... и опять перепост обширной и очень интересной статьи (источник), об очень неоднозначной личности. Впихнуть большинство инфы из неё на нашу страницу издательства — явно не получится, а «потерять» в необъятных глубинах и-нета столь интересный материал — очень бы не хотелось.
Итак: Георгий Иванович Золотухин и его Издательство «К»
====================
ЛЕТЕЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА – 63
Сначала – подробное, исступленное, неистовое – письмо обманутой женщины:
«Одесса 27 июня ст. ст. / 10 июля н. ст. 1918
Многоуважаемый Андрей Акимович! Георгий Иванович окончательно меня разорил, обманул, обокрал, последние копейки у меня взял и бросил, уехал из Керчи с одной керчанкой барышней проституткой.
Меня скомпрометировал, ибо он играл нечестно в клубе и с богатыми матросами которых нечестно обыгрывал и его громко называют в Керчи Шулером. Обыгранный им нечестно матрос хотел его убить, но Г. И., узнав об этом сумел вовремя скрыться и уехал на Кавказ к большевикам (под флагом большевизма) считая, что под крыльями большевизма он больше сможет иметь денег, ничего не работая, не трудясь. В Керчи сейчас немцы и Г. И. нельзя будет возвращаться в Керчь. Г. И. глуп, шулер и мерзавец, лицемер, хитрый фальшивый, весь изолгавшийся, человек без стыда, без самолюбия, без совести. Он кокотка, которая мне слишком дорого стоила. Он высосал все мое состояние, продал все мои вещи, драгоценности и жил на них шикарно, гуляя с барышнями, играя в клубе и не выходя из ресторанов и кабинетов. В Керчи он прожил моих денег за 5 месяцев пребывания 45 тысяч!
Меня заставил работать, обременяя меня уроками, с утра до ночи и не пускал из дому, чтобы я ему не мешала наслаждаться самому жизнью и это все на мои средства. Сам клялся еженедельно, что мне кровью своей заплатит за все жертвы, которые я для него принесла, но клятвы его были лишь на словах, как все у него и на деле отплатил тем, что бессердечно разорил, обокрал, обманул и уехал, оставляя меня без средств на произвол судьбы в городе чужом, в котором он себя и меня скомпрометировал!
Сейчас я продала мою шубу доху и верхние вещи и уезжаю через Одессу в Варшаву, к своим.
В Москву ехать мне не за чем. Г. И. продал всю мою обстановку в Москве и квартиры у меня там уже нет. Я никуда из Керчи не могла раньше от Георг. Ивановича уехать, ибо не было сообщения до вступления немцев в Керчь и я отчаянно мучилась живя в Керчи и видя поведение этого неблагод. негодяя – тунеядца. Клянусь Вам Богом, многоуважаемый Андрей Акимович, что я пишу Вам только 1/100 часть всех унижений, оскорблений, которые мне приходилось переносить от этого подлого человека, которого так злополучно для себя полюбила, но теперь я его так глубоко презираю, что любовь моя прошла к нему совершенно. Я остерегаю всех порядочных людей перед этим авантюристом и негодяем, лгуном, котом, живущим на средства женщин и оскорбляющим этих женщин в момент, когда уже все высосал из них!
А его искусство? Оно измельчало! Читает он по-прежнему отлично, но в стихах его много сделанного, не искреннего. Истинное искусство же должно быть честным!
— В Одессе очень трудно жить, но свет не без добрых людей. Редактор «Одесской Почты» <А. М. > Финкель, который меня слышал в концертах в Керчи, устраивает для меня концерт, с моим участьем и я получу за этот концерт одну тысячу рублей. Стараюсь кроме того устроиться в летнем театре и думаю, что мне удастся!
Андрей Акимович я извиняюсь, что перед Вами излила мое горе. Я не требую ни сочувствия, ни советов и обратилась к Вам чувствуя, что с Вами могу быть откровенной и мне сейчас немного сделалось легче на душе, после написанного мною Вам!
Если пожелаете мне доставить большое удовольствие, черкните несколько слов о себе и своих работах, которыми я искренно интересуюсь. Мой адрес: Одесса, гостиница «Бристоль» для Е. М. Ястржембской. Кроме того на конверте моего письма будет написан адрес по которому Вас просят отправить письмо для меня. Оно пойдет особенным путем.
Ваша Ястржембская»
Не очень-то приятно писать про такого человека! А между тем из песни слова не выкинешь – и да, действительно, речь здесь идет о нашем сегодняшнем герое, поэте Георгии Ивановиче Золотухине (1886 – после 1942).
Сводя воедино разрозненные документы, подтверждающие отдельные факты его биографии, трудно отделаться от мысли, что всю жизнь (а не только летом 1918 года) он от кого-то скрывался; к исходу третьей недели поисков чувствуешь себя простоватым и чрезвычайно изможденным Шерлоком Холмсом, идущим по остывшему (да и едва ли не ложному) следу профессора Мориарти, ничуть не обеспокоенного этим обстоятельством. В описании ряда эпизодов его жизни приходится полагаться лишь на его собственные свидетельства (цена которым – см. выше – не слишком велика); отдельные периоды целиком покрыты туманной пеленой. Несмотря на это – приступаем.
Происхождение и ранние годы жизни Золотухина скрыты от нас почти полностью. Он родился в Екатеринодаре в богатой семье; отец был крупным землевладельцем и товарищем прокурора окружного суда. Там же пошел в гимназию, но проучился не слишком долго – по не вполне понятным причинам семья переехала в Тамбов. В 1905 году Г.И. поступает на юридический факультет Московского университета, но не заканчивает его – в 1908 году его отчисляют за неуплату. До и после этого незавидного обстоятельства – полное отсутствие сведений; двадцать лет спустя, когда Е.Ф.Никитина собирала автобиографии со всех, сколь угодно незнаменитых писателей, она адресовалась и к нашему герою. Он не замедлил откликнуться:
«Георгий Иванович Золотухин.
Родился 1886 г.
Я человек скромный, но должен сознаться, что обилие самых разнообразных кровей сделало мою природу чувствительно-интернациональной. Греки, французы, запорожцы, кажется, даже эскимосы – все, в некотором роде, принимали горячее участие в моем создании.
Заразился я стихотворной болезнью в раннем возрасте. – Несмотря на все принятые моими родителями меры, вплоть до сечки по абсолютно голому телу, «стихотворие» не проходило... В тринадцатилетнем возрасте я писал удивительную белиберду, в одном стихотворении я ухитрялся смешивать васильки и панихиду по прабабушке с белым звоном пушистого снега.
Гимназия меня не облагородила. Университет тоже.
Каким я был бродячим. Я жил и живу в ливне рифм.
Нет ни одного слова, нет ни одной фразы, полнозвучного эхо которого я бы не слышал. Я ощущаю подоплеку каждого слова.
Вот маленький пример: рог гор горд, дорога дорога дрог, ограда города – огород...
Слово – есть вещь...
А я – Я верный друг слова – до конца»
(сохранилась только машинописная копия, а жаль: все известные мне тексты, исполненные Золотухиным собственноручно, написаны либо зелеными, либо красными чернилами и с необыкновенным изяществом. Вообще, ко внешней стороне текста был он чувствителен до чрезвычайности – в рукописи выводил завитушки и вензеля; в книгах любил заставки, а из печатного текста – чтобы не пестрили – изгонял вон предлоги, скучивая их на левом поле книги, а места, где они должны быть, отмечая апострофами).
В 1915 году Золотухин с полными карманами денег появляется в Москве. Первым делом он нанимает семикомнатную квартиру в Большом Афанасьевском переулке (д. 22, кв. 16); в квартире № 12, кстати, жил Сергей Николаевич Булгаков; по этому случаю я очень надеялся найти в его переписке жалобы на шумных соседей – но увы, либо жильцы вели себя прилично, либо звукоизоляция была сработана на славу. Вероятнее, честно говоря, второе – дело в том, что природная общительность нашего героя не предполагала особенной тишины и уединения:
«У «Максима» общее внимание вызывал бледнолицый, усталый, очень худощавый высокий блондин в персидской тюбетейке. Лакеи, за сторублевые чаевые и тюбетейку, почему-то прозвали его «персидским принцем», называли «сиятельством», хотя он был захудалым тамбовским дворянином, получившим в разгар войны стотысячное наследство. Облепленный огромной компанией, имевший двух официальных содержанок: одну — польскую даму общества, другую — цыганку из хора, он нанял семикомнатную квартиру в Большом Афанасьевском переулке. Туда пригласил он жить вместе с собой поэта Василия Каменского, создавшего себе имя футурными скандалами и исполнением стихов: «Ай, пестритесь, ковры мои, моя Персия...» в балиевской «Летучей мыши» под танцы модной кинозвезды Веры Холодной.
Новому «персидскому принцу» не давали покоя лавры приятеля, и он выпустил на свои средства грандиозного формата сборник стихов на веленевой бумаге с претенциозной обложкой, под названием «Опалы». Мне был подарен нумерованный экземпляр с надписью:
Я люблю сарпинку, ненавижу серп,
Я вправлю Серпинскую — мой герб!
При всей своей любви к поэзии, запомнить что-нибудь, кроме посвящения, я не смогла. На благотворительном концерте у итальянского консула <А.> Гаццурелли, жена которого — необычайная итальянка, напоминавшая античную белокурую статую, играла на арфе, что необычайно шло ко всему ее облику, Золотухин, состоявший при ней чичисбеем, декламировал высокопарные стихи. Акварельные орнаменты в ультрафутурном духе, за которые клали «на раненых» не менее пятидесяти рублей, были выполнены тоже кисточкой Золотухина»
При всей выразительности описания и точности отдельных деталей, хронология здесь, похоже, нарушена. Дело в том, что дебютные «Опалы» были выпущены еще в марте, до знакомства с Каменским, по крайней мере – никаких следов футуристического влияния в них нет. Литературные учителя в этой книге (вышедшей с самонадеянным подзаголовком «Мощное») очевидны и даже отчасти декларированы – это Сологуб (посвящение которому украшает одно из стихотворений), в меньшей степени Брюсов и Бальмонт. Часть текстов представляет собой ультра-декадентские манифесты самого жгучего извода («Я мрачный дух, рожденный тьмою, / Я – Сатана.... / Подобна язвенному гною / Моя слюна... моя слюна...»), некоторые призваны продемонстрировать широту взглядов автора («Ляг на шкуру медведя – нагая, / Надоело мне умственно охать... / Возбуди, дорогая, / Застывшую похоть...») или его экстравагантные взгляды на мироустройство: «Я знаю, — страшный есть алтарь, / Алтарь из черных плит; / Рабы плетутся к алтарю / Для тризн и панихид». Более того, среди стихов затерялся и довольно язвительный антифутуристический памфлет, имеющий героем незадачливого авангардного стихотворца и с оскорбительной кодой: «Рассудок пьет лишь влагу / Волшебного вина, — / Не порти, Санс, бумагу: / Она еще нужна». Через год это же пожелание (в рамках действия закона всемирной справедливости) едва ли не дословно повторит в адрес самого Золотухина провинциальный остроумец – а пока наш герой стремительно знакомится с пороками и модами большого города.
Обидное замечание процитированной выше мемуаристки про двух содержанок тоже формально имеет под собой некоторые основания. «Польская дама общества» — это певица Евгения Маврикиевна Ястржембская, с письма которой я начал свое правдивое повествование. «Цыганка из хора» — по всей вероятности, Сусанна Митрофановна Сабурова, которая спустя год будет аккомпанировать Ястржембской на концертах. В принципе, в этой слаженности квазисемейной орхестры (как, учитывая античную простоту отношений, хочется назвать возникшую вокруг Золотухина ячейку общества) есть небольшая национальная сумасшедшинка: наш герой тоже отнюдь не чужд музицирования и даже в определенных кругах слывет виртуозом. Дело в выборе инструмента – да, возможно к образу изнеженного декадентского денди это не очень подходит, но стыдиться тут нечего: был он балалаечником. «Кто не слыхал Золотухина, тот не знает, что такое можно сделать с балалайкой», — вспоминал много лет позже свидетель его игры.
Относительно дам сердца есть, кстати, некоторая путаница, которую Золотухин честно пытался развеять, но, увлеченный просодией, сбился в непонятность. В 1922 году он написал и издал поэму «Восемь тел», представляющую собой опыт развернутого и рифмованного дон-жуанского списка: феномен для русской целомудренной поэзии довольно редкий (если, конечно, не считать Северянина с его «тринадцатой»). Так вот, пропустив явно долитературную дебютантку («Первая / Повернувшая мои нервы / На восток, / К солнцу лучшей ласки. / О, как скромен был роток, / Ясны глазки. / Помню… Кисейные занавески, / Платьице с незабудками, / Граммофон, рычавший / Сутками / Дурацкие трески» etc), кропотливый биограф вынужден сопоставлять едва документированных спутниц с такими образами: «С сероглазой любезной / Я три года простоял / Над бездной / Разгула. / Раскрыв / Сладострастный обрыв / Вонзала в меня зубы / Акула» или «Третья была нежностью — / Японка / Хару / Встретила поэта на вечере / В Серебряном Бору» etc.
По счастью, литературные знакомства Золотухина отнюдь не располагали к скрытности – в том же 1915 году с ним сходятся Бурлюк, Каменский, а за ним Маяковский, Хлебников и вся прочая футуристическая компания. Вполне вероятно, что посредником при этом сближении был Андрей Шемшурин – собиратель, меценат, критик, коллекционировавший, кажется, не только артефакты, но и необыкновенных знакомых. Он в свое время заметил и ободрил никому еще неизвестного Бурлюка и он же, кажется, бескорыстно обратил внимание на нашего героя. Много лет спустя, разбирая свой архив, Шемшурин набросал лапидарный портрет своего давнего корреспондента: «будучи человеком со средствами, Георгий Иванович разбрасывался: то писал стихи, то картины. В то время подражали наклейкам Пикассо, и Золотухин вкрапливал в свои полотна перстни с драгоценными камнями. <…> Но все, чем был талантлив Золотухин, все это скрывалось им у себя дома. Золотухин прожигал жизнь. Будучи человеком «конца века», — он был беспринципен, и это потушило в нем светоч поэзии». Возможно, тонко чувствующий собеседника Шемшурин увидел в Золотухине что-то соприродное футуристам – и принципиальное знакомство состоялось.
Алчущие легитимности авангардисты получили в свое распоряжение московскую штаб-квартиру (т.е. хоромы на Б. Афанасьевском), спонсорский энтузиазм (на деньги нашего героя было наскоро организовано издательство «К») и внимательного ученика. Одновременно этот же путь проходил Самуил Вермель, старший брат хорошо знакомого нам Филиппа; возникла идея во славу футуризма объединить их интенции; Бурлюк, временно удалившийся в степь, напоминал Шемшурину: «Милый Андрей Акимович. Стыдите и подгоняйте Вермеля и Золотухина <с> изданием журнала или сборника — давайте свою статью — настойте на отпечатании статьи Хлебникова, а то они его под спудом будут держать. Дела футуризма и на время войны не надо оставлять».
Планам этим не суждено было сбыться – совместный сборник так и не состоялся, но кое-какие следы этой коалиции остались. Среди них и вполне эфемерные, вроде кратких воспоминаний Золотухина о героическом периоде футуризма: память его устроена так, что ему проще записывать стихи, чем пересказывать эпизоды, но один, характерный, он приводит: «Велемир Хлебников говорил о том, что слово «рабочий» не должно быть в русском языке, так как оно означает «рабьи очи», что дескать, когда в Скифии брали в плен, им выкалывали глаза и впрягали в ярмо». Были у этого союза и вполне вещественные последствия – так, на деньги Золотухина в конце 1915 года был напечатан роман Каменского «Стенька Разин», а весной следующего года вышел сборник «Четыре птицы», составленный из стихов четырех авторов – Золотухина, Бурлюка, Каменского и Хлебникова. Злоязычный участник альманаха «Лирень» приветствовал его не слишком остроумной, но запоминающейся шуткой — ««Четыре птицы» <...>. Из них: одна певчая (В. Хлебников), одна боевая (Д. Бурлюк), одна домашняя (В. Каменский) и одно чучело набитое (Г. Золотухин)». Боевая и домашняя птицы посвятили чучелу по стихотворению, причем Каменский (что, кажется, было еще почетнее) отвел ему место в будущей футуристической космогонии:
А вот завтра девочка
В платье из тканей живописи Лентулова,
Из Песен Давида Бурлюка,
Из радуг Вити Хлебникова,
Из мяса Маяковского,
Из браслетного Георгия Золотухина
Под ало-аркой А.
Пластикой жест пророческих
Миру откроет судьбу
Астральных слияний.
Собственные стихи Золотухина занимают непропорционально большую часть сборника и, по сравнению с прошлогодними «Опалами», выглядят они так, как будто их писал другой человек. Последней данью символизма выглядит посвящение одного из стихотворений Вячеславу Иванову – и то, похоже, сделано оно вне учительско-ученических отношений, а просто по соседству. В остальном тексты вполне футуристичны – и адресатами (Маяковский, Бурлюк) и, собственно, поэтикой. Золотухинскому разделу предпослано посвящение:
Той – коя красным вспыхнула.
Той, коей климат Москвы изменен до цветущего
миндалем Крыма включительно.
Ей, — радостной Евгении
Маврикиевне Ястржембской
развернувшийся автор.
Ошибется тот, кто сочтет «миндаль Крыма» романтической метафорой: автор наш не таков. Напротив, это суровая проза жизни, категорический реализм – ибо весной 1916-го года Золотухин в сопровождении жены (и, возможно, цыганской подруги) покидает Москву и уезжает в Ялту. В отношении нового искусства южное побережье Крыма находится в этот момент в непросвещенном положении; неслучайно живущий там постоянно композитор-символист Ребиков (с ним, кстати, наш герой был знаком) жаловался Брюсову на одиночество и непонимание.
Вероятно, некоторое время ушло на то, чтобы оценить обстановку, но уже в самом начале марта в Ялту приезжает из Перми В. Каменский – и немедленно, по обретенной за последние годы футуристической привычке, организует публичное выступление. Две недели спустя, 13 марта, Золотухин берется ему аккомпанировать, удостоившись от недоброжелательного критика небольшой приписки к статье: «Надо отдать справедливость как лектору В. Каменскому, так и другому поэту-футуристу Г. Золотухину, среди прочитанных ими произведений были некоторые вещицы со смыслом, дающие при том настроение»; сходное чувство осталось и у другого зрителя: «В заключение выступил «гениальный, вдохновенный» (слова Каменского) г. Золотухин и прочел бойко, с мимикой хорошего актера, два туманных, но не скучных стихотворения». Неделей позже Золотухин выступает уже в одиночку; в ожидании этого события в газетах был помещен краткий анонс: «В воскресенье, 20 марта, в курзале состоится лекция Георгия Золотухина, принадлежащего к группе московских футуристов. Считаем небезынтересным в виду предстоящей лекции г. Золотухина привести данное им в распоряжение редакции стихотворение, написанное в Ялте». Впрочем, поддержка прессы ему не помогла: «Состоявшаяся в воскресенье 20 марта в курзале лекция футуриста Г. Золотухина привлекла очень мало публики. Зал был почти пуст. Как и на первом вечере футуристов, выступление гг Золотухина и Каменского со своими произведениями сопровождалось веселым настроением зала. Чтение «Поэмы о соловье» покрывалось громким хохотом присутствующих. Вся лекция с чтением стихотворений длилась не более часа». В одной из местных газет появилось издевательское стихотворение, адресованное «Золотухину и Ко» с рекомендацией: «Но... в Ялте будь пореже и / Забудь свои стихи».
Десятью днями позже (за это время наш герой успел еще раз поучаствовать в мероприятии литературного кружка), Золотухин и Каменский выступали вместе с Ястржембской и неожиданно оказалось, что самый большой успех выпал на долю певицы. Это обстоятельство заставило их полностью перестроить рекламную кампанию. В 10-х числах апреля в местных газетах появилось такое объявление:
Концерт польской оперной певицы
Евгении Ястшембской <так>
(Русско-польско-фр анцузско-итальянский репертуар)
при участии
Сусанны Митрофановны Сабуровой
исполнительницы цыганских романсов и
поэта Георгия Золотухина (декламация, балалайка).
Изможденные внесезонным отсутствием новостей, местные журналисты с интересом предвкушали выступление: «В воскресенье 17 апреля в зале общественного собрания назначен концерт пользующейся крупным успехом и заграницей и в больших городах России певицы Е. Ястшембской. В концерте примут также участие: известная исполнительница цыганских романсов С. М. Сабурова и поэт Г. Золотухин, который познакомит публику не только со своими произведениями, но и со своей мастерской и оригинальной игрой на балалайке». Разочарованы они не были: «Поэт Г. Золотухин мастерски декламировал свои произведения и доставил большое удовольствие своей оригинальной, задушевной игрой на балалайке»; «Оригинально было выступление поэта-футуриста Г. Золотухина, который предстал перед публикой в роли... виртуоза на балалайке. Играл он красиво и даже давал довольно тонкие оттенки настроений на этом примитивном инструменте. С успехом им был прочитан польский гимн, повторенный по требованию публики. Успешная декламация гимна настолько примирила публику с г. Золотухиным, что она отнеслась снисходительно и к его футуристическим стихам» .
Вероятно, сценические успехи убедили местные редакции предоставить столичной знаменитости газетную площадь; во всяком случае, консервативный «Вестник юга», стихов до того почти не печатавший, с апреля охотно публикует нашего героя, причем не только рифмованные его опыты (чтобы избежать культурного шока тот, кажется, старается подбирать вещи понейтральнее), но и, прямо сказать, довольно дикие «Афоризмы» («Женщины и кошки приветливы только до тех пор, пока не познают чувственность. Как те, так и другие любят усиленное кормление. Корми! Не то около тебя будет жить дерзость») и даже странное синтетическое межжанровое образование, кокетливо названное «Фельетончик»: «Мой мозг занят в настоящее время исследованием слова «прищемили» etc; кончается же он неожиданно, хотя и не без задора:
«А вот интересная шарада.
Первый слог – нота.
Второй – половина свиньи
Третий+четвертый+местоимение=страна
Все вместе –
До-сви-да-ни-я»
Тем временем и Ястржембская делается в Ялте непременным персонажем светской хроники, участвуя то в «Вечере женской поэзии», то в семейном концерте для больных и раненых офицеров, восстанавливающих здоровье в санатории Вербицкой и т.д.
Летом художественная активность в городе уменьшается (или просто сведения о наших героях вытесняются более интересными новостями); во всяком случае, кажется, что жизнь их делается более уединенной. В июне Золотухин пишет Шемшурину в Москву: «Работаю так много, что на днях окончательно решу забастовать. Здесь так все ясно и спокойно, что лучшего места для отдыха нет. Цены, в виду окончания барски-распущенного сезона, значительно понизились. Не надумали приехать и отдохнуть? Следовало бы! Евгения Маврикиевна шлет Вам дружеский привет».
В сентябре его сотрудничество в крымских газетах возобновляется – в августе и начале сентября «Вестник Юга» печатает несколько стихотворений, к последнему из которых («Хризантемы храм хранили...») сделано редакционное примечание: «Поэт призван в ряды армии, и эти стихи являются его прощальным приветом Ялте». Он скрывается с наших глаз, чтобы вернуться несколько месяцев спустя и уже в другом городе – в Симферополе: 15-м декабря датирована прозаическая миниатюра, напечатанная в местной «Южной почте». 4 января 1917 года они с женой посылают из местного «Метрополя» поздравление Шемшурину – и снова пропадают.
По всей вероятности, он на некоторое время оказывается в Москве, умудрившись не оставить никаких следов ни в литературной хронике, ни в воспоминаниях. В мае 1917 года Шемшурин сообщал Крученыху: «На днях выходит книга Золотухина Эхизм»; на самом деле вышла она лишь несколько месяцев спустя и, несмотря на изрядный тираж, внушительную внешность и радикальную футуристичность содержания, прошла совершенно незамеченной, удостоившись лишь лапидарного отзыва того же Крученыха: «Получил сочинен<ие> Золотухина «Эх изм» — думаю: от слова Эх! вроде Эх удалой. Самая пошлая графомания. Похуже морской болезни». Позже Шемшурин вспоминал:
«Золотухин не знал, что у него есть в Москве поклонники его стихов. Издав свою последнюю книгу, Золотухин уехал из Москвы. Было начало революции. Он решил, что теперь не до его стихов. Поэтому книга осталась где-то на складе, но у меня был экземпляр. Его увидел Крученых. Он выпросил этот экземпляр для какого-то поклонника Золотухина». Уехал он обратно в Крым, но на этот раз в Керчь. Еще в Москве, вероятно, обсуждалась идея перебраться на Дальний Восток (довольно-таки популярная среди московских футуристов), поэтому первое письмо к далекому другу Золотухин начинает с объяснений по поводу маршрута:
«Когда меня спрашивают: почему вместо Владивостока – Керчь? я отвечаю – сон! Да. За несколько дней до выезда мне приснилось, что я завожу мою Жену в снежное ущелье, где никогда не светило солнце – и я просто вот взял и раздумал и выбрал другую точку для ее и моего местопребывания. Здесь пока все стоит сравнительно недорого. Снял особнячок около моря; у меня садик, закупил на зиму дров и разных съестных продуктов. Нашел здесь своих старых друзей. И собираюсь жить спокойно, хотя и взялся за нервную работу – издаванье газеты. За одно я ручаюсь: в моей газете не будет грязи. Насчет же прибыльности — я не сомневаюсь. Ее не будет. Ведь чистое весьма редко приносит рубль. Если Вам, дорогой Андрей Акимович, надоест когда-нибудь терять в почти умершей духом Москве свою кровь и захочется глубокого отдыха, то милости просим к нам – всегда я и жена будем рады видеть Вас. С Вашей точки зрения – я человек пока, так сказать, еще не отстоявшийся, но право иногда таким нужно быть: вот взять просто чемодан и неизвестно как и почему приехать в Керчь. Советую Вам это при первой возможности и исполнить. Правда Вам будет очень трудно прихватить «Румянцевский» — но мне кажется, что Вы уже достаточно почерпали из этого кладезя. Ваши цистерны достаточно наполнены и виноградникам не угрожает засуха. 23 сент. жены и мой концерт. Выход газеты 1 октября.
Примите мои и женины Эйфелево-башенные пожелания»
Письмо это написано на фирменном бланке и вложено в фирменный конверт, на котором типографским образом отпечатано: «Сердце Крыма. Ежедневная социалистическая газета. Керчь. 3-й Воронцовский пер. Редактор издатель Георгий Ив. Золотухин». Проект этот так и оказался невоплощенным – либо по недостатку средств, либо по запоздалому пониманию, что осень 1917 года – не лучшее время для ежедневной газеты. С другой стороны, в письме, отправленном по тому же адресу три недели спустя, планы в области средств массовой информации не упоминаются вовсе (даром, что оно написано на таком же бланке нерожденной газеты – но не пропадать же добру!):
«Только что вернулся из Симферополя, куда ездил на окончательное свидетельствование. У меня окончательно определена бугорчатка и я освобожден от военной службы. Вы пишете про чудеса в решете... Их нет, а есть просто зажиточность для Керчи и недостаточность для Москвы. Теперь, когда надо мной нет милитаристического гнета я могу возвращаться к своим занятиям. Сейчас привез краски и принимаюсь за работу. На декабрь я и Евгения Маврикиевна приглашены на гастроли в Симферополь.
Ноябрь расписан в Керчи.
На днях открываю в Керчи школу дикции. Словом наперекор стихии и Вашему желанию начинаю заниматься не своим делом.
У меня к Вам, дорогой Андрей Акимович, просьба. Зайти как-нибудь в книжный магазин и отправить мне наложенным платежом поэтические новинки. Заранее приношу Вам благодарность. Получил от Ребикова несколько писем. Пишет, что события так отражаются на его творчестве, что оно накануне банкротства. Между прочим почерк Ребикова сильно похож на почерк Хлебникова. Кстати не слыхали ли Вы где он?»
На этом документальные сведения 17-го года обрываются, а следующее, что мы о нем знаем – это бегство его из белой (на тот момент) Керчи на Кавказ «к большевикам», о котором убитая горем Ястржембская писала все тому же Шемшурину летом 1918 года. Оказалось, однако, что ни на какой Кавказ он не поехал, а, потеряв по пути «керчанку барышню проститутку» (как ее аттестовала покинутая жена), отправился в родной Екатеринодар. В апреле 1918 года он начинает печататься в ультрабольшевистской газете «Проблеск», причем, из снисхождения к контексту, сильно деформируя свой поэтический голос: «Верим мы в правду, в законы величия. / Юного строя целуя уста. / Знаем, что прошлая жизнь — неприличие. / Знаем, что новая жизнь — красота».
Надо сказать, что документирован этот период его жизни из рук вон плохо; дело осложняется тем, что в московских библиотеках екатеринодарских газет 18–20 года почти нет – только отдельные номера «Проблеска» и «Красной Кубани». Все, что мы знаем об участии Золотухина в местной прессе, извлечено из превосходной монографии И. Я. Куценко о краснодарском периоде жизни Маршака; реконструируя здешний фон, автор поневоле упоминает и о нашем герое. Кроме того, существует маленький мемуар, напечатанный Золотухиным четыре года спустя и в пятистах километрах к югу. Вот отрывок оттуда:
«27 августа 1918 г., г. Екатеринодар. Полуподвальное помещение б. Б. Московской гостиницы – главный штаб Алексеевской контрразведки. <…>
Комната, если можно эту сырую, полуподвальную дрянь назвать комнатой, имела не более 5-ти квадратных аршин.
40 человек исполосованных шомполами, избитых прикладами, опухших и стонущих ждали в этой комнате расстрела.
Не сегодня так завтра.
Отсюда спасения не было.
Говорили шопотом. <...>
В одном углу дрожит прикрытое шинелью тело Нач. нашего бронепоезда т. Д...»
После августа следы его вновь теряются; вероятно, на манер Рокамболя бежав из плена, он вместе с большевиками участвует в военных действиях и обнаруживается снова лишь спустя два года в том же Екатеринодаре – в марте 1920 года «Красная Кубань» печатает две его агитки. Но здесь он не задерживается – судьба гонит его обратно в Крым. 17 мая 1921 года Волошин, будучи по делам в Симферополе, навещает там нашего героя. Визит этот носит не слишком дружественный, а в высшей степени деловой характер, поскольку Золотухин тем временем сделал невероятную карьеру, став заведующим Крымгосиздатом. Об этом, впрочем, мы знаем только с его собственных слов: два десятилетия спустя, использовав в качестве бумаги оборот разодранной на четыре части карты мира, он набросал краткий воспоминательный очерк:
«В декабре 1920 г. или в январе 1921 г., когда я был заведующим Крымгосиздатом (Симферополь), ко мне в дверь кабинета вошла еле передвигая худые ноги на еще более худом теле, длинная фигура.
― Прошу вас, садитесь!
― Я, товарищ, принес вам тетрадку стихов. Я аптекарь-провизор. Моя фамилия Яковлев.
― Хорошо. Оставляйте. Зайдите через 3 дня, просмотрю, дам ответ.
Больше тов. Яковлева я не видел. Через несколько дней он умер от горловой чахотки.
Каюсь, я с большим предубеждением взялся за чтение его стихов, будучи уверен, что трудно вообразить, чтобы провизор был славным поэтом. Но это не так. Яковлев был отмечен печатью крупного дарования. Все, что он передает, имеет плоть и кровь. Вот, неугодно ли, стихотворение его «Белая акация», где ночь, акация, ветер – оматериализованы настолько, что вы, читая, забываете, что это неодушевленные предметы.
Белая акация
Вся в белом, истомленная пчелками смелыми,
В сумерки влюбленная, льет она лунные сумерки.
Умер кипучий шалун – день многодумный и ленный,
Вечер, увеча его притянулся нагнулся, целует акацию.
Навалилась ночь, задушила удушливый вечер,
И затомилася грустью о нем ароматною грустью акация».
(Я оборвал стихотворную цитату на полуслове, подумав странную вещь – не наш ли это противочучельник Яков-лев? Но, по счастью, годы не сходятся).»
Деятельность Золотухина на этой ниве практически ничем не ознаменовалась, если не считать небольшой истории, случившейся с тем же Волошиным. В январе 1922 года он жаловался Цветаевым:
«У меня попросили на № однодневки «На Борьбу с голодом» стихи «Дикое поле». Известный красный поэт Золотухин счел нужным переделать конт-революционные стихи на «революционные». Так вместо:
Ох, не выпить до дна вашей воли
Не связать нас в единую цепь... (контрреволюция)
напечатано
Мы пропьем до конца нашу волю
И скуемся в единую цепь (революция)
Я разумеется в восторге»
Весной того же года Золотухин в очередной раз переезжает – на этот раз в Севастополь, с уже привычным протеизмом осваивая новую сторону агитационного стихосложения – на этот раз морскую. Теперь приютившая его газета называется «Красный черноморский флот» и, соответственно, меняется и лексика, и тематика: «Корабль еще из гавани не вышел, / Но он к отплытию готов: / Эй, молодежь, по реям выше, выше, / На небо будущих годов» etc.; одно из сочинений этого времени называется «Братва помоги!» (иногда мне все-таки кажется, что он перебарщивает). К этому же времени относится несколько его выступлений в моряцких клубах; афиша одного из них сохранилась и приведена биографами Артема Веселого, также декламировавшего в тот памятный вечер:
«Объявление
В четверг 22 июня <1922 г.> в Центральном показательном клубе им. Шмидта состоится Вечер пролетарской поэзии.
Выступят со своими произведениями
Артем Веселый
В. Грунау (В. Поморцев)
Георгий Золотухин
И. Ликтанов
Г. Тарпан
А также все желающие из публики»
Тем же годом датированы две его книги – одна из них – это «Восемь тел» (ее нет ни в одной из наших библиотек и только высокочтимый Л.М.Турчинский полвека назад видел разукрашенный самим Золотухиным экземпляр; машинописную копию ее я цитировал выше), вторая – поэма «Смертель». В обоих этих случаях не было нужды притворяться – и оттого вместо забубенного рифмача-насельника бушприта в них явственно видна личность автора – возможно не столь уж привлекательная нравственно, но обладающая глубоким и несомненным дарованием. В этом же году Золотухин вместе с Баяном, Большаковым и Калмыковой участвует в сборнике «Из батареи сердца». «Константина Большакова мы знаем и знаем, что он — поэт. Остальные даже не огорчают, настолько они плохи», — гласил столичный приговор, но не факт, что нашему герою довелось его прочесть. Ибо он, похоже, в привычной спешке пакует чемодан и вновь отправляется в путь – на этот раз не очень далеко: на другой конец крымского полуострова, в город Феодосию. На этот раз честь пополнить свой коллектив талантливым автором выпадает газете «Рабочий». Сценарий остается прежним – в начале года стихотворного отдела там не ведется, но наступает июнь – и вот уже на фиолетовых страницах (отчего-то «Рабочий» печатается на бумаге необычных оттенков) появляется привычная подпись под новыми строками: «И слышен грозной силы клич: // — Над всей землей твой меч, Ильич!»
К июлю в его фельетонах начинает звучать брюзгливая интонация старожила:
«Тяжко коммунхозу. Так тяжко, что он совершенно в покое оставил феодосийские тротуары, которые своими формами стали весьма назидательны и с успехом могут заменить дорого стоющие географические карты. <...> Патентованая знаменитость, взлегшая на кимерийских высотах Коктебеля, — Максимилиан Волошин, отдыхает в полумифическом костюме, накапливая силы для предстоящих больших литературных сражений в Москве»
Летом он, возможно, по каким-то таинственным делам ненадолго отлучается в Москву: интенсивность его печатания снижается, а среди текстов обнаруживается рубрика «Письма из Москвы. Письмо первое» (подписано: «Остаюсь с комприветом: Георгий Золотухин»; все-таки чувство стиля у него безупречно). В августе-сентябре стихи появляются почти еженедельно: «Послушайте: по радио сердец / Несется буря небывалой муки; / Японии живой мертвец / Из-под земли к нам простирает руки». К концу года и началу 1924-го он делается более редким гостем, хотя недюжинная январская кончина требовала от феодосийского певца стихотворного отклика – и получила его: «Настал Великому конец, / Терзает остриями жалость; / По всей земле трубит гонец: / — Его Ильичество скончалось». В феврале – апреле он явно нащупывает новые темы, то впадая в феминистическую проповедь («Замахнешься на Ефросинью, а она: / «Мое тело тебе не тесто. / Неча зря его кулаками месить, / Я и сама могу теперь укусить / Тебе за любое место»), то экспериментируя с раечными ритмами: «Эй балалайки живее / Пришла к нам невеста... Ха-ха! / Алмазная красная фея / Дзынь! Дождалась жениха»). В мае он на правах ветерана печатает юбилейное стихотворение, поздравляя родного «Рабочего» с годовщиной:
Год назад наша газета была похожа
На мертвеца;
Немного костей, немного кожи
И немного мясца
Содержания – шиш. Две полоски.
Публика читала и злилась.
Даже на папироски
Газета не годилась etc.
И после этого он привычно пропадает. В июне, июле, августе осиротевший «Рабочий» выходит практически без стихов. В остальных крымских газетах он тоже не появляется. Казалось бы, стоит писать обычную фразу о неизвестности дальнейшей судьбы и переходить к библиографии – но помог случай.
В севастопольском альманахе 1922 года «Из батареи сердца» среди прочего было опубликовано его стихотворение «Каменная колыбель»; два года спустя его перепечатал оттуда Иваново-Вознесенский альманах «Венок»: обычная практика в годы неотвердевшего копирайта. В московском архиве хранится макет этого самого «Венка»; на всякий случай (а больше от отчаяния) я решил на него взглянуть. Оказалось, что это не макет, а экземпляр с автографами всех его авторов, поднесенный местночтимому поэту Сергею Селянину. На соответствующей странице красовался и инскрипт Золотухина (как всегда – зелеными чернилами):
«СЕЛЯНИНУ
Мир унавожен и орозен...
Погибшим «в бозе»
Несть числа;
Ручей горячий при дорозе
Поит льва, лошадь и осла.
О, eссe homo, eссe homo!..
Лишь в том и разница.... лишь в том,
Что ткнув в живот земли перстом,
Против скота, не со скотом
Он чешет кудри музо-тома
24/Х 24 г. Г. Zolotouch»
Это было приятно и уместно, но интереснее прочего оказалось то, что все остальные авторы подписали книгу в один день – следовательно, дело происходило в том же самом Иваново-Вознесенске (которое вскоре станет просто Ивановым), и значит дальнейшие его следы требовалось искать именно там.
Иваново – город большой и писателями изобильный, но журналов там выходило немного и все они так или иначе касались текстильной темы. Просмотрев комплект юмористического журнала «Веселый ткач», я открыл пропагандистский еженедельник «Красный ткач» — и почти сразу был вознагражден удачей: в последнем номере за 1924 год красовалось сочинение Золотухина «Из «Семи Октябрей» (поэма октябрьских марсельез)». Его же приятным именем открывается и годовой комплект следующего, 1925-го года – здесь напечатан длинный текст под названием « Прогулка по БИВМ’у» (т.е. по Большой Иваново-Вознесенской Мануфактуре). И – странная вещь – несмотря на раек («Указуя перстом, / На БИВМ, что за мостом, / Некто, / Голосом сладким, как конфекта, / Сказал: Иди, / Гляди, / Опиши занятно / И понятно / От начала до конца все производство, / Да чтоб было большое сходство»), ерничанье (««Тяжко в палилке. Сумрачны лица. / Не до смеха ни Барышевой, ни другой... / Мастер Баранов, когда металл слишком раскалится, / Поливает его из кишки водой»), агитки (««В отбельном есть и уголок «кривого Джимми», / Где смех признан «де юре» / Несколько слов о веселом отжиме / И главковерхе веселья – Гусевой Нюре») и прочее, в этом насквозь советском тексте вдруг слышатся какие-то человеческие интонации: осмотрев семь кругов конвейерного производства, автор вдруг заключает свои наблюдения двустишием: «Плохо разбираюсь в производстве ситца я, / Но хорошо чувствую, что это инквизиция».
Несмотря на это, его продолжают там печатать вплоть до последнего номера за 1925 год, после чего конец приходит самому «Красному ткачу» — он закрывается. Естественным было бы продолжать розыски в литературном приложении к главной ивановской газете «Рабочий край», но тут вмешались библиотечные демоны – числящийся в каталогах главного здания РГБ комплект этого журнала был некоторое время назад выслан в Химки (газетный зал), но дотуда не доехал, заплутав. Поэтому финал биографии Золотухина в городе невест покамест теряется в тумане; остается только сказать о нашей последней встрече с ним.
В середине 1930-х годов в свежесозданном Самаркандском университете служил бывший ленинградец, фольклорист, текстолог и библиограф Петр Владиславович Вилькошевский. Причины, по которым он забрался в такую глушь, мне неизвестны, но даже там он смог не снизить качества работы: среди его существенных свершений — превосходный библиографический указатель литературы о Самарканде, изданный невероятным для середины ХХ века способом – литографией с рукописного текста; другая его нашумевшая работа – публикация писем Горького к профессору Анучину: как впоследствии выяснилось – фальшивых, т.е. состряпанных самим горьковским лжеадресатом. Именно с этим человеком судьба сводит нашего героя в Самарканде в 1942 году. Золотухин, изголодавшийся, судя по всему, по человеческой речи и заинтересованному обращению, дарит Вилькошевскому: рукопись нового стихотворения; машинописную копию поэмы «Восемь тел», краткий фрагмент воспоминаний. Спустя какое-то время все эти материалы попадут в коллекцию М. С Лесмана, где и будут сохраняться практически до наших дней. Сам же автор как будто растворился в воздухе – по крайней мере, с тех пор о нем не было никаких известий.
===============
Основные источники: А. Архивные: ИРЛИ. Ф. М. С. Лесмана (необработанная часть); Сборник «Венок» // РГАЛИ. Ф. 1122. Оп. 1. Ед. хр. 1; Золотухин Г. И. – Шемшурин А. А. // РГБ. Ф. 339. Карт. 3. Ед. хр. 6; Собрание автобиографий // РГАЛИ. Ф. 341. Оп. 1. Ед. хр. 273; Ястржембская Ел. Мавр. – Шемшурин А. А. // РГБ. Ф. 339. Карт. 6. Ед. хр. 17; Шемшурин А. А. Биографические записи о своих корреспондентах // РГБ. Ф. 339. Карт. 6. Ед. хр. 11; Б. Газетные: К концерту Е. Ястшембской // Вестник Юга. 1916. 17 апреля. № 1190. С. 3; М. Л. Концерт Е. Ястшембской // Вестник юга. 1916. 19 апреля. № 1191. С. 3; Золотухин Г. Умирает глициния – Мэри // 1193, 21 апреля 1916. С. 3; «Вечер женской поэзии» // Вестник Юга. № 1195. 23 апреля 1916. С. 3; Золотухин Г. Афоризмы // Вестник Юга. № 1228. 4 июня 1916. С. 3; Золотухин Г. Фельетончик // Вестник Юга. № 1332. 9 июня 1916. С. 3; Золотухин Г. Крымские мотивы // Вестник Юга. 1233. 10 июня 1916. С. 3; Золотухин Г. Ей..... // Вестник Юга. 1916. 18 августа. № 1289. С. 3; Золотухин Г. Все радость // Вестник Юга. № 1298. 28 августа. С. 3; «И эта ночь опять горела тайной...» // Вестник Юга. 4 сентября. № 1303; Сны («Хризантемы храм хранили...») // Вестник Юга. 7 сентября. 1916. С. 3; Золотухин Г. И. Хрусталинка // Южная почта. 1916. 25 декабря. № 291. С. 1; Украинцев И. Концерт певицы Е. Ястшембской // Русская Ривьера. 19 апреля. № 86. С. 3; Пор<учик> Гринев. Письмо в редакцию // Русская Ривьера. 21.апреля. № 88. С. 3; Украинцев И. Вечер женской поэзии // Русская Ривьера. 26 апреля. № 92. С. 3; Украинцев Н. Лекция футуриста В. Каменского // Русская Ривьера. 15 марта 1916. № 60. С. 3; К лекции футуриста г. Золотухина // Русская Ривьера. 19 марта. № 64. С. 2 – 3; Лекция футуриста // Русская Ривьера.. 22 марта. № 66. С. 3; Художественная «среда» // Русская Ривьера.. 25 марта. № 69. С. 3; Н. С. Лекция о футуристах // Ялтинская жизнь. 1916. 15 марта. № 52. С. 3; Золотухин Г. Крымские перезвоны («Черно-живая, кромешно-дурманная...») // Ялтинская жизнь. 19 марта. № 56. С. 3; Некто из Дерекоя. «Жук на розе» // Ялтинская жизнь. 25 марта. № 61. С. 2 – 3; Золотухин Г. Поэтам // Ялтинская жизнь. 30 марта. № 64. С. 3; Абр-в Сергей. Золотухину и Ко // Ялтинская жизнь. 3 апреля. № 68. С. 3; Золотухин Г. Новобранцам // Красный черноморский флот. 5 апреля 1922, № 59. С. 2; Золотухин Г. Братва помоги! // Красный черноморский флот. 9 апреля 1922. № 62. С. 3; Золотухин В. Аэропланное // Рабочий (Феодосия). 2 июля 1923. № 112; Золотухин Г. Вместо фельетона // Рабочий (Феодосия). 3 июля 1923. № 113. С. 4; Золотухин Г. Письма из Москвы. Письмо первое // Рабочий (Феодосия). 6 июля 1923. № 116. С. 4; Золотухин Г. Имеющие уши.... // Рабочий (Феодосия). 7 июля 1923. № 117. С. 2; Золотухин Г. Побольше сердечности // Рабочий (Феодосия). 12 июля 1923. № 120; Золотухин Г. К юбилею ЧОН // Рабочий (Феодосия). 15 июля 1923. № 123. С. 1; Золотухин Г. Казанцам // Рабочий (Феодосия). 20 июля 1923. № 127. С. 1; Золотухин Г. Слушайте радио сердца // 7 сентября 1923. № 165. С. 1; Золотухин Г. Это было // Рабочий (Феодосия). 1924. № 18. 23 января. С. 2; Золотухин Г. Ушел // Рабочий (Феодосия) № 19. 24 января 1924. С. 1; Золотухин Г. Новый быт // Рабочий (Феодосия)№ 27. 2 февраля 1924. С. 2; Золотухин Г. «Любви искало сердце» // Рабочий (Феодосия) № 52. 3 марта 1924. С. 4; Золотухин Г. Красная невеста // Рабочий (Феодосия) № 96. 1 мая 1924. С. 5; Золотухин Г. Год назад и теперь // Рабочий (Феодосия) № 97, 5 мая 1924. С. 3; В. Книжные: Каменский В. Путь энтузиаста. Пермь. 1968. С. 189; Веселая Г., Веселая З. Судьба и книги Артема Веселого. М. 2005. С. 44; Марина Цветаева. Неизданное. Семья. История в письмах. М. 1999. С. 295 – 296; Серпинская Н. Флирт с жизнью. М. 2003. С. 139 – 140; Куценко И. Я. С. Я. Маршак в Екатеринодаре – Краснодаре. Краснодар. 1997. С. 297 – 300; Никольская Т. Л. Золотухин // Русские писатели. 1800 – 1917. Т. 2. М. 1992. С. 351; Крусанов А. В. Русский авангард. 1907 – 1932. Исторический обзор. Т. 2. М. 2003 (ук.; главный источник сведений к биографии Золотухина).
цитировать
