ПОЛЬСКАЯ ФАНТАСТИКА 2013 (часть 4)

4-й квартал 2013

Четвертый квартал, как по мне, был в 2013 году наиболее щадящим – количественно – в смысле привлекательных книг польских авторов, зато именно в последние три месяца вышли несколько чуть ли не наиболее интересных книжек прошлого года.

Но обо всем по-порядку. (И – да, вышедший роман А.Сапковского я, с вашего позволения, представлять здесь не стану; говорят, час его выхода на русском – близится, такшта...).

1. ДОМАГАЛЬСКИЙ Дариуш «Пираты Севера. Братство». («Piraci północy»)

Домагальский – автор, пришедший к читателю через «Фабрику Слов» в ее интенсивный период, и оттого – как и Фориш, например, – несет на себе все ее родовые пятна. Известным его сделала трилогия «Великая война с крестоносцами» (плюс сборник рассказов) – «Гневные раскаты грозы», «Бархатное прикосновение ночи», «Ласковый удар молнии» (и сборник «А пусть тишина разожжет войну»): история, где события на поле Грюнвальда круто перемешаны с мистикой Древа Сефирот (как по мне, история – литературно и сюжетно – была с претензией на, самое большее, «хорошиста», с провалами в проработке характеров и прочего разного, но с фантазией у автора все было в порядке; ну и популяризация исторического материала вполне оправдывала знакомство с трилогией). Прочие романы Домагальского находились примерно в том же створе: исторический материал, явственный мистический элемент, устойчивая читательская аудитория (так, например, предыдущий его роман был посвящен Владу Дракуле).

И вот в 2013 году вышла первая книга нового цикла (если автор не удержит себя в рамках дилогии), чье действие происходит на рубеже XIV-XV веков, а главными героями становятся, как и обещано названием, пираты Севера.

Аннотация издательства:

«Последние годы XIV века были неспокойными для стран Балтии. Дания  сражалась со Швецией, тевтонцы нападали на Литву, поляки пытались пробиться в Поморье, а знатные купцы из организации, известной как Ганза, решили избавиться от пиратов в Балтийском море.

Ганзейцы, под предводительством Бертрана Вульферна организовали военную армаду, что за несколько месяцев очистила море от грабителей. И когда казалось, что эта чума побеждена, произошло то, чего никто не ожидал...

Клаус Штёрбекер, мореплаватель, наемник и авантюрист, понял, что одиночные пиратские корабли не имеют и шанса выжить в водах, где властвует Ганза. И решил основать целое братство морских разбойников! Оно должно было состоять из множества кораблей и иметь дружеские порты, где моряки могли бы отдыхать, ремонтировать корабли и сбывать добычу.

Так родилась крупнейшая и славнейшая пиратская организация Северной Европы – виталийские братья. Долгие годы оставались они ужасом Балтики и Северного моря, даже создали собственную державу.

«Братство» — это красочный роман о началах кровавой деятельности виталийских братьев. На его страницах – история необычайной и единственной в своем роде пиратской организации, разворачивающаяся на фоне сложной политической интриги. Штёрбекер и его соратники, волей-неволей, должны стать элементом игры между Данией, Ганзой, Польшей и государством Тевтонского ордена в борьбе за власть над побережьем Балтики...

Отзывы читателей

Уже сама попытка написать роман, чье действие в изрядной мере станет происходить на море, требует от автора немалых познаний в профессиональном словаре и в принципах работы механизмов корабля. А если добавить к этому политику прибалтийских государств позднего средневековья, то на выходе мы запросто можем получить интересный текст. Однако практика часто оказывается отличной от теории. Так произошло и в данном случае.

«Пираты Севера. Братство» Дариуша Домагальского – книга, описывающая довольно редко используемый авторами период – начало формирования европейских государств и становление Ганзы. И можно прямо сказать, что у автора было воистину много материала, который бы – да умело использовать для создания образа Европы того времени. И, пожалуй, не должен был бы мешать тот факт, что главными действующими персонами романа станут пираты, жаждущие завладеть Балтикой, поскольку даже им приходится учитывать всякие политические и военные договора и союзы. Увы, но Домагальский с самого начала показывает, что он не дотягивает и до средней лиги польских писателей.

Первое, что можно поставить «Братству» в упрек – это невероятно раздражающая, насильно втиснутая в книгу любовная линия: похищенной дворянки и главаря пиратской банды. Вроде бы можно такой сюжет воспринимать нормально, ведь и тысячу лет назад было известно, что любовь слепа и глупа, однако то, как Домагацкий изображает чувства двух героев, приводит на ум дешевые романы для подростков. У серьезного же читателя попытки создать достоверные отношения вызовут только смех и снисхождение – и, увы, это лишь единичный пример того, что писатель не справляется с человеческими чувствами и желаниями. Поведение протагонистов нерационально, вынуждено и предельно монохроматично – здесь нет героев других, кроме как «добрые» и «злые».

Сюжетная схема – тоже без малого традиционное повествование о мести и попытке вырваться из оков власти, противостояние оной (этому должно послужить братство – то самое, из названия, чей идейный вдохновитель – один из отступников, желающий отыграться на высоко взлетевших представителях Ганзы). Есть здесь и еще несколько линий, сперва совершенно не связанных с основным сюжетом (тут получит свои пять минут славы даже польский рыцарь – купно с Тевтонским орденом). Проблема в том, что «Братство» (даже приняв во внимание тот факт, что это первый том длинной истории) пока что – пусто, из него не следует совершенно ничего: мы имеем дело с довольно свободно связанными друг с другом сценами, а не с полноценным романом.

Разве что исторические элементы – хотя не выходя в «Братстве» на первый план – позоляют признать, что с ними автор совладал очень неплохо, сумев отобразить реалии эпохи главенства Ганзы – как с точки зрения геополитической, так и в смысле развития технологии (что для маринистики чрезвычайно важно).

Увы, в целом приходится констатировать, что Домагацкий подтвердил репутацию писателя проходного и трагически не умеющего справиться с созданием небанальной, интересной истории. Остается лишь тешить себя надеждой, что следующий том окажется лучше первого – что, имея в виду все вышесказанное, не слишком-то сложно.

Фрагмент

Балтийское море

Апрель 1389 года

Снежно-белая чайка летала низко над зеркалом вод. Курт Бюлленвафер дивился ее широко распростертым крылам, завидывал легкости и грации, с какими она возносилась в воздух. Сам он был полным мужчиной с двойным подбородком и складками жира, обозначавшимися под слишком тесной одеждой. Одетый в йопулу черного бархата, шитого золотой нитью, выглядел он, словно удельный князь, а не простой ганзейский купец, пребывающий в морском путешествии из Любека в Гданьск.

Чайка сделала круг над кораблем и присела на релинг рядом с Бюлленвафером. На человека она совершенно не обращала внимания. Должно быть, привыкла к огромным деревянным кораблям, бесцеремонно вторгающимся на ее охотничью территорию. Собственно там, неподалеку от пляжей Поморья, проходил один из наиболее людных торговых путей Балтики. С того времени, как Ганза взяла под контроль торговлю в этом море, ежедневно десятки груженных товаром парусников отправлялось из ее портов в самые дальние закутки Европы. Доходы ганзейских купцов были огромны, а потому ничего странного, что Курт Бюлленвафер мог позволить себе моднейшие из одежд и даже покупку собственного когга.

Мужчина с гордостью повел взглядом по недавно купленному кораблю, что шел нынче в свой первый рейс. «Белая Дама» – ибо такое название когг получил – была пузатой, словно корова. Давно миновали времена викингов и их стройных кораблей с носами, украшенными драконами. Нынче в морях царили широкие и неловкие посудины, построенные с мыслью не о военных походах, а о том, чтобы перевозить как можно больше товара. Когги были большими и солидными, но неповоротливыми.

Бюлленвафер всегда говорил, что люди не должны выходить в море, ибо они существа сухопутные – а если бы Господь пожелал сделать иначе, то одарил бы их плавниками. Но теперь, вступив в обладание собственным парусником, он диаметрально изменил свое мнение. Во время рейса, если позволяла погода, он выходил из кабины и прогуливался по палубе, от надстройки носовой до кормовой – и обратно. Боевая площадка была увенчана кренелажами, чуть напоминающими зубцы на крепостных стенах. В случае нападения, из-за них можно было обороняться. Но на палубе не было солдат, поскольку корабли этого типа не предназначались для боевых заданий. Служили купцам исключительно для транспортировки товаров. Однако это не означало, что когг – совершенно безоружен. Каждый моряк умел сражаться, по крайней мере немного, а под палубой находился и малый арсенал.

На корме, удерживая румпель, стоял рулевой, готовый в любой момент изменить курс, покажись лишь на горизонте угроза в образе пиратских кораблей. Когг шел полуветром, правым галсом. Рядом с рулевым развевался символ Любека – желтый флажок с черным двуглавым орлом – поскольку именно из этого города «Белая Дама» и происходила.

Посредине корабля стояла высокая мачта, поддерживающая реевый парус. Мастер над парусом – мрачный бородач, за весь рейс не произнесший ни слова и, как подозревал Бюлленвафер, немой – все время маневрировал при помощи брасов парусом едва лишь менялся ветер.

Под палубой находился трюм на сто лаштов, до краев наполненный самыми разными товарами: от мешков с зерном и бочек с солью, кип сукна и тюков столь любезного сильным мира сего горностаевого меха до бочонков с медом и воском.

Курт тридцать лет жил с торговли и прекрасно знал, на что нынче наибольший спрос. Он уже потирал руки при мысле о богатстве, которое принесет ему продажа всего этого добра в Гданьске. Мечталось ему о флоте, состоящем из нескольких кораблей, что курсировали бы не только по Восточному морю, но и по морю Северному, добираясь до холодных побережий Англии. Но сперва должно собрать приданое для своей дочери, Катарины, которой нынче исполнялось пятнадцать весен. И хотя она все еще была любимой доченькой папочки, а он воспринимал ее как маленькую девочку, знал, что самое время присмотреть ей мужа. За заработанные нынче деньги хотел он также подновить дом в Любеке и отдать один этаж жене – лишь затем, чтобы оставаться как можно дальше от вздорной бабы. Бюлленвафер был по горло сыт ее претензиями, скандалами и упреками. Должно быть, именно потому он уже полгода как завел любовницу.

Марс отошел от мужчины, едва он вспомнил о сладкой Кунегунде. У девушки глаза были словно уголья, волосы – черными, будто ночное небо, а узкую талию ее можно было оплести ладонями. И что с того, что была она с ним из-за дивных подарков и денег, за которыми она протягивала руку, едва лишь случалась к тому оказия? Курт не был дураком и отдавал себе отчет, что Кунегунда посвещает ему свое время лишь из-за этого. Приближался он уже к пятидесяти, и последнее, что о нем можно было сказать, так это то, что он привлекателен.

Порой он чувствовал к себе отвращение, когда, дав волю похоти, вжимал телесами в постель эту фигуристую девицу, едва на год старше его дочери. И хотя никогда она не жаловалась, принимая его у себя, едва лишь он выказывал желание, он решил, что после возвращения в Любек купит ей колье, усеянное сапфирами и смарагдами. На какое-то время это утишит его совесть.

Присевшая на релинге чайка внезапно сорвалась с места. И в тот же миг раздался крик вахтенного из носового замка:

– Три парусника со стороны суши! Плывут к нам!

Ганзейский купец нахмурился.

На морских путях кроме штормов, предательских скал и мелей путешественникам должно было опасаться и прочих опасностей. Как и на шляхах, тут гуляли разбойнички. Грабежом промышляли рыцари, которых в родных краях Бюлленвафера называли раубриттерами. На суше они заставляли купцов платить пошлины взамен проезда дорогами мимо их замков, да и на путешествующих морем находили управу.

Одним из известнейших их фокусов было гонять вдоль берега корову с фонарем между рогами. Шкипер, ведущий корабль ночью, полагая, что это свет другого корабля, приближался к нему, и прежде чем успевал понять свою ошибку, когг разбивался о скалы или садился на мель. И тогда его груз становился легкой добычей для притаившихся поблизости разбойников.

Со времен, когда претендент на датскую корону, Альбрехт из меклембургской династии, которого не поддержала Ганза, позволил своему дворянству вести с ганзейскими городами полуприватную войну, макленбургцы начали организовывать каперские отряды, груженные солдатами корабли, отсылавшиеся на морские пути. Когда оказалось, что предприятие приносит небывалые доходы, по следу их пошли вскоре и ютландские с гольштинцскими графами, а также поморские князья. Балтика становилась все опасней для купцов Ганзы.

К Бюлленваферу подошел шкипер, гигантский мужчина с кулаками, словно буханки хлеба и с густой бородой, скрывавшей половину лица. Взгляд его холодных глаз не отрывался от приближающихся кораблей.

– Идут полным ветром, – сказал мрачно. – Вскоре нас догонят.

– Пираты? – тревожно спросил купец, еще надеясь, что это ганзейская флотилия плывет им навстречу.

Шкипер не ответил, пытаясь рассмотреть флаги на кораблях.

– Красный гриф на белом фоне, – сказал наконец. – Грифиты.

Курт схватился за голову и принялся от отчаяния дергать себя за волосы. Понял, что погиб. Княжеский род Грифитов из Поморья не любил Ганзу, а потому уже несколько любекских купцов пали жертвой разбоя с их стороны. Даже если удастся им уйти живыми, потеряют корабль и весь груз.

– Приготовиться к бою! – крикнул шкипер. – Заряжать катапульту! Взять оружие!

Опытный экипаж поспешно бросился исполнять приказания. Каждый прекрасно знал, что делать. Четверо мужчин вытащили из кормовой надстройки метательную машину, уставили ее на палубе. Вместе с ней принесли и снаряды – камни и окованные колоды.

Молодой юнга, не имевший еще достаточно сил, чтобы вставать с врагом лицом к лицу, умело взобрался на марс, чтобы стрелять оттуда из лука. Прочие вытаскивали кольчуги и колеты из твердой кожи, а на головы надевали капалины. К левой руке цепляли ремнями щиты, правыми тянулись к топорам, тесакам или мечам. Хотя были они моряками купеческого когга, однако становилось понятным, что знают, с какого конца у оружия острие.

Экипаж «Белой Дамы» насчитывал двадцать человек. Готовые к бою, они скрылись за кренелажем. Лишь рулевой и мастер над парусами остались на своих местах, маневрируя так, чтобы уйти от пиратских кораблей. Несмотря на их усилия, груженый товаром и неповоротливый когг не мог плыть быстрее.

Вспотевший от страха Бюлленвафер, сжимая рукоять короткого корда – который всегда брал в дорогу, но и думать не думал, что когда-нибудь его применит, – следил за нагоняющими их кораблями. Идущие налегке, парусники резали волну, догоняли ганзейский когг. Уже были видны вооруженные люди, скалящиеся при мысли о скором пролитии крови и о богатой добыче, которые перейдут в их владение. Курт знал, что когда дойдет до абордажа, у экипажа «Белой Дамы» не окажется и шанса. Пиратов больше – и как минимум четырехкратно – и они куда сильнее обознаны с военным ремеслом.

Полетели камни, выпущенные из катапульт. Первый хлюпнулся в воду довольно далеко от их когга, второй пролетел над их головами, но следующие попали в цель. Камни описывали высокую дугу, с грохотом били в борт, разбивая релинги. Засвистели стрелы, сея опустошение среди моряков, укрывшихся за кренелажем. Одна попала мастеру над парусами в спину. Мертвый мужчина свалился в воду. К счастью, его помощник сразу же ухватился за брасы и не позволил парусу ослабеть.

Моряки с «Белой Дамы» пытались огрызаться, но не были столь умелы в военном искусстве, как их преследователи. Стрелы их не наносили урона пиратам, а арбалеты, что их держали в трясущихся руках, редко били в цель, как и камни, брошенные метательной машиной – те тонули в морских волнах.

Бюлленвафер, присев за кренелажем подле рулевого, истово молился Пресвятой Деве о спасении. Он согласился уже с потерей товара нового когга, но жаждал сохранить жизнь. Пообещал Деве Марии, что если выйдет из этого живым, заложит в Любеке часовню в ее честь, уже в этом году отправится в паломничество в Рим и не станет больше грешить с Кунегундой. Последнее обещание далось ему с наибольшим трудом, и миг-другой он прикидывал, не вычеркнуть ли оное, но от единожды данного слова отступать нельзя. И наверняка не от слов, данных Богоматери.

Он прервал набожный шепот, когда услыхал доносящийся сверху свист. Перепуганный, поднял к небу глаза. Сперва, ослепленный солнцем, ничего не заметил, но потом в воздухе появился вертящийся камень. Ганзейский купец завизжал, что твоя свинья, и скорчился. Жалел, что туша его – слишком хорошая цель. Однако снаряд пролетел над его головою и попал в рулевого, ломая ему ногу. Суровый мореман лишь стиснул зубы, ни на миг не выпуская из рук румпель. Сбейся когг с курса, пиратские корабли слишком быстро встали бы при его бортах. А так экипаж еще тщил себя надеждой, что вдруг переменится ветер или налетит шквал, и «Белая Дама» уйдет от погони.

Но надежда оказалась не сильнее свечи на ветру. У Бюлленвафера чуть сердце не остановилось, когда один из камней, описав крутую дугу, ударил в мачту, что лопнула с громким треском и свалилась на палубу. Прикрепленный к поломанный реям парус сперва вспучился, а потом упал в море. Когг еще минуту-другую двигался по инерции, потом притормозил, а затем и вовсе остановился. Выглядел он нынче словно искалеченная кобылка посреди водного пути.

Под небо взлетели крики триумфа. Пираты знали, что ганзейский парусник теперь от них не сбежит. Тем временем на палубе «Белой Дамы» воцарилась мертвая тишина. Моряки мрачно глядели на сломанную мачту и раскинувшийся по волнам красно-белый парус. Поняли, что судьба их решена.

2. ЗЕМЯНСКИЙ Анджей. «Ловушка Теслы» («Pułapka Tesli»)

Анджей Земянский не раз появлялся в моих обзорах, да и нашему читателю он знаком – первым делом своими рассказами. К слову сказать, несмотря на успех его «двух-трилогий-ждите-третью» «Ахайи», в Польше его чаще вспоминают тоже как автора очень неплохих рассказов (в том числе и тех, что оказались увенчаны премиями – им. Я. Зайделя и пр.). И в жизни, и в прозе держащийся маски «крутого пацана», в рассказах Земянский раз за разом оказывается куда более лиричным и интересным.

Эта книга – сборник нескольких его небольших текстов, рассказов и новелл.

Аннотация издательства

«Земянский – словно бермудский треугольник снова и снова втягивает читателя в свои истории.

Интересно ему знание и незнание о мире. Много в его текстах Вроцлава, города, который, казалось бы, хорошо нам знаком, но который, однако, мы узнаем заново, идя следами автора.

Здесь время не имеет границ и рамок. Где-то вдали проходит Эмма Винхауз. Ларс Эрикссон ищет партнеров из далекой Японии, а Никола Тесла пытается сражаться за свои патенты с Бэллом и Эдисоном».

Отзывы читателей

«Ловушка Теслы» — новейшая книга Анджея Земянского, прежде всего известного как творца Ахайи. Однако не должно забывать, что одно из коротких его произведений, «Автобан нах Познань», был награжден Зайделем. Нашлась ли в очередной антологии его рассказов настолько же хорошая история?

Сборник открывает самый короткий текст – «Польский дом». Земянский показывает нам историю людей, что встретились морозной ночью вдали от дома. Идея проста до банальности, о развитии сюжета тяжело говорить (это миниатюра в несколько страниц), а финал, полагаю, никого не застанет врасплох. Впрочем, прочитав сборник, понимаешь, что первый текст – всего лишь разогрев.

«Выгульщик» – совсем другое дело. Начальная точка рассказа – повторяющиеся похищения женщин по всей Польше. Делом должна заняться Анита, полицейская из Вроцлава – города, в котором такого преступления еще не случилось. Отчего же должно искать решения загадки в Нижней Силезии? Идея проста: проводящие расследование выставили свою коллегу как приманку, на которую должен клюнуть таинственный похититель. Кому-то, кто не читал «Ловушки Теслы», может показаться, что «Выгульщик» — это детектив, и к тому же мрачный. Но это лишь часть правды, и к тому же – наименее значимая! Настоящее действие начинается там, где заканчивается расследование Аниты. Развязка рассказа и вправду необычна; пожалуй, никто не ожидал от автора «Ахайи» столь мощной дозы чистого абсурда. Значит ли это, что «Выгульщик» – плохой рассказ? Нет! Безжалостность, с которой писатель деформирует реальность, просто захватывающа. Получился у него воистину странный, но интересный текст.

Заглавная «Ловушка Теслы» уже не настолько неожиданна, но наверняка придется по вкусу тем, кто питает слабость к историческим изюминкам и современным тайнам. Сюжет крутится вокруг изобретения Николы Теслы неизвестного назначения. Рассказывается нам история на двух уровнях: одна часть непосредственно из времен первой половины двадцатого века, вторая – жизнь современных героев, что ищут разгадку тайн прошлого. В этом тексте Земянский прекрасно использует все реперные точки, что нынче сделались бы основой для новостных каналов: конфликт между Маркони и Теслой, теорию электрического призрака человека, машины для изменения природной среды. Единственный серьезный изъян рассказа – внезапный перелом действия: писатель переходит к развязке, когда все, казалось бы, только начинает закручиваться. И все же «Ловушка Теслы» — текст приятный.

Концепция воздействия скрытых сил на мировые события, играющая определенную роль в рассказе заглавном, в «Парни, всем вам гореть в аду» оказывается развитой куда подробней. Земянский здесь говорит о взрослении парня, обреченного сыграть важную роль в истории Польши. Звучит это, может, патетично, но свобода и красноречивость, с которыми автор пишет, приводят к тому, что все воспринимается куда как непафосно. Рассказ не отличается ничем особенным, но является куда как приятным чтением – а это для данного сборника самое важное.

По-настоящему сильным рассказом сборника остается «А если бог – это я». На этот раз Земянский забирает читателя в мир снов. Идея – проста: главный герой, работающий в приватной клинике, умеет проникать в сны других людей. Таким образом он помогает тем, чьи ночи наполнены страданием. Эту простую концепцию писатель использовал, чтобы показать драму, предательство и верность. Сильной стороной рассказа остаются весьма пластичные описания – Земянский удивляет по-настоящему умелым пером. И хотя довольно простой сюжет рассказа может сперва отпугнуть, но «А если бог – это я» сильный текст.

В целом «Ловушка Теслы» — сборник куда как неплохих рассказов. Если вы ищите хорошего развлекательного чтения, приятного и удивляющего, то этот сборник должен вас заинтересовать. Особенно если вы любите прозу Анджея Земянского – пусть теперь он спокойней и зрелей, но это тот самый, что создал некогда «Ахайю», остающуюся культовой в определенных кругах.

«Ловушка Теслы» (фрагмент)

Оба мужчины были элегантно одеты: не напоказ, без нуворишеской развязности, но можно было заметить, что костюмы их недешевы и не куплены в магазине. Кто-то с редким вкусом и огромным опытом шил их на заказ.

Мужчины положили на лавку два чрезвычайно похожих чемоданчика. Оба – несколько старомодные, нисколько не привлекающие взгляд. Однако оба вступили друг с другом в борьбу. И не был это бой до победы и не попытка достичь преимущества. Просто, соприкоснувшись, они повлияли на все окружающее пространство. Захоти кто-нибудь в парке прослушать музыку, сфотографировать на цифровик или использовать мобильник – не сумел бы этого сделать. А если кто-то носил кардиостимулятор и проходил мимо... что ж, ему сильно не повезло.

Мужчины уселись на лавочке так, чтобы чемоданчики их разделяли. Более старый из двух, выглядящий на шестьдесят – шестьдесят пять, широко улыбнулся.

– Итак, Дуган, ты здесь, – начал он разговор с американской непосредственностью, без каких-либо формальностей.

Это явно не понравилось его по крайней мере вдвое более молодому собеседнику.

– Во-первых, меня зовут Дариуш. Во-вторых, в этой стране к лицам, которые незнакомы, стоит обращаться с использованием слов «пан» или «пани».

– А с какого это времени для тебя стали важны польские обычаи, Дуган?

– Я поляк.

– Да, – согласился американец, насмешливо кивая. – Дуган Йованович. Типично польская фамилия.

– Дариуш Йованович. И даже не скажу, насколько она типична.

– И так все знают, что ты румын!

– Серб!

– Видишь? Дал себя подловить!

– Просто пан не дал мне закончить. Семья моя и правда происходит с Балкан. Из Сербии.

Американец тяжело вздохнул.

– У меня к тебе просьба. Может, обойдемся без этих «пан» и «пани» и поговорим как люди. Меня зовут Карл и у меня к тебе прибыльное дельце.

Йованович вынул из кармана пиджака влажную салфетку. Вытер нею лицо, а затем – тщательно – обе ладони.

– Аллергия? – спросил человек, представившийся Карлом.

– В том числе. Хотя в этом случае, скорее, нервное.

– Сочувствую. Я когда-то страдал от аллергии. Но мне ее вылечили.

– Мою не вылечить. Ну ладно, – Йованович перешел на деловой тон. – Какое предложение у тебя ко мне, Карл?

Американец явственно повеселел.

– Я хотел бы, чтобы ты устранил одного человека.

– Мне жаль. Я не наемный убийца.

– Ох, перестань! Сейчас будешь мне чесать, что я ошибся, что прилетел сюда без разведки насчет тебя! Может, стоит прекратить эту ерунду?

– Ты не совсем меня понял, Карл. Я, конечно... убиваю людей. И, верно, делаю это за деньги. Но я не наемный убийца.

– А кто?

– Палач.

Американец взглянул на своего собеседника с интересом.

– Я чего-то не понимаю?

– Это просто. Я отыскиваю и исполняю приговор касательно людей, которые были приговорены к смерти решением суда. Правомочным! – подчеркнул Йованович. – Но люди эти сбежали из тюрьмы, никогда не были задержаны или... избегают экзекуции при помощи других средств.

– Это я как раз понимаю. Меня больше интересует, что делает профессиональный палач в Польше – в стране, где нет смертной казни?

– У Польши нет доступа к Средиземному морю. А средиземноморских археологов она выпустила тысячи. Некоторых – выдающихся, всемирно знаменитых.

– Ну да, да...

Американец не был ни американцем, ни кем-то, кого можно было бы смутить методом ведения беседы. Однако он не мог удержать взгляда на лице Йовановича. Человек в возрасте лет тридцати пяти, может, сорока лет, хоть иногда бывающий снаружи, под лучами солнца, должен иметь какие-то морщинки, пусть даже мимические. А здесь – ничего такого. Ни малейшей! Совершенно неподвижное лицо безо всякого выражения выглядело словно приклеенным, словно занимался им доктор Франкенштейн, комплектуя тело Йовановича на разных кладбищах. Знакомые его наверняка шутили, что это из-за слишком многих пластических операций. Но нет... Американец знал правду. Исследователи доставили ему все данные. Мертвое лицо было результатом аллергического поражения, а сам владелец умело использовал это, чтобы влюблять в себя девушек, дав им открыть, что под неподвижной маской скрывается впечатлительный мальчик. И метод этот, вроде бы, оставался исключительно действенным.

– Что ж, взялся бы ты убить кого-то, кто не ходит под официальным приговором независимого суда? Не отвечай, – американец прервал сам себя, вскинув руку. – На человеке, которого я разыскиваю, лежит вина, которую привычный суд наверняка бы не признал. Однако у меня есть мнение столь важных людей, о которых нет никаких сомнений, что...

– О чем ты столь выспренно говоришь?

Карл тяжело вздохнул.

– Убьешь ли ты кого-нибудь без приговора?

– Нет.

– А если будешь уверен, что устранение этого человека с точки зрения его опасности окажется полезным?

– Да. Если буду в том уверен.

– Понимаю. Тогда последний вопрос: если ты даже не пожелаешь выполнить приговор, отыщешь ли этого человека для меня?

– Да.

Йованович отвечал быстро, четко и весьма однозначно. Американец вздохнул с явным облегчением.

– Говорят, ты можешь и из-под земли достать нарушителя.

– Назовем это литературным преувеличением.

– Мои исследователи, похоже, не ошиблись. Утверждают, что ты лучший на рынке. А теперь, даже после короткого разговора, я склонен с ними согласиться.

– Обманчивое впечатление. Скорее всего, оно происходит из-за впечатления о моем неподвижном лице, поскольку именно таково представление о наемном убийце. В моей же профессии это увечье – лишь лишнее затруднение.

– Возможно. И все же эти мнения производят впечатления.

– Благодаря ли этому мнению та сумма, которую ты можешь для меня предложить, окажется удовлетворительной?

– Это зависит.

– Не понимаю.

– Все просто. Это ты назовешь сумму, которая тебя удовлетворит.

Некоторое время Йованович сидел молча. Таких предложений еще не случалось.

– Это настолько важно? – спросил он.

– Да, – на этот раз американец был предельно короток.

– И ты хочешь заплатить мне столько, сколько я пожелаю? Не торгуясь? Даже не услышав этой суммы?

– Да.

Они снова замолчали. Электроника сражалась друг с другом в тиши. Гуляющие недоуменно встряхивали своими телефонами, не понимая, отчего те не работают.

– Кого я должен найти?

– Твоего земляка.

– Поляка? Это мне не с руки.

Американец встряхнул головой.

– Со всем уважением к твоему выбору своей новой отчизны... Я тоже американец всего лишь в третьем поколении и понимаю, что ты чувствуешь, но... Я имел в виду серба.

– Кого конкретно я должен найти и убить?

– Николу Теслу.

Йованович медленно повернул голову. Сидел неподвижно, глядя куда-то вдаль. Тишина тянулась невыносимо. Наконец американец не выдержал.

– А тебе не мешает эта небольшая трудность, состоящая в том, что Тесла мертв вот уже семьдесят лет?

– Нет.

3. СТЖЕШЕВСКИЙ Эмиль «Эктения» («Ektenia»)

Эмиль Стжешевский родился в 1985 году. Докторант Института Философии в Ольштине, магистерская работа была соразмерна интересам ФантЛаба («Онтология фантастических миров»). Преподает. Кроме того – он создатель и некоторое время редактор электронного фэнзина «Creatio Fantastica». Статьи публиковал в таких журналах, как «Czas Fantastyki» и «Nowа Fantastykа». Первая публикация – в 2006 году, а в последние годы – охотно пишет рассказы, объединенные довольно мрачным миром в створе парапанка (и, в отличие от многих других авторов – пытается, как на мой вкус, отыгрывать не только антураж, но и идейное наполнение этого направления). «Эктения» — первая книга автора (и – снова же – изданная в «Powergraph’е» исключительно в электронном виде). Действие ее происходит в том же мире, к котрому относятся несколько рассказов, выпущенных автором в последние годы (в том числе и тот, о котором я уже рассказывал – в «постапокалиптическом» сборнике от «Powergraph’а»).

Аннотация издательства

«Это польский стимпанк с ударением на «панк». В Орденской Пруссии идет война с восточнобалтами, а в залах госпиталя для инвалидов и сумасшедших в Кортау кабалисты экспериментируют с неизвестным. Многослойный роман с мистикой на подложке. Обложка – результат стимпанковой фотосессии группы «AlterSteam».

Отзыв читателей

Сон Навуходоносора, в котором тот видит металлического колосса на глиняных ногах – прекрасная метафора стимпанка как направления в фантастике. Золотая голова, серебряной туловище, все на первый взгляд чудесно, но и что с того, если все вместе – слабо, неустойчиво, доминирование антуража над литературой. В то время как большинство авторов, в том числе и на родной почве, сосредотачиваются на золочении своих произведений, изобретая прежде всего стимпанковою лошадку, то, чем можно очаровать чиаттеля – Левандовский поставил на танчики, Гловацкий влил в «Куклу» химические составляющие, – нашелся автор, который сосредоточился на глиняных ногах. Эмиль Стжешевский решил лепить из глины, в этой жанровой неустойчивости и неуверенности.

Что такое глина для «Эктении»? Упреком онтологической «не-глубины», который я намеревался поставить книге, было отсутствие прояснения этого вопроса. Она – мистический элемент, из которого, согласно Писанию, возник человек? Стимпанковая, из-ХІХ-вечная версия био/нанотехнологий? Этого вы не узнаете, автор целенаправленно избегает объяснений. Знаменательна сцена при Оракуле, в которой одному из героев открывается правда. Вернее, отсутствие этой сцены: мы видим – очень подробно – все перед и после, но не услышим ни нотки из эзотерической музыки оракула. Это стремление к познанию наибольшей тайны, характеризующее всех персонажей, попытка навязать привычную человеческую перспективу, выковырять свои глаза и вложить глиняные, видящие истину, и то, что в результате каждому глина предлагает нечто иное, приспосабливается к нему и делает зримыми их персональные грехи – все это убедило меня в необходимости отказаться от упрека.

Структурно роман состоит из четырех рассказов, связанных хронологически, сущностно – но при том не слишком жестко. Первая история представляет собой генезис глиняной «технологии», вторая – первые экспериментальные попытки ее использования, третья – это уже уровень массовых тестов на людях, четвертая же история – эпилог, показывающий ее результаты для мира. Книга в целом – пунктирно описывает течение войны. У Стжешевского это не увлекательное мальчуковое приключение, превращающее детей в мужчин, но рваная рана на социальном организме. Впрочем, даже сама композиция романа именно так определяет войну – как отсутствие, пустоту, мы не зафиксируем ее на страницах романа. Мы видим разорванный, истекающий кровью социальный фон – пропаганду, рекрутов, ветеранов, госпитали, калек, сирот, оккупированные города, переселенцев и концлагеря.

Повествование книги приносит оммаж многим жанрам – детективу, лагерной литературе, психоделической прозе. Перо автора склонно к минимализму – говоря по-правде, большую часть книги воображение мое реализовывало, скорее, в формате телеспектакля, чем в рамках голливудской суперпродукции. Зато в финале мы имеем пластику, словно сошедшую с картин Бексиньского.

Одновременно видно и то, что в разговоре упомянул и сам автор – этот текст создавался годами. Порой из-под многократно редактированного текста проблескивают фразы, звучащие наивно, некая сцена отдает дешевым спецэффектом – например, ветер, сдувающий шахматные фигуры в первой истории.

«Эктения» — не книга для людей, которые ищут паровых 19-вековых золочений и серебрений, тикающих механизмов и огромных свершений. Это проза, развенчивающая жанр, грязь, глина и кровь, в которых больше найдет для себя энтузиаст исторического хоррора. Или же фэн альтернативной истории, откапывающий в картине мира как факты, так и представления времен войн 19-20-го веков. «Эктения» подобна «Льду» — она стимпанковая проза лишь оказией. Но концептуально ей до шедевра Дукая пока что далеко – дебюту Эмиля Стжешевского нельзя отказать в смелости и размахе, однако можно и пожелать – еще большей экстраполяции оригинального видения, расширения большей части сюжетных линий для интригования читателя, сильного акцентирования на собственной исключительности. Эта глина обладает потенциалом для еще более поразительных форм».

ФРАГМЕНТ

Глава 1. Призрак прошлого (фрагмент)

Ночь принесла благословенную прохладу, а еще тело на полу комнаты на Берлиненштрассе, 10. Кровь на ковре и ноже была еще теплой, в мрачном свете закопченной керосиновой лампы она, казалось, исходила паром. Открытые глаза мертвого орденца без выражения смотрели в лицо убийце.

Вацлав Сармент застегнул жилет с турецкими узорами. До него, собственно, начало доходить, что он совершил, пусть и планировал это уже некоторое время. Однако до последнего момента он надеялся, что дело обернется иначе, ведь он пришел лишь поговорить. Предложить выгодные условия за отход от дела. Он мог заплатить, деньги были. Привез их из родного Кракова, хватило бы на то, чтобы выкупить половину Алленштейна. Получить немалую сумму лишь за то, чтобы кое-чего не покупать? Кто бы не соблазнился?

Однако Пауль Ходманн на это не согласился. И не думал отступать. Не подействовала ни одна просьба. Орденец не боялся и угроз. Не знал, что стоило бы.

– Ничего не получится. Ступай прочь из моего дома вместе со своими деньгами, – сказал с издевательской улыбкой. Смотрел на Сармента полным презрения взглядом. Это было невозможно вынести. Чашу горечи переполнила нотка сочувствия, которую мужчина высмотрел во взгляде Ходманна.

Сочувствия Сармент вынести не сумел.

А потому вынул нож и одним плавным, размашистым движением перерезал пруссаку глотку. Клинок аж заскрежетал о шейные позвонки. Хотя орденец умер мгновенно, кабалист продолжал пластовать его дальше, глядя в мертвые глаза – проверял, ушло ли из них сочувствие.

Уже когда все завершилось, он порадовался, что предусмотрительно снял пиджак и набросил ее на спинку стула. Тот все еще был чист, а потому Сармент мог скрыть под ним пятна крови на рубахе и жилетке. Смыть с лица и рук остальное, а затем выйти, а чуть позже снова сюда вернуться. Автомобилем, прототипом, созданным на паровой конезаводе некоего Канта из Кенигсберга – тот некогда развлекался философией, но на старости лет принялся мечтать о жизни изобретателя. На самом деле, Сармент знать не знал, отчего он сразу не приехал своей черной машиной. Может, хотел избежать совершения некоей глупости? В глубине души он сомневался, что готов к убийству, но приедь он сюда своей повозкой с вместительным багажником – и единственное, что занимало бы его мысли, это как побыстрее решить дела. Окончательным образом.

Итак, дошло до преступления. И Сармент, сам не понимая отчего, радовался, что это уже случилось. Он наконец-то может двинуться дальше, может воздвигнуть на свои плечи любую тяжесть. Почти ничего уже не сможет встать у него на пути. План должен исполниться, цель – реализоваться, и такое было бы достойно даже убийства.

Он наконец-то узрит лицо Бога.

Ополоснул лицо теплой водою, мельком взглянул на «Allensteiner Zeitung», что лежала на тумбочке в холле. Для надежности взял газету, чтобы сойти за обычного гуляющего, и вышел. Бродить по городу с газетой подмышкой смысла не имело, однако он посчитал, что ему нужно что-то, что позволит позабыть о последних событиях. Не думал, что покажется подозрительным прохожим, но никогда ведь ничего не скажешь заранее. Попробуй его кто-то тронуть, он покажет газету и привычным ломаным немецким с польским акцентом спросит, как пройти в Кортау, к госпиталю для убогих и безумных, о котором писалось на первой странице. Тем самым – отвлечет внимание – просто делая вид, что языка он не знает, и что здесь – проездом, с визитом к тамошнему пациенту.

Составление же в уме соответствующих искаженных и ненатуральных слов позволяло ему не сосредотачиваться на деле Пауля Ходманна. Тело орденца, однако, то и дело возникало перед его внутренним взором. Он уже порядком повидал мертвых, но никогда ранее не причинял им смерти своей рукою.

Бог приказал Аврааму убить сына. Неважно, что в конце удержал его руку. Важно, что отдал приказ. Если бы захотел, удержал бы и его, Сармента, длань.

Воздух несколько отрезвил Сармента. Позволил избыть начальный парализующий шок и облегчил мышление. Он шепотом перечислял дела, которыми должно было б заняться. Во-первых, останки – запаковать их в соответственно длинный мешок, а потом незаметно снести в автомобиль. Было это непросто, но – под завесой тьмы – возможно. Значит, возвращаясь, ему должно разбить фонарь. Легче было бы перенести тело разрубленным на части, но ему оно необходимо целым. Во-вторых – найти бумаги. Орденец, как человек, любящий порядок, наверняка держал где-то свои формулы, всю документацию. Вацлав бы именно так и сделал, а Пауль куда как походил на него. Единила их одна и та же страсть. Или, вернее, одна и та же одержимость.

Формула же, какую оба они искали, была бесценна. Тот, кто захотел бы получить за нее деньги, был глупцом – величайшим из возможных. Анализируя все на холодную голову, Сармент наконец-то понял, что с самого начала он себя обманывал.

Да, он пришел в тот дом, чтобы убить.

А теперь шел сквозь ночь, пытаясь не оглядываться. К счастью, до нанимаемого Сарментом дома было совсем недалеко. Непосредственная близость леса давала необходимую для экспериментов приватность. К тому же, большинство обитателей города не заходили в эти районы. Психиатрический госпиталь в Кортау не был любимым местом прогулок.

На небе сквозь тучи пробились несколько звезд. Влажность в воздухе – остатки душного дня – оседала на усах и ладонях, прекрасно отрезвляя. Он подумал, что заходит на дождь.

– Феноменально, – прошептал. – Феноменально...

Когда открывал дверь своего подъезда, упали первые капли. Вацлав улыбнулся.

Глава 2. Глиняный голем (фрагмент)

Смрад и недомогание суть единственные обитатели этого места. Вьются в духоте вокруг жертвенного ложа, единясь в объятиях, движутся в такт несуществующей музыки.

Я стою в углу комнаты и не смею даже пошевелиться. Мысли мои ясны. Четкие директивы, рациональные указания, ведущие меня к цели. И не имеет значения, что я не ведаю назначения того, что делаю. Сомнений не существует. Приказ. Просто-напросто приказ.

Он – болен, а я знаю лекарство. Есть у меня панацея от его немочи. Когда исполню порученное, он почувствует облегчение. Я несу ему избавление, хотя и нет во мне чувств.

В ноге таится гангрена, рука – не действует, правая сторона тела – мертва. Он замер где-то между двумя мирами. И смотрят на него смрад и недомогание. Следят, чтобы пребывал он так вечно.

Нет у него столько времени.

Изможденное лицо, запавшие щеки. Я знаю, что он редко приходит в себя, и то – для того лишь, чтобы произнести бессмысленные слова. Теперь же он спит. Ждет.

Ждет меня.

Я поднимаю одеяло, и смрад забивает мне дыхание. Однако я не теряю сознания. Сознание неважно. Главное – задание, с которым мне приходится иметь дело.

Я сильно хватаю правую ногу и сжимаю. Прекрасно вижу темно-коричневое пятно вокруг колена, пусть здесь и царит мрак, а в зале нет окон.

Нажимаю. Больная кровь брызгает мне на руку.

Он открывает глаза. Просыпается с криком и страхом...

* * *

Просыпаюсь с криком и страхом. Невыносимая боль в левой руке подсказывает мне, что это не сон. Снова бессильно сжимаю кулак. Ногти воткнулись в кожу до крови. Хорошо еще, что я не сделал себе чего худшего.

Снова придется менять постель... А эта так мне нравится... Белоснежная, накрохмаленная. Напоминает мне родной дом, там я спал на такой же. Только эта пахнет по-другому. Не запахом свежего ветра и груши, что росла у меня во дворе. Пахнет медикаментами. Из-за этого мне кажется, что я сплю на постели после какого-то другого больного. Однако доктор Амтерштерн заверил меня, что белье – совершенно новое.

Хорошо, что такие кошмары не снятся мне каждую ночь, иначе я бы сошел с ума. Призрачный образ пугающе долгого падения преследует меня нечасто. Обычно когда луна светит исключительно ясно. Как сегодня.

Я откидываю одеяло и с трудом сажусь. Хочется мне снова упасть в мягкие подушки, борюсь с собой. Напрягаю каждую мышцу, оставшуюся еще под моим контролем. Сантиметр за сантиметром, секунда за секундой я – все выше. Лоб мой орошает пот, но я не обращаю на это внимания. Важно лишь то, что я жив и могу садиться. Это во мне – сила! Я не калека! И не стану...

Удалось. Я весь трясусь и непросто мне удержать тело ровно, но – справляюсь. Мне должно тренироваться. Иначе мышцы мои совершенно одеревенеют. Я всегда был сильным мужчиной. Справлюсь. Справлюсь.

Я плачу.

Слезы капают мне на ногу, но даже этого я не чувствую.

* * *

За окном живительные лучи весеннего солнца оглаживают птиц и деревья. Я слышу отзвуки природы – шумы, трели и чириканье. Хотел бы выйти наружу, но это невозможно. Даже если попросил бы о помощи сестру, немного это дало бы. У меня нет сил поднять голову, чтобы увидеть все это. Смогу лишь смотреть под ноги. А потому не стану беспокоить сестричек, у них достаточно дел подле прочих больных.

Я протягиваю ладонь, чтобы почесать ногу. Ее мне уже давно ампутировали и надели протез, но я все еще чувствую, как чешется правое бедро. Забываю об этом лишь когда пальцы касаются шершавого, чуть пластичного материала, из которого сделана моя новая конечность.

Глина еще не отвердела. У самого шва цвет ее – слегка фиолетовый, ужасный. Когда смотрю на это, чувствую тошноту. Стараюсь глядеть как можно реже, но взгляд мой то и дело туда перемещается, словно причиняя самому себе мучения. Нисколько не напоминает это место цвет кожи, но доктор сказал, чтобы я не переживал. Это мои кровеносные сосуды постепенно соединяются с канальчиками, что тщательно проделаны в протезе. Когда кровь доберется до кончиков глиняных пальцев, я смогу шевелить ногою, а цвет сделается более сносным.

– Guten Morgen, Herr Benck, – слышу я от дверей.

О волке речь...

– Нынче мы получили телеграмму из Шарфенвизе, – говорит доктор. – Известие от господина Сармента, проектировщика вашего протеза.

Я гляжу из-под приспущенных век. Его белый фартук безупречно чист, как всегда. Прямая стойка и гордо-мощный лоб всегда вдохновляют меня, сколько бы я их не видел. От Амтерштерна исходит уверенность профессионала.

– Вацлав Сармент – исключительно одаренный проектировщик, высоко оцененный. Протез выполнен удивительно тщательно, словно бы мастер подписал договор с самим дьяволом.

Доктор хихикает. У него сухой смех, не подходящий ему. Чуть ироничный, невыносимый.

– Уже скоро к вам вернутся ощущения во всем теле. Реабилитация, однако, будет долгой, и пока все наладится, много воды утечет. Все это время вы будете под контролем орденских медиков, как мы и обещали. Однако прошу вас помнить об ограничениях. Способность ощущать раздражители будет остаточной, но хорошо, что вообще будет. Глиняные части не будут чувствовать изменения температуры, что может вызвать дискомфорт, когда одна часть тела будет, например, нагрета, а вторая – нет. При ваших ранениях важнее всего мобильность. Едва только мы поставим вам остальные протезы, вы почувствуете себя человеком в полным смысле этого слова.

Он подходит к кровати и приседает на ее край. Низко склоняется ко мне и шепчет с чувством:

– Я знаю, о чем вы думаете... Что металлические части были бы лучше. Вероятно, были бы, но, видите ли, это не настолько просто. Поражение правой стороны тела оказалось слишком обширным, чтобы здоровые клетки вашего организма позволили столь значительное вмешательство. Были бы серьезные отторжения. С глиной нет такой проблемы, глина – приязненна. При этом прошу помнить, что сие – пионерское событие. Новая технология. Вы войдете в историю. Если удасться все, что мы наметили, вскоре вы выйдете отсюда целым и здоровым. Все указывает на то, что наши старания будут в наивысшей степени результативны.

Он поднимается с улыбкой. Я могу оценить его искренность. Впрочем, и сам знаю, на что я согласился. Другого пути не было. Или паралич, кресло-каталка и опека до конца жизни, или этот вот радикальный шаг. Я поставил все на одну карту.

– Итак, я должен вас спросить, как ощущаете новую конечность? Моргните раз, если все хорошо, два – если плохо.

Я смотрю на него сконфуженно. Выжидаю и моргаю трижды.

Он расширяет от удивления глаза. Выглядит забавно. Сумей я засмеяться, наверняка бы так и сделал.

– То есть, вы не знаете? – спрашивает несмело.

Моргаю один раз.

– Раз – это «да»? – удостоверяется он.

С триумфом моргаю снова.

– Хм... – он склоняется над небольшой записной книжкой и прекрасно отточенным карандашом что-то карябает на карточке. – В любом случае, полагаю, выводы были бы несвоевременны. Прошла всего-то неделя от последней операции. Сейчас я осмотрю вашу ногу.

Обстукивает глину. Критично смотрит на шов и что-то шепсчет неслышно. Золотистое солнце освещает его лицо. Только теперь я замечаю, что у него орлиный нос. Подходит к его лицу. Существенный знак, который идеально совпадает со всей его личностью. Доктор Амтерштерн – солидный пруссак. Наверное, хорошо, что я попал именно к нему.

За окном слышны прогуливающиеся. Странное бормотание и сопение, а еще уставшие, хотя и заботливые голоса сестер, водящих пациентов по садам – ненавижу их. Напоминают мне, что я не в обычном госпитале.

– Как вы себя чувствуете? – продолжается опрос ортопеда. – Раз – хорошо, два – плохо, три – без изменений.

Без изменений.

– Хм... – он снова что-то помечает себе. – Хорошо, герр Бенк, в таком случае я вас покину, у меня порядком дел. В последнее время у нас много чего происходит. Матильда принесет вам к вечеру таблетки. Хорошего вам дня.

Поворачивается в дверях и поглядывает на меня искоса. Как-то не совпадает оно с его прусской солидностью.

– Будет уже только лучше, – говорит и выходит.

Невыносимые отзвуки за окном словно бы стихают.

* * *

Матильда бурлит энтузиазмом. Всегда привносит приятное замешательство в мою скромную келью. Ее свободно подколотый шиньон сияет, кажется, всеми оттенками бронзы, а старательные руки оглаживают кожу рядом со швом – и это вызывает дрожь. Она массирует ногу с настойчивостью, но одновременно – деликатно. Якобы это хорошо влияет на кровообращение в протезе.

– Солдаты рассказывали сегодня хорошие вещи, – говорит она с радостью. – Потому что, знаете, они всегда много говорят, и всегда – одни и те же неприятные вещи. Вспоминают войну. Ох, что-то я плету, а вы-то наверняка надо мной смеетесь. Вы учили литературе, а я тут... Ну, знаете...

Конечно же. Я знаю. Понимаю. Ты не говоришь ни Прустом, ни даже Флобером. Не выстраиваешь красочных предложений. Рядом с нашими пациентами это не имело бы смысла. Но это ничего. Ты искренняя. Ты чудесна.

– Говорили что-то там, что на войне дела идут хорошо, что восточнобалты отступают. Якобы, хотя я в это и не слишком-то верю, у них там заканчиваются запасы людей. Не знаю, что значит «запасы людей», но, должно быть, это серьезная вещь, если они проигрывают. Лишь бы побыстрее. Та предыдущая война... Что это было за поражение...

Ну вот, пожалуйста! Восточнобалтское королевство отступает! Кто бы надеялся.

Помню, как они начали войну: распорошенные, слабые. И я помню, что благодаря войне, которую мы должны были выиграть, они – объединились. Княжества, городки, ленны и отдельные районы – внезапно вместе, под единым знаменем. Ну и остановилась наша восточная кампания, под Ригой, утопленная в крови тысяч орденских солдат. Именно там они и родились. Именно там и поняли, что они – единый народ. И именно там возникло новое государство, которое теперь атакует нас.

Битва за dominium Mare Baltici. Утверждают, что это их территории, достали старинные мирные договора и развязали войну. Вошли в союз с какими-то азиатскими племенами с рубежей Европы, и гордые, уверенные в себе, начали наступление.

Постой-ка... Солдаты? Тут – солдаты?!

– Спокойней, спокойней, – говорит Матильда с легким осуждением. – Я не могу массировать, когда вы так мечетесь во все стороны, герр Бенк. А возвращаясь к слухам, что кружат по заведению... Король Фридрих обещал поставить большую колонну победы в Кенигсберге, разумеется, уже после нашей победы. Якобы и Рейх в Берлине должен выстроить колонну-близнеца, чтобы почтить жертвы войны! Разве это не чудесно?! Наши союзники нас ценят, герр Бенк.

Если здесь – солдаты, то где же я нахожусь?! Ведь это должен быть маленький госпиталь в Кортау, соединенный с заведением для душевнобольных. И речи не было о военных! А может меня перевезли куда-то еще? Но зачем? Ведь это бессмысленно!

– Глаглаглагла... дууулааааа... – бормочу я, пытаясь задать вопрос. Матильда смотрит на меня с удивлением, что граничит с ужасом.

– Успокойтесь, пожалуйста, – говорит быстро, жестикулируя, словно имея дело с человеком не в себе. – Только спокойно, прошу, не нервничайте... Уже лучше, – улыбается. – Я принесу вам листок и карандаш, и вы все напишите, хорошо?

Я радуюсь.

Она быстро возвращается с тем, что обещала, лицо ее лучится. Кажется почти красивой. Я забыл, что хотел написать.

Она заканчивает массаж, и тут я вспоминаю, что же меня так напрягало. Я тянусь за листком, дрожащими пальцами берусь за карандаш.

Непросто писать левой рукою.

* * *

– Отчего я не подумал об этом раньше? – доктор Амтерштерн бьет себя по лбу. – Ведь это прекрасная мысль. Склоняю голову.

Я машу ладонью, чтобы он прервал свои излияния, и медленно, с большим усилием, выписываю свои мысли. Он читает:

– «Это не я, это Матильда». Ну-ну! Кто бы подумал? Будьте уверены, мы ее должным образом наградим.

Я снова черкаю на листке, на этот раз несколько дольше. Пение птиц нынче куда громче. Воробьи начали концерт. Весь сад и поля окрест охватило их чириканье. Я изо всех сил напрягаю мышцы лица, чтобы хоть немножко приподнять левый уголок рта. Это непросто, но я закрываю глаза и вслушиваюсь в чудесную мелодию за окном. Помогает.

Я ставлю точку и подаю бумагу ортопеду.

– «Где я и почему здесь солдаты? Госпиталь должен быть в Кортау, неподалеку от Алленштейна». Но, герр Бенк, вы как раз в Кортау. Не понимаю, отчего вы сомневаетесь. Правда, госпиталь был немного переквалифицирован, нам пришлось принять несколько десятков раненных с фронта. Я ведь не должен вам напоминать, что с точки зрения характера наших исследований над вашим организмом нам приходится быть осторожными и ограничивать любые контакты до минимума. Что было бы, если бы люди узнали, что мы намереваемся сделать? Прошу просто подумать, что это был бы за шок! На месте шестеренок и подшипников, двигающих механизмы – кровеносные каналы! Орден не желает преждевременной огласки. Сперва мы хотим вас вылечить, герр Бенк.

Амтерштерн осматривает ногу. Во взгляде его видно облегчение.

– Конечность синхронизируется с кровеносной системой. Превосходно. Опухоль спала, а канальчики постепенно наполняются. Все идет согласно с планом. В таком случае, теперь стоит заняться вашей правой рукою. Прошу прощения, что скажу это, но вы-то и сами понимаете, я должен выражаться точно, чтобы вы понимали ситуацию, в которой мы находимся.

Делает паузу, а я машинально моргаю, чтобы он продолжил. Я должен отвыкать от этого. Теперь я могу писать, этого должно хватить.

– Мы хотим ампутировать вам всю руку, точно так же, как ранее – ногу. Постепенно будем приживлять очередные части следующего протеза. Начнем с плеча, потом предплечье. Затем отвердим ладонь и пальцы. Это будет длинный процесс, но мы полагаем, что это того стоит. Если глиняные конечности приживутся, мы займемся другими важными органами. К тому времени ваш корпус должен начать реагировать на протезы. Благодаря нашим медикаментам появятся нервы, которые проникнут в структуру конечностей. Однако они не будут до конца действенны, это ведь лишь остаточная нервная деятельность. Вы не сможете, например, полностью владеть пальцами или, тем более, бегать, поскольку это слишком сложные функции. По крайней мере, не сразу, поскольку полное владение телом вы восстановите где-то через пару лет. Прошу не бояться, наши нервооператоры уже овладели искусством воссоздания нервно-двигательной системы. Вы в хороших руках. Полагаю, что есть большой шанс удачи, если уж нога так хорошо приживается. Можно попытаться и с рукою. Вы согласны на дальнейшее ведение операции?

Я без сомнения пишу на карточке единственное слово:

«Да».

4. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш. «Счастливая земля» («Szczęśliwa ziemia»)

Мне уже приходилось говорить о Лукаше Орбитовском – на сегодняшний день наиболее заметном авторе, работающем на грани большой литературы и «романа ужаса». И – да, мне нравится, как Орбитовский пишет: со всей его кровью сердца, недоговоренностями в текстах и точными зарисовками современной ему Польши.

«Счастливая земля» – своего рода третья часть «трилогии взрослений» («трилогия» она – очень условная, объединенная именно что мотивом становления героев, проходящего в городской среде между жизнью и мифом, а еще – мифогенностью самого этого городского пространства). Книги, сюда входящие, это «Теряю тепло», «Святой Вроцлав» и вот, теперь – «Счастливая земля».

(Тут, кстати, можно заметить, что эти романы Орбитовского перезапущены в последние пару лет в издательстве «WL», издающем, например, Лема и Дукая)

Аннотация издательства

Исполнение желаний. Оплата при получении.

Ты ждешь богатства? Ищешь любви? А может голоса в голове не дают тебе жить? Произнеси пожелание и смотри, что случится.

Последний день лета. Шимон и его друзья решили необычным образом попрощаться с детством. Вскоре дороги их разойдутся, и каждый из них войдет во взрослость с грузом общей тайны.

Под копенгагенским ветром и посреди шума Варшавы, в краковских кафешках и в сонной нижнее-силезской провинции – в разных местах и разными методами четверо молодых мужчин упрямо ищут то, что позволит им освободиться от прошлого: истины либо забытья.

Лукаш Орбитовский представляет свой наиболее зрелый и необычный роман. «Счастливая земля» — это путешествие по реальности измененной и одновременно невероятно притягательной. Роман провоцирует на дискуссию о потребности любви и постоянства, зависимости от обладания и всеохватной пустоты. На истории о четырех друзьях, связанных тайной, Орбитовский выстраивает рассказ о современных тридцатилетних, с их дилеммами и тенями прошлого. Он несомненно подтверждает свой класс, а если еще и пишет фантастику, то флиртует с нею настолько же легко, как Паланик или Воннегут.

Отзывы читателей

Со времени публикации «Теряю тепло» – несомненно, важнейшего до этого времени романа Лукаша Орбитовского – прошло шесть лет. Теперь к читателям приходит «Счастливая земля», книжка, с одной стороны, чрезвычайно «Теряю тепло» подобная, с другой же – написанная писателем, а может просто человеком, куда более зрелым, повидавшим жизненные катастрофы и вдали, в иных землях и странах.

Повествование начинается с десятка-другого сцен из детства рассказчика, Шимека, живущего в Рыкусмыку, точно недифференцированного городка, от которого недалеко до Легницы (а до Вроцлава – уже немного дальше). Детство Шимека непросто посчитать счастливым, парень живет в тени одинокой, красивой, но несколько неуравновешенной матери («мать моя звалась Яростью» – это, как ни крути, первое предложение в книге), а прежде всего – громкого стрекотанья, что с рождения шумит в его ушах. Рыкусмыку – это городок, которых множество, с рынком, кинотеатром, домом культуры, рестораном, игровыми площадками, торговым центром и пр., но одновременно – это исключительное место: с замком, что становится местом первых игр Шимека и его ближайших друзей. Что важнее, мы быстро узнаем, что он станет и местом их последней игры.

Связь с друзьями детства, точно так же, впрочем, как и в «Теряю тепло», это важнейший выбор в жизни рассказчика. DJ Кривда, Тромбек, Блекота и Сикорка являются для Шимека опорой, действуют как соперники, соучастники, но прежде всего – как зеркала, в которых он может отгадать свое желание, стоящие перед ним выборы и спутанные тропки, которыми может повести его судьба. Это не дружба, что состоит в искренности и глубоких признаниях – скорее, строится она на общем опыте: на часах, проведенных за игрой в «Квейк», но и в путешествиях подземельями замка, где таится нечто загадочное. Истинная встреча с этой тайной случится у мальчишек лишь в символический последний день после-школьного лета, за миг-другой перед тем, как они окончательно покинут Рыкусмыку. Город счастливой земли, как говорит о том легенда.

Рассказ о детстве и взрослении героев – это лишь втупление в роман. В основной части книги мы встречаемся с ними через полтора десятка лет, когда они уже получают имена, рассеиваются по Польше и Европе (кроме Шимека и Тромбека, которые остаются в Рыкусмыку навсегда). Сцены, ведущие нас в современные Краков, Варшаву и Копенгаген – это чрезвычайно сильная сторона «Счастливой земли»; способность целостных и достоверных наблюдений за нравами в небольших сценках или в персонажах второго плана давно представляет характерную черту произведений Орбитовского. Дальнейшие судьбы Бартека, Сташека, Кароля и Шимека неразрывно связаны с той ночью в юности, во время которой нечто было куплено. И как частенько оно случается, чем-то пришлось платить.

В некотором смысле, «Счастливая земля» оказывается классической, пусть и осовремененной историей о покупке исполняющихся мечтаний, обогащенной размышлениями над тем, что означает желание вырваться куда-нибудь подальше, достигнуть чего-то большего, а может – просто получить мгновение-другое передышки. Умело вплетенные в повествование криминально-жизненные загадки, мотив странных дел, повторяющихся десятилетиями насилий, исчезающих младенцев или почти ненаходимой оригинальной версии легенды о счастливой земле приводят к тому, что чтение даже на миг не становится нудным. Мотивы фантастические, хотя первоначально производящие впечатление несколько искусственных, со временем помогают понять, как мы поступаем с собой и с другими. Все мы – откуда-то, и только дистанция позволяет нам явственно увидеть, насколько глубоко сидит в нас место нашего происхождения. Счастливая земля, земля проклятая. Земля отчая.

Глава первая (фрагмент)

1

Мать моя звалась Яростью. Мы жили вместе, когда я начал слышать.

Я долго просил, чтобы она отвела меня к врачу. Она же сунула палец в мою ушную раковину. Сказала, что все в порядке и что я должен быть храбрым. Маленький мужчина – все равно мужчина. Потом выкрутила мне ухо.

– Доктор ткнет тебе туда иглу, – услышал я. – Вот это будет больно.

2

Говорят, что правда и возможности – лишь в больших городах, но я очень долго не мог представить себе жизнь где-нибудь в другом месте, чем Рыкусмыку. Мать одно время хотела выехать. В Легнице меня удивляли длинные ряды огромных жилых домов. Бывая там, я высматривал великанов, что живут внутри них. Вроцлав – где мы бывали куда реже – состоял из Зоо, сякого-такого лунапарка, мороженного на Главном Рынке и кино со старыми мультами Диснея. После сеанса я садился в автобус и радовался, что возвращаюсь домой. По той же причине я не ездил в отпуск. Рыкусмыку давал мне все, что мне было нужно. Кроме тишины.

На Замковой площади, за остановкой, находился рынок, где каждый день продавали что-то другое. В понедельник – цветы, во вторник – животных, в среду – одежду, в четверг – машины, и так до самого воскресенья, когда там торговали всяческой фигней: цветными зажигалками из Германии, российскими электронными играми с волком или подводной лодкой, рубахами для рабочих и футболками с Сандрой. Больше всего на свете я хотел калькулятор, округлый и бело-красный, словно футбольный мяч. Мама даже дала мне денег, которые я тут же просадил в автоматах. Калькулятор нарисовал себе сам, в тетрадке по математике.

Рынок тогда был чрезвычайно потрепанным, а хуже всего выглядело здание городского совета, возведенное после войны. Оно, казалось, распадается от печали над судьбою жилых домов, побитых, будто бомжи, что с утра до ночи баловали на Ратушевой. Высоко над лысеющими крышами вздымалась Стшегомская Башня, рядом с которой стоял и наш дом. Рядом проходила Старомейска с парикмахерской и магазином игрушек, конец ее затыкали неработающий кинотеатр и дом культуры, место работы мамы. Идя прямо, вскоре я добрался бы до полей, за Рыкусмыку, и увидал бы перед собой лесную шапку, скрывающую затопленную каменоломню. Направо гравиевая дорога с тополями по обеим сторонам вела в Кузнечные Предприятия, поворот в противоположную сторону вел в парк с прудом, полным уток с бензиновыми головками. Была там и небольшая игровая площадка. Качели из бревен и сидения на цепях. Чуть дальше тек ручей, а перед ним, на небольшом холме, стоял скелет бетонного бункера, приглашающий к играм в войнушку. По другую сторону речки вставали новые кварталы. Люди, которые там жили, казались чужаками, словно варвары вкручивали себе кости побежденных врагов глубоко в татуированные лица.

Вроде бы когда-то там изнасиловали женщину, приезжую. Она появилась у нас не пойми зачем, сняла комнату у частника и целыми днями крутилась около замка. Кто-то напал на нее сразу за рекой. Она обратилась в полицию, но сразу же отозвала заявление, объяснив, что все случилось по ее согласию. Я был слишком мал, когда случайно услышал этот рассказ, а взрослые отказались мне объяснять то, чего я не понимал.

По другую сторону города находился еще один парк, обширней и намного более запущенный. Стоял там Собор Мира, гордость всего Рыкусмыку, построенный после тридцатилетней войны без единого гвоздя, знак примерения между католиками и протестантами. Достаточно было зайти в дом рядом, попросить пастора, и пастор открывал собор и запускал голос с магнитофонной ленты, рассказывающий историю этого места, Бога и Рыкусмыку. Игровой площадкой для нас служил полуразрушенный дом, в котором до войны располагалось кафе. За забором и улицей дальше были только железнодорожные пути и сообщество инвалидов «Инпродус». Я представлял, что там производят людей без рук и ног, а потом рассылают их поездами в города, где в них есть необходимость.

А еще у нас был замок. Замок был самым высоким, стоял между Рынком и Замковой площадью, на изрытом холме, замок песочного цвета, так что он ассоциировался у меня с Пястом, который несомненно некогда здесь обитал. Возвел замок князь Радослав из чехов. Бывали здесь короли и Марысенька. В девятнадцатом веке замок сделался тюрьмой, сто лет спустя – трудовым концлагерем, что некоторые из нас еще помнили. Может из-за этой памяти замуровали все выходы и забили окна на нижних этажах. Однако на башне я замечал огни.

Ночью изнутри замка доносились вопли, смех и звуки иного рода, которых, имея в виду возраст, я не мог понять.

3

Мать моя была очень красива. Однажды я смотрел на себя голого в зеркале. Был у меня запавший живот с мелким пупком, а маленькие глазки разделялись длинным носом. Я пошел к маме и спросил, отчего она не сказала мне, что она – не моя мама. Красивая женщина не производит мерзкого потомства, – хотел я добавить, но получил в морду.

4

Первые наши игры были связаны с замком. Сложно сказать, сколько нам было лет, может восемь, может даже меньше. Взрослые говорили, что там опасно и что можно упасть; я слышал о лабиринте без выхода и о мальчишке, который пролез туда давным-давно, и так там и ходит, хотя уже успел повзрослеть. Однако мы знали лучше.

Кажется, именно Тромбек нашел вход – дерево и ветку под самое окно на втором этаже. Мы ходили туда впятером по крайней мере раз в месяц. Летом – чаще. Соскальзывали с ветки прямо в холод, на мусор и стекло. Коридор, ведший вниз, душил любой свет. Мы опирались о каменный подоконник. Каждый из нас шутил, пытаясь поднять дух себе и остальным. Попытка наша всегда выглядела и заканчивалась одинаково. Кто пройдет дальше остальных в темноту? Доберется ли кто-нибудь до конца замкового коридора? Сикорка был убежден, что там внизу есть подземное озеро, но не мог объяснить, откуда он это знает.

Зажигалку я держал тряпкой или перчаткой, чтобы не обжечь руку. Шел рядом со стеной. Оглядывался на уходящий вдаль светлый прямоугольник и четыре сосредоточенных тени. Я считал – и они считали тоже. Одна цифра – один шаг. Стопы я переставлял осторожно, раздвигая мусор носком ботинка. Делалось все темнее и все холоднее. Я думал о мальчишке, что живет в подземельях, об озере, полном чудовищ, и о бандитах, у которых там логово. Окно становилось все меньше, я шел все медленнее, пока, наконец, не поворачивал и не гнал так быстро, как только мог, громко при этом крича. Здесь не было стыда, каждый из нас так поступал. Если я проходил больше шагов, чем кто-либо раньше, DJ Кривда выцарапывал рекорд на стене. Если нет – то не выцарапывал.

Потом мы шли на опустевший уже рынок и садились на длинные прилавки. Болтали друг другу о том, что мы еще сделаем и как будет клево, когда доберемся вниз, плели друг другу разные истории, связанные с замком. Что-то живет, что-то ждет. Замок был нашим первым развлечением. Оказался и последним.

5

Мы жили в квартире на Шродковой, рядом с рыночком. Входить нужно было со двора, где раскидывала ржавые руки перекладина, а в окнах, под которыми лежали груды мусора, висели выгоревшие шторки.

У меня был свой угол, но истинным источником радости оставалась комната мамы. Она запрещала мне туда входить, но с самого детства я целыми днями оставался один и мог делать, что захочу. Прыгал по огромной кровати и просматривал «Подружку». Верил, что мамино трюмо разрастается вроде собора, что строится столетиями. Тогда бы, правда, я не использовал такое сравнение. Было у меня другое, связанное с зеркалом, запыленным везде, кроме центральной части, в которую смотрелась мама. Я представлял себе, что смотрю в мир сквозь окно, обсыпанное черным снегом.

Рядом лежали сокровища: миска, полная клипсов, брошки в форме насекомых и кусочки черепаховой скорлупы, нанизанных на шнурок. Мелом я линовал лицо в боевую раскраску. Обвешивался кораллами. Помады, прихваченные лентой, притворялись поясом с патронами. Я целился из фена в зеркало и говорил: «Сдохни».

6

Бабахи подходили Сикорке как мало что. Не помню, познакомился ли я с ним раньше, или и увидел впервые на мусорке. Помню, что он останавливался возле каждой кучи и гребся в ней. Часто заходил на тылы магазина на Школьной и тоже искал там что-то. Ранец у него был полон выпшиканными аэрозолями. Настаивал, что на мусорке может случиться всяко, а потому главное всегда быть наготове.

Однажды мы пошли на мусорку, а он там уже был, король среди цветных призраков. Поджег кучу мусора и стоял с руками в карманах, будто глядя на пожар города, который он едва-едва покорил. Вид у него был серьезен. Мы подошли, и Тромбек спросил Сикорку, что он, собственно, делает. Сикорка посоветовал, чтобы мы спокойно ждали, а потому мы стояли и смотрели на огонь. Мусор горит совсем иначе, чем другие вещи – ленивые огоньки ползут, не достигая пика и лишь порой выглядывая синими язычками из-под почерневших форм.

Взрывы стоило ждать. Аэрозоли щелкали раз за разом, взрывая всю фигню, в которой были закопаны, а лицо Сикорки просветлялось от восторга. Обычно он редко улыбался. Мы сразу же разбежались в поисках очередных баллончиков. Сикорка был прав, их нелегко было найти. Я сумел принести больше остальных. Никто не хотел, чтобы этот вечер закончился, и мы все благодарили Сикорку за необычную идею. Мы долго разжигали огонь, напряженно ожидая громыханий и необычного вида горящих листков бумаги, что медленно опадали на фоне темнеющего неба.

Мы принялись туда возвращаться, к отчаянию Сикорки, который уже тогда ценил одиночество. Мы складывали бабахи в сложные конфигурации и старательно подбрасывали огонь, чтобы последовательность взрывов оказалась как можно более эффектной. Несколько раз мы теряли контроль. Огонь вставал частым гребнем, высотой в метр, видный издалека. Однажды мы поняли, что огонь уже ползает вокруг нас. Мы бросились наутек, а бабахи рвались, словно бы мы продирались через минное поле.

Мы получили и настоящего врага. Пан Герман разыскивал на мусорке старые сокровища, которые загружал на тележку и возил от дома к дому. Он выследил нас и начал преследовать. Таился и выскакивал из-за укрытия. Рассчитывал, что поймает нас врасплох, но его присутствие всегда выдавала тележка, поставленная за сеткой. Мы со смехом разбегались, каждый в своем направлении, а пан Герман метался, словно собака на короткой цепи.

5. ПИСКОРСКИЙ Кшиштоф. «Тенеграф» («Cienioryt»)

Кшиштоф Пискорский – автор, уже присутствовавший на страницах моих обзоров. Пишет он легко, но при этом выстраивает интересные авантюрные сюжеты, не ограничивая себя одной какой-то темой. На текущий момент, например, у него есть фэнтези-трилогия в арабском антураже, магостимпанковый роман «Край времени», дилогия (вернее сказать – роман в двух книгах) альтернативной истории с отчетливой стимпанковой ноткой («Заноза» — «Zadra»). И вот тепер – новый роман, на обложке которого можно было бы написать в духе наших издателей: «Если бы «Капитана Алатристе» написал Александр Дюма-отец».

Замечу, что роман – один из фаворитов премии им. Я. Зайделя в этом году.

Аннотация издательства

Прелесть средневековых переулков, отчаянность и темп повествования в стиле плаща и шпаги, тайны, родом из книг Артуро Переса-Реверто и чуточку магии, столь характерной для латино-американской литературы. Все вместе это составляет «Тенеграф», новый роман Кшиштофа Пискорского, одного из наиболее интересных творцов польской фантастики.

В портовом городе юга, Сериве, всякая тень – это окно в опасное и неизведанное тенепространство, туннели в которое открывают адепты тайных искусств. Шесть грандов сражаются за влияние ядом, предательством и сталью, малолетний король с трудом удерживается при власти, а инквизиция растет в силе.

Но это все дела, которые почти незаметны из окна маленькой комнатки на улице Альаминхо, где обитает Арахон Каранза Мартенес И’Грената И’Барратора, опытный учитель фехтования. Арахон жаждет лишь обеспечить безопасность близким людям и отложить достаточно денег, чтобы покинуть город. По крайней мере до времени, когда в его руки попадет тенеграф – выжженная на стекле картинка, представляющая таинственную фигуру...

«Тенеграф» — это не только богатый, хорошо написанный роман, наполненный удивительными поворотами действия, но еще и галерея героев, которые надолго остаются в памяти.

В Сериве тень может отбрасывать человека, удаленные на много миль двери могут соединяться, обычное пожатие ладони порой приносит трагические последствия, а солнце обладает черным братом-близнецом. Путешествие в этот город – это незабываемое переживание. Особенно в компании таинственного рассказчика романа.

Интервью

Для разнообразия, вместо отзывов (очень, кстати, позитивных), дам-ка я нарезку из интервью автора, где он говорит о себе и о новом романе.

Вопрос: Для каждого автора публикация первого текста – это воистину километровый скачок в карьере. Однако хотелось бы отступить еще дальше, до времени первой книги. Как начались твои приключения с писательством?

Ответ: Кажется, я был автором еще до того, как научился писать. Рисовал комиксы на разлинованной миллиметровке: по картинке на клетку. Кажется, это были вариации на тему четырех танкистов и собаки. Много взрывов, стрельбы – то есть то, что маленькие мальчики любят больше всего. Густо валящиеся немцы.

Но я понимаю, что ты-то говоришь о серьезных вещах, которые я мог бы публиковать, однако не вышло. Конечно, были и такие. Когда в лицее я приступил к написанию прозы, сперва начал с двух фантастических циклов. Из каждого возникло лишь несколько первых разделов.

В.: Из-за нескольких своих книжек ты воспринимаешься в среде польских авторов как специалист по стимпанку. Создавая «Занозу», ты понимал, что создаешь книгу в такой вот стилистике, или лишь позже узнал об этом поджанре фантастики?

О.: Конечно, я знал о стимпанке, уже читывал «Машину различий» Гибсона и Стерлинга. Правда, не читал тогда еще Макдональда, но в общих чертах знал, кто он и что сделал. Однако больше чем о прививке жанра на нашей почве, я хотел создать альтернативную историю – как оно прижилось на западе. Но это должна была оказаться наша история, наша эстетика. Потому вместо викторианской эпохи – эпоха наполеоновская. Вместо ностальгии за золотым веком империи и за чудесных технологиях я говорил о сложной судьбе жителей несуществующей страны и о непростых условностях начала промышленной эпохи.

В.: Перейдем теперь к «Тенеграфу». Твой дебют, цикл «Сказания песков», уходил корнями в «Сказки 1001 ночи», «Заноза» — вызывала в памяти «Пеплы» Жеромского и книги Марианна Брандыса. А как оно выглядит в случае с «Тенеграфом»? На первый взгляд, он соотносится с Александром Дюма и Артуро Перес-Реверте.

О.: Было много разных истолкований. Мой метод предусматривает, что когда в голове установится уже общая канва романа, я принимаюсь за длинный список книг, с ним связанных. Во-первых, чтобы проникнуться духом. Во-вторых, чтобы увидеть, как другой работал с этим же жанром.

При этом я стараюсь нырять глубже, чем авторы и названия, что приходят на мысль в первую очередь. Ясное дело, работая над «Сказаниями песков» я читал ближневосточные сказки. Но читал я также множество мало известных переводов арабской поэзии, что, конечно, заметно, поскольку цитаты из нескольких поэм попали в книгу. Ну и прочел я множество исторических, небеллетристических источников.

А литературные корни «Тенеграфа»? Если речь идет о языке, стиле и духе, то и правда важную роль здесь играет характерная фраза и мировидение, ведущее род из прозы ибероамериканской. В моем случае, это был Маркес, Перес-Реверте, Кортасар. Дюма наверняка тоже можно включить в список, но был он не настолько важен. Читал я его слишком давно. Зато снова перечитал Сервантеса.

Конечно, было вдоволь и внелитературных влияний. Чуть ли не каждый, читавший роман, ощущал в нем местами атмосферу родом из антивестернов (например, из фильмов Куросавы). Были и влияния от художников. Были влияния, связанные с играми (например, со стамбульской частью «Assassin’s Creed»).

Я никогда не думаю: «напишу-ка я книгу, похожую на Х». Это всегда многослойный конгломерат различнейших влияний. И это приносит эффекты, поскольку и «Занозу», и «Грань времен», и «Тенеграф» непросто сравнивать с одним каким-то романом.

В.: Возвращаясь к историческим корням твоего романа – чего в нем больше: Франции Людовиков XIII и XIV, или, может, Испании после смерти Филиппа II?

О.: Оба примера удачны, хотя в романе, несомненно, больше от второй эпохи. В Сериве ощущается атмосфера неминуемого заката, тяготы завершенных неудачных заграничных войн, утерянные имперские амбиции, неуверенность в завтрашнем дне... Мне нужен был для этой истории куда более мрачный сеттинг, а потому Испания между XVI-XVII веками подходила прекрасно. Но я не пытался в точности копировать тамошнее общество, поскольку Вастулия прошла, все же, несколько иной путь, чем наш Иберийский полуостров.

В.: «Тенеграф» прекрасно вписывается в направление «плаща и шпаги», а потому здесь хватает и прекрасно описанных фехтовальных поединков. Каким образом ты проникал в секреты фехтования?

О.: Как обычно, через авторскую работу с источниками. Для меня поиски информации и чтение разнообразных странных вещей – это один из самых приятных этапов в написании романа. Когда я уже знал, что испанская школа сражения рапирой станет важным элементом «Тенеграфа», я заинтересовался переводами и фрагментами из фехтовальных трактатов, которые можно найти в электронных библиотеках. Таким-то образом я познакомился с «Academie de l'espee» Тибольта и «Of the Philosophy of the arms» Карранза. Много пользовался я и сетью: учебными фильмами современных реконструкторов, куда как богатыми материалами сообщества ARMA.

Естественно, какие-то отсылки к тем источникам проскользнули и в текст. Мелькают там разнообразные мастера из нашей истории. Второй имя Арахона происходит от реального человека, одного из создателей стиля, которым герой пользуется, дона Геронимо Санчеса де Карранза, третье же имя – от Рамона Мартинеса, одного из величайших современных экспертов в сраженье исторической рапирой.

В.: «Тенеграф» это твой наиболее выстроенный роман – и дело здесь не в количестве страниц, поскольку ты любишь писать длинные романы, но в конструкции мира. Мир «Тенеграфа» многослойный, очень интересный и увлекательный. Как выглядит работа над этой книгой и как родилась идея подобного мира?

О.: Я всегда интересовался такой фантастикой, которая пытается создать нечто новое, интересное. Идея же «Тенеграфа» родилась, пожалуй, в Барселоне. Был жаркое лето, солнце пекло, а тени были исключительно темны. Когда на них смотрел, в голову пришла простая идея создания мира, в котором соответствующе густая и темная тень становится окном в иное пространство, в подмир, океан мрака, который находится в подложке нашей реальности, где обитают неизвестные существа.

Я слегка подшлифовал идею, солидно продумал ее. Так и родилось тенепространство, исполняющее в романе столь многие функции (например, транспортную – можно по ней переслать информацию либо переходить от одной тени к другой). Когда у меня был уже образ мира, я начал задумываться, как тенепространство может быть использовано технологически. Потом – как влияет оно на тамошнюю культуру, экономику, обычаи – до уровня простейшей повседневности. Потом пришло время для геополитики. Я начертил образ мира, схожий с Европой семнадцатого века времен Тридцатилетней войны и разместил в нем противостоящие друг другу государства, великие роды, грандов, королевскую династию.

В.: Книга читается на одном дыхании, поскольку ты озаботился и о приличном сюжете. Темп действия – головокружителен. И большое влияние на восприятие романа имеют также герои, с которыми так легко отождествиться...

О.: Первую скрипку играет Арахон Каранза Мартенес И’Грената И’Барратора, или – сокращенно – Арахон. Он фехтовальщик, видавший лучшие времена. Теперь живет в дешевой съемной комнатушке на улице Альаминхо. Учит фехтованию людей не слишком богатых, поскольку имя его не слишком знаменито, чтобы привлекать богатых учеников и патронов. Ведет его простая цель – желание скопить достаточно денег, покинуть город, поселиться где-нибудь в провинции, порвать с прошлым, которое напоминает о себе на каждом шагу...

В.: Действие происходит в городе Сервия – в фантастическом соответствии Барселоны. Этот мир опирается в немалой степени на Испании, Иберийском полуострове. Но появляется также Хольбранвия – полагаю, соответствие Нидерландов, Голландии?

О.: Да. Федерация городов-государств, напоминающих протестантское общество семнадцатого века. Находится еще дальше к югу, где обитают народы, у которых интереснейшие обычаи, вырастающие из использования механики теней. Мир романа – широко выстроен. Можно было б даже искуситься рисованием большой карты или атласа.

В.: Любители хорошего приключения, авантюрного романа, которых польская литература не балует, наверняка будут удовлетворены. Как не будут разочарованы и фаны фантастики. Кое-кто же наверняка задаст себе вопрос, как классифицировать «Тенеграф»? Я знаю, что ты интересуешься стимпанком. Это – стимпанк?

О.: Наверняка это не чистый стимпанк, поскольку нет здесь характерных для этого направления гаджетов – зубчатых колес, аналоговых механизмов и тому подобного. Но мой интерес к стимпанку наверняка повлиял на конструкцию мира, на мои идеи насчет его технологий.

В «Тенеграфе» существует техника, которая – не совсем стимпанкова, но все равно уникальна, придуманная для нужд книги. Отсылает она к специальным возможностям тени, к связям между тенями, тем связям в глубине мрака, где царят высокое давление и высокая температура. Подобные элементы наверняка соединяют книгу со стимпанком. Один из читателей даже предложил для моей эстетики новое слово: шэдоупанк (смеется).

В.: Расскажи подробней о твоем новом романе, о «Тенеграфе», смеси приключенческого романа «плаща и шпаги» и фантастики.

О.: Это история, которая на эстетическом уровне вызвана семнадцатым веком, городами юга из той эпохи, такими как Барселона, Валетта, вообще – Европой после Тридцатилетней войны. А значит, будут там крутые мужики со шпагами, хотя парочка крутых дам – тоже попадется. Есть в ней также и фантастический уровень, на котором находится странная сложная механика, опирающаяся на тенепространство.Есть существа, которые в нем обитают, есть путешествия сквозь тени, которые полностью меняют обычаи того мира и тот способ, каким там развивается практически все – от войны до дипломатических переговоров.

Есть здесь также и элементы плутовского романа, со своим рассказчиком. Это – не слишком правдивый рассказчик, порой он некоторые вещи от читателя скрывает, порой – играет с читателем в грязные игры.

Полагаю, в целом получилась достойная внимания книга.

В.: Нельзя ли чуть подробней об этом фантастическом элементе? О чем здесь речь – с тенями, тенепространством и прочим, поскольку это элементы новой терминологии, но одновременно и важная часть мира книги.

О.: Вся идея пришла мне в голову благодаря мысленному эксперименту во время отпускной поездки, когда я увидел густые и предельно черные тени, какие можно видеть в солнечные дни в южной части Европы. А уже после я увидел картину Джорджио Хиричо, «Тайна и меланхолия улицы»: там настолько яркий полдень, что и не понять уже, кто там человек, а кто лишь тень человек – а кто тень без человека.

Это вещи довольно абстрактные, но из них я и создавал идею мира, в котором каждая тень – это окно. Если тень бледна, как при нашем климате, ели она едва сереет, то и реальность там крепка, а тени не представляют угроз. Но чем темнее тень, тем слой, отделяющий наш мир от тенепространства тоньше. А смолисто-черные тени могут превратиться в настоящие врата в мир теней. А тенепространство – это параллельный мир, море мрака, у которого своя физика, свои обитатели, своя наука. И управляется этот мир законами, понимаемыми для немногих из людей.

Фрагмент

Пролог

Год 634 был наполнен дурными знамениями. Угол наклона эклиптики Солнца, с опасением наблюдаемый королевскими астрономами, уменьшился на три градуса. Сервийские хроники никогда ранее не отмечали подобного явления, и лишь старые, распадающиеся свитки ибров давали понять, что нечто подобное могло произойти в минувшие века. Относительно же деталей то и дело возникали споры, а благообразные доктора драли друг друга за бороды и во время бесконечных дискуссий ругались, как сапожники.

После непривычно холодной весны пришла жаркая пора, что вошла в историю как Лето Длинных Теней. Во многих цивилизованных городах, от Серивы до Ралетто, все ухищрения архитекторов – вроде высоких башен в концах улиц или развешенных над перекрестками полотен, благодаря которым люди могли не опасаться, что они войдут, вывернув из-за угла, в чью-то тень, – оказались тщетны. Теперь во все поры дня каждый отбрасывал тени длиннее, чем обычно, а места некогда безопасные сделались угрозой.

Словно этого было мало, на Юге, за морем, в городах-государствах темнокожих ибров начался бунт; низкое солнце стало головешкой, брошенной в улей. С престолов посыпались древние династии. Спасти их были не в силах ни ряды увековеченных в песчанике коронованных предков, ни дворцы с воротами из бронзы. Новые государствишки рвали друг другу глотки, а на саваннах Юга, там где на картах расстилались лишь белые пятна, рисунки слонов и прочих мифических существ, вставала новая сила. Согласно последним известиям, Эбеновая Госпожа, черная пророчица, владеющая Ребром Юга, о коей говорили, что она никогда не была человеком, что вышла прямиком из тенепространства и что в царстве ее тени правят людьми, подчиняла себе все новые и новые народы.

В Сериве еще никто не знал, правда ли это или очередная сказка. Серива была торговым городом с двумя крупными портами. Кроме серебра, пряностей и шелка, на кораблях в нее приплывали болезни со всего мира – и слухи, не менее оных заразные. Тут правду непросто было отделить он фантазий татуированных моряков, поскольку правду в Сериве никогда особо не ценили; люди города любили странные истории и цветистые рассказы.

В свою очередь, на Севере, в вечно ссорящихся государствах Влаанмарка, недавно завершилась война, которая вот уже двадцать лет подобно железному катку продвигалась от границ Серивы до мокрых, холодных полей Хольбранвии, постепенно опустошая плодородные и зеленые земли. В конце концов, в селах остались лишь женщины и старики, а от городов – лишь пепелища.

Войну завершил мир, который с одинаковой неприязнью восприняли все пять воюющих сторон. Умные люди понимали, что война лишь поутихла, ослабев, словно пациент, которому цирюльник выпустил слишком много крови. Но хватит нескольких урожайных лет, чтобы парни подросли настолько, дабы заменить погибших отцов – и битвы начнутся снова.

Посредине всего этого, между угрозой с Юга и шатким миром на Севере, лежало королевство Серивы – корабль без руля – управляемое молодым, неопытным королем, игрушкой в руках шести грандов. Роды их соревновались за влияние стилетами, ядом и предательствами. А в этом вареве Светлый Капитул эклезиарха Андреоса с каждым днем копил все большую власть, умело помещая своих шпионов среди всех заинтересованных сторон. Спровоцированные ним погромы тенемастеров и ибров привели к тому, что тенепространство Серивы дичало и становилось куда опаснее, чем ранее.

Год 634 был преисполнен неуверенностью. Даже самые светлые головы не в силах были предвидеть, что случиться хотя бы через месяц. Для кавалера И’Барраторы – и для меня – непросто было б найти лучшие времена.

Однако прежде чем мы приступим к повествованию о тех днях, меня ждет еще одно непростое решение. История всегда хороша оттого, что раскрывать ее можно больше, чем с одной точки зрения. Это словно лабиринт из цветного стекла, где всякий видит что-то свое. Например, пиши я об истории реконкисты и кровавой осады Серивы, мог бы влезть тогда в сапоги убогого анатозийского паренька, дом которого развалился под обстрелом требушетов – хотя, конечно, было б то художественным преувеличением, поскольку бедные анатозийцы не имели привычки носить обувь. Мог бы я описать осаду и с точки зрения королевского пикинера, готовящегося к штурму и уже ощущающего в брюхе щекотку от сена, коим после смерти набивали людей, чтобы те не испортились во время долгой дороги назад, в родное село. Мог бы я даже начать ту историю с монаха, который в миг, когда пали стены, погребал полусгоревшие трупы погибших, не ведая даже, кто из них был анатозийцем, а кто – вастилийцем.

На выборе героя, словно на гвозде, повисает вся тяжесть рассказа. Потому ничего удивительного, что мне трудно решить, с кого начать мой рассказ – и, конечно, речь тут не об осаде Серивы, поскольку нынче это история лишь для досужих корчмарей, а не для человека, любящего интересные книги. Не говоря уж о том, что во времена, когда начинается мой рассказ, Серива вот уже четыреста лет была в руках вастилийцев; имя же ее приняла свободная конфедерация городов, что некогда стояли на землях Вастилии.

Если уж речь о моем повествовании, то трое персонажей были бы хороши, чтобы его начать, потому я вкратце упомяну о том, в каком положении находился каждый из оных утром двадцать второго дня месяца жатвы, когда все и началось. Первой из тех персон был лысеющий ученый муж, известный в Сериве под прозвищем Эль Хонбранвер, поскольку именно из того болотистого края на севере он и происходил, из-за чего с трудом разговаривал на серивском языке. Сей любитель ранних прогулок, аскет, одаренный, увы, полным телом сибарита, лишившийся в молодости кончика носа в поединке, на рассвете двадцать второго дня месяца жатвы, когда все и началось, был уже на ногах. Стараясь не разбудить дочку, что спала в той же комнате, он отодвинул от стены секретер из темного дерева. Взгляду его открылась сверкающая точка – наполненная первыми лучами солнца дыра, которую он провертел в прошлый полдень в тайне от владельца дома.

Хольбранвер выглянул сквозь отверстие на солнечный диск, значительно более светлый в Сериве, чем в его родных сторонах. Отступил, ослепленный, а потом приложил к отверстию стеклышко, на котором виднелся темный рисунок, увековеченный там с помощью комбинации серебра, магния и нескольких кислот.

Свет прошел сквозь стекло, создавая на противоположной стене большую картину. Хольбранвер долго смотрел туда. С каждым мигом и каждым толчком крови в висках он все сильнее чувствовал, что совершил величайшее открытие в своей жизни. А был се человек, который сумел рассчитать, как далеко от поверхности Земли находится Солнце и сколько теряет человеческое тело в весе в момент смерти.

Второй из персон, оказавшихся важными для всего повествования, был Эльхандро Камина, печатник из маленькой типографии поблизости Переулка Криков. Камина обладал одной из первых в Сериве печатных машин и умело ее использовал, издавая перепечатки классических произведений, дешевые романы, продаваемые без обложек, а также томики дворцовой поэзии. Он как раз сидел за бюро, все еще при масляной лампе, хотя в окно уж заглядывал свет дня. Размашистыми движениями он писал в толстой рукописи, оставляя бесконечную череду знаков, которые сам же и придумал: пометок, сносок, переносов. В комнате внизу его помощник выкладывал из наборного шрифта первую страницу, внимательно складывая текст в его зеркальном отображении, всякому слову посвящая больше времени и внимания, чем позволяло себе нервное, поспешное перо автора, – а тот писал так, будто надеялся, что в рабочие комнаты его в любой момент ворвутся инквизиторы. Терпения у помощника было даже побольше, чем у самого Камина, который наконец несколько раз отчеркнул название, словно в поисках необходимых слов, а потом написал на шершавой бумаге последнюю версию: «Дневники анонимного дипломата, писанные во времена двадцатилетней войны, или Как Серива союзникам позорный мир навязала. Том первый из двух».

Ассистент как раз вкладывал заглавную «Д», когда наверху Эльхандро заколебался, читая одну из последних страниц. На миг он даже позабыл, что держит в руках перо; на кончике того собралась капля чернил, что все сильнее стремилась вниз. Он поправил очки с толстыми стеклами, потер седую щетину, покрывавшую худой подбородок, а после перечитал текст снова. Задумывался не над словами, которые уже видывал не раз, но над тем, какие они будут иметь последствия – что случится, когда прочтут их обитатели Серивы. Миг-другой он раздумывал, не остановить ли станок. Он еще мог отказаться, издать вместо этого трактат о дворцовых танцах, переведенный с флорентинского, который вот уже какое-то время ожидал своей очереди. Однако чувствовал изрядное искушение перейти границу, сделать нечто смелое. Встряхнуть старый порядок: мир толстых, пускающих ветры в шелковые штаны грандов.

В миг тот решалась судьба многих из людей, поскольку именно такова история событий, формирующих государства – вся она сосредотачивается в миге, когда некто решается сделать шаг, который до той поры казался слишком опасным.

Оставим же Эльхандра Камина с его непростым решением, поскольку пришла пора представить третье действующее лицо, а им был сам Арахон Каранза Мартенес И’Грената И’Барратора. Он не совершал открытий и не сидел над опасными манускриптами.

И’Барратора просто-напросто спал.

Это не слишком-то интересное начало, особенно если сравнивать с двумя первыми. И все же об ученых или печатниках не рассказывают хороших историй, самое большее – некие анекдоты, как тот, об Альрестеле, который открыл, что просмоленное куриное яйцо после погружению его в воду начинает сверкать, словно серебро, а после продал оное жадному Лертесу. Но это ведь хороший материал для веселого разговора в таверне, а не для толстой томины в двух книгах.

Потому наиглавнейшей персоной в этой истории будет именно И’Барратора.