ПОЛЬСКАЯ ФАНТАСТИКА 2014 (часть 1)

Тщу себя надеждою, что, появившись в текущем году, обзоры эти сумеют-таки стать идущими голова в голову с реальностью. Тщу :)

1-й квартал

1. ПЕКАРА Яцек. «Я, инквизитор. Голод и Вожделение» («Ja, inkwizytor. Głód i Pragnienie»)

Не то, чтобы я давал себе зарок – «ни года без Пекары»: просто так вот оно складывается, что автор то и дело напоминает о себе. В первом квартале 2014 его и вообще будет много – целых два.

И для затравки – девятая (!) часть приключений нашего бравого инквизитора (и четвертая – и последняя, надеюсь, – часть приквелов о молодом Мордимере Маддердине).

Мне как-то приходилось уже писать, что приквелы из жизни сурового борца с ересью и колдовством мне нравятся куда меньше оригинального цикла. Он, приквел, забавен... э-э... технически: автор с упорством, достойным лучшего применения, рассказывает нам не просто горсть историй о молодом Маддердине – он складывает для нас картинки на тему, откуда он такой взялся. Мы снова читаем читанные уже словоформы и максимы, мы опять наблюдаем за знакомыми уже реакциями на внешние события – и все для того, чтобы понять: это вот словосочетание Маддердин унаследовал от сякого-то своего учителя, а эту вот черточку характера – получил после эдаких-то приключений тела и духа. Фанаты сериала, готов согласиться, потирают в предвкушении руки, но – просто читателям серия приквелов не добавляет совершенно ничего нового (кроме, разве что, крупиц информации о мире в целом – но вопрос, стоило ли ради этого городить огород – остается открытым).

Но хватит нытья и критики, дадим же слово самим полякам :)

Аннотация издательства

Се он, инквизитор и слуга Божий.

Человек глубокой веры.

Се – мир, в котором Христос сошел с Креста и принял власть над человечеством.

Мир пыток, костров и преследований

«Я могу стать страшнейшим вашим кошмаром, едва лишь захочу»

Имя ему – Мордимер Маддердин, и он послал на суд инквизиции десятки людей.

«Ты даже представить себе не можешь, сколько вещей можно вырезать с помощью одного долота».

Отзывы читателей

«Почти три года пришлось ждать любителям прозы Яцека Пекары очередного фрагмента приключений Мордимера Маддердина. В сегодняшнем быстром мире это немалый кусок времени. Тем паче, что природа не терпит пустоты, и место одного цикла быстро занимают другие. Единственным выходом из ситуации было бы, кажется, «поразить» верных читателей чем-то свежим и необычным. Потому ничего странного, что ожидания от книги «Я, инквизитор. Голод и Вожделение» были высоки. Надеялись, что автор вернется к уровню первых рассказов о богобоязненном инквизиторе, а при случае разъяснит и пару-тройку загадок придуманного им мира. Но это – теория.

Новейшая книга Яцека Пекары состоит из двух рассказов: «Белочка» и заглавного «Голод и Вожделение». Первый повествует о некоем ловком мошеннике, второй – концентрируется на событиях вокруг таинственного исчезновения красивой девушки. Оба показывают Мордимера в роли, скорее, приватного детектива, а не инквизитора. Объединяет их также и факт, что немногое единит их с циклом в целом. Конечно, в «Голоде и Вожделении» в конце концов дело доходит до начала сотрудничества с близнецами, но подробности этого незабываемого происшествия малоинтригующи. Просто – ни с того, ни с сего – братья оставляют прошлого своего принципала и переходят под крыло инквизитора. Сравнение со сценой первой встречи с Курносом («Слуга Божий») оказывается не на пользу новой книги.

Сам сюжет рассказов тоже оставляет желать лучшего. Автор, похоже, исходил из убежденности, что читатели более всего любят то, что уже знают, и использовал схемы, известные из более ранних произведений. Долгие сцены допросов, расследование, состоящее, главным образом, в запугивании свидетелей, загадка безлюдного дома – это элементы, к которым фаны цикла уже успели привыкнуть. Правда, в «Белочке» Пекара пытается удивить сюжетными вольтами, но делает это довольно неловко, чтобы обмануть опытного читателя.

Окажутся обманутыми также и те, кто надеялся на большее количество информации на тему окружающей Мордимера реальности. Пекара, в своем стиле, скупердяйничает и лишь спорадически говорит об истории или геополитике. Из религиозных моментов можно заметить прелестные прозвища святых (Андрей Отравитель, Петр Шкуродер). По большому счету, единственным стоящим упоминания моментом остается упоминание о женщинах-инквизиторах, однако к этому стоит вернуться чуть позже.

Зато фанатичные любители цикла могут заметить две вещи. Во-первых, честной инквизитор словно бы меньше упоминает о своей набожности и скромности. Во-вторых – во всей книге мы, кажется, не найдем ни одной жалобы главного героя на тонкое обоняние. Может, Пекара читал интернет-рецензии и принял близко к сердцу слова критиков? Другое дело, что эти два момента успели настолько глубоко запасть в память читателей, что во время чтения я лично – сам добавлял отсутствующие фразы.

«Я, инквизитор. Голод и Вожделение» обладает как минимум одним – но огромным – плюсом: он должен завершить подцикл, рассказывающий о молодости Мордимера Маддердина. По крайней мере, так я проинтерпретировал факт появления близнецов и последнее предложение книги. Что это означает на практике? Наверняка очередную книгу. Вопрос открытый – какую именно? Кажется, у Пекары есть как минимум три варианта решения. Наиболее логичным кажется давным-давно обещанная «Черная Смерть», но это означало бы завершение цикла – или уж, определенного его этапа. Потому я больше ставлю на продолжение «Огонь и крест», последнего достойного внимания отрывка серии. И не верю в быстрое появление «Мясника из Назарета», каковая позиция крепко напоминает книгу-призрак, чем реальный проект. Существует и еще одна возможность, о которой я упомянул ранее: появление сюжета об инквизиторше Валенсии Флавии дает, кажется, понять, что воображение автора безгранично. Хуже с выдержкой читателей.

Весь цикл «Я, инквизитор», по моему ощущению, представлял собой лишь стрижку купонов с популярности, которую получили первые истории о Мордимере. Мало того, что здесь не добавлены новые элементы, так и сюжетно снова возникают ранее использованные мотивы. Если и следующие книги примутся придерживаться этого тренда, то боюсь, что служению честного инквизитора быстро придет конец».

Белочка (фрагмент)

Я хотел вернуться домой на обед, к кубку вина и обнимашкам с некоей молодой дамой, а вместо этого пришлось пытать сидящего передо мною человека. Скверное занятие, скажу я вам, милые мои... Притом занятие, на которое я совершенно не напрашивался.

– Долото, одна штука. Ножницы портновские, одна пара... – сказал я, взглянув на привязанного к креслу мужчину, который смотрел на меня с ужасом на побледневшем, искаженном лице. – Ты даже представить себе не можешь, сколько вещей можно вырезать с помощью одного долота. Не знаешь, как много можно выкроить и отрезать при помощи одной пары ножниц, – продолжал я с ласковой задумчивостью.

Я услышал, как мужчина стучит зубами, и увидел мокрое пятно, расползающееся по его штанам.

– Ты обмочился, – объявил я, а он истово поддакнул.

Были у него вытаращенные, полные ужаса глаза и лоб, орошенный крупными каплями пота. Время от времени он резко смаргивал, когда пот затекал под веки. Походил он на зайца, пойманного в силок, зайца, что сжимается и трясется от страха, увидав, что к ловушке его близится голодный волчина. Жаль, что я не был ни голодным, ни волком. Был я всего лишь скучающим человеком, причем скучающим от исполняемой работы. Я присел на стул напротив моего пленника. Мог я хоть исстрадаться над собственной судьбою, но утешающим для меня мог быть тот факт, что моя судьба куда лучше, чем у моей жертвы. Нет, неверно. Не «моей жертвы», но жертвы собственной бездарности и невежливости. Человек, сидящий напротив меня, звался Томаш Пурцель (однако все звали его Свиным Рылом, ибо физиономией он напоминал дородного кабана) и он вложил огромные суммы в различные предприятия. Проблема, однако, возникала из-за двух моментов. Во-первых, не до конца ясно было, что оно за предприятия; во-вторых, инвестированные суммы принадлежали не Томашу Пурцелю, но сообществу, доверившему ему свою казну. В сообществе том заседали серьезные люди, а когда у серьезных людей исчезают серьезные суммы, оные люди начинают серьезно беспокоиться. Обеспокоенные сотоварищи сперва вежливо упрашивали Пурцеля дать объяснения, потом приказали его избить, наконец, позже, сломали ему руку и вырвали несколько зубов, чтобы показать, что они действительно не шутят. Наконец, отчаявшись от перспективы не получить все инвестированные деньги, они решились воспользоваться наиболее скверным решением проблемы: наняли меня.

Томаш Пурцель мог трястись себе от страха, щелкать зубами и ссать в штаны, однако не отменяло это факта, что был он крепким, неуступчивым человеком. Потому что некто, упорно не отдающий долг, несмотря на то, что подобное решение уже стоило ему порядком здоровья и порядком боли, воистину заслуживал на уважение.  Или он и вправду без гроша, и тогда будет терпеть задаром, а я тоже впустую умучаюсь по локоть, чтобы склонить его к чему-нибудь, чего он не в состоянии сделать. В результате мы оба будем недовольны эффектом.

– Не убивайте меня, господин, молю... – простонал он.

– Об убийстве и речи нет, – заверил я его сердечно. – Ты – открытая инвестиция, Томаш, и бездумное ее закрытие было бы неоправданным с точки зрения интересов твоих поверенных. Поверь мне, я сумею очень долго удерживать тебя при жизни. Другое дело, понравится ли тебе такое удержание в тебе жизни, и не станешь ли ты, после всего, что я с тобой сделаю, молить о быстрой смерти. Но нет, нет, – взмахнул я перед его носом указательным пальцем. – О твоем убийстве, как я уже упоминал, и речи не идет.

– Можете меня убить, можете меня замучить, но я не отдам долгов, потому что сейчас у меня нет денег. Я ведь просил: дайте мне немного времени, и я заработаю. Отдам все. До последнего проклятущего грошика! – он вскинул голову и устремил на меня взгляд. – Заработаю и отдам, клянусь, – повторил жарко. – Только дайте мне немного времени! Ведь вы сами знаете, что я отдал,  сколько у меня было. Они вам сказали? Ну ответьте правду: вы знаете о том, что я чуть шкуру с себя не спустил, чтобы отдать, сколько мог?

Конечно, я об этом знал. Пурцель вернул сообществу деньги, но как мне сказали, не более двадцати процентов от всей суммы, а потому его сотоварищи оказались удовлетворены лишь в малой степени. Зато аппетит их обострился.

– Меня наняли не затем, чтобы я с тобой торговался, Томаш, – ответил я. – Меня попросили вернуть деньги, а не получать туманные обещания. Потому что за туманные обещания невозможно купить ничего, кроме, как в твоем случае, изрядной дозы боли...

– Нету, – повторил он истово. – Ничего у меня нету!

До некоторой степени, по крайней мере официально, это было правдой. Томаш Пурцель был банкротом. Как меня проинформировали, даже мебель в комнатах, которые он снимал, ему не принадлежала. Однако мои работодатели допускали, что Пурцель вовсе не потерял доверенных ему средств.

– Видите ли, мастер инквизитор, мы подозреваем, что было так, – объяснял мне Иеронимус Бош, вечно нахмуренный глава содружества. – Пурцель изъял большую часть денег перед падением конъюнктуры, а нам сообщил, что изъять успел лишь шестую часть, которую честно возвратил. Таким образом, он бросил нам кость вместо мяса, чтобы мы заткнулись и не жали на него дальше.

– Неужели так трудно проверить, получил он или потерял? Ведь должны же быть какие-то документы...

Бош скривился и пожал плечами.

– Поверьте: трудно. Пурцель – хитрый лис. Так умело все запутал, замотал и перемешал, что наши книжники до сих пор спорят, действительно ли он потерял деньги или же успел их изъять перед тем, как рынок упал.

Что ж, приходилось верить ему на слово, ибо хотя в достославной Академии Инквизиториум познавали мы определенные процессы, правящие миром торговли, однако, как можете вы догадаться, милые мои, были они лишь маргиналиями маргиналий наших интересов. Странным мне казалось, что умелые рахмистры не в силах оценить на основании документов, получил ли Свиное Рыло деньги или потерял, однако с Бошем я спорить намерения не имел. Потому что если в действиях Пурцеля потерялся даже такой умелый купец как его милость Иеронимус, непросто было бы представить, чтобы в махинациях тех разобрался ваш покорный слуга, который если и держал в руках книги, то – лишь святые, а не счетные. Потому нынче речь шла исключительно о том, чтобы узнать, где и сколько припрятал Томаш Пурцель. Может, отдал он кому-то на сохранение? А может, и вправду инвестировал?

– Отчего ты не сбежал из города, Томаш? Ведь те, кто не в силах выплатить свой долг, именно так и поступают. У тебя ведь наверняка много знакомых, которые, хотя и не одолжили бы тебе денег, но спрятали бы тебя на пару месяцев. Отчего же ты не сбежал, хм-м-м?

– Потому что я честный человек, – засопел он. – Я и правда хочу отдать все долги. Хочу заработать на них, а заработать я могу только здесь, в Хезе.

– Я полагаю, что дело совсем в другом, Томаш. – Я принялся спокойными движениями снимать острием долота стружку со столешницы. Та сходила длинными тонкими полосами. – Я допускаю, что ты где-то спрятал богатства – где-то здесь, в Хезе, и не хочешь без них покидать город. А ведь ты знаешь, что за тобой следят, правда? Боишься пойти за деньгами, но боишься и выезжать без них. Да-а-а... – я дернул долотом чуть сильнее.

Пурцель, увидав тот жест, содрогнулся.

– Удивительно острое, – покачал я головой. – Впрочем, ты и сам наверняка почувствуешь... Я здесь именно затем, чтобы снять с тебя тяжесть этого страшного испуга, – продолжил я. – Скажи, Томаш, не проще ли будет тебе жить, зная, что ничего тебе не угрожает? Разве на самом деле, где-то в глубинах своего сердца, ты не готов признать, что богатства, которые ты спрятал, тяготят тебя хуже первородного греха? Подумай, насколько проще стала бы твоя жизнь, если бы не эти мерзейшие деньги! Не пришлось бы тебе бояться, что кто-либо их у тебя отнимет, что кто-то станет бить тебя, ломать тебе руки-ноги или вырывать зубы. Ты был бы счастлив и в безопасности, Томаш. Не оглядывался бы в панике через плечо на улице, не подскакивал бы при звуке неожиданного шума, не горбился бы, увидев, что некто чужой идет в твою сторону. Ты был бы в безопасности. Мог бы начать все сначала...

– Нету, ничего у меня нету, гневом Господа нашего клянусь, нету у меня ничего!

– Это ложь, Томаш! – произнес я уверенно. – Осталось у тебя еще очень много. Осталось у тебя здоровье и осталось будущее, которое ты можешь лепить согласно собственной воле. Если же ты быстро не отдашь деньги, мне придется тебя от всего этого избавить. Потеряешь средства, которые ты украл, но потеряешь также здоровье и будущее. Я заберу у тебя все, Томаш. Ты меня понимаешь? – я присел напротив, приподнял пальцами его подбородок и заглянул прямо в глаза. – Все, что у тебя есть, и все, что ты мог бы когда-то иметь, и все, что ты иметь надеялся.

– Мария Иисусова, – простонал он, а по круглым щечкам его потекли слезы.

– Подумай, драгоценнейший Томаш, не была ли твоя жизнь проще, прежде чем, – надавил я, – ты украл деньги? Принесло ли тебе присвоенное богатство счастье, покой и довольствие? А может наоборот? Может – лишь боль, страх и проблемы? Ты ведь ученый человек, Томаш, а потому поразмысли, когда ты более радовался Божьему дару, которым является жизнь: теперь или перед кражей? Теперь? Когда теоретически ты богат, но практически сидишь, связанным в кресле, и будешь подвергнут пыткам, превышающим человеческое разумение? Теперь, когда угрожает тебе опыт страдания, которого, скажем искренне, вынести ты не сумеешь? – я замолчал, чтобы у него было время раздумать над высказанным мною суждением насчет страдания. – Или же счастливей ты был ранее? Когда не было у тебя золота, но ты мог наслаждаться жизнью, любовью, обществом друзей...

Я снова замолчал, на этот раз – на более длительное время.

– Если ты не отдашь деньги, Томаш, я сделаю так, что уже никогда и ничего тебя не развеселит, – сказал я весомо и значительно. – Ты меня понимаешь? Потеряешь ты не только золото, которое спрятал – потому что я вырву, действительно вырву из тебя, где оно находится, – но потеряешь также и здоровье. Подумай: ведь золото ты заработаешь еще не раз и не два в жизни, а здоровье? – я щелкнул ножницами рядом с его ухом, и когда б не удерживали его путы, подскочил бы он под самый потолок. – Скажи, Томаш, кто компенсирует тебе отрезанные пальцы, мясо, содранное до самой кости, выдавленные глаза? Или ты полагаешь, что несколько золотых слитков того стоят? Это ведь всего лишь желтый металл, Томаш, и ничего кроме.

– Нету у меня, нету... – бормотал он.

– Знаю, что на самом деле ты бы уже хотел все мне рассказать и отдать награбленное, – прошептал я ласково. – Мешают тебе лишь две вещи: остатки глупого, совершенно ненужного упрямства, вероятно смешанные с чувством стыда, что тебя поймают на столь длительной лжи. Здесь нечего стыдиться, Томаш, ибо истина делает свободной. Кто знает об этом лучше нас, инквизиторов?

Только сейчас он узнал, что я – инквизитор. Не мог побледнеть сильнее, поскольку кожа его лица давно уже сделалась подобна мелу, но глаза его едва не вывалились из орбит, а зрачки напоминали теперь черные круги.

– Как инквизитор, я знаю, что на самом деле, в глубине сердца, ты честный человек, Томаш. Честный, но сбившийся с пути и нуждающийся в помощи, чтобы вновь выйти на светлую и прямую дорогу. В помощи, а не в ругани и побоях от тех хамов, – я махнул презрительно рукою в сторону входа, где за дверьми ожидали представители его доверителей. – Я предлагаю тебе помощь, Томаш.

Я налил вина в кубок и аккуратно приложил ему край сосуда к губам.

– Я твой единственный друг, – заверил его. – Единственный и последний, который сумеет вывести тебя из этой авантюры, в которую ты впутался. Однако ты должен мне помочь.

Я отставил кубок и снова взялся за долото. Начал им играть, двигая между пальцами. Глаза мужчины следили за каждым моим движением.

– Я говорил, что отдать деньги тебе мешают две вещи. Знаешь ли, какова вторая из них?

Он покачал головою, все еще безотрывно глядя на острие в моей руке.

– Страх, Томаш. Вторая вещь, которая тебе сдерживает, – страх. Ты задумываешься, что будет, если ты раскроешь мне все и решишься отдать деньги. Что станет тогда с твоей жизнью – вот какой вопрос ты себе задаешь... – вздохнул я.

– Они меня все равно убьют, – выдавил он из себя. – Даже если бы у меня что-то было – а у меня этого нет – они все равно бы меня убили... Не простили бы. Никогда.

– Разве что некто встал бы за тебя, разве нет? Некто, кого они уважают и кого... – я скривил губы в легкой улыбке, – боятся.

– Вы? Вы? Но почему... Почему бы вам делать нечто подобное?

– Потому что мне заплатили за результат. Заплатили мне за то, чтобы вернуть деньги, не за мучения твои или, прости Господи, убийство. И чем сильнее ты облегчишь мне задачу, тем сильнее я буду тебе благодарен. Пойду домой, съем свой обед, выпью вина, милостиво позволю своей женщине себя удовлетворить... Полагаешь, что мне неохота именно так проводить нынешний день, не слушая твои крики, не мажась в твоей крови и обоняя смрад твоего прижигаемого живьем тела? – я пожал плечами. – Не люблю мучить людей и буду очень недовольным и очень злым, если ты заставишь меня так поступить. А ты должен знать, Томаш, что когда я уже начинаю трудиться, то, – я снова склонился к нему, – подхожу к работе серьезно и с огоньком.

Он принялся беззвучно, но взахлеб рыдать, а крупные слезы снова потекли ручьем по его щекам, мешаясь с каплями пота.

– Всякий когда-нибудь совершал ошибки, Томаш, – уверил я его ласково. – Всякий человек, даже почитаемые святые нашей единой и истинной Церкви не были свободны от греха. Разве не вспоминали со стыдом и Апостолы, что порой давали себя увлечь изрядной рьяности в очищении от евреев и язычников Иерусалима и Рима? – я возложил Пурцелю руку на голову. – Я же хорошо знаю, что тебя заставили так поступить обстоятельства, – сказал я мягко, – а не подлое сердце, злая воля, коварный умысел. Ведь ты желал быть честным человеком, Томаш, воистину хотел! – он поднял на меня мокрые глаза и начал кивать. – Вот только дела сложились не на твою пользу, – закончил я.

Я положил Пурцелю ладонь на плечо.

– Ты уже понес достаточное наказание за свою неосторожность. Тебя избили, сломали тебе руку, вырвали зубы. Этого хватит. Нет смысла страдать дальше.

Он прижал щеку к моей ладони.

– Не отдадите им меня? – прохныкал. – Отпустите меня из Хеза? Клянусь, я никогда уже не вернусь сюда. Клянусь вам! Никогда!

– Где ты спрятал деньги, Томаш? – погладил я его по голове. – Скажи, и сам увидишь, сколь великая тяжесть свалится с твоего сердца.

И тогда, покаянно плача, он открыл мне все, что я хотел знать.

– Ты верно сделал, – кивнул я, выслушав его прерываемую рыданиями исповедь. – Однако я должен проверить, правда ли то, что ты мне открыл. Прикажу сейчас послать людей, чтобы те проверили, находится ли золото там, где ты говоришь.

– Оно там, оно там, клянусь вам! Милостью Божьей заклинаю вас, не оставляйте меня с ними!

– Я буду в комнате рядом, – уверил его я. – И обещаю, что никто к тебе не войдет. Если ты сказал правду, можешь быть спокойным.

Я вышел в другую комнату в анфиладе, где, раскинувшись в кресле, сидел толстяк-юрист, представитель сообщества, к которому принадлежали верители Томаша Пурцеля.

– Уже? И как оно прошло? – заговорил он невнятно, поскольку рот его был набит. Наверняка изюмом, поскольку на столике стояла целая миска его.

Я, встав в двух шагах от него, без слов глядел ему прямо в лицо. Сперва он покраснел, засопел, потом неспокойно закрутился и, наконец, воздвиг свой широкий зад из кресла.

– Мастер инквизитор, не проинформируете ли меня, узнали ли вы что-либо? – спросил он уже куда более вежливым тоном.

– Я на это уповаю, – ответил я и рассказал, что узнал от Пурцеля.

Юрист покачал головою.

– Знал я, знал, что он припрятал наше богатство, – сказал. – А другие уже начали сомневаться, говорили, что, может, и вправду он потерял все...

– У вас были верные предчувствия, – похвалил я его. – Хотя не станем петь пеаны дню на закате. Вышлите людей, будьте любезны, и пусть проверят, сказал ли Томаш правду. Если окажется, что нет, мне придется начать сызнова, – развел я руками.

– А он... он... – толстяк замолчал и закрутил мельничку большими пальцами.

– Живой и здоровый не менее чем вы, – ответил я. – Только что все еще привязанный к креслу.

– Как это – здоровый, прошу прощения? Разве не должны вы были... ну там... Совсем ничего?

Я покачал головой.

– Грех тяготил его сильнее, чем вы полагаете, – пояснил я с улыбкою. – И более всего на свете он жаждал в нем исповедоваться.

– Да что вы! – юрист почесал щеку. – Вот так дела, скажу я вам...

– Мы пытаем и убиваем людей лишь когда полагаем, что это крайне необходимо, – сказал я. – Вспомните, разве Господь наш не желал воссоединения с народом Иерусалима и народом Рима? Разве не приказал очистить от них мир лишь когда те плюнули в дружественно протянутую руку? Мы, инквизиторы, должны брать пример с Христа, и согласно с этим, жертвуем нашу приязнь всем ближним, – я улыбнулся очаровательно и раскинул руки, словно желал заключить в объятия не только его самого, но и весь остальной мир.

Он откашлялся, смешанный, и отвел взгляд.

– Конечно-конечно, – пробормотал. – Ясное дело... я уверен. Да-а-а, именно так... А что я хотел? Ага! Если бы вы, в доброте своей, пожелали бы подождать, пока мы не проверим всего...

– Конечно, – я уселся в кресло, которое он чуть ранее покинул, и вытянул ноги. – Я вздремну минутку, но когда вернетесь, не опасайтесь меня разбудить.

– Конечно, мастер инквизитор.

Когда я услышал, что он закрывает двери, я и вправду прикрыл глаза и удобней опер голову на мягкий, обитый бархатом подголовник. Надеялся, что Томаш Пурцель говорил правду, поскольку заставлять его исповедоваться методами не столь милосердными как тот, который я использовал, мне вовсе не улыбалось. В конце концов, Свиное Рыло был обычным мошенником, не еретиком, чернокнижником или заядлым врагом нашей святой веры. Несчастный поворот судьбы заставил меня, вместо того, чтобы выслеживать сторонников дьявола, зарабатывать на жизнь, принимая задания, подобные тому, какое я исполнял нынче. Все время я терпеливо дожидался, когда меня определят в епископскую канцелярию, но ведь нужно было и жить с чего-то, разве нет? А епископская канцелярия может и выдавала соломоново мудрое решение, но если бы Соломон принимал их с такой скоростью, то наверняка спорящие о ребенке женщины превратились бы в старух, прежде чем царский вердикт был бы оглашен. Потому ваш нижайший слуга работал нынче на мастера Инквизиториума Теофила Допплера, каковой мастер Допплер посредничал между людьми, обладающими и проблемами и полной мошной – и остающимися без назначения инквизиторами. Посредничал, кстати сказать, в обмен на грабительски высокий процент, получаемый с каждого договора. Но поскольку обычно инквизиторы справлялись неплохо и освобождали нанимателей от проблем (от чрезмерного веса кошелей освобождали их, впрочем, тоже, и с немалой приятностью), постольку услуги Допплера пользовались немалой популярностью среди богатых мещан, дворян и даже аристократических родов. Приходилось принимать во внимание лишь одно: Допплер был лояльным инквизитором, который обо всех заданиях, исполненных или нет, принятых или отринутых доносил в канцелярию епископа Хез-хезрона. В связи с этим, меня предупреждали, что служба у Допплера сходна с ходьбой по хрупкому льду, и если я стану вести себя не так, как ожидается от инквизитора, то, как знать, не попрощаюсь ли раз и навсегда не только с вожделенным назначением, но возможно и с функцией работника Святого Официума. А подобного несчастья я желал избегнуть более всего на свете, ибо ничего в жизни не ценил сильнее, чем возможности исполнять святые обязанности инквизитора. Но что ж, теперь я мог спокойно ждать, пока дела не примут полезного для меня поворота.

Со времени ухода юриста прошло часа четыре, и за это время я и вправду успел неплохо передремать. Однако я открыл глаза, едва лишь услышав шаги на лестнице. Судя по отзвукам, мужчин было как минимум несколько. Когда они вошли, я улыбнулся собственным мыслям, поскольку юриста сопровождало на этот раз двое достойно одетых мещан и яйцеголовый дуболом с длинными лапищами и сомкнутыми, словно щетки, бровями.

– Наилюбезнейший мастер! – Йоханн Вальтц просиял, едва лишь меня увидев. – Все, все именно так, как вы сказали. Мы спасены! Мы теперь спасены!

С этим спасением он, кажется, поторопился, поскольку, из того, что я знал, ни одному из сотоварищей не угрожало банкротство по причине злодеяний Пурцеля. Но наверняка ведь никто не любит, когда его обворовывают, пусть бы даже денег у него хватит и на дворец со стенами и потолком из кованого золота.

– Но некоторое время нам придется еще разбираться в тех бумажках, – вмешался второй из мещан, востроглазый старичок с красными щеками и подрезанной в прямоугольник бородой. Звался он Брехтом.

– Я весьма рад, что сумел вам услужить, – сказал я вежливо и поднялся с кресла. – Позвольте теперь заняться Пурцелем, как мы и договаривались.

– Конечно, конечно, – отозвался Вальтц.

– Ага, а что там вы говорили о бумажках? Что там снова за бумажки? – повернулся я с порога.

Вальтц снисходительно улыбнулся.

– Мы знали, что он наверняка не прятал золота. Мы нашли немного камешков, а остальное – это векселя, облигации, конторские бумаги, ценные письма, поручения, – он махнул рукою и вздохнул. – Непросто сейчас сказать, какова истинная цена всего этого.

Я мудро кивнул, вошел в комнату и затворил за собою дверь. Связанный мужчина вскинул голову, но быстро успокоился, увидав меня.

– Оказалось, что ты говорил правду, Томаш, – сообщил я ему сердечно. – И я весьма рад, что ты не подвел моего доверия и моей приязни.

Он вздохнул облегченно.

– Знаете, воистину, словно камень с сердца... – я услыхал искренность в его голосе. – Но вы сдержите слово? – внезапно он весь затрясся, а лоб его засверкал от пота. – Вы ведь не убьете меня? Не отдадите им? Вы пообещали. Не отдадите, а?

– Конечно же нет. Провожу тебя до заставы, а дальше уж – справляйся сам. Твоя проблема в том, чтобы тебя не поймали за Хезом, если захотят кого-то послать по следу.

– О, уж я-то не дам себя схватить, – он явно расслабился, услыхав мои слова.

– Вот и славно.

Я знал, что он весь одеревенел. Я извлек нож из-за пояса (как видно, он не до конца мне еще доверял), но клинок мне понадобился лишь чтобы разрезать его узы, вместо того, чтобы морочиться с распутыванием узлов, которые я еще недавно запутывал. Когда же узы опали, Томаш Пурцель встал и принялся растирать онемевшие мышцы. Потом, кривясь, попрыгал минутку на одной ноге, но ничего серьезного с ним не случилось, пока он был связанным. Впрочем, заплетая веревку, я тщательно следил, чтобы не перетянуть его слишком сильно, ибо длительное перетягивание конечностей может привести человека даже к серьезным травмам. Я же не имел намерения калечить Томаша Пурцеля, разве что возникла бы в том крайняя необходимость.

– Они... – он громко и с явным трудом сглотнул. – Они ждут, верно?

– Ага, ждут, – ответил я согласно с истиной.

Мошенник глубоко вздохнул. Раз и другой. Так, словно готовился к опасному прыжку.

– Готов? – спросил я, когда ожидание затянулось.

– Да-да, извините, я готов.

Я нажал на ручку и открыл дверь. Пурцель засопел, когда в просвет увидал яйцеголового горлореза. Тот же быстро глянул в нашу сторону, после чего ощерил в широкой усмешке большие желтые зубища, выщербленные, словно лопаты, которыми пытались рыть камни. Поманил моего сотоварища сучковатым пальцем.

– Иди-ка, сладенькая моя рыбонька, поговорим чутку, – сказал неподходящим к его виду и фигуре теплым мягким голосом.

Томаш Пурцель прилепился к моей спине.

– Да, мастер инквизитор, именно так, – отозвался второй мужчина. – Оставьте, будьте добреньки, этого нашего друга и соратника в наших руках, а сами можете отправиться в наш банк – или, если пожелаете, еще нынче вечером я пошлю к вам своего гонца с оговоренной суммой. И даже, – подмигнул он, – скажу, что буду рад, если смогу надсыпать вам еще и сверху, если сие вас не оскорбит.

– Совершенно не оскорбит, – ответил я. – Однако Пурцеля я забираю с собою, поскольку именно так я с ним договорился.

Я развел руками.

Глаза мещанина потемнели, а его притворно благодушное лицо внезапно приобрела почти отталкивающее выражение.

– Сперва вы договаривались с нами, – рявкнул он.

– Что отыщу деньги – и только, – ответствовал я. – И я исполнил обещанное до буковки, что не сумеете опровергнуть, даже если б захотели. А о Пурцеле разговора не было, что вам тоже должно бы признать. Разве не так?

– Я не думал, что...

– То, что вы не думали – это не мое дело, – оборвал я его резко. – Надеюсь, что вы не пожелаете меня задерживать?

Яйцеголовый горлорез передвинулся на пару шагов, так, чтобы заслонить мне выход. Был он на полторы головы выше, а на его плече я мог бы усесться, словно ребенок.

– Держите своего пса на поводке, господин Брехт, ибо когда я стану вырывать ему клыки, то и вы можете при случае получить, – произнес я холодно.

– Но, любезный мастер... – вмешался первый мещанин, складывая, словно для молитвы, ладони. – К чему эти резкие слова, к чему ругань? Скажите сами, есть ли здесь о чем спорить? Из-за такого вот мерзавца? Вы совершенно правы, что это наша ошибка, что это мы не подумали, что вы захотите его забрать с собою, – при словах «это наша ошибка» — ударил себя в грудь. – Но раз так, то мы заплатим вам за него. Сколько хотите? Сто крон хватит? И это уже станет договором между нами, о котором никто не станет извещать мастера Допплера.

Поскольку инквизитору Доплеру я должен был отдавать шестьдесят процентов от суммы каждого контракта, предложение было куда как интересным.

– Не может быть и речи, – ответил я. – Слово инквизитора – не дым.

– Двести крон?

Я лишь улыбнулся.

– Я верю, господин Вальтц, что вы не желаете оскорбить меня предположением, что инквизиторское слово можно купить, словно старую клячу на рынке.

Мещанин покраснел так сильно, словно через миг его могла разбить апоплексия.

– Нет, конечно же ничего подобного я и в мыслях не держал, – ответил он поспешно.

Обменялся быстрым взглядом со своим товарищем. Брехт неохотно дал знак горлорезу, и тот отступил от двери.

– Забирайте себе этого разбойника, – буркнул он, явно недовольный тем, как закончилось дело.

– Благодарю сердечно, – кивнул я головою и глянул на прячущегося за моею спиной мошенника. – Пойдем, Томаш.

2. ПЕКАРА Яцек. «Висельник. Falsum et verum». («Falsum et verum»)

И еще одна книга Пекары – и еще одно продолжение – и еще один «это еще не конец». В обзорах польской фантастики за 2013 год я говорил уже о первом томе нового цикла Пекары – «Висельнике», сделанном на материале времен предзаката Речи Посполитой. Первый том заканчивался на полуслове – второй с полуслова начинается.

Должно, разве что, добавить, что пока что этот цикл – в отличие от подзатянувшихся игр с Мордимером Маддердином, инквизитором, – рецензентов и читателей устраивает куда больше (и в том числе – попытками выйти за привычные для Пекары языковые рамки). Но – конец делу венец, как известно, а чем закончится эта история – пока что не понятно.

Аннотация издательства

Второй том бестселлера Яцека Пекары «Висельник».

Охотник на преступников оказался насильником и убийцей?

Подстароста Яцек Заремба, прибывший к стольнику Лигензе, чтобы разрешить дело о подделке писем, оказался обвинен в жесточайшем преступлении. Докажет ли он свою невиновность и то, что он тоже пал жертвой интриги? А может Заремба и вправду – волк в овечьей шкуре?

Продолжение «Висельника» до последнего момента держит читателя в напряжении. Старые следы еще сильнее запутываются, новые факты становятся известными. Кто здесь кто – в этой таинственной интриге?

Отзывы читателей

«Яцек Пекара, словно Хичкок, начинает с дрожи земли, а потом напряжение растет. В самом начале второго тома озвучено обвинение в адрес самого Яцека Зарембы. Обвинен он в страшном и подлом проступке – якобы совершил он насилие и многочисленные убийства. Обвинения столь абсурдное пробуждает в Зарембе как горячую шляхетскую кровь, так и ледяное спокойствие – и сильное желание выхватить саблю.

Именно так начинается второй том цикла «Висельник. Falsum et verum». Здесь хватит интересных загадок и указаний на то, сколь наивной бывала шляхта и к каким решениям прибегала, чтобы не допустить пустого пролития крови братьев-шляхты. Появится даже упоминание о присутствии дьявола и о его деяниях в одной из загадок.

Подобно как и в предыдущей части, не обойдется без стилизации языка и постепенного нарастания напряжения. Планы внутри планов, истории внутри историй приводят к тому, что менее внимательный читатель может несколько потеряться в сюжете. Для внимательного же читателя хватит «камешков на тропе»; а еще мы поближе узнаем о прошлом многих из персонажей – и самого Яцека Зарембы.

Яцек Пекара вводит читателя в мир уже несколько позабытый, но какой же прекрасный и простой. Старая шляхта в своем славнейшем – и одновременно печальнейшем времени. Людские предрассудки, бессмысленное насилие, многочисленные схватки, а с другой стороны – пиры, прославленное шляхетское гостеприимство, любомудрие, противопоставляемое презрительному отношению к селянам. Книга истекает иронией, упоминая как прелести старой Речи Посполитой, так и ее слабости.

С точки зрения современного читателя, тематика некоторых диалогов кажется почти обескураживающей – особенно тех, что касаются классовой разницы, а еще тех, что говорят о двойственном отношении к женщинам: к рожденным в шляхетских семьях и к простым селянкам.

Окончание второго тома настолько же раздражает, как и окончание тома первого. Здесь появляется перелом всего дела – странная новость, развитие которой читатель узнает лишь в следующем томе. Нужно признать, что автор умеет, с одной стороны, вогнать читателя в священную ярость, с другой – результативно пробудить его интерес.

Сюжет второй части – кроме жестокой жары, что мучает наших героев – куда более динамичен, чем в томе предыдущем, да и герои сделались несколько более выразительными и решительными. Главенствует здесь сам пан Заремба, в котором можно отыскать как черты Кмицица, так и Володыевского, а отношение к женщинам у него – словно у Скшетуского. Читатель также получает аккуратный вброс сведений касаемо того, какова окажется судьба некоторых из героев, однако это – лишь планы, и они будут не до конца реализованы.

Пекара одновременно развлекает и поучает. Цикл «Висельник» – это чудесная игра для любителей сильной Польши, а также для тех, кому интересны пороки польской шляхты, ее слабые стороны, характерные для польской нации вот уже который век. Роман, правда, не настолько забавен, как цикл о Мордмере, однако в нем есть сильные моменты. Это идеальная книга для долгих зимних вечеров. С нетерпением жду очередного тома этих шляхетских приключений».

Фрагмент

Глава 1. Подсудок Гидеон Рокицкий

Гидеон Рокицкий был трупом. Вроде бы еще говорил он, улыбался, переступал с ноги на ногу, но на самом деле – уже был мертв, ибо подстароста ленчицкий не только имел искреннее желание его убить, но уже и почти принял решение, что миг еще – и развалит он Рокицкому голову. Чем угодно и как угодно, лишь бы стереть улыбку с его лица и лишь бы кровью его смазать и смыть произнесенный миг назад оговор – да и даже само воспоминание об оном. От выполнения сего драматического действия Яцека Зарембу удержала разве что мысль, что прежде чем исполнит он это, нужно бы узнать, отчего стоящий перед ним человек так подло и лживо его оговорил. Рокицкий, однако, совершенно не переживал из-за гнева молодого шляхтича. Стоял напротив него с широкой издевательской ухмылкой и внимательно на него глядел, словно спрашивая: «Ну и что, вацпан, и что? Что теперь сделаешь? Что сделаешь мне?». А ведь едва минутка миновала со времени, когда циркач, называемый Саладином, бросил пану Яцеку страшное обвинение. «Вот человек, который дочку мою опозорил, людей моих зарезал, а меня оставил подыхать, ибо думал, что я помер». Слова эти звучали в ушах, тем паче, что произнесены они были с изрядной ненавистью и со столь великой убежденностью, словно были правдивейшей из истин – а ведь (и пан Яцек это прекрасно знал!) не было в словах тех и зерна – да что там, зёрнышечка! – правды. И возможно, все махнули бы рукою на те обвинения, достойные сожаления, а самого циркача погнали бы прочь, крепко перед тем выпоров батогами, и возможно со временем обвинение это сделалось бы лишь темой для анекдотов, а сам Яцек Заремба при воспоминаниях об оных минутах лишь фыркал бы нетерпеливо – и наверняка не слепила бы его тогда ярость, кипевшая нынче в его разуме и сердце. Может именно так дела бы пошли и завершились, когда бы не факт, что обвинение, раздавшееся из уст комедианта, поддержал подсудок липновский Гидеон Рокицкий, а ведь был сей – не шаромыжник и гуляй-поле, но шляхтич богатый и уважаемый. «И потому-то Рокицкий от руки моей нынче погибнет», – решил Яцек Заремба, а кипящая в нем ярость медленно превращалась в ледяной гнев. Гнев тем более опасный, что переполнял он человека отважного, уверенного в себе и весьма умелого в фехтовальном искусстве, да еще и оскорбленного неслыханным обвинением.

Тем временем Саладин, выдавив из себя те обвинение, обративши взгляд к небу, вскинул над головою руки и закричал:

– Боже, в небе милостивый, Творец Вседержитель! Ты видишь мою кривду. Пошли на голову того человека ангелов мести и пусть причинят ему такую боль, какую мне самому пришлось вытерпеть.

Ян Бараньский, управитель имения Иеронима Лигензы, шляхтич старый, но, невзирая на старость, твердого разума, стоял дотоле словно – не преувеличивая – баран, ибо то, что деялось, превосходило всяческое разумение. Наконец, однако, он вышел из ступора, в каковой ввели его пред тем поддержанные Ракоцким обвинения Саладина.

– Ясек, Мецек, в дыбы негодяя и в комору, – ткнул пальцем в раздухарившегося циркача. – А вашесць, – повернулся он в сторону подсудка липновского, и его обычно благодушное лицо перекошено было гневом, – поясни-ка мне свои слова.

– Не перед моцпаном буду объясняться, – проворчал Рокицкий презрительно.

– Здесь ты гость, потому как гость и веди себя, – еще резче произнес Бараньский, – а ежели вести себя не умеешь либо не желаешь, так пора и со двора.

Яцек Заремба – невзирая на удивление и злость, поднятые в нем несправедливым обвинением – думал трезво и мгновенно понял, что именно в Яне Бараньском нашел он как раз своего заядлого союзника. Нетрудно, впрочем, было догадаться, отчего так. Много лет тому пан Ян заехал на двор неизвестного ему ранее стольника Лигензы, как оно случалось средь шляхты – неожиданно и без предупреждения, и такие выказал вежество, талант и любезность, что остался тут уже навсегда, и много лет уж как управлял добром стольника, будучи первым по милостивому пану, а когда Лигензы не было дома, то даже и первым после Бога. Тем временем, вот уже несколько месяцев принимал стольник при своем дворе Гидеона Рокицкого, который также заехал совершенно случайно с визитом и как-то все не мог уехать. Впрочем, и сам Лигенза не желал отпускать его в дальнейший путь, поскольку подсудок липновский был высшей пробы болтуном, коий умел пред глазами слушателей создавать дивнейшие движущиеся картины, рассказывая так живо, с таким красноречием и размахом, что слушателям казалось, будто и сами они участвуют в описываемых им событиях – были ли то кровавые битвы, горячие романы либо интриги, сплетаемые дурными людьми. При этом Рокицкий знал немало сплетен и сплетенек, шуточек и анекдотов, не только из варшавского двора, но и из Парижа и Вены, и оными сплетнями и анекдотами охотно делился.

Ничего странного, что Ян Бараньский должен был с подозрением поглядывать на такого человека и про себя раздумывать, не захочет ли случаем Лигенза Рокицкого подзадержать на дольше, а может даже – Боже избави! – доверить ему управление имением? Пан Ян, что правда, был уверен в своих уменьях и в своем вежестве, но разве стольник не раз и не два не говорил ему: «Ох, Баранюсь, друг драгоценнейший, стар ты уже, так может наконец-то отдохнуть тебе от трудов и обязанностей? Заслужил ты этого, как и я заслужил, чтоб на войну больше не ходить, а лишь увеселяться домашним счастьем». Однако пан Ян, слыша те слова, всякий раз горячо протестовал, ибо не представлял себе жизни без обязанностей, без постоянного движения, шума, отдачи приказаний и принятия решений. А сама мысль о том, что кто-то другой может заместить его, вызывала в нем не только гнев, но и панический страх. Яцек Заремба понял все это в одно мгновение.

– Покорно моцпана благодарю, – сказал вежливым тоном, по-доброму поглядывая на старого шляхтича, – что взяли меня в оборону пред тем подлым обвинением. А раз уж пан подсудок перед вацпаном не желает объясняться, – тут Заремба обратил ледяной взгляд на Рокицкого, – то полагаю, что мне объясниться он не откажет. Но ежели меня, моцпан, не удовлетворишь, тогда пред моею сабелькой разъяснения принесешь.

Подстароста, не спуская взгляда с Рокицкого, положил ладонь на рукоять сабли.

Кшиштоф Кмарницкий, подчаший брешский, который до сего времени стоял совершенно одурев и с самого начала этого разговора только поводил глазами, по очереди поглядывая на каждого, кто заговаривал, теперь глуповато засмеялся.

– Пред сабелькой разъяснения принесешь, – повторил.

Мечниковец Павел Броневский, вышедший, дабы взглянуть на приехавших циркачей, а неожиданно попавший в самый центр этого удивительного не то фарса, не то трагедии, положил ладонь на плечо пана Кшиштофа и крепко его стиснул. Ибо знал, как опасно вмешиваться в ссоры посторонних, особенно когда нечего тебе сказать, кроме такого вот бормотания. Кшиштоф Комарницкий охнул от боли, поскольку ж пан Павел, хотя и выглядел почтительным молокососом, в руках был удивительно силен.

Однако ни один из трех диспутантов-шляхтичей даже не глянул в сторону Комарницкого, поскольку, во-первых, был се человек, несмотря на высокородство и знатных родственников, малого богатства, дурного характера и еще более дурной репутации, а, во-вторых, были у них дела поважнее, чем забивать головы репликами пана Кшиштофа. Впрочем, ни один из них ведь не взглянул и в сторону Саладина, который – подхваченный Мацеком и Ясеком – ревел, словно осел, ведомый под нож, дергался и пытался освободиться. Слуги, однако, держали циркача крепко, а поскольку тот упирался, да был к тому же толст и тяжел, то они его частично волокли по земле, а частично несли по воздуху.

– Nobilis sum! – крикнул комедиант отчаянно, видя, что крики его ни к чему не приводят.

Никто на призыв сей внимания не обратил, поскольку трое шляхичей все стояли друг напротив друга, а вернее – поскольку Ян Бараньский как-то непроизвольно сдвинулся в сторону подстаросты – Заремба и Бараньский стояли напротив Рокицкого и мерили подсудка взглядами, заинтересованные, что тот скажет и какое найдет объяснение для своей наглости, и оба надеясь, что объяснение окажется дурным: поскольку пану Яцеку сильно хотелось обкарнать Рокицкому уши, а пану Яну может и больше того хотелось увидать, как пан Яцек уши те умело обкарнает.

– Охотно все вацпанству разъясню, – произнес Рокицкий торопливо и благодушно, а по выражению лица его и по тону голоса можно было понять, что совершенно он не напуган грозными минами стоящих напротив него шляхтичей, – однако помните, что caeca ira est, а потому погодите минутку и позвольте объяснения свои произнесть в присутствии нашего хозяина. И пусть уж тогда он sapienter et iuste рассудит, что должно со мною делать. Я же, как вежественный гость без слова приму его решение, и уверяю вас, что timide пред мнением его не сбегу.

Ян Баранецкий миг-другой внимательно и испытующе поглядывал на Рокицкого, словно желая сказать: «знаю, ты плетешь что-то, и хотя не ведаю, что именно, но наверняка сейчас о том узнаю», однако потом пожал плечами и обратил лицо свое в сторону пана Яцека.

– Это моцпана, пан староста, обидели. Вацпану и решать, тотчас же требовать разъяснений и сатисфакции, или же пожелаешь любезно погодить, пока стольник о всем услышит и вынесет вердикт.

Подстаросте не пришлось раздумывать долго, поскольку решение он принял сразу же, едва лишь услыхав предложение Рокицкого.

– Вацпан, любишь ты латинские сентенции и слова, – сказал он, глядя прямо в глаза подсудка, – я же отвечу тебе на греческом, из Писания Святого: Καίσαρα ἐπικέκλησαι, ἐπὶ Καίσαρα πορεύσῃ.

– Facta canam, sed erunt, qui me finxisse loquantur, – ответил Рокицкий с широкой, пусть и злобной, улыбкою, после чего снял шапку с головы и поклонился глубоко, театрально и издевательски. – Так пойдемте же, вацпанство.

Яцек Заремба даже побледнел, услыхав те слова, в которых не было раскаяния и которые, на самом деле, являлись пусть не дословными – но все же! – повторениями ложного обвинения. Однако не сказал ничего, лишь повернулся на пятке и двинулся в сторону двери.

Стольник успел уже пробудиться, однако в одежде все еще был неопрятен – в одном лишь расхлюстанном кантуше, наброшенном на рубаху. Однако вышел на двор, поскольку от слуг услыхал, что происходит нечто нехорошее, а потому решил проверить, насколько нехорошее и какой реакции оное «нехорошее» будет требовать, дабы его к «хорошему» повернуть. По выражению лица Лигензы можно было понять, что он зол. Во-первых, не позволили ему выспаться, а поскольку ночи, благодаря фиглям с любовницей, проходили непросто, то любил он поспать днем. Во-вторых, совершенно не выносил он, когда гости его цапались между собою, будто коты, а тут ему донесли уж, что подсудок и постароста будут биться. Слегка просветлел, увидав пана Яцека, спешно идущего в его сторону, а в десятке шагов за его спиною – и поспешающего пана Гидеона. Увидав их обоих, пан стольник понял, что не дошло еще к худшему, стало быть, к бою, и догадался, что идут они, чтоб его, яко хозяина, взять в арбитры. Просветлел же, поскольку знал, что хороший арбитр сумеет так умело договорить между собою даже огонь и воду, что пар весь уйдет в небо, и что пока они разговаривают, пока не прольется и капли крови.

Иероним Лигенза не был, Боже сохрани, арианином, который опозорил бы себя ношением деревянной сабли на поясе, вовсе даже напротив – во времена своей молодости был се отважный солдат и умелый предводитель, во время шведского нашествия командовавший целым полком. Однако к старости пан Иероним предпочитал проливать не кровь, а вино, да и не на землю, а в глотку. И желал, чтоб подобным же образом поступали и гости его, и чтобы уважали мир стольникового дома, не учиняли ссор, непорядка или драк, не говоря уж об увечьях либо, Боже сохрани, убийствах.

– Что ж происходит, пан Яцек, любезный? – вопросил он жовиально. – Лице у тебя, пан подстароста, словно ты на войну собрался...

– На войну-то – наверняка нет, но капустную башку может и надо будет нашинковать, – отвечал пан Яцек настолько громко, чтоб быть уверенным: Рокицкий услышит его слова.

Лигенза махнул рукою.

– Глупости, – фыркнул, – ежели поругались вы, так и помиритесь.

– Вашмосц пан-благодетель сам выслушай ту историю, и сам уж реши, – ответил Заремба.

Пан Иероним обеспокоился, услыхав его голос. Был это голос не пламенной злости, но ледяной ненависти. Был это голос человека, чей гнев перешел границу, за которой в жилах вместо огня начинает течь чистый лед. Люди такие убивают ближних без раздумий и без жалости.

Наконец к ступеням, ведущим на подворье, дошлепал Рокицкий с насупленным Бараньским подле себя. Пан Ян производил впечатление, будто был он едва ли не стражником, конвоирующим узника. Еще дальше шел Павел Броневский, который, наклоняясь над Кшиштофом Комарницким, что-то вещал ему на ухо с серьезным выражением лица.

– И что там вашесць снова натворил? – стольник нахмурился, глядючи на Рокицкого.

Однако голосу своему не стал придавать выражения слишком сурового, поскольку роль арбитра – это сперва выслушать, а потом осудить, и огромную ошибку делает тот, кто еще до начала следствия знает, кто виновен, а кто невинен, кто – жертва, а кто – насильник закона. Стольник знавал таких арбитров, которые лишь одну сторону поддерживали, а порой – даже и свою благосклонность нисколько не скрывали. Таких арбитров пан Лигенза полагал насмешкой над законом и обычаем и никогда б не позволил себе причинять подобный деспект не только справедливости, но и собственным убеждениям, и полагал, что приговор не может зависеть от симпатии или предубеждений судьи.

– Пан Рокицкий обвинил пана старосту в многочисленном убийстве и насилие, – мрачно пояснил Ян Бараньский.

Стольник заморгал внезапно и открыл рот. Будь ситуация иной, Яцек Заремба наверняка бы улыбнулся, увидав необычайное удивление хозяина и эту реакцию. Пан Иероним наверняка ожидал, что между шляхтичами дошло до столкновения из-за неаккуратных слов, каких-то оскорблений, невысокого полета шуточки, из-за чего-то, что могло быть принято за насмешку либо презрение. Потому как не только лишь в Речи Посполитой, но и во всем мире так оно бывало, что у шляхты было короткое терпение, да быстрая рука. Но все равно редко убивали лишь за то, что экипаж одного шляхтича опередил коляску другого или за то, что кого-то, исключительно из-за невнимательности, а не по злой воле, толкнули на бегу. А в Испании или во Франции дела такие не были чем-то странным, особенно если речь шла об офицерах валлонской гвардии или о королевских мушкетерах, которые полагали себя куда лучше остального мира.

Лигенза окинул тяжелым взглядом Рокицкого.

– Это правда, прошу вашмосць? Я верно расслышал?

Подсудок липновский вежливо склонил голову.

– Я все объясню, но, может, войдем мы внутрь, где в приязненной прохладе милсдарь стольник debita iustitiae исполнит ко всеобщему удовольствию, – с теми словами пан Гидеон склонился перед хозяином, – ибо здесь такая царствует жара, что разум человека в голове кипит... А кроме того, зачем пред слугами должны мы изображать theatrum и повсеместно творить scandalum?

– Обвинение пред слугами провозгласил, так пред слугами и объясняйся! – рявкнул Бараньский.

Стольник удивился, что всегда вежливый пан Ян на сей раз принял решение за него. Но с решением этим он соглашался, а потому кивнул.

– Хорошо сказано. Ты был, пан Ян, любезный, сторонним наблюдателем случившегося, а потому дай мне по нему отчет, как тебе разум и учтивость приказывают, – потом повел вокруг взглядом и вперил его в молодого мечниковца, – а пана Павла попрошу, чтобы тот добавил что, буде добавлять ему будет чего.

– Служу покорно вашмосць пану, хотя и уверен я, что не будет необходимости, чтобы добавлял я нечто к рассказу пана Яна, – вежливо ответил Броневский.

Бараньский глубоко вздохнул, откашлялся, сплюнул, минутку раздумывал, а потом коротко, четко и согласно фактам рассказал, что случилось при встрече с Саладином и его циркачами. Когда закончил он, пан Иероним снова взглянул в сторону подсудка, и взгляд его сделался еще тяжелее, чем ранее.

– Говори, вашесць! – приказал коротко.

Гидеон Рокицкий повернулся в сторону Яцека Зарембы.

– Uno verbo, вацпан, ты отрицаешь, что знал того человека, что называет себя египетским князем Саладином?

Подстароста не спешил отвечать на тот вопрос, равнодушным взглядом скользил по наполовину отворенным воротам подворья.

– Отвечай, пан Яцек, любезный, – деликатным тоном попросил Лигенза.

– Отрицаю.

– Вацпан не опозорил дочки его, девочки сладкой и невинной, не убил его людей, а самого его не ранил жестоко, и все то произошло на дороге, ведущей из Лешны годков тому без малого пятнадцать? – допытывался Рокицкий.

Подстароста обратил на него взгляд, поскольку сразу заметил, что подсудок огласил факты, о которых ранее не говорилось.

– Это заговор, милсдарь стольник, – обратился он к Лигензе. – Не знаю, что у того шляхтича за дело ко мне, но это уже не важно, поскольку нынче он так или иначе, но уделит мне сатисфакцию.

– Милсдарю лучше бы сразу сказать, где желаешь, чтобы тебя похоронили, – фыркнул Бараньский, глядя на Гидеона, поскольку знал умения подстаросты в искусстве фехтования и ведал, что на одной руке можно сосчитать в целой Речи Посполитой таких, кто с Зарембой мог бы в искусстве этом сравниться.

– Вацпан услыхал ответы на свои вопросы, которые, выказывая немалое терпение, позволили мы тебе задать, хотя уже в самой сути их находилось презрение, – сказал хмуро Иероним Лигенза. – Теперь же растолкуй брошенные обвинения, а пан подстароста сам решит, хватит ли твоего объяснения, чтобы не требовать сатисфакции.

Яцек Заремба лишь пренебрежительно дернул плечами, словно желая дать знать, что нету таких объяснений, которые могли бы его убедить спустить Рокицкому его проступок.

Подсудок же липновский откашлялся, широко и благодушно улыбнулся, после чего начал:

– Милсдари, ясновельможный наш хозяин, славный пан староста, зацный пан Ян, пан Павел и пан Кшиштоф, in promptu et libenter сложу пред вами пояснения, которые, как надеюсь, и spero forte, посчитаете вы достаточными, и которые приязни вашей и вежества от персоны моей не отберут, поскольку ж точно я знаю, что nullum potentius satellitium quam amici fideles, чего подле ваших милостях я remis velisque учиться жажду, как нынче, так и in futuro...

Стольник слушал сию, имея в виду обстоятельства, странную тираду с насупленными бровями, зато Яцек Заремба снова глядел на ворота двора, и по выражению лица его не понять было б, слышит ли он слова Рокицкого.

Только Ян Бараньский дал волю своим чувствам, когда при слове «приязни» сплюнул единожды, а при слове «вежества» — и вторично. Плевок его, правда, не пал на сапоги пана Гидеона, но оказался на земле столь близко от них, что можно было б посчитать это оскорблением. И не за такие обиды шляхта бралась за сабли. Подсудок, однако, ничем не дал знать, что он оскорблен, и спокойно продолжил говорить.

– Как вспоминал я уже некогда милсдарям, имел я истинную честь гостить при дворе его величества короля, при каковом дворе, чем можем мы быть горды, arte et marte наравне правят. A fortiori, был я глубоко польщен тем приглашением, ибо тогда именно в Варшаве гостила и труппа французских актеров, специально прибывших по приглашению королевы Марии, и в отчизне своей, как говаривали, весьма прославленная...

– А что ты бредишь мне здесь о французских комедиантах?! – покраснел Иероним Лигенза. – Боже милостивый, вацпан, не испытывай наше терпение!

– Ясновельможный пан стольник, прошу прощения, – сказал Рокицкий куда как покорно, – но должен я мою повесть начать именно так, дабы благодаря оному началу, которая вашей милости не нравится, добраться до финала, что пояснил бы мой поступок, в надежде, что финалом тем я вызову вашей милости апробацию вместо дезапробации...

– Боже мой, да говори уж, вацпан, раз должно тебе говорить... – стольник махнул рукою, но лицо его и дальше было мрачно.

– Стало быть, однажды в Варшаву, ко двору милостиво нами правящего короля Яна и жены его, королевы Марии Казимиры из древнего рода д’Аркьен...

– Езус Мария, убейте этого шляхтича! – рявкнул Лигенза.

Гидеон Рокицкий замолчал и развел руками.

– Вашмосц пан стольник, заступник мой сладчайший, я ведь пытаюсь объяснить все ab ovo usque ad mala, как и обещал...

– Милсдарю не должно растолковывать мне, кто мой король или как звучит родовое имя королевы, – сказал пан Иероним, голосом, полным гнева. – Переходи к делу, а не то, Богом клянусь, мое терпение быстро закончится...

– Уже говорю, прошу вашу милость, а ежели in medias res желаешь добраться с нетерпеливой поспешностью, а не со степенной рассудительностью, то ex oboedientia стану поспешать, – ответил Рокицкий обиженным тоном.

Лигенза лишь засопел, но уже не сказал ничего, Заремба же, казалось, вообще не слушал и не слышал слов подсудка.

– К варшавскому двору прибыла французская актерская труппа, ставящая славные представления прославленных при дворе короля Людовика авторов. А были се, ежели верно помню, – Рокицкий воздел горе очи, словно желал по в облаках прочесть названия спектаклей, – «Суд божий» Петра Корнелия, «Федра» бессмертного Жана-Батиста Расина, на которой королева Мария рыдала, словно дитя, да и у самого короля слезы блестели на глазах, а еще «Мещанин во дворянстве» веселейшего Мольера, во время какового представления зал беспрестанно гудел от смеха, что я видывал ad oculos... Ах, сколь чудесные се были времена и сколь чудесные представления, что хотелось бы сказать вслед за Гиппократом: vita brevis, ars longa, – произнес мечтательно подсудок липновский.

Потом глянул на потемневшее, словно грозовая туча, лицо стольника и добавил быстро:

– Уже продвигаюсь я к сути, милостивый пан стольник, уже продвигаюсь... Должно лишь сказать, что прекрасно приняли тех актеров и талант их всюду и публично расхваливали на все голоса, а поскольку bis repetita placent, то не раз и не два была у них оказия тем талантом похвалиться. Скажу вацпанству, что должен был я любовь к искусству in lacte matris praebibere, поскольку иначе так хорошо все это я бы и не упомнил...

– Пан Рокицкий, я должен...

– Уже, уже, милсдарь пан стольник! – воскликнул жалобно пан Гидеон, не ожидая, пока Лигенза завершит фразу словами «...тебя предостеречь». – Рассказываю я дальше и упомяну лишь, что французские комедианты в большом фаворе пребывали у милостивой публики, коя, видя, что laus alit artes, часто актеров хвалила...

– Наверняка не одними словами там закончилось, – пробормотал Лигенза.

– De manum ad manu, много золота там текло, – согласился Рокицкий, – поскольку ж наш милостивый государь de minimis non curat, особенно когда он в хорошем настроении.

– Ну ладно, прошу вашмосц, рассказывай дальше, – пан Иероним снова нахмурился, – рассказывай дальше, и, Богом милосердным клянусь, надеюсь, что рассказ твой нас удовлетворит.

Лишь глупец не уразумел бы предупреждения, звучащего в словах стольника, и Гидеон Рокицкий наверняка тоже предупреждение то прекрасно понял, хоть и не казался напуганным.

– Когда бы не особенный аффект, каким встречали комедиантом столичные милсдари, – продолжал подсудок, – то комедианты оные не позволили бы себе то, что они позволили позднее. А дело было, уж поверьте мне, вацпанство, необычайно смелое – и не одного испугала бы сама мысль о том, чтобы такой эксперимент проводить при королевском дворе, а не только оного horrendum проведение.

– О чем, ты, вацпан, говоришь? – у пана Иеронима наверняка еще не прошла злость, но загадочные слова Рокицкого его, похоже, заинтересовали, поскольку голос его не был настолько уж гневным, как прежде.

– Говорю о том, милостивый пан стольник, что актеры, договорясь прежде с королем и королевой, решили подшутить себе с остальных зрителей. Дошло до того во время одного из представлений, предназначенного лишь для дворян, на каковом спектакле, правда, сам я не был, поскольку к таковой аж конфиденции допущен не был, дабы их величеств in propria persona видывать, однако ж много и подробно мне от прочих об этом я слыхивал.

На этот раз Лигенза, похоже, заглотнул крючок, поскольку наклонился в сторону подсудка.

– Говори же, моцпан, говори.

– И вот комедианты поставили «Андромаху» Еврипида, где, как вацпанство наверняка помнит, подлая королева Гермиона приказывает убить сына своей соперницы. И когда на сцене дошло до этого, король Ян как взорвется: «Это заговор! Это подлый сговор, дабы убить моего Фанфаника!».

– Да что ты, милсдарь! Так король крикнул?

– Именно! И приказывает уже звать стражу, а солдаты входят, и кричащих актеров берут в железо...

– Боже мой...

– Nil nisi verum не говорю! – Рокицкий грянул раскрытой ладонью в грудь. – А королева, плача, кричит: «Всех на пытки! Пусть выявят, кто их подговорил, кто стоит за этим!».

– Быть того не может!

– Но было, милсдарь пан стольник. Ipssisima verba клянусь, чтоб мне мертвым пасть на месте.

Пан Иероним покачал головою удивленно.

– Приглашенные их величествами гости замерли и понятия не имели, как поступить. Видели, что движет королем ужасный гнев, а всякий знает, что владыка наш во гневе умеет безмерно пугать, хотя обычно пуганье сие не переходит границу угроз, поскольку его величество справедливо полагает, что iuris vincula сковывают его точно так же, как и его подданных...

– Святая правда, – всерьез кивнул Лигенза. – Слыхивал я, что самое большее, ежели кто попадет под дурное короля настроение, то может оказаться на гауптвахте на сутки-двое. Зато после выходит с обильной наградою, когда его величество король перестанет хмуриться, когда минует его злость, и когда посчитает он, что приказал покарать невиновного.

– Именно так оно и есть, поскольку наш король милостив в сердце своем, – с чувством в голосе произнес Рокицкий. – Однако вернемся, ваша милость, к тому представлению. Что там происходило дальше?

– Король вызывает стражу, королева чуть не в обмороке, актеры вопят и взывают о подмоге, пока, mirabile dictu, стражники заковывают их в железо... Но говорю вашим милостям: происходит чудо! Гости, наконец-то, очнулись и ну же consociatim бежать к его величеству королю с мольбами, чтоб кривды комедиантам не причинял, что ничего дурного они не желали сделать, что никакой это не заговор и не план убийства королевича Якуба, поскольку все же ведают, как его величество любит своего наследника.

– И мы от всей души любим королевича Якуба, в котором хотели бы видеть будущего короля, дай, Боже, длинной жизни его величеству, – произнес стольник.

– Пан хорунжий Любомирский аж бросился в ноги королю, заступаясь за актеров, и кричал, что nihil est facilus factum quam iniuria, с чем, несомненно, следовало бы согласиться. – Пан Гидеон сделал ударение на латинские слова, да еще и взглядом повел по присутствующим, дабы понятно было, что рассказывает он эту историю такоже для того, чтобы и по отношению к нему не делали слишком быстрых выводов. – Дворянки королевы Марии принялись возносить горячие мольбы своей госпоже, а одна даже сомлела от большого замешательства чувств...

Пан Иероним улыбнулся и подкрутил ус.

– Нет ничего лучше, чем спасать млеющих дам из фрауциммер, – сказал. – Уж я-то знаю...

– И вот, наконец, по знаку короля, стражники выпускают актеров. И комедианты те начинают публике низко кланяться с улыбками на лицах, а его величество король так начинает смеяться уже sine ira, с лицом добродушным, а королева принимается ему вторить... – Рокицкий громко зааплодировал. – И гости снова в замешательстве, ибо не понимают, что происходит, в чем тут дело, гневается ли король или радуется, молить ли за комедиантов или уже не надобна никакая помощь...

Стольник рассмеялся.

– А се лишь их величества наши всех подманули!

– Sine dubio, милостивый пан стольник! Все состроено по французской моде, которая приказывает хорошим актерам вступить в сговор с частью публики, чтобы устроить фокус той другой части, каковая о сговоре и понятия не имеет.

– А чтоб милсдаря! Славная история!

– Я тоже так всегда полагал и потому позволил себе нанять оного Саладина, обучить его роли, которую он, впрочем, сыграл с огромной истовостью и успехом, и тем же образом оный французский обычай перенес я на нашу почву, исходя из убежденности, что bonus iocus laetificat cor hominis. Учитывая же вашей милости реакцию, – голос подсудка приобрел жалостливый тон, – полагаю, что не слишком-то это мне удалось.

Лигенза с удивлением взглянул на пана Яцека, поскольку лишь теперь понял, что в действительности хотел рассказом своим открыть Гидеон Рокицкий. Заремба же лишь скривился и чуть пожал плечами. Тем временем, сокрушенный подсудок продолжал:

– У обоих вашмосцей панов, а прежде всего у обиженного мною пана старосту, за шутку мою – признаюсь без битья: неудачную – предельно горячо извиняюсь и покорно молю о прощении и отпущении греха, quod sperandum existimo. Истово уверяю милсдарей, что полностью готов я принесенные вам обиды удовлетворить, хоть, поверьте мне, вацпанство, что не злая воля мною правила, но неразумие и память о шутке, которую я полагал доброй, однако, как видно, правым в том не оказался, – пан Гидеон опустил голову. – Как видно, позабыл я, что quod licet Iovi, non licet bovi, ибо кто я есмь таков, чтобы осмелиться шутку короля повторять? – добавил плаксиво.

– Чтоб вас черти взяли с такими шутками, – буркнул Ян Бараньский.

Гидеон Рокоцкий не обратил внимания на слова старого шляхтича, поскольку ожидал – что совершенно было понятно – приговора из уст Яцека Зарембы как человека обиженного шуткою и рассерженного, а также Иеронима Лигензы как хозяина, под крышей которого он так неудачно выступил.

– Имейте в виду, милсдари, что коли уж iniuria ex affectu consistit, то может и моя вина – меньшая, нежели предполагается, – произнес покорным и приглушенным голосом.

Стольник не сумел ответить, поскольку пан Яцек первым обратился к Рокицкому.

– Вашмосц, говорил ты ранее, что знаешь: в молодых летах я сбежал с комедиантами из отчего дома...

– Из уст вельможного стольника я это слышал, – признался пан Гидеон.

– Потому я понимаю, отчего вашмосц именно меня в такую шуточку впутал. Понимаю я и больше, – он ступил поближе к подсудку, – а именно, что чрезмерная моя серьезность, которую ты неединожды критиковал, приказала тебе надсмеяться надо мною...

– Но пан староста, милейший...

– Замолчи, милсдарь, – приказал пан Яцек, – ибо ты уж наговорился за всех и на все времена, – миг он глядел Рокицкому прямо в глаза. – На саблю я тебя не вызову, поскольку оскорблением было бы это и для меня, и для моей яновки, но знаю, что прикажу сделать с тобою, – махнул рукою.

В тот же миг крепкий Москвичанин, слуга пана Яцека, схватил Рокицкого за руки и обездвижил его в сильнейшей хватке. С тем же успехом муравей мог бы пытаться вырваться из-под придававшего его каблука, с каким худощавый пан Гидеон пытался бежать объятий Ивайла. Подсудок липновский мог лишь локти себе кусать, что не заметил, как тот человек близится к нему за спиною. Но даже заметь он – что бы оно изменило?

– Прикажу тебя повесить в лесу, – холодно заявил Заремба, – пусть там труп твой вороны расклевывают, пока не сгниет он.

– Пан Яцек, Боже милостивый! – крикнул стольник. – Так не годится!

Подстароста повернулся в сторону хозяина и взглянул на того. Лигенза минутку стоял как вкопанный, потом медленно, будто через силу, кивнул.

– Твоя воля, пан Заремба, – сказал наконец. – Делай, как пожелаешь с этим человеком, ибо тебя он обидел, но я от крови его руки умываю.

Взглянул на панов Павла и Кшиштофа.

– Милсдари, прошу вас за мной, – приказал тоном, не подразумевающим несогласия.

3. ЗЕМЯНСКИЙ Анджей. «Памятник императрицы Ахайи», т. 3 («Pomnik Cesarzowej Achai»)

Opus magnum Анджея Земянского, за томинами которого осталось позабыто почти все, чем Земянский сделался известен и без малого знаменит в начале 2000-х (а это прежде всего его малая проза), перевалил через две трети. То, что сперва обещало остаться трилогией, постепенно превращается в три трилогии, связанные между собой довольно формально.

Первая трилогия – история падения и последующего восхождения Ахайи: принцессы, военачальницы, а позже и императрицы, которая, вместе с остальными героями романа, приводит к гибели империи и древнего мистического военного – и почти всевластного – ордена. Написанная достаточно жестко, с эдаким «чернушным реализмом» и... э-э... языком непосредственной коммуникации, «Ахайя» была встречена весьма благосклонно – прежде всего читателями; критики отмечали (и тут я могу с ними согласиться), что если первый роман трилогии «выстреливал», то второй и третий – просто заканчивали историю, делая это порой ни шатко, ни валко.

В 2012 вышел первый роман второй трилогии, чье действие происходит через тысячу лет примерно на тех же территориях, и где мир, созданный Ахайей, оказывается на грани гибели – в нем, этом мире, наконец-то появляются «земцы»: существа высшей природы, сеющие – вне зависимости от своих желаний – лишь смерть и разрушение (земцами этими оказываются прибывшие на планету земляне – это нисколько не секрет, поскольку от лица одного из них ведется добрая часть повествования).

И вот – третий том, конец второй трилогии.

Аннотация издательства

Ахайя вот уже более десяти лет доказывает, что она – единственная правильная императрица в мире фантастики. Размах и темп прозы Земянского приводит к тому, что очередные романы из цикла приобретают все новых симпатиков.

Анджей Земянский обладает неимоверно доступным, легким стилем, а тексты его поглощаются с экспресс-скоростью. Его фирменный знак – прекрасное знание военных реалий, всяких воинских штучек, профессиональных названий, тактик и выписывание их цветистых описаний.

Отзывы читателей

«С возрастом человек становится зрелым. Меняет свои подходы к жизни, переосмысляет когдатошние приоритеты, начинает смотреть на определенные вещи с совершенно иной перспективы. Читатель также проходит внутреннее изменение – книжки, которые радовали его в возрасте подростковом, теперь сходят с пьедестала, перестают столь сильно увлекать. Изменился его литературный вкус, и теперь он выбирает романы другого качества. То, что некогда развлекало читателя, нынче становится лишь эхом давно минувших дней. «Ахайя» Анджея Земянского – трилогия, которую я вспоминаю очень тепло. Когда же услышал, что автор решил увлечь читателя в очередное путешествие в мир этой славной воительницы, раздумывал я, найду ли в новых книгах те самые увлекательные элементы, что в прошедшие годы. И хотя первые два тома «Памятника императрицы Ахайи» мне понравились, однако куда меньше первой трилогии. Третья же часть серии вызвала во мне противоречивые чувства. Но об этом – чуть ниже.

Кайя, Томашевский и Вышинская обыскивают корабль МС «Градиент», экипаж которого исчез при невыясненных обстоятельствах. Единственным следом, какой они находят, являются фильмы, снятые теми, кто находился на борту. Доктор Савицкий открывает, что его коллега по профессии проводит эксперименты над дикарями из леса. В свою очередь Шен и ее подруги ищут библиотеку Ордена, в которой могут отыскаться ответы на беспокоящие их вопросы. Ранд ширит сеть своих шпионов, а чародеи готовятся к вылазке на территорию аборигенов. Все дороги ведут к одному месту, к памятнику императрице Ахайе. Откроют ли наконец герои тайну этого монумента?

Третий том не слишком много привносит в сюжет. Битвы, походы, заговоры, допросы, шпионы – все эти элементы появлялись уже и в более ранних частях. Проблема этой серии состоит в том, что, несмотря на то, что она интересно написана и виден в ней немалый талант автора, как раз в сюжете немало воды. И если в первых томах это было хоть каким-то образом объяснимо, в третьем неторопливое действие в определенные моменты начинает раздражать. Ускорение темпа происшествий слегка разнообразило бы монотонность, которая прокралась в историю.

Бесспорным достоинством книги оказалась эволюция некоторых персонажей – главным образом Шен и Кайи. Не стану скрывать, никогда мне не нравилась та первая из героинь: она, как по мне, совершенно никакая, пугливая и детская. Однако автор привел к тому, что героиня наконец-то начала себя вести так, как пристало символу нации. Взяла дела в свои руки и перестала быть пешкой в руках других персон, показала когти. А Кайя? Перестала быть деликатной девочкой и начала вести себя как женщина. Правда, не сразу, но даже она показала свою темную сторону.

Помните из средней школы, из лекций польского языка, правило, на котором настаивал Краковский Авангард? Насчет культа города, машины и массы? Так вот, в прозе Земянского видно, сколь большую силу отыгрывают эти три элемента. Культ города Неггер Банк, сила сражающихся масс и роль машин в стране, отличающейся в техническом смысле.

Важный элемент – и описания. Тут тоже наступило изменение. Насколько первые два тома были перенасыщены натурализмом, реализмом или даже «чернухой» и брутальностью, настолько третья часть оказалась лишена всего этого. Земянский скуп в описаниях действий, мест, стычек. Всякий, кто ставил автору в упрек, что в своих произведениях он слишком налегает на эти элементы, должен быть удовлетворен: здесь они появляются не в таких объемах.

Любителей прозы Земянского нет нужды уговаривать взять очередной том «Дневника императрицы Ахайи». Если вам понравились его произведения, вышедшие ранее, чтение нового романа тоже не должно подвести читательские ожидания. Если бы подкрутить скорость действия, книга оказалась бы куда интересней и местами легче для чтения. Однако кроме этого единственного элемента, мн нечего поставить Земянскому в упрек».

Фрагмент

Утром Томашевский застал боцмана Мельчарека, когда тот в корабельной мастерской отчаянно нарезал накрест головки пуль. Командора затрясло от ярости. Видал он уже ужасающие эффекты воздействия таких пуль.

– Ты знаешь, что использование снаряжения, которое взрывается от удара в тело, запрещено? – не выдержал. – Зачем ты это делаешь?

Мельчарек медленно поднял голову над тисками.

– Режу так, потому что я человек верующий, господин командор, – ответил спокойно. – В Бога верую, а крест – его знак.

Только Мельчарек и мог себе позволить такой вот ответ в отношении командира. Знакомы они были с ранних лет, а когда жизнь и несколько ошибок молодости прижали одного к стене, второй – помог в трудный момент. Отсюда взялось что-то вроде даже не дружбы, но в некотором смысле преданности. Мельчарек считался человеком, близким к командиру, и позволял себе больше, чем остальной экипаж.

Томашевский, как обычно, сдержал отповедь. А теперь, когда они на двух понтонах подплывали к дрейфующему в холодных водах кораблю, он даже почувствовал некоторое облегчение от мысли, что боцман сидит рядом, и что в обойме его оружия находятся патроны со знаком Бога на каждой пуле. Ибо картинка впереди не добавляла отваги.

МС «Градиент» был обычным исследовательским кораблем, не слишком-то большим, однако с соответствующей морской оснасткой, чтобы выполнять разведывательные задания. Именно потому сразу перед миссией его – поспешно и как попало – вооружили затем лишь, чтобы он сумел противостоять опасностям, которые могли встретиться по ту сторону гор. То есть – деревянным парусным судам, идущим на веслах. Однако бортовое оружие не помогло. Покинутый «Градиент» дрейфовал, покачиваемый холодными волнами посредине моря.

Два понтона, наполненные солдатами морской пехоты приближались медленно, подскакивая на волнах, орошавших их ледяными брызгами. Люди ругались, на чем свет стоит. Каждый из членов десанта был одет в толстый зимний мундир, брезентовую штормовку, бронежилет и жилет спасательный. Выглядели они как куклы, как снежные бабы, раскрашенные в зимний камуфляж, неподходящие не только для боевой акции, но и вообще для удобного продвижения по колеблющейся палубе.

– Как мы туда попадем? – спросила Кайя, глядя со страхом в темные, высокие борта дрейфующего корабля.

Томашевский показал ей ручную мортиру с зарядами в форме якорьков и пояснил, что солдаты выстрелят их с соответствующей дистанции, а потом взберутся по веревкам на борт.

– О, мамочка любимая, – прошептала чародейка. – Я не умею взбираться по веревке.

– Нам сбросят трап или десантную сеть.

– Это еще хуже, – Кайя массировала синеющие губы. – Потому что если меня ударит о стальной борт, я упаду.

– Нужно было не лезть в дело... – начал он, но сидящая рядом Вышинская не дала ему закончить.

– Выпей водки, – подсунула испуганной девушке флягу. – Страх пройдет, да и ногам будет теплее.

Сама она не выказывала признаков беспокойства. Выражение ее лица можно было даже назвать бравым. Странная женщина. Пробуждала в Томашевском противоречивые чувства. С одной стороны, она его нервировала, раздражала, приводила к частым взрывам, а с другой, хм, бесспорное его чувство к ней насыщено было определенной долей интереса. И не обычного, как по отношению к загадке, но того интереса какой женщина пробуждает в мужчине.

– Господин командор, начинаем? – лейтенант, руководящий десантом морской пехоты склонился с другой стороны.

– Да, нечего ждать. И не расспрашивайте меня о любой мелочи. Это вы командуете.

– Так точно!

Лейтенант сунул в рот свисток. Кайя присела, когда он засвистел над ее головой. Моторы обоих понтонов внезапно зарычали сильнее. Один встал на подстраховку, уставившись бортом в сторону подозрительного объекта, второй – подплыл еще ближе и выстрелил якорьками. Оба зацепились накрепко. Теоретически теперь рулевой должен маневрами удержать веревки натянутыми, однако в случае понтона и волнующегося моря было это непросто. Солдатам морской пехоты пришлось взбираться по провисшим канатам, естественным образом намоченным сперва в ледяной воде.

Кайя от самого вида принялась трястись. Глотнула из фляги снова. Томашевский глянул на понтон, маневрирующий в точке прикрытия. Пожал плечами. Его экипаж на всем том колыханье мог прикрыть разве что иллюзорно, окажись кто-то на опустевшей палубе. Кто-то, враждебно настроенный.

Два первых солдата добрались до цели безо всяких препятствий. Оба перелезли через релинг и исчезли из поля зрения. Это продолжалось какое-то время. Кроме первой оценки ситуации нужно было дать им время на то, чтобы вынуть коротковолновки из плотного брезента чехла. Поскольку не происходило ничего опасного, второй понтон начал заходить со стороны носа.

– Это разведка, это разведка, – раздалось из радио. – Докладываю, на палубе чисто.

– Понял, – лейтенант, командующий десантом, дал знать второму экипажу, что они могут реализовать свою часть задания.

Кайя снова скорчилась от пронзительного звука свистка над головою. Потом снова подняла свою мораль глотком водки. В другой ситуации скривилась бы, что нет чем заесть или запить. Никогда не любила чистой водки. Однако здесь могла бы глотнуть даже чистого спирта. Их подкидывало на волнах. К тому же понтон был все ближе к борту МС «Градиент» в том месте, где два первых солдата морской пехоты сбросило им канаты.

– Интересно, что произошло с их спасательной шлюпкой, – бросила Вышинская.

– Может, мы что-то узнаем наверху? – ответил Томашевский. – Пока же – скажи спасибо нашей предусмотрительности и тому, что в эту погоду нам не нужно взбираться по десантной сетке.

– О, да, – госпожа инженер энергично кивнула. – Здесь я решительно с вами согласна.

Умело вставила крюк своей пехотной упряжи для подъема в ухваты каната. Явно хотела оказаться на борту первой. Кайя не протестовала, Томашевский ничего не имел против. Едва только понтон оказался в удобной позиции, он помог женщине присоединиться к подъемнику. Вышинская пошла вверх, а судя по скорости, с какой ее втягивали, на борту наверняка работало электричество.

Что там случилось? Томашевский потряс головою.

Когда канат вернулся, он подцепил Кайю и отослал ее наверх. Потом вежливо пропустил лейтенанта, командующего операцией. Все это было против устава, но имея звание командора и специфическую славу, которая сопутствовала ему со времен битвы в порту Сайт, он не опасался, что кто-либо станет протестовать. Сам он уехал вверх лишь четвертым.

Пустая палуба производила мрачное впечатление. Не хватало разброшенных вещей и элементов оборудования. У основания мачты, на которое уже поднимался боцман Мельчарек, виднелась налитая красным светом тревожная лампочка.

Солдаты проверили выходы из помещений. Очень осторожно. Томашевский вынул из штормовой сумки карту и записную книжку. Записал координаты и время входа на борт разведывательного судна.

– Это чудо, что мы вообще нашли этот корабль, – проворчал он.

– Не такое уж и чудо, – сказала Вышинская. Выключила аварийную лампочку и проверила окрестности. – Ток все еще есть, как видите.

– Ах, – махнул он рукою. – Сейчас вы станете мне доказывать о превосходстве шагомера над традиционными методами.

– А то. Когда никто не дотрагивался до шагомера слишком долго, тот запустил пеленгатор. И благодаря сигналу, нам удалось выследить «Градиент».

– Да-да, машина сама привела в действие другую машину. Сейчас вы расскажете, что шагомер куда умнее и меня самого.

– Он настолько умен, насколько действия его предусмотрены программистом, – Вышинская примиряющее улыбнулась. – А в случае корабля, который поплыл на разведку в сторону таинственного плоскогорья Банкси, я бы предпочла оставаться особенно осторожной.

– Это вы программировали шагомер? – удивился он. – Когда мы были в Сиринкс?

– Нет. Отдала соответствующий приказ по радио.

Дальнейшую дискуссию прервал Мельчарек. Соскользнул с мачты, приземляясь рядом с Томашевским.

– Господин командор, – ткнул в гнездо над их головами, – там кипиш.

Они поглядели вверх. Небольшой помост на мачте даже не был гнездом в классическом смысле. Представлял собой, скорее, платформу, на которой смонтировали крупнокалиберный пулемет и три прожектора.

– Что ты там нашел?

Боцман показал им горсть гильз.

– И там такого дофига, – сказал. – Сотни.

– Черт побери! Во что стреляли?

– Во что-то, что стояло где-то там, – Кайя удивила их всех, показав в сторону, где находилась рубка. У девушки было невероятное зрение. Всем остальным нужно было подойти ближе, чтобы увидеть то же, что и она. Десятки отверстий, продырявившие насквозь металлические стены.

– Ну, прекрасно... – Томашевский чертил в мыслях линию огня. – Интересно, что здесь происходило.

– Резня, – сказал Мельчарек. Стоял подле продырявленной стене и всматривался в отверстия. Потом вынул из кармана карандаш и кончиком его принялся копаться в одном из них. Через минутку подошел к Томашевскому, показывая прилепившуюся к графиту ткань. – Это из одежды. Пули прошли через кого-то насквозь и ударили в стену, захватив с собой кусок.

– Это с нашего мундира? – спросила Кайя.

– Тут не разберемся. Для этого надо бы криминолога с оборудованием.

– Напротив, – Вышинская, к удивлению остальных, вынула из кармана штормовки большое увеличительно стекло. Попросила боцмана, чтобы тот присветил ей фонарем и некоторое время рассматривала обрывок. – Примитивное сплетение волокон, примитивный материал. Уже на первый взгляд заметно, что это не машинная работа.

– Вот и у меня впечатление, что пара диких расстались тут с жизнью, – подошел к ним лейтенант морской пехоты. Стал смирно и отдал честь Томашевскому. – Господин командор, докладываю, что корабль чист. Не нашли мы никого.

– Никаких тел?

– Пусто.

– Так откуда впечатление?

– Вода смыла следы с палубы, но внутри порядком засохшей крови. Много и гильз, хотя и меньшего калибра, — лейтенант глянул на находки Мельчарека.

– А чужое оружие? Какие-то следы, может, их нож или стрела?

– Пока что мы сосредоточились на поисках корабельного журнала, карт с курсами и заметок. Но я прикажу людям повнимательней обыскать корабль.

– Я займусь шагомером, – сказала Вышинская. – Он целый?

– В этом я не разбираюсь, – лейтенант в последний миг сдержался от того, чтобы пожать плечами. – Не могу сказать.

– Ой, я всего лишь спрашиваю, нет ли в нем дыр после всей той стрельбы, – госпожа инженер махнула рукою. – Впрочем, сама посмотрю.

Томашевский с трудом сдержал проклятие. Вроде бы он уже привык к отсутствию субординации у гражданских, а к нахальству Вышинской – в особенности, но старые привычки морского офицера не позволяли забыть о том, что эта проклятущая баба сперва должна спросить разрешения.

– Ладно, – он глянул на Кайю и Мельчарека. – Раз уж они заняты конкретными вещами, то мы отправимся искать следы куда более эфемерные. А ты, – бросил боцману, – попытайся сообразить, из чего стреляли, какая картина следов и как могла идти битва.

– Слушаюсь!

Когда он ушел, Томашевский придвинулся к Кайе.

– Чувствуешь что-то? – спросил.

Чародейка перестала тереть ладонью о ладонь. Не могла согреться.

– Чувствую холод, лупящий в меня ледяной ветер, капельки воды за капюшоном и общую слабость. Ты ведь не об этом?

Он уже привык к, мягко говоря, эмоциональной неустойчивости девушки. А хотел спросить о простой вещи: чувствует ли она что-то. В смысле предчувствий, конечно же. Перестал уже сопротивляться фактам, делать вид, что все, чему он стал свидетелем благодаря ее необычным способностям, это всего лишь совпадения. Слово «волшебство», конечно, никоим образом не могло протиснуться у него сквозь зубы. Предпочитал называть то, что она могла, «необычайной впечатлительностью». В любом случае, он уже знал, что чародейку стоит воспринимать серьезно, хотя бы потому, что это того стоило.

– Ладно, тогда пошли внутрь. Там будет теплее.

Повел Кайю к надстройке. Металлические двери удалось отворить с немалым трудом. Некоторое время Томашевскому даже казалось, что кто-то, какое-то тело, лежит с той стороны на полу и блокирует движение крыла – но нет. Оказалось, что металл попросту прогнулся, будто кто-то изнутри молотил по нему огромным тараном. В коридоре ничего не указывало, что здесь велась некая битва.

Они отправились по кубрикам. Больше по обязанности, чем по убеждению. Было маловероятно, что некое тело так и осталось в собственной койке. И действительно, каюты казались прибранными, приведенными в порядок и куда как чистыми – ясное дело, держа в голове тех мужиков, что здесь обитали. Женских с виду помещений Томашевский не заметил. Идя по направлению кормы, они нашли что-то вроде кинозала. Был тот соединен с фотолабораторией и техническими помещениями.

– Что это? – спросила Кайя.

– Оборудование для просмотра фильмов, – пояснил он. – Причем, профессиональное, от разведки.

– Ну так это ведь и был разведывательный корабль, верно?

– Есть разведка и разведка, – проворчал он. – Этот корабль был для того, чтобы разнюхать здесь все, такова его миссия. А все это оборудование – остатки от предыдущих миссий «Градиента». На противоположном полушарии, как я полагаю.

– А здесь они ничего не сняли?

– Нужно проверить.

Девушка подошла к проектору под противоположной стеной. Не умела его запустить, но начала просматривать накрученный на бобину фильм. Подсвечивая себе фонарем. Кадр за кадром.

Томашевский начал смеяться.

– Спокойно, это делается не так. Каждый фильм должен иметь описание.

– Как?

– Бобины держат в металлических коробках. На крышках там приклеены карточки, а там должна быть информация. Дата съемки материала, автор, тема фильма, к чему он относится. Порой – дополнительно об условиях съемок и всякая такая информация.

– Ага, значит, нам нужно просмотреть все эти коробочки? – она указала на полку под стеной с несколькими десятками упакованными бобинами.

– Нет нужды, – Томашевский взял со стола большую черную тетрадь в твердой обложке. – Каждая кинолаборатория должна вести реестр всех выполняемых операций. А тут все описано, каталогизировано, снабжено примечаниями. Ясное дело, это примечания технические, а не размышления лаборанта насчет художественной ценности фильма, – пошутил, но чародейка не поняла.

Она с интересом склонилась над тетрадью.

– И что? И что?

Томашевский неторопливо просматривал записи, скользя пальцами по очередным номерам, с самого начала.

– Как я и думал. Документация.

– То есть? – Кайя, казалось, записей не понимала.

– Линия побережий, возможные подходы, обустройство берега. Проклятие... – палец его вдруг остановился. – Первое нападение на корабль, – прочитал вслух.

– Что это может значить?

Он пожал плечами. Наверняка речь шла о шлюпке с мотором, чье отсутствие они заметили, поднявшись на борт. Но что это за нападение? Сигнатура говорила, что фильм уже проявлен, а значит, если случилась какая-то атака, то отчего экипаж не сообщил по радио? Загадка.

– Мы ищем этот фильм? – Кайя возбудилась от такой записи.

Он отрицательно качнул головою. Палец его добрался до позиции: «Повторные явления». Что бы оно могло значить? Или: «Интенсивные явления» – и, увы, приписка в следующей строке: «качество отвратительное». Еще более интересно выглядели записи в реестре фильмов, принятых на проявку, но еще не обработанных. Рядом с фамилиями операторов виднелись короткие: «Явления», «Нападение на Янкевича», «Седьмой: ужас...». Было видно, что кто-то фиксировал, к чему именно относились фильмы, в состоянии душевного волнения. Рука дрожала так сильно, что некоторые буквы Томашевский с трудом читал.

– Мы забираем все фильмы, – проворчал он, откладывая тетрадь. – Тут мы ничего не поймем.

Кайя осмотрелась по кинозалу.

– А есть во что запаковать?

Он положил руку на ее плечо.

– Помни, что офицер не носит никаких грузов, госпожа капитан. Как и мы, а потому мы поручим сделать это солдатам.

Он открыл дверь, выводя девушку в коридор.

– А может посмотрим, что на том фильме, который остался в проекторе? Я видела там, на кадрах...

– Сделаем это на нашем корабле, – оборвал он ее на полуслове. – Рассматривать отдельные кадры на проекторе этого типа невозможно. Мы сожжем весь фильм.

Чародейка неохотно вернулась к осмотру отдельных кают. Однако что-то в ней «включилось». Или же просто сделалось теплее и она начала лучше ощущать. Через какое-то время осмотра кают, содержавшихся в образцовом порядке, ну, настолько, насколько мужчины, не подвергаемые военной муштре, были в состоянии это делать, она подошла к одному из шкафчиков. Открыла дверки и из-под кипы сложенных друг на друга свитеров вынула пистолет. Миг-другой держала его в руках, потом положила на маленький столик у койки.

– Его не использовали, – сказала. – Знаешь, пожалуй, мы здесь ничего не найдем. Вся аура аккумулируется, скорее, там, – указала пальцем в направлении носа корабля. – В помещении, где находится руль.

– Полагаешь?

– Чувствую. Здесь мы ничего не найдем.

Томашевский закусил губу.

– А это? – он подал ей блокнот, который нашел на столе под иллюминатором и как раз просматривал. Страницы слиплись от пролитого кофе, но на последней возможно было прочесть корявые литеры: «Боже. Надеюсь, что духи уже не вернутся!».

Кайя прочла это с каменным лицом. С трудом отклеила предыдущую страницу. Последнюю запись наверняка сделали после долгого перерыва. Потому что предыдущие, совершенно несущественные, касались самого начала путешествия.

– Рубка? – она указала большим пальцем за спину.

– Да. Пойдем.

Они вышли в коридор, а потом направились в сторону носа. Тут тоже не встретили никаких препятствий. Все – в рамках рутинного порядка. Разве что в кладовке, где стояли краны противопожарной системы, кто-то раздернул всех брезентовых змей, клубок которых в настоящий момент не давал доступа к главным вентилям.

Дальше, перед самым выходом на мостик, кто-то наклонился над свертком, что лежал в дверях к туалету и душевой. Черная боцманская куртка позволяла догадаться, кто именно проводит тут следствие.

– И как оно? – закричал Томашевский. – Какие результаты?

Мельчарек тяжело поднялся. Ироническое выражение на лице они увидали, только когда он повернулся.

– И что господин командор хочет знать?

– Ну, как там сражение, о котором говорил лейтенант морской пехоты?

Мельчарек пожал плечами.

– Единственное сражение здесь случилось, произошло исключительно в воспаленном сознании того лейтенантика, господин командор. Там же и многочисленные жертвы в рядах противника.

– С чего ты взял?

– Все оружие на этом корабле находится на своем месте. В бронированном сейфе на складе и в сейфе в рулевой рубке. Кто-то всего лишь вынул один автомат и высадил вокруг несколько магазинов. Если кто-то и погиб, то лишь стрелок, в которого попали рикошеты.

– А следы крови?

– Кровь господин лейтенант тоже видел глазами воображения. Он-то наверняка молодой солдат. Очень хотел увидеть резню – вот и увидел. По крайней мере, ее следы.

– Так что случилось?

Мельчарек пожал плечами.

Кажется, что они собрались в рубке и там жили. В одном помещении. Словно не желали бродить по всему кораблю. Или же чего-то боялись в каютах.

– С чего ты взял?

– На мостике – полно консервов, баночек с объедками, два кофейных аппарата, бутыли с водой. Много пустых банок. Что-то вроде спальных мест, а впрочем – черт их знает, – боцман закусил губу.

– И крови нет?

– Да откуда! Это тот безумец, что бил из пулемета, разбил консервы и банки. Ну, вокруг всего и налетело.

– а следы людей?

– В каком смысле, господин командор? Живых нет. Трупов – тоже нет.

Кайя подскочила – вся на эмоциях.

– Что-то страшное ходило по палубе ночью. Выжирало людей, а остальные прятались на мостике. Последний пытался отбиваться. Но когда это что-то ворвалось внутрь, побежал на палубу и с помоста на мачте начал стрелять по рубке.

– Кайя, поспокойней, прошу.

Кто-то открыл дверь на мостик, впустив в коридор ветер, что ворвался сквозь битые стекла. Мельчарек не успел состроить морду, что сказала бы все, что он думает о мыслях чародейки. Помог Вышинской, что мучилась с большим тюком в узком проходе.

– И как оно там, госпожа инженер? – Томашевский охотно сменил тему. – Шагомер целый?

– Расстрелян, словно мишень после дневных тренировок армейской роты, – ответила Вышинская. – Но с регистратора, полагаю, кое-какие данные я вытяну.

Указала на что-то угловатое, спрятанное в узле.

– Но он тоже заслужил медаль за раны, полученные на поле боя.

– Наконец что-то оптимистическое.

Вышинская внезапно улыбнулась.

– Ну так я сейчас вам испорчу настроение, – сунула руку в карман своих военных штанов и вытянула светлую металлическую коробочку. – Нашла я еще и это.

Томашевский взял небольшую продолговатую коробку сардин из тонкой жести. Похоже, кто-то пытался откусить от нее кусок. Отчетливо виднелись следы зубов. При том, насколько он мог различить, человеческих. Некоторое время он мучительно прикидывал кое-что. Ему казалось, что некогда такое уже случалось. Потом вспомнил: читал о таком в книге. Притом – в романе, а не в научной работе. Да. Наверняка уже читал о чем-то подобном. Но ни за какие сокровища не мог вспомнить, о чем в той книге шла речь.

4. МАЙКА Павел «Покой миров» («Pokój Światów»)

Павел Майка относится – для меня – к тем нескольким польским авторам, от которых я в обозримом будущем жду очень многого. (Среди других назову здесь, как минимум, двоих: Анджея Мищака и совершенно охренительного Якуба Новака: все они пришли в литературу в начале 2000-х, все они пока что известны лишь своими рассказами).

Тут – немного формализма. Павел Майка родился в 1972 в Кракове. В студенческие годы изучал этнологию, дебютировал в 1987, но следующий рассказ опубликовал только в 2006. Работал в ряде медиа-ресурсов: в газетах, на радио, на ТВ. Активно сотрудничает с изданиями «Czas Fantastyki» и «Creatio Fantastica». В ближайшее время должны выйти – вслед за «Покоем миров», дебютным романом – еще две книги: спейс-опера в «Powergraph’е» и попытка написать коммерческий текст в польском отнорке франшизы «Метро 2033».

И еще одно предваряющее замечание: «Покой миров» по названию своему выступает – для польского читателя – перевертышем другого известного нам романа, «Войны миров» (точного соответствия на русском я пока не нашел; «Мир миров» как и «Перемирие миров» кажутся убогими, а какой-нибудь «Миръ міровъ» – претенциозным). Это – в рамках предложенной автором игры, и это стоит учитывать при чтении всего нижеследующего.

Аннотация издательства

Земля после Рубежа.

І-я мировая война была трагедией, но закончилась она не так, как говорят учебники истории. На Земле высадились марсиане. Вторжение было отбито, а плененные на поверхности планеты пришельцы были ассимилированы, однако после этого ничего уже не было как раньше.

Сброшенные Чужими мифобомбы освободили энергию веры, которая оживила персонажей из мифологии, сказок, легенд. Дома теперь окружают охранными барьерами, божественные патроны охраняют отдельные города, а по улицам ходят призраки и маги. Места старых государств заняли торговые союзы, Республика Наций и полусознательные государства-организмы: Вечная Революция, Вековечная Пуща или Матушка Тайга.

Что же ищет организованная Новаковским – богатым краковским марсианином – экспедиция на восток? И знает ли цветистая группа персон – одержимый ненавистью Мирослав Кутреба, созданный в лаборатории слепой бог Шулер Фатума, зависимый от черного молока бывший железнодорожный инспектор Грабинский, цыганка Сара, гигант Буримир и наивный Ясек – куда они движутся? Обитающая в теле Кутребы змора присмотрит, чтобы месть не была забыта.

Рецензия

«Из чтения «Покоя миров» Павла Майки вытекают такие вот выводы: фантастика полна неиспользованных на сто процентов мотивов, если только автор умеет их творчески перерабатывать, а развлекательный роман может быть умным, даже будучи ориентированным на действие. Прекрасный дебют.

О дебютантском романе Павла Майки, автора, который вспоминается прежде всего рассказами из антологий и журналов, слухи ходили довольно давно. Сперва он должен был издать книгу в «FS», потом – уже другой проект – попал в «Powergraph» (и продолжает там находиться в планах на текущий год). Тем временем, довольно неожиданно первый его роман вышел в молодом издательстве «Genius Creations». «Покой миров» потому – своего рода двойной дебют. Добавим, что – удачный.

Автор старается не торопиться вводить читателя в реалии, но начало романа все равно ошеломляет открывающимися мотивами. В несколько стимпанковых реалиях (технологическое развитие отодвинуто относительно нашей временной линии, доминируют промышленные корпорации, ж/д и дирижабли вместо моторизации или самолетов) – хоть и далеких от привычных – мелькает множество элементов, типичных для фантастики, но достаточно редко выступающих рядом друг с другом. Потому что на размеченной Майкой сцене появляются марсиане, чудовища, божества, магия, персонажи легенд и литературы, да даже идеи, облаченные в плоть. Все, во что люди верили – или даже могли бы поверить – в мире «Покоя миров» может получить свое воплощение и начать влиять на судьбы героев.

Сперва при чтении возникает определенное недоверие: в своем ли уме был автор, когда создавал основы своего мира? К счастью, все это лишь умелый трюк Майки, и сомнения быстро проходят, а из смеси мотивов настолько же быстро кристаллизуется изобретательная и развернутая концепция автора, чьи отдельные элементы прекрасно совмещены друг с другом. К тому же, раз за разом, когда читателю кажется, что больше автору его удивить нечем, Майка достает из рукава очередного туза, меняющего восприятие уже известных фактов.

Основной мотив сосредотачивается вокруг фигуры главного героя, Мирослава Кутребы, единственным желанием которого является жажда мести. Из-за чего и на кого направленная? Об этом читатель станет узнавать постепенно, поскольку Майка не раскрывает карты сразу. Многочисленные, но разбросанные по всем роману ретроспективы постепенно делают явственными прошлое и мотивы героев. Этот момент подан весьма умело и прекрасно сплетен с фрагментами «нынешними». В результате, только ближе к финалу открываются тайны прошлого и их связь с главным сюжетом.

Чтение романа Майки – куда как достойное занятие. С одной стороны, он предоставляет нам целый спектр ярких и интересных идей, с другой – является просто хорошо написанным приключенческим романом, наполненным поворотами сюжета и тайнами, которые предстоит разгадать читателю».

Фрагмент

Глава 1

июнь 1972 года старого календаря, пятьдесят седьмой год Рубежа,

двадцатый год Мира

Поезд въехал на Вокзал-Главный в Кракове, пунктуальностью своею доказывая, как повелось, действенность объединенной мощи технологии и силы. Машинист дал знать о своем прибытии протяжным гудком локомотива, выпустив тугую струю пара. Поцеловал вечно холодный железнодорожный амулет, висящий над котлом, и поклонился патрону. Перемазанное сажей создание, чуть напоминающее гнома, каких можно повстречать в шахтах, радостно пискнуло и снова нырнуло в приугасший было огонь. Мощный локомотив содрогнулся от прилива силы.

Дрожь передалась вагонам – и эксклюзивным, первого класса, и самым дешевым, в которых толклись бедняки купно с исключительными скупцами. Машинист улыбнулся, погрозил патрону пальцем. Тот ответил изнутри котла радостным хихиканьем.

– Пан Кутреба? Пан Кутреба? – покрикивал бегущий вдоль вагонов седовласый мужчина. Похоже, он не привык к вокзальной сутолоке. Нервно оглядывался во все стороны, подпрыгивая, когда какой-то из нетерпеливых локомотивов, готовящихся к отъезду, выпускал плюмаж пара.

Краковский вокзал был крупнейшим в стране, а потому и столпотворение в нем царило исключительное. Хотя в Европе уцелело мало железнодорожных магистралей, а вид более чем одного поезда оставался непривычным, в некоторых городах локомотивы, казалось, теснились. Вокзал в Кракове кипел от прибывающих либо готовящихся в путь пассажиров, от патронов рельсов, от охранных городских теней и от мелких, мерцающих полусущностей, что сопутствовали вспышкам эмоций. И именно над вокзалом кружили духи и демоны, привлекаемые необычным скоплением разнообразнейших сил.

Людей от них оберегали стройные охранные башни. Всякий кирпич их был укреплен знаками, стены каждого из этажей прогибались от талисманов. Обычные люди не сумели б нести здесь вахту, потому замуровывали в башне тех, кто решил посвятить себя службе городу и подвергнуться изменениям. Непросто было б назвать их живыми, и вообще непросто было б говорить о них хоть что-то, поскольку мало кто решался устанавливать с ними контакты. Безымянные и пугающие, они стояли на посту, довольствуясь жертвами, приносимыми каждым из миров через их представителей. Интересовала их не пища, но лишь знаки уважения и кусочки городов, сносимые изо всех районов. Принимали они и коралл из порванного ожерелья знатной горожанки, и обрывок платка с кровью извозчика или камешек, который пнул капризничающий подгорный сорванец. Любой предмет, затронутый пульсом города, добавлял им сил.

– Пан Мирослав Кутреба? – кричал седоволосый. – Пан Кутреба?

Казалось, все пассажиры покинули уже вагоны, когда на подножке одного из них встал наконец тот, кого седоволосый отчаялся уже отыскать.

– Я здесь, – отозвался он хриплым голосом. Откашлялся и повторил громче.

Седоволосый двинулся к нему. Ожидал, что Кутреба прибудет вагоном первого класса, а не классом последним, самым дешевым, где случалось и скоту оказываться купно с людьми и товаром. Действительно ли его принципал имел в виду именно этого человека?

Кутреба оказался высоким и статным. Кожаная куртка – вытертая до крайности, некогда, должно быть, темно-коричневая, могла вызвать мысль, что хозяин ее относится к бродягам, что окормляются по свалкам. Не лучшее впечатление производила и его шляпа, мятая до пределов возможности, потемневшая, как видно, от грязи, надвинутая глубоко на глаза. В свою очередь, льняной шарф, обернутый вокруг шеи несмотря на жару, говорил, что Кутреба либо изрядный чудак, либо обладает до крайности слабым здоровьем. Однако сумки прибывшего оказались прекрасного качества, изготовленными вручную, под заказ. Конечно, их он мог и украсть у кого-то в пути.

– Пан Мирослав Кутреба? – удостоверился седоволосый. Получив в ответ единственный неохотный кивок, решил, что не ему оценивать желания работодателя, кого ему все равно никогда не понять до конца. – Меня зовут Франтишек Чус, я работаю на пана Новаковского, который и пожелал вас нанять. Прошу прощения, но я полагал найти вас, коль уж мы оплачиваем ваши расходы, в лучших вагонах.

– Я был бы там неуместен, – неприятно хриплым голосом ответил Кутреба.

С этим Чус не мог не согласиться. Предложил помочь с багажом, однако Кутреба глянул на него так, что слуга лишь хмыкнул, после чего поспешно отвернулся и поскорее повел этого неблагодарного нелюдимца к ожидающему перед вокзалом транспорту. Не заметил, как Кутреба приостановился на миг-другой, как взглянул на локомотив. Что-то неуловимое промелькнуло между ним и мощной машиной. Машинист вздрогнул, словно от дурного предчувствия. Патрон высунулся из котла и сквозь металлические стены заглянул Кутребе прямо в глаза. Вскрикнул, вздрогнул непроизвольно и разразился литанией охранительных заклинаний.

Таким людям не должно садиться в поезда. Несчастье слишком укоренилось в их душах. Патрон ощущал его беспокоящее присутствие с самого начала пути и уделил немало сил, чтобы таковое влияние нивелировать. Теперь же он, наконец, мог присмотреться к носителю. Узнал его, затрясся и как можно скорее спрятался в котел. Ожидало его больше работы, чем он надеялся, если уж следовало подготовить поезд к безопасному обратному пути.

* * *

Хотя краковцы охотней всего запрягали в свои повозки лошадей, принципал Чуса оказался одним из тех богатых эксцентриков, что предпочитали современные технологии. Вместо элегантного экипажа или хотя бы милых глазу дрожек, Кутребу ожидала уродливая машина с лупоглазыми фарами и абрисом, что напомнил ему надутую жабу, отягощенную горбом дополнительной кабины: та, согласно намерениям производителя, предназначалась для перевозки товаров, однако была переделана таким образом, чтобы в ней могли ездить пассажиры.

Чус казался горд, представляя это уродство и наблюдая, какое впечатление оно произвело на прибывшего. Он напрягся, отворил широкие округлые дверки, что вели в пассажирскую кабину.

– Что оно, во имя богов? – Кутреба остановился, словно подумывая, не повернуть ли ему назад.

– Ох, пан, может, не привык к современным экипажам. Ничего особенного, но их у нас в стране немного. Сие, уважаемый, автомобиль. «Ситроен Акадиан», серия люкс, приспособленная к нуждам моего господина. Садитесь, будьте добры. Уверяю, бояться нечего. Я прекрасный водитель.

– Лишь бы и патрон твой оказался хорош настолько же, – проворчал Кутреба, неохотно залезая внутрь. Чус занял место в кабине водителя.

Через миг-другой он отозвался через интерком, удостоверяясь, что его пассажир чувствует себя хорошо. Кутреба искреннейшим образом уверил его, что все так и обстоит, хотя никак не мог усесться поудобней в непредназначенных для людей креслах. Форма их сказала ему все о таинственном пане Новаковском. Округлые кресла с двенадцатью расположенными по окружности низкими поручнями свидетельствовали лишь об одном.

Новаковский был марсианином.

* * *

Когда они прибыли на Землю, их сначала проигнорировали, хотя скрываться те не намеревались. Сферические корабли обрушились на города всех континентов, чтобы отворить врата и выпустить на человечество ярость извне. Марсианская технология превышала все, что могли измыслить даже самые умелые человеческие инженеры.

Проблема была в том, что по Земле тогда катилась величайшая из войн. В охваченном нею мире все подозревали друг друга, и в необычных машинах убийства усматривали прежде всего коварство Пруссии, Франции, России – да хоть бы и Америки, но вовсе не вторжение из космоса.

Даже когда часть правды вышла наружу, война меж людьми не закончилась. Обрадованные и удивленные марсиане наблюдали, как новые и новые участники человеческого конфликта пытаются заключить с ними союзы против своих собратьев. И лишь тот факт, что пришельцы ни к кому не присоединились, привело к заключению человечеством хрупкого мира, объединясь против чужаков, что изменило судьбу войны.

Наконец, замирились все. Даже марсианам пришлось капитулировать перед лицом катаклизма, который они же невольно и вызвали, и, чтобы выжить, объединяться со вчерашними жертвами. Двадцать лет после конца войны и по приходу новой стихии, они даже стали перенимать человеческие обычаи и фамилии, пытаясь восстанавливать и технологии, изрядно регрессировавшие со времен вторжения. Кроме прочего, они охотно инвестировали в заводы моторов и современных автомобилей.

Кабина «Ситроена» была обустроена согласно марсианской эстетике. Вероятно, потрудился над ней сам Новаковский, марсиане полагали, что люди не в силах уразуметь глубин их искусства. И действительно, Кутреба равнодушно поглядывал на безумные несимметричные изгибы, поддерживавшие потолок кабины: те сплетались из хаотической пряжи проводов, окрашенные в любимые цвета марсиан – темно-синий, ярко-желтый и фиолетовый. Не примечал он в творенье марсианина ни красоты, ни вообще чего-то особенного.

Марсиане его уже не удивляли и не пугали. В своей жизни он встречал нескольких, с двумя даже работал, а с одним провел целый год, обучаясь взаимодействовать с силами. Хотя множество людей еще гневалось на захватчиков, и ни один марсианин не мог чувствовать себя в безопасности в полной мере, Кутреба не испытывал к ним ненависти. С начала вторжения миновали уже десятилетия. Мир предельно изменился, а марсиане сделались его частью. Кутреба, правда, родился еще в мире военном, однако отнюдь не марсиане были причиной того худшего, что он испытал в жизни. Список виновных был вырезан у него в памяти. И были в нем исключительно люди. Нынче – трое.

Он всегда неохотно пользовался поездом. Теоретически железные дороги стабилизировали уже свое положение, говаривали даже об их развитии, но Кутреба все еще помнил времена, когда всякий поезд приходилось охранять отрядам жрецов и шаманов. А иной раз даже те не помогали. Хотя в конце концов силы и уступили союзу людей и марсиан, и война завершилась, в мире все еще существовало достаточно чудовищ, чтобы никто не чувствовал себя в безопасности.

Ветка Краков–Львов пережила и начало человеческой войны, и вторжение, и даже Рубеж. Поезда на ней бывали объектами нападений, как и везде, однако когдатошние Oesterreichische Staatsbahn im Gebiet Galiziens, сделавшиеся после Рубежа просто Галицийской Железной Дорогой и получившие независимость от умирающих держав, заключили отдельный договор как с марсианами, так и с силами. Случилось это задолго до того, как подобного же успеха удалось добиться Империи. В 1947, когда Народная Республика, претендовавшая на наследство после рухнувших монархий, только начинала вести переговоры с марсианами, Галицийская Железная Дорога – подобно иным независимым формациям – уже перевозила марсианских пассажиров, нанимала марсианских защитников и даже создавала поезда с первыми патронами.

Но все это не помогло избежать катастрофы.

Останки более чем четырехсот тел перемешались в тот день с деревянными обломками вагонов и с кусками вырванной из локомотива стали. Один из рельсов задирался, изогнутый, к небу, по нему стекала кровь насаженного на металл безголового тела. Слышался разве что крик патрона, но ни один из горстки уцелевших не отзывался и словом. Кутреба не слышал криков и стонов раненных. Выгребся из-под разломанного напополам вагона, отполз от путей и долго-долго просто лежал, всматриваясь в небо.

До него не сразу дошло, что случилось. В ушах все еще стоял странно протяжный удар, после которого разнесся грохот и треск ломающегося дерева. Крики гибнущих пассажиров доносились до него с запозданием, он восстанавливал их для себя, видя искривленные испуганными гримасами лица. Не помнил, кто он такой и откуда взялся на траве неподалеку от остатков поезда.

Когда много дней спустя он окончательно пришел в себя, все изменилось.

После катастрофы он неохотно пользовался поездами или другим механическим транспортом. Да и те, пожалуй, не слишком-то его любили. Если ему приходилось ехать поездом, он всегда выбирал худший из вагонов, зная, что высший класс эманирует высшими притязаниями и пучится от гордыни пассажиров, убежденных в собственной неприкасаемости и важности роли, которую им должно сыграть. Уже понимал, что чувства и эмоции сделались значимы в мире после Рубежа, и он не намеревался будить лихо, сидя в лучащихся энергией несдерживаемого самодовольства вагонах. Зажатый же между шепчущими охранительные литании бедняками, что тряслись от стальных чудовищ, он был в большей безопасности. И все равно свербели его татуировки и кололи амулеты, пробуждаемые технологией.

В автомобиле Новаковского было немногим лучше, потому он с нетерпеньем высматривал дом потенциального клиента.

Как назло, Новаковский обитал на Подгорье, отделенном от Кракова рекой, на изрядном расстоянии от Вокзала-Главного. Хотя район этот обладал собственной, пусть и убогенькой, железнодорожной станцией, поездов доезжало до нее немного. Дом Новаковского располагался в форте, наследии империи, вознесенном на одном из наивысших холмов Подгорья. Марсианин выбрал это место, как пояснил через интерком Чус Кутребе, из-за богатых залежей оставшейся от языческих времен энергии, которую марсиане умели черпать через прирученные тени или непосредственно из эманаций веры, слои которой откладывались здесь тысячелетиями. Новаковский трансформировал их при помощи старенького костела, поставленного еще в тринадцатом веке как печать, чтобы приручить языческие ритуалы и удержать зло под землею.

Марсианин канализировал высасываемую из теней энергию, процеживая ее через наполненный верой костел, усиливая мощь форта. Энергия, что била от ротонды из красного кирпича, ощущалась уже у подножья холма. Когда автомобиль остановился наконец перед воротами форта, Кутреба ощущал накопленную в здании силу без малого как физическую боль. Он сжался, вылезая наружу, провернул на руке кольцо четок, потер большими пальцами татуировки на внутренней стороне ладоней. Помогло.

Слуги марсианина выскочили за вещами гостя. Он не позволил прикоснуться к сумкам, где лежало оружие, и несмотря на протесты Чуса, не расстался с ними, когда отправился на встречу с марсианином. Прекрасно понимал смысл запрета вставать перед хозяином с оружием – и сознательно его игнорировал.

– Я всегда могу повернуться и уйти, – рявкнул, делая вид, что плевать он хотел на работу Новаковского. – Я сюда не напрашивался.

– В таком случае, будьте добры обождать, – ответил явно опешивший Чус и тренированно неторопливым шагом двинулся посоветоваться с хозяином.

Кутреба, игнорируя осуждающие взгляды слуг, уселся на пол, оперся о стену и прикрыл глаза. Ему было интересно, насколько отчаялся Новаковский, и насколько действенны оказались контакты Кутребы, что с некоторого времени уверяли марсианина, что именно он будет самым ценным участником планируемого похода. Он использовал кого только мог, чтобы сюда добраться и поставил на эту игру почти все, что имел.

Беспокоило его число переменных, необходимых для успеха его плана. Сколько уж раз он пытался искать другие решения! Проводил ночи напролет, разговаривая со Змеем, модифицируя планы, ища способы, чтобы найти новых союзников. Змей над ним смеялся, вышучивал, но было заметно, что эта интрига затягивает и его. Кутреба не открывал ему всего, и пытался использовать и самого Змея. Готов был поспорить, что божество в конце концов его предаст, и пытался учесть и это. И все же понимал: в плане его слишком много слабых мест, все может рухнуть в любой момент. Например сейчас, если марсианин презрит его умения.

– Господин Новаковский вас примет, – обида в голосе Чуса, кажется, только усугубилась. – Может пан хотя бы снимет шляпу?

– Может сниму, – буркнул Кутреба и встал. Решил изображать человека, неохотно принимающего предложение марсианина. Но не переигрывал ли он? Насколько мог он экспериментировать с терпеливостью клиента и со своим счастьем?

Невольно фыркнул.

Счастьем – а как же!

Я с тобой, – напомнила о себе змора. – Счастье ничего не значит. Значим только ты и я. Подводила ли я тебя когда-нибудь?