Голубая краска

  голова обвязана, кровь на рукаве

  след кровавый стелется по сырой траве

  эээээ, э-э, по сырой траве

  Чьи вы, хлопцы, будете,

  кто вас в бой ведет?

  Кто под красным знаменем

  раненый идет?

  Дед в ощущениях был белый, седой и надежный.

  С сильным насмешливым голосом.

  И чем хуже шли дела, тем бодрее звучал голос деда.

  Алексей поморщился, перевернулся на бок. Чертово одеяло опять сползло, холод забрался и жег кожу на плече. Как ледяным языком облизывал. Котяра инеистый. Сука.

  Хорошо бы сейчас взять трубку и позвонить.

  Дед бы сказал «Здорово, внук!» и еще одну заготовленную фразу. Разговор у него был отрепетирован до пауз и интонаций. Не сразу можно было сообразить, что собеседник ни черта не слышит, кроме звука твоего голоса и отвечает себе сам. Но в первую секунду это звучало убедительно.

  Когда-то дед был молод, силен, крепок и уверен в себе. Красавец, русоволосый, типажа Крючкова из «Трактористов». Даже голос и интонации похожи. У Алексея до сих пор сохранилась где-то фотокарточка, где дед, молодой и красивый, как советская кинозвезда, снят у полкового знамени. Гимнастерка, ППШ в руках, пилотка и все при нем. Девки, наверное, по деду сохли вагонами. Штабелями. Лесосплавами.

  С глухотой и телесной слабостью пришла к деду неуверенность.

  Неуверенность привела в некогда каменный бастион — старость, от которой крепкий и сильный дед отбивался раньше кулаками. Он вообще в обиду себя не давал.

  А тут был — чужой город, чужая квартира, хотя и купленная сыновьями специально для деда с бабкой. Чтобы были поближе к внукам. Хотели как лучше. И никакого выматываюшего силы огорода...

  Заботливые дети и внуки не понимали одного. Выматывающая работа и резкий ветер в лицо позволяли деду держать марку. А теперь все стало ненужным. Весь его форс. И грудь колесом. И начищенные до блеска сапоги. И наградная фотокарточка у полкового знамени. Не с чем сражаться. Не за что. Не надо.

  Ты становишься ненужным.

  Так приходит старость.

  Тебя больше не слушают. Никто не слушает. Словно ты пустое место. Малый ребенок.

  Бабка обижалась сначала... да и потом обижалась. «Рюмочку деду-то налей», говорила она высоковатым, просяще-требовательным голосом. А потом пыталась рассказывать о войне, о голоде, о работе с утра до вечера, об отце, пришедшем с фронта в сорок третьем — с ногами, издырявленными мелкими осколками снаряда в решето, о том, как ему, инвалиду, после войны не давали пенсию по ранению, потому что не было бумажки, что он ранен. Как он пошел за ней, этой бумажкой — почему-то ночью, и пропал. Искали все. Нашли его через три дня какие-то прохожие — замерзшего на холме, недалеко от деревни. Поскользнулся и упал. И встань не смог. Бабка рассказывала и плакала. Ее не слушали. Иногда, ради вежливости кивали. А потом и кивать перестали. Зубоскалили.

  Она уже не умела дать отпор. Раньше перепалки с невесткой, женой среднего сына — острой на язык бабой, которая легко отбривала самого отпетого мужика — переходили в обиды, но жар от сражения все обиды стирал рано или поздно. А сейчас обиды накапливались. Множились.

  Игра в одни ворота.

  Трудно быть стариком.

  А они, молодые, этого не понимали. Да и не хотели понимать. У них были свои заботы. Важные и повседневные, их нужно было решать.

  А стариков можно было послушать и позже. Как-нибудь в другой раз. Но не сейчас, желательно. И — не завтра.

  Потом.

  Дед давно перестал пытаться. Он и не пробовал. Он был гордый. Теперь он тарабанил свою бодрую заготовку, смеялся на всякий случай и все, отдавал трубку бабке, которая еще не смирилась.

  Старость делает нас неслышными. Выключает звук.

  А потом тебе даже не говорят, когда умирает твой сын. Чего-то ждут.

  Словно еще день неизвестности воскресит его.

  Впрочем, так оно и было. Для деда Юрка был живой еще целых два дня.

  Чего уж обижаться. Грех. Могли вообще не сказать.

  И от этого «могли не сказать» внутри все скручивает, как в узел.

  Кладбище здесь было новым. Отвели место, когда заполнилось на старом кладбище. Могилок всего ничего. Ровная песчаная земля. На Урале кладбище было старое, огромное, от земли, травы и аккуратно выкрашенных оградок шло ощущение умиротворения и покоя. Здесь, на севере, кладбище было маленькое и непутевое.

  Как и Юрка, младший сын.

  Нервное. Без густой и прозрачной тишины покоя, деловитой жизни, привычной там, на древнем и красивом уральском склоне.

  Здесь кладбище было коротким отрезком в песке, дорогой к концу.

  Ветер дул и теребил редкие кустики зелени и пожухлые цветы в вазах.

  И дед вдруг понял, что это все.

  Сорок дней прошло со смерти младшенького. Бабку тогда отхаживали, успокаивали, но бабам проще. Бабы могу рыдать и плакать...

  Дед же сидел и внутри него умирал, бился, корчился чудовищный вой.

  Словно еще живой Юрка умирал там, в этой пустоте, сейчас. И кричал от боли. И ему было не помочь.

  Тоска. Он встал тогда и пошел. В сердце гнулась и торчала длиннющая, с полнеба, стальная игла.

  Юрка, непутевый. Юрка.

  Младшенький. Любимый.

  Вызвали скорую. Сделали укол от сердца. Живи, дед. Как?! Живи, как хочешь.

  И теперь это кладбище. Свежепокрашенная железная оградка, застывшие наплывы голубой краски. Земляной холмик. Не уральская земля, коричневая. Не сладкая. Не родная. Стакан с водкой. Черный хлеб. Памятник, выкрашенный голубой краской.

  И фотография в овальной рамке.

  Юрка на ней был какой-то другой. Не ту выбрали, подумал дед. Непохожий на себя он здесь был. Словно человек на фотке знал, что уже умер.

  Дед повернул голову к старшему внуку — молодому, красивому.

  «Вот, Лешка, пришел я к сыну, а он смотрит на меня и не встает», — сказал он внуку. Без всякого надрыва, просто. Алексей передернулся. Эх, дед. Ну что ты...

  И дед замолчал.

  Раньше ты выбирал ему машинку — вот эту, синюю! И чтоб большие колесики.

  А сегодня выбираешь ему гроб.

  Юрка. Эх, Юрка.

  Дед танцует танго.

  Мы сыны батрацкие, мы за новый мир

  Шорс идет по знаменем

  красный командир

  В голоде и в холоде

  жизнь его прошла

  но недаром пролита

  кровь его была

  эээээ, э-э, кровь его была