очевидно избегая разговоров на темы своей совместной жизни с ним.
Пока не произошло то, что невольно направило внимание обоих в эту сторону. Случилось это пятнадцатого июня, почти через полтора года с начала знакомства. Неизвестно почему эта дата глубоко засела в памяти Забжеского.
Они ехали уже около двух часов в сторону Рудавы, как обычно изолированные от остальных пассажиров, увлечённые собой, счастливые... В какой-то момент Стаха высвободилась из его объятий и начала прислушиваться.
— Кто-то прошёл по коридору и задержался перед нашим купе — прошептала она, указывая движением головы на застеклённые двери, ведущие в купе.
— Это тебе показалось, — успокаивал он её таким же приглушённым голосом. — В конце концов, каждый может позволить себе задержаться в коридоре.
— Может, он подглядывает за нами?
— Напрасный труд, двери плотно закрыты.
— Я должна убедиться, кто это.
И, осторожно отодвинув край занавески, выглянула через щель в коридор. Но в тот же миг, смертельно бледная, отпрянула от окна вглубь купе.
— Что с тобой, Стася?
Она долго не отвечала, впившись перепуганными глазами в двери. Наконец, с дрожью прижимаясь к его груди, прошептала:
— Генек стоит в коридоре.
— Это невозможно: я сам видел, как в момент отъезда из Черска твой муж заходил в станционную контору. Я внимательно следил за его движениями: если бы он в последний момент вскочил в поезд, я бы, несомненно, заметил это. Померещилось тебе, Стаха.
— Нет, нет, — настаивала она, — это он, точно он.
— Тогда постараюсь убедиться в этом собственными глазами: выйду и рассмотрю его, как следует. Твоего мужа я хорошо знаю с вида, и узнаю его где угодно с первого взгляда.
Она задержала его, судорожно хватая за руку:
— Хочешь потерять меня?
— Почему? Будь благоразумна, Стася! Ведь он меня совсем не знает; он никогда в жизни не видел моего лица. Ну, пусти меня и не будь ребёнком!
И ласково, но решительно высвободив руку из её нервного объятия, вышел, плотно закрыв за собой дверь.
В коридоре у одного из окон он увидел мужчину, поразительно похожего на Генрика Лунинского; те же черты, те же задумчивые глаза; только одежда его, обычная, прогулочная, исключала идентичность с мужем Стахи, который в момент отправления поезда был в мундире железнодорожного чиновника. Незнакомец, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. При звуке открываемой двери он не дрогнул и не изменил позы: стоял, всё так же опираясь плечом о стену вагона и, засмотревшись в пространство за окном, спокойно курил сигару.
Забжеский решил заговорить с ним. Вытащил из портсигара папиросу и, подойдя к попутчику, обратился к нему с лёгким поклоном:
— Могу ли я попросить огня у уважаемого пана?
Незнакомец очнулся от задумчивости и посмотрел на него, словно очнувшись.
— Рад услужить, — вежливо ответил он, стряхивая пепел с сигары.
И тогда Забжеский с изумлением обнаружил необычную перемену в выражении его лица: перед ним в этот момент стоял совсем другой человек, не имеющий ничего общего с Лунинским.
— Спасибо, — ответил он, скрывая удивление вынужденной улыбкой.
И, затянувшись пару раз дымом папиросы, вернулся к Стахе. Застал её забившуюся в угол купе, с выражением смертельной тревоги в глазах.
— Это совершенно точно кто-то другой, — успокоил он её, входя внутрь. — Впрочем, если не веришь, посмотри сама из-за занавески. Этот человек всё ещё стоит в коридоре.
Она послушалась с некоторым колебанием, немного помешкав, и осторожно выглянула. Через минуту, совершенно успокоившаяся, она с облегчённой улыбкой обратилась к любовнику:
— Ты прав. Это кто-то другой. Как я вообще могла хоть на мгновение принять его за Генека? Ха-ха-ха! Забавное qui pro quo! (5)
— Померещилось нам обоим. Глупости. Такие ошибки случаются не раз.
И слились в долгом, затяжном поцелуе.
Через месяц после этого, в момент выхода на станции в Рудаве, пани Лунинская внезапно издала крик ужаса. В группе пассажиров у ступеней вагона возникло замешательство. Несколько человек окружили перепуганную женщину, спрашивая о причине. Из глубины коридора подбежал Забжеский, забыв о привычных мерах предосторожности. В этот момент из толпы пассажиров выдвинулся какой-то элегантный пан с чемоданчиком в руке и с поклоном обратился к Стахе:
— Любезная пани чего-то испугалась, не так ли? Очевидно, нервное истощение в результате путешествия? Может, подать воды?..
И уже хотел было направиться к вокзалу, чтобы подтвердить действием своё предложение, когда Лунинская энергичным движением руки удержала его от задуманного:
— Благодарю вас. Уже прошло. Минутное головокружение. Благодарю вас.
И, бросив взгляд в сторону Забжеского, который как раз в этот момент появился в дверях вагона, уже спокойно пошла к перрону. Незнакомый мужчина затерялся где-то в толпе пассажиров.
Когда через неделю после этого Забжеский провожал любимую домой, он узнал, что причиной её испуга было внезапное появление в группе попутчиков какого-то мужского лица, поразительно похожего на Лунинского. Но, к счастью, это продолжалось всего один миг; когда незнакомец заговорил, неприятное видение тотчас рассеялось.
— Необычный случай, — заметил Забжеский, выслушав объяснения Стахи. — Я внимательно рассмотрел лицо этого пана, когда он обращался к тебе, но он ничем не напомнил мне твоего мужа.
— Ты прав: в тот момент, когда я услышала звук его голоса, иллюзия улетучилась. Знаешь, у меня такое впечатление, что в его лице в ту минуту произошло моментальное изменение, подобное тому, о котором ты говорил месяц назад — помнишь, тогда, в коридоре?..
— Возможно. В любом случае, довольно странное повторение. Но мне кажется, это был совсем не тот человек, в котором нам почудился твой муж в первый раз.
— О, нет! Наверняка нет. Тот был значительно выше. К тому же, лица обоих после произошедшей метаморфозы были совершенно разные.
— Да, да — тем более странно. Это были два совершенно разных человека, которые, наверняка, ни о чём не знают... Гм... необычно, необычно...
Пан Казимеж задумался. Несмотря на взрывы веселья у Стахи, он не мог в этот день совладать с навязчивой мыслью, которая постоянно посещала его во время разговора...
С последнего инцидента прошло три недели. Горизонт любви очистился и настал золотой, согретый солнцем, полдень счастья. В один из прекрасных августовских вечеров они снова возвращались вместе в Черск. Стася в этот день была ещё более чувственной и более пылкой, чем обычно. Какой-то глубокий лиризм трепетал в её страстных словах, проходя лейтмотивом через любовные ласки...
На прощание она вручила ему свою кабинетную фотографию, сделанную пару дней назад.
— Я специально надела это чёрное платье со стразами, в котором так тебе любезна. Я выгляжу в нём немного старомодно, но ведь ты так этого хотел...
Он закрыл ей рот поцелуем.
— Спасибо тебе, Стаха, ты чудесная, ты единственная, ты моя несравненная госпожа!..
Через пару минут она уже выходила из поезда. На станции, как обычно, уже ждал муж. Укрывшись за стенкой вагона, Забжеский следил завистливыми глазами за их приветствиями. Лунинский поцеловал жену в лоб, но вместо того чтобы дать ей руку и проводить домой, вынул из кармана какую-то бумагу и, указывая рукой в сторону Тульчина, что-то ей живо говорил. На лице Стахи отразилось выражение изумления и беспокойства; пару раз она украдкой посматривала в направлении вагона и пыталась отвлечь мужа от какого-то намерения. Но её слова, очевидно, не дали результата, ибо Лунинский лишь отрицательно качал головой и пару раз ударил рукой по извлечённой из кармана пачке бумаг. Наконец, когда пассажиров уже начали поторапливать свистки кондукторов, он ещё раз обнял жену и быстро пошёл к поезду.
Забжеский вздрогнул: случайно или намеренно Лунинский направил свои шаги к вагону, из которого только что вышла его жена. Промелькнула мысль, быстрая как молния:
«Вернуться в купе!»
Он ещё раз посмотрел в сторону Стахи, которая с беспокойством наблюдала с перрона за движениями мужа, после чего отодвинул дверь своего купе и вошёл внутрь в момент, когда тот вскочил на ступеньку вагона. Одновременно с этим прозвучал гудок и поезд тронулся.
Забжеский удобно откинулся на подушку сидения и сомкнул утомлённые веки. Через некоторое время кто-то открыл дверь купе и вошёл.
«Это он!» — вспыхнула мысль, уверенная как очевидность.
Но он не открыл глаз и делал вид, что продолжает дремать. Слышал только, как этот «кто-то» занял место напротив, как вынул папиросницу и зажёг сигару.
«Забавная встреча! — подумал он, слегка приподнимая веки, чтобы через узкую щёлочку подтвердить правильность догадки. — Да, это он. Ха-ха! Минуту назад жена, а теперь — муж. Неожиданность!»
Напротив действительно сидел Лунинский в мундире железнодорожного инспектора и курил сигару, безразлично глядя в окно.
«Он вообще не обращает на меня внимания, — подумал Забжеский. — И даже не догадывается, с кем едет».
Ситуация показалась ему архикомичной. Но он всё ещё держал глаза прикрытыми, а голову легко откинутой на изголовье, чтобы в этой позиции удобнее наблюдать через опущенные ресницы.
«Какой он спокойный! — развивал он далее цепочку мыслей. — Как ни в чём ни бывало. Печальный, но спокойный. Ничего не чувствует. Однако... однако те два случая могли свидетельствовать о чём-то прямо противоположном. Это двукратное видение Стахи, одно из которых передалось и мне, не кажутся случайными. Кто знает, что с ним происходило в те минуты?.. А эта сегодняшняя случайная встреча с ним выглядит как продолжение тех двух историй. Здесь, наверное, можно заметить нечто вроде ступенчатой последовательности. Я бы сказал, что Лунинский постепенно, пусть даже подсознательно, приближается к открытию страшной для него правды. Сначала он всего лишь выпустил, точно щупальца, свои мучительные мысли — искал и нашёл, но не тронул: повёл себя пассивно; не посмотрел жене в глаза там, в коридоре. Этого ему, очевидно, было недостаточно. Поэтому повторно атаковал её напрямую на станции в Рудаве, у ступеней вагона, в облике того незнакомого пана с чемоданчиком... А сегодня едет со мной в том самом купе. Интересно, что из этого выйдет?..»
И открыл глаза. Лунинский всё смотрел в окно на скользящие за ним поля, окаймлённые вдалеке по краям синеватой линией лесов. Он казался глубоко задумавшимся, ибо даже перестал подносить к губам сигару, на конце которой за это время вырос длинный столбик пепла. Забжеского вдруг охватило безумное желание обратить внимание этого человека на себя под любым предлогом. Он хотел обменяться с ним несколькими словами и узнать о цели его нежданного путешествия. Поэтому он достал папиросу, сунул её в губы и стал делать вид, что не может найти спички. Тот не обращал на него никакого внимания, углубившись в наблюдение пейзажей за окном. Тогда он решил атаковать его напрямую. Он поднялся и с вежливым поклоном спросил:
— Могу ли я попросить огня у уважаемого пана?
Лунинский оторвал взгляд от окна и внимательно посмотрел на попутчика.
— Пожалуйста, — ответил он после короткой паузы, подавая ему сигару.
— Спасибо, и прошу прощения, что прервал ход ваших размышлений.
Тот бесцветно улыбнулся и наморщил лоб, будто что-то вспоминая.
— Странное дело, — задумчиво ответил он. — У меня такое впечатление, что мы уже однажды виделись в жизни.
Забжеский удивился:
— Право, не могу такого припомнить.
— Гм... и моё воспоминание расплывчатое и словно смазанное. Мне кажется, что недавно кто-то, очень похожий на вас, совершенно таким же образом, и тоже в поезде, «просил» у меня «огня». Нынешняя ситуация представляется мне дословным повторением какой-то другой, которую я когда-то уже пережил, и вроде бы совсем недавно.
Забжеский не сводил с него глаз.
— Может быть, вы видели во сне лицо, похожее на моё. Иногда случается, что такие сонные прообразы повторяются, или же впоследствии реализуются наяву.
— Возможно, — согласился Лунинский, внимательно вглядываясь в черты соперника, — возможно, что и приснилось...
— Нельзя также исключать феномен так называемого «ложного узнавания», который довольно часто наблюдается у впечатлительных и слишком нервных лиц. «Повторение ситуации» в этих случаях является мнимым и возникает вследствие интенсивного переживания, которое моментально перемещается в перспективу прошлого и регистрируется на экране памяти как уже давно пережитое событие.
— Не думаю, — сказал Лунинский, — по крайней мере, в данном случае. Здесь вряд ли можно говорить об интенсивном переживании, которое, по сути, является пустяковым.
— Вы правы. Значит...
— Значит, мне это всего лишь приснилось... Гм... однако, это странно, почему и зачем? Что может соединять нас обоих?
Забжеский наклонился, чтобы скрыть улыбку, которая пробежала по его губам.
— Впрочем, иногда можно грезить и наяву, — добавил он, будто невзначай.
— Наяву? Не понимаю. Разве что вы использовали это выражение в переносном смысле?
— Отнюдь. Я имел в виду некое особое психическое состояние на грани между сном и явью.
Лунинский беспокойно шевельнулся. Его печальные серые глаза остановились на Забжеском с выражением удивления и скрытого страха.
— В любом случае, это должно быть какое-то аномальное состояние? — нерешительно спросил он.
— Безусловно. Вызвать его может избыточно сильная работа мысли или необычайное эмоциональное напряжение.
В этот момент поезд, который на протяжении последних слов разговора замедлял ход, остановился возле станции.
— Тульчин! — донёсся из-за окна голос кондуктора. — Тульчин!..
Забжеский машинально сорвался с места и потянулся за чемоданчиком. Он был у цели своего путешествия. Здесь он обычно выходил, чтобы после ночёвки в убогой провинциальной гостиничке на следующий день вернуться утренним поездом домой.
— Вы уже выходите? — спросил Лунинский.
— Собственно, я уже приехал: у меня билет до Тульчина.
Он заколебался. Его охватила нерешительность. Внезапно пришла мысль, что если он сейчас выйдет, «свидание» на самом деле не будет иметь никакого «смысла». Он понимал, что если сейчас уйдёт, то всё это событие, которое обещало столько интересного, окончится ничем и «потерпит фиаско». В решающий момент родилось демоническое желание не допустить банализирования этой ситуации, сложившейся благодаря странной случайности. Впрочем, он не хотел «бежать». Его гордость не позволяла этого. Снял шляпу, он вернул чемоданчик в сетку и, заняв прежнее место, спокойно заявил несколько удивлённому его действиями инспектору:
— Я сменил своё намерение и еду до конечной станции на этой линии. В этот момент я как раз вспомнил, что на этой неделе должен оказаться во Вренбах.
— О да, — признал тот разумность этой мысли, — очевидно, следует воспользоваться возможностью, если уж вы оказались на этой линии. Вам нужно всего лишь доплатить кондуктору.
— Мелочи. К тому же, — добавил он с улыбкой, — я не люблю прерывать захвативший меня разговор.
Лунинский вежливо поклонился:
— Я весьма признателен уважаемому пану за возможность продолжить составлять ему компанию. Затронутая нами тема чрезвычайно заинтересовала и меня самого. Поскольку я еду до самого Лешно, то полагаю, что у нас будет вдоволь времени для детального рассмотрения вопроса.
— О, даже с избытком, — заверил Забжеский, зажигая новую папиросу.
Тем временем поезд тронулся в дальнейший путь. Перед глазами путников начали вырисовываться первые контуры гор.
— Предполагаю, — продолжил разговор муж Стахи, — что то ненормальное состояние, о котором вы упоминали, не связано со всем сознанием данной личности.
— Естественно, как и вообще при каждом, пусть даже частичном расщеплении собственного «я».
— Значит, здесь имеет место некоторое расщепление?
При этом вопросе голос Лунинского дрогнул, словно в неуверенности.
— Ну да, это совершенно ясно, — ехидно подтвердил своё высказывание Забжеский. — Представьте себе, что кто-то, одержимый некоей определённой мыслью, «выпускает» свой дух, если так можно выразиться, «на разведку».
Лунинский тяжело опёрся рукой об оконную раму и, поднявшись с места, наклонился лицом к лицу противника. В его глазах, только что задумчивых, теперь таился страх перед чем-то неизвестным и словно бы приглушённый гнев.
— «На разведку» — вы говорите? Какую же «разведку» вы имели в виду?
Забжеский принуждённо улыбнулся:
— Не знаю. Ведь мы говорим в общих чертах: теоретизируем. Это зависит от содержания мыслей конкретного индивидуума.
— Ну да, — облегчённо вздохнул Лунинский. — Прошу прощения: я принял эти слова на свой счёт. Но вы так убедительно излагаете свои взгляды и рассказываете в столь выразительном стиле...
— О, пустяки, пан инспектор, — полунасмешливо-полузагадочно успокаивал его улыбающийся соперник. — Я могу лишь гордиться достигнутым впечатлением.
Он затянулся дымом папиросы и, опустив раму окна, выбросил окурок. Ситуация начинала становиться забавной. Его развлекала эта игра в жмурки с ничего не подозревающим противником. Он испытывал злую радость от мысли, что сейчас безнаказанно играет с этим человеком, с которым должна делить свою любовь Стаха. Вся прелесть забавы заключалась именно в том, что он мог в любой момент, как улитка, втянуть в себя слишком нагло выставленные рога, чтобы через некоторое время вновь уколоть противника отравленным жалом предположений. А тот словно специально подставлял себя под всё новые удары.
— А какую цель может иметь этот шпионаж? — продолжал он развивать тему.
— Разведка, — улыбаясь, вежливо поправил его Забжеский.
— Дело не в названии. Итак, по вашему мнению, какая причина может вызвать такую психическую рекогносцировку?
— Это опять же зависит от обстоятельств, которые её вызвали. Возможно, кто-то хочет напасть на след врага, проследить за передвижениями персоны, которая его очень интересует, или...
Тут он заколебался, не уверенный, рубануть ли ему прямо сейчас, или же оставить на потом.
— Или что? — настаивал Лунинский.
— Или кого-то вовремя предостеречь, возможно, пригрозить ему.
— И каким это образом?
— Способы бывают разные, — медленно продолжал становящийся всё более спокойным Забжеский. — Можно разбудить в ком-то глухое и неопределённое предчувствие какой-то угрозы, или, если эта мера не даст результата, вызвать мгновенную иллюзию или что-то вроде кратковременного видения при посредстве третьего лица.
— Не понимаю.
— Можно временно наложить маску своего лица на чужое и таким образом появиться перед кем-то, в ком имеется сильная заинтересованность
Противник побледнел как полотно.
— Неужели возможно нечто подобное? — прошептал он, вытирая лоб дрожащей ладонью.
— Вполне, — заверил Забжеский. — Притом весь этот процесс может происходить полностью подсознательно; выслеживающий может ничего не знать о своём психическом поступке. Тем не менее, он достиг своей цели: предупредил, пригрозил или напугал.
Лунинский впился безумным взглядом в лицо любовника своей жены.
— Откуда вы можете знать обо всём этом? — шептал он в полусознании. — Вы рассказываете такие странные и такие интересные для меня вещи... Иногда мне кажется, что вы пробуждаете дремлющих во мне с некоторого времени сонных призраков, чуете их, оживляете, вливаете в них артериальную кровь... ещё минута... мгновение — и они облачатся в телесную плоть.
Он провёл рукой по лбу, на котором появились глубокие, болезненные морщины. Какая-то досадная мучительная мысль угнездилась под черепом и пыталась достучаться до сознания. Забжеский прозорливо коснулся холодным острым ланцетом ещё слабой ткани и уничтожил опасный зародыш.
— Я по специальности психиатр, — соврал он, не моргнув глазом. — Вопросы, которые мы разбираем, естественно должны меня интересовать. Я довольно много читал по этой теме. К тому же ежедневная практика в этом направлении повышает мастерство. Рутина, пан инспектор, рутина профессионала.
— Необычная встреча, — произнёс вполголоса, словно обращаясь к себе, Лунинский.
Разговор прервало появление кондуктора. Заметив вышестоящего чиновника, служащий приличествующим образом поклонился ему, после чего, немного удивлённый, обратился к гражданскому пассажиру:
— Вы не вышли в Тульчине?
— Пан доктор, — выручил его с ответом Лунинский, — едет дальше, до самых Вренбов, и готов доплатить.
— Всё в порядке, — ответил Стогрин, прикладывая руку к фуражке. — Сейчас сделаю расчёт и выдам билет.
Через несколько минут они снова остались наедине. Инспектор снял плащ и расстегнул несколько пуговиц на облегающей форменной блузе.
— Жарко здесь, как в бане, — объяснил он, наклоняя лицо к окну, чтобы подышать свежим воздухом.
— Действительно, — согласился его спутник. — Может, лучше было ехать в гражданской одежде: мундир слишком стесняет свободу движений.
— К сожалению. Я не мог иначе. Еду по официальному делу.
— Ах, да.
— Неприятная миссия, — пояснил он минуту спустя. — Как эксперт я должен высказать мнение по делу опасного саботажа, который имел место вчера близ Лешно.
— Действительно, неприятная история.
— Тем более что за главным исполнителем, кажется, стоят несколько других, и это, вероятно, сами железнодорожники. Работники станции, похоже, слишком неблагосклонно настроены к властям.
— Следует быть осторожным, — заметил Забжеский.
Тот улыбнулся:
— Ничего, справимся. Но осторожность не помешает. На всякий случай я взял с собой оружие. Может, вы хотите поближе рассмотреть эту игрушку?
И вынув из кожаной кобуры красиво инкрустированный короткоствольный пистолет, подал его для осмотра.
— Роскошное оружие! — с искренней признательностью похвалил соперник, беря пистолет в руки. — Какая работа! Какая отделка!
— Семейная реликвия, — объяснял, довольный похвалой владелец. — Рукоять, кажется, сохранилась ещё со времён Венской битвы, (6) арматуру позднее приказал переделать мой отец.
Забжеский взглядом знатока осматривал составные части.
— Настоящая игрушка! — продолжал удивляться он. — Какие сказочные накладки! — и с любовью проводил пальцами по рукоятке слоновой кости, инкрустированной перламутром.
— Осторожно! — предупредил вдруг Лунинский. — Заряжен!
— Будьте спокойны, — заверил тот, осматривая ствол. — Я умею обращаться с оружием. Фью-фью! Великолепная гравировка!
Как раз в этот момент поезд, замедлив ход, въехал в лес. В четырёхугольнике открытого окна появились стройные силуэты берёз, тяжеловесные широкоплечие дубы и белые стволы ольхи. Сладкий августовский закат целовал их вершины...
Забжеский на мгновение поднял глаза и направил задумчивый взгляд в гущу деревьев. Тут его внимание привлекла какая-то большая птица, которая летела краем леса, широко раскинув крылья, будто соревнуясь с поездом. В Забжеском неожиданно проснулась страсть охотника и желание похвастаться своей ловкостью перед соперником.
— Вы видите этого ястреба? — обратился он к инспектору, одновременно поднимая к окну пистолет.
— Что вы задумали? — спросил Лунинский, хватая его за руку. — Из поезда нельзя стрелять! Будет скандал. У нас могут быть большие неприятности.
Однако тот, будто не слыша, уже нажимал на спуск.
— Пан! — протестовал инспектор. — Я не могу этого позволить!
И попытался вырвать оружие у него из руки. В возникшей неразберихе борьбы ствол пистолета повернулся на роковой угол. Затем грохнул выстрел...
Лицо Забжеского осветилось, словно от улыбки или изумления, и, вдруг выпустив из пальцев пистолет, без слова, без стона он повалился назад на подушки сиденья.
— Что с вами? — изменившимся голосом воскликнул Лунинский. — Вы ранены?
И бросился к нему, чтобы остановить кровь, которая тонкой струйкой сочилась по жилетке. В этот момент он заметил высунувшуюся из внутреннего кармана его пиджака фотографию Стахи... Острая пронзительная боль пробрала его до глубины души и застыла где-то, скованная мгновением ужаса. Он впился безумным от гнева и муки взглядом в лицо соперника...
Но тот ему не ответил — его бездвижные глаза уже были затянуты бельмом смерти.
*
Przypadek
Перевод В. Спринский, март 2016, обновлено март 2021
*
Примечания
1. В первом печатном издании («Новая реформа» 1926, стр. 205-210) посвящение гласило: «Глубокому знатоку красоты и изысканному стилисту Ежи Евг. Пламенскому, в память о проведённых вместе часах посвящаю».
2. Страстная любовь (ит.).
3. Посланник любви (ит.).
4. Купе любви (фр.).
5. Недоразумение, когда одно лицо принято за другое (лат.)
6. Венская битва — разгром христианской коалицией османского войска 12 сентября 1683 года, положивший конец завоевательным походам турок в Европу.
цитировать
свернуть ветку
