Рассказ был написан в 1913 году.
Опубликован в «Pro arte», 1919, ч. 2, стр. 11-16.
*************************************************
Из яров вынесся новый табун свистящих ветров и, широко разлетевшись по заснеженным полям, зарылся разъярённым челом в снежные сугробы, поднимая вьюгу. Сорванный с мягкой постели снег скручивался в причудливые смерчи, бездонные воронки, хлещущие плети, сворачиваясь в сотни вихрей, рассыпа́́́лся белой сыпучей пылью.
Начинал опускаться ранний зимний вечер.
Ослепительная белизна метели неспешно наливалась синеватым цветом, перламутровая дымка на горизонте превращалась в мрачную черноту. Снег сыпал без остановки. Большие лохматые космы соскальзывали откуда-то сверху бесшумным движением и стелились слоями по земле. Громоздились мягчайшие копны, стогами поднимались сотни снежных шапок; там, где снега нанесло больше, набухали крутые сугробы в три человеческих роста с лишком, вырастали снежные муравейники, податливые как пух — в тихих местах; там же, где ветер проходился колючим языком и выметал всё дочиста, проглядывала щербатая, промёрзшая насквозь полевая земля.
Постепенно ветер успокоился и, сложив свои усталые крылья, испуганно завывал где-то в глуши. Пейзаж медленно обретал более чёткие очертания, застывая на вечернем морозе.
Ожарский упорно брёл по середине большака. Одетый в тяжёлую бурку, в грубых сапогах до колен, увешанный измерительными приборами, молодой инженер с трудом пробирался через снежные завалы, преграждавшие ему путь. Два часа назад, слишком далеко отойдя от группы работавших с ним товарищей, ослеплённый, в полном ошеломлении, он заблудился в бескрайнем поле, и после безуспешного кружения по всем сторонам света, в конце концов смирился с судьбой и пошёл наугад по какому-то тракту. Теперь, видя, как быстро наступает вечер, он напряг все силы, чтобы до наступления полной темноты добраться до людского жилья и остановиться где-то на ночь. Но большак тянулся без конца, пустой бесплодной дорогой, по бокам которой не было вообще ничего, ни хаты, ни придорожной кузницы. Его охватило неприятное ощущение одиночества. На минуту он стащил пропотевшую меховую шапку и, вытерев её изнутри платком, глубоко вздохнул уставшей грудью.
Двинулся дальше. Большак медленно менял направление и, изогнувшись широкой дугой, спускался вниз в западном направлении. Инженер преодолел изгиб и, миновав выступающий обрыв, ускоренным шагом начал спускаться в долину. В этот момент, впившись быстрым взглядом серых острых глаз в пространство, он непроизвольно издал вскрик радости. Справа от тянувшейся внизу дороги, во мгле неярко блеснул огонёк; он был недалеко от людского жилья. Прибавил шагу и через четверть часа оказался перед старой, занесённой снегом усадьбой. Это было что-то вроде придорожного трактира без пристроек, без стойла, то ли хижина, то ли дом, одиноко торчавший в совершенно безлюдном месте. Вокруг, куда ни кинешь взор, ни следа хоть какой-нибудь деревеньки, хутора или селения; только пара вихрей, спущенных с поводка, завывали вокруг него яростным воем, словно стражи стоящей посреди дороги усадьбы.
Инженер забарабанил кулаком в ветхую дверь. Она тотчас открылась настежь, и на пороге едва освещённых сеней его встретил странной многообещающей улыбкой седовласый мужчина атлетического сложения. Заперев за собой входную дверь, Ожарский слегка поклонился хозяину и попросил о ночлеге. Старик приветливо кивнул головой и, оценивая изучающим взглядом здоровую, крепко сбитую фигуру молодого человека, произнёс мягким голосом, которому старался придать как можно более нежный, почти ласковый оттенок:
— Будет, а как же — будет где уложить ясную головку. И на еду тоже не поскуплюсь, а как же — накормлю ясного пана и напою, а как же — напою. Только пусть ясный пан подойдёт ближе, вот туда, в ту комнату; в дом, вот сюда, и будет тепло.
И мягким заботливым движением обнял гостя за пояс и подвёл к прикрытой двери в комнату. Ожарскому движение это показалось слишком фамильярным, и он охотно бы освободился. Но рука старика крепко держала его за талию, и он волей-неволей принял это немного странное радушие трактирщика. Когда с некоторым внутренним сопротивлением он переступал высокий порог, то внезапно споткнулся и, пошатнувшись, чуть не упал, если бы не поспешная помощь хозяина, который придержал его и, подняв, как ребёнка, вверх, на руки, практически без малейшего усилия занёс его в комнату. Здесь, легко поставив его обратно на землю, он произнёс странно изменившимся голосом:
— Ну, и как же ясному пану гулялось на ветру? Ведь ясный пан лёгкий, как пёрышко...
Ожарский ошарашенно посмотрел на седовласого исполина, для которого он сам, рослый и сильный мужчина, показался лёгким как пёрышко. Он произвёл на него впечатление своей силой. В то же время, однако, он не мог сопротивляться необычному впечатлению отвращения, которое вызывали в нём неуместная фамильярность и навязчивая сердечность хозяина. Теперь, в свете простой кухонной лампы, свисавшей на шнуре с грязного потолка, он мог подробно его рассмотреть. Хозяину было лет семьдесят, но бодрая, ровная осанка и только что продемонстрированные доказательства необычной для этого возраста силы странно дезориентировали наблюдателя. Большое, покрытое бородавками лицо окаймляли ниспадающие с обеих сторон длинные серебристо-белые волосы, ровно подстриженные на уровне нижней челюсти. Необычными были глаза старика. Чёрные, с демоническим блеском, они горели каким-то диким, сладострастным огнём. Такое же выражение присутствовало на широком лице с сильными, выдающимися челюстями и толстыми чувственными губами. На Ожарского всё это производило неприятное, инстинктивно отталкивающее впечатление, хотя он не мог сопротивляться определённому магнетическому влиянию, которое оказывали на него очаровывающие глаза.
Хозяин тем временем засуетился, собирая ужин. Снял с полки копчёную грудинку, буханку ржаного хлеба, достал из деревянного, выкрашенного в зелёный цвет шкафа графинчик водки и поставил на стол перед гостем.
— Держите еду, ясный пан. И ни в чём себе не отказывайте; сейчас принесём горячего борща.
При этом он бесцеремонно похлопал его по колену и тут же исчез за дверью, ведущей в соседнюю каморку.
Ужиная, Ожарский осматривался в комнате. Она была низкая, квадратная, с сильно закопчённым потолком. В одном углу возле окна стояла не то кровать, не то нары, напротив — что-то вроде шинкарской стойки с бочонками и жбан пива. Было грязно. Годами не убиравшиеся паутины растянули по деревянному потолку и углам серую тоскливую пряжу.
— Пытошная, — процедил он сквозь зубы.
У входной двери под кухонной плитой бушевал огонь, а повыше — в устье пекарской печи, под широкой четырёхугольной заслонкой — догорали угли. Тихое тление жара сливалось с бурлением готовящегося на плите кушанья в какую-то таинственную полусонную беседу, в приглушённые шепоты душного жилья на фоне разбушевавшейся на дворе пурги.
Скрипнула дверь каморки и, вопреки ожиданиям Ожарского, к плите подбежала невысокая, крепко сбитая девка; убрала с огня большой керамический горшок и, наклонив, вылила его содержимое в глубокую глиняную миску. Борщ был наваристый, густой. Девка молча поставила ароматное варево перед Ожарским, другой рукой подавая ему добытую из ящика оловянную ложку. При этом так близко наклонилась над ним, что как бы невзначай коснулась его щеки кончиком свободно высунувшейся из рубашки груди. Инженер почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Грудь была ядрёной и молодой.
Девка отступила и, усевшись на лавке рядом, безмолвно впилась в него взглядом больших голубых, будто бы слезящихся глаз. На вид ей было не больше двадцати лет. Золотисто-рыжие буйные волосы падали на плечи двумя толстыми косами, на макушке были зачёсаны гладко, как у деревенских красавиц. Полное лицо, однако, портил длинный шрам, который начинался от середины лба и прорезал левую бровь. Хорошо развитые груди, которые она вовсе не пыталась прикрыть краем рубашки, были цвета светло-жёлтого мрамора, покрытые лёгким золотистым пушком. На правой груди виднелась родинка в форме маленькой подковки.
Она ему нравилась. Он потянулся рукой к груди и начал её ласково поглаживать. Не сопротивлялась, молчала.
— Как тебя зовут?
— Макрина.
— Красивое имя. Этот, который там — он твой отец?
И указал движением руки на закрытую каморку, где недавно исчез старик.
Девка загадочно улыбнулась.
— Что ещё за «который там»? Там сейчас нет никого.
— Э! Не выкручивайся. Ну, хозяин, владелец этой усадьбы. Ты его дочка или любовница?
— Ни то, ни другое, — рассмеялась искренним простодушным смехом.
— Значит, всего лишь служанка?
Она гордо нахмурилась.
— Ещё что выдумал. Я тут сама себе хозяйка.
Ожарский удивился.
— Так это твой муж?
Макрина снова рассмеялась протяжным, ласковым смехом.
— Не угадал, ничья я не жена.
— Но спишь с ним, да? Он хоть вроде и старый, но ярый. Трёх таких, как я, за пояс бы заткнул. А из глаз искры так и летят. Жох старый.
На румяных устах Макрины играла неопределённая улыбка. Тронула его локтем:
— Слишком ты любопытный. Нет, ложиться с ним не ложусь. Как же это? Я ведь сама от него... — замялась она, словно не умея подобрать подходящего выражения или не в силах объяснить ему всё надлежащим образом.
Вдруг — видимо желая избежать дальнейших расспросов, она вырвалась из его слишком уж настойчивых объятий, вывернулась и пропала в комнатке.
— Странная девушка.
Он выпил пятый по счёту стаканчик водки и, удобно опёршись ногами о лавку, начал наклоняться назад вместе со стулом. Его охватила лёгкая мечтательность Тепло хорошо разогретой комнаты, усталость после долгого путешествия в метели и горячий напиток навеяли сонливость, разленивили. Возможно, он бы так и заснул, если бы не повторное появление старика. Хозяин принёс под мышкой две бутылки вина и, наполнив стаканы для гостя и для себя, пригубил, обращаясь к Ожарскому, громко причмокивая языком:
— Превосходный маслач (1). Прошу, попробуйте, ясный пан. Старше меня.
Ожарский машинально выпил. Почувствовал, как в голове словно завертелось. Старик смотрел на него похотливо, прищурившись.
— Но ведь ясный пан совсем мало съел. А пригодилось бы на ночь.
Инженер не понял.
— На ночь? Что это значит?
— Ничего, совсем ничего... — оживлённо проговорил тот. — Однако бёдрышки у вас, ясный пан, недурные!
И ущипнул его за ляжку.
Ожарский резко отодвинулся вместе со стулом назад, рефлекторно нащупывая в кармане револьвер, который всегда был при нём во время дальних экспедиций.
Старик плотоядно моргнул глазами и произнёс приглушённым голосом:
— Не надо вскакивать со стула, ясный пан, да и зачем? Обычная шутка, вот и всё. Я так только из большой к вам приязни. Ей-богу, очень вы мне по душе пришлись. У нас и так времени изрядно.
И, как бы для того, чтобы его успокоить, отодвинулся назад и опёрся спиной о стену.
Инженер остыл. Намеренно желая перевести разговор на другой, прямо противоположный путь, дерзко спросил:
— Где ваша девка? Почему она скрывается за дверью? Вот, вместо этих глупых шуток, пришлите мне её сюда на ночь. Заплачу недурно.
Хозяин, казалось, ничего не понял.
— Простите, ясный пан, но у меня нет никакой девки, а там за дверью нет теперь никого.
Ожарский, уже хорошо захмелев, пришёл в ярость.
— Что ты мне, старый бугай, будешь мне плести бредни прямо в глаза? Где девка, которая только что сидела у меня тут, на коленях? Позови Макрину, а сам убирайся.
Гигант не изменил спокойного положения под стеной, только лукаво улыбаясь, с интересом смотрел на разгневанного мужчину.
— А, Макриной, Макриной сейчас нас зовут.
И, уже не обращая внимания на раздражённого гостя, тяжёлым шагом вышел в соседнюю комнату. Ожарский бросился за ним, желая ворваться в каморку, но в ту же минуту увидел выходящую оттуда Макрину.
Была в одной рубашке. Её золотисто-красные волосы рассыпались мерцающими струями по плечам, играя на свету медно-рыжими оттенками.
В руках держала три корзины, наполненные свежим подошедшим хлебом. Поставив их на лавке у печки, выхватила из угла кочергу и начала выгребать из печи раскалённые угли. Склонившаяся вперёд, к чёрному отверстию, её фигура выгнулась крепкой, ядрёной дугой, подчёркивая хорошо развитые девичьи формы.
Ожарским овладело исступление. Схватил её, полусогнувшуюся и, задрав рубашку, принялся покрывать раскрасневшееся от тепла тело пылкими поцелуями.
Макрина, смеясь, не мешала ему. Выгребла тем временем из печи дотлевшие головешки, остаток жара небрежно раскидала по краям, после чего с помощью метёлки удалила из поддувала скопившийся там пепел. Однако страстные ласки гостя, похоже, слишком мешали ей в работе, так что, наконец высвободившись из горячих объятий, шутливо замахнулась на него совком. Ожарский на минуту отступил, дожидаясь, пока она закончит с хлебами. Наконец она вынула по очереди все хлебины из корзин и, посыпав ещё раз мукой, посадила их в печь. После этого сняла висевшую рядом на верёвке заслонку и закрыла ею печное отверстие.
Инженер дрожал от нетерпения. Наконец, видя, что работа завершена, приблизился хищным шагом и, увлекая её к кровати, попытался содрать с неё рубашку. Однако девка противилась:
— Не сейчас. Рано. Потом, через пару часов, к полуночи приду вынимать хлеб. Тогда меня получишь. Да пусти уже, пусти! Раз сказала, что приду, значит приду. Силой себя взять не дам.
И, ловким кошачьим движением вывернувшись у него из рук, метнулась мимо печки, закрыла вверху вьюшку и исчезла в каморке. Попробовал проскользнуть за ней внутрь, но быстро запертая изнутри дверь не пустила его.
— Шельма! — прошипел он сквозь зубы, тяжело дыша. — Но в полночь так легко не выкрутишься. Придётся придти за хлебом! Не думаю, что оставишь его в печи на всю ночь.
Немного успокоенный этой очевидностью, начал раздеваться. Понимая, что не заснёт, предпочёл ожидать в кровати. Погасил лампу и улёгся.
Постель была удобной выше всяких ожиданий. Вытянулся с наслаждением на мягкой постели, подложил руки под голову и погрузился в то особое состояние перед сном, когда мозг, уставший от дневных трудов, то ли спит, то ли грезит — словно лодка, вверенная волнам гребцом, который утомлённо опустил руки.
На дворе гудел ветер, хлестала по окнам снежная вьюга, издалека, от лесов и полей долетали заглушаемые вихрями завывания волков. А здесь было тепло. Полную темноту в комнате освещал лишь слабый жар догоравших углей, которые Макрина оставила по краям печи; сквозь щели между заслонкой и краями отверстия просвечивали рубиновые глаза золы, приковывая взгляд... Инженер всматривался в угасающую красноту и дремал. Время тянулось ужасно медленно. Он то и дело приоткрывал отяжелевшие веки и, побеждая сонливость, поглядывал на бледные огоньки в печи. В мыслях беспорядочно сменялись фигуры похотливого старика и Макрины, повинуясь закону физического сродства сливаясь в какое-то странное единство, в какой-то химерический сплав, создавшийся на фоне их обоюдной сладострастности; они беспорядочно свивались в очевидном, хотя и необоснованном сочетании их слов, странных фраз, попеременно высказываемых ими; выдвигались из скрытых логовищ ранее уже возникавшие вопросы, требовавшие теперь неумелых объяснений. Всё это лениво бродило в голове, цепляясь по дороге одно за другое, беспорядочно толкалось, сонливо и смешно…
Какая-то громадная внутренняя духота захватила мозг, воцарилась в горле, груди, какой-то мутящий кошмар прокрадывался тихонько, незаметно, неотвратимо. Рефлекторно протянувшаяся рука попыталась сдержать врага, но скованно опустилась обратно. Наступила тьма апатии…
Где-то среди ночи Ожарский словно очнулся. Лениво протёр глаза, поднял тяжёлую голову и начал прислушиваться. Ему показалось, что он слышит шорох около печи. Действительно, через мгновение до него донеслось отчётливое шуршание, будто в дымоходе осыпалась сажа. Он напряг зрение, но абсолютная темнота не позволяла выяснить причину.
Затем сквозь замёрзшие стёкла внутрь ворвалась полоска лунного сияния и, перерезав ясной полосой середину комнаты, прилегла зелёным пятном под печкой.
Инженер инстинктивно поднял глаза вверх, в направлении печи и, изумлённый, увидел пару голых жилистых икр, свисающих из отверстия колпака над кухонной плитой. Ожарский, не меняя положения, ждал, затаив дыхание. Между тем медленно, под непрекращавшийся шорох осыпающейся сажи из трубы по очереди высунулись сжатые голени, широкие жилистые бёдра, женское лоно, живот с мощными, широкими линиями и, наконец, одним прыжком вся фигура вынырнула из отверстия и опустилась на пол. В паре шагов перед Ожарским в отблесках лунного сияния стояла громадная, чудовищная баба...
Была совершенно голая с распущенными седыми патлами, которые спадали ей ниже плеч. Хотя из-за цвета волос она походила на старуху, тело её сохранило удивительную ядрёность и гибкость. Инженер, как прикованный, блуждал глазами по этим крепким, налитым, выступающим, как у девушки, грудям, по сильным и плотным бёдрам, по упругим ляжкам. Ведьма, точно желая, чтобы он получше её разглядел, долго стояла в струящемся лунном свете без движения. Через некоторое время, не говоря ни слова, подошла на пару шагов к кровати и задержалась в середине комнаты. Теперь он мог подробно рассмотреть её лицо, до сих пор скрытое полумраком ночи. Встретился с пламенным взглядом больших чёрных глаз, странно светившихся в окружении сморщенных век. Но больше всего его изумило выражение лица. Это старое лицо, перепаханное сетью складок и углублений, словно двоилось. Ожарский интуитивно почувствовал, что эта физиогномия (2) ему откуда-то знакома, но сейчас выпала из памяти. Внезапно, осознав, где он сейчас лежит, Ожарский разгадал замысловатую загадку: чаровница смотрела на него двойным лицом — хозяина и Макрины. Отвратительные бородавки, разбросанные по всей её коже, ястребиный нос, демонические глаза и возраст принадлежали похотливому старику; пол же её, напротив, бесспорно женский, белый шрам в половину лба через бровь и характерная родинка на груди выдавали Макрину.
Ошеломлённый своим открытием, он не сводил глаз с магнетизирующих очей ведьмы.
Тем времена она подошла к самой кровати и одной ногой встала на её край, а большим пальцем другой провела ему по губам. Произошло это так неожиданно, что у него даже не было времени, чтобы уклониться из-под этой тяжёлой, огромной стопы. Его охватило чувство странного страха. В груди, придавленной тяжестью, колотилось беспокойное сердце, уста, прижатые пальцем бабищи, не могли издать ни единого возгласа. Так прошла в молчании долгая минута.
Мегера медленно, не меняя положения ног, отодвинула одеяло и начала стаскивать с него бельё. Ожарский поначалу пытался защищаться, но ощущая на себе её давление и сковывающий волю жар похотливых глаз, сдался с каким-то ужасающим наслаждением.
Ведьма, заметив произошедшую с ним перемену, убрала ногу, давившую ему на губы и, усевшись на кровать, начала дико, разнузданно ласкать его. За несколько минут овладела им полностью: он дрожал от вожделения. Распутное исступление, животное, ненасытное, первобытное всколыхнуло их тела и сплело в титанических объятиях. Похотливая самка скользнула под него и покорно, как юная девушка, благоговейным движением прижалась к члену, направив его в себя.
Ожарский удовлетворил её. Тогда показалось, что она ошалела. Охватила его нервными руками за талию, оплела поясницу и бёдра мускулистыми ногами и начала сжимать в чудовищных объятиях. Он почувствовал боль в крестце и в груди:
— Пусти! Задушишь!
Ужасное давление не ослабло. Казалось, она раздавит ему рёбра, сокрушит грудную клетку. В полусознании, свободной левой рукой он схватил со стола сверкающий нож, сунул ей под мышку и вонзил… Адский двойной крик разорвал ночную тишину: дикий звериный рык мужчины — и острый, пронзительный стон женщины. А потом молчание, абсолютное молчание...
Он почувствовал облегчение, змеиные объятия ночницы (3) ослабли, отпустили; вдоль тела словно скользнула гладкая толстая змея и поспешно сползла на землю. Он ничего не видел, потому что луна скрылась за облаком. Только голова была ужасно тяжёлой, в висках громко бился пульс...
Он резко сорвался с постели и лихорадочно принялся искать спички. Нашёл, чиркнул, зажёг сразу пучок. Тусклый свет озарил избу: никого не было.
Склонился над кроватью. Постель была вся измазана в саже, полная следов тел, которые по ней катались; на подушке несколько больших пятен крови. Тогда он заметил, что в левой руке судорожно сжимает нож, окровавленный по рукоять.
Его охватила тошнота и головокружение. Спотыкаясь, подбежал к окну и отворил; вниз повеяло ворвавшимся морозным ветерком зимнего утра и в лицо ему ударило свежестью — вверх из избы узким столбом выходил убийственный газ…
Отрезвев, он припомнил крик. Не отдавая себе отчёта, полуодетый, бросился с лампой в руке в каморку. Остановился на пороге, заглянул вглубь и ужаснулся.
На полу, на убогом топчане лежали два нагих трупа: огромного старика и Макрины — густо залитые кровью. У обоих была одна и та же смертельная рана возле левой подмышки над сердцем...
*********
Czad, 1919 г.
Перевод В. Спринский, апрель 2015, исправлен февраль-март 2021
*********
Примечания
1. Маслач — ликёрное токайское вино из чистого изюма.
2. Черты лица.
3. Ночницы — ночные духи женского пола, враждебные людям.
цитировать
свернуть ветку