Польская фантастика, A.D. 2011. Итоги-2

Вторая часть – о книгах отдельных авторов (повести, романы, авторские сборники – кстати, не могу еще раз не обратить внимание: в Польше авторские сборники рассказов – как и дебют таким сборником – дело привычное и нормальное; и это – для меня лично – еще один повод для лютой зависти).

Итак, то, что хотелось бы прочесть несомненно (и то, что претендует на выламывание из традиционного приключенческого чукалова).

1. ШОСТАК Вит. «Dumanowski»

Вит Шостак – автор романа «Chochoły», премированного за прошлый год несколькими наградами, один из собеседников на интеллектуальных посиделках в формате S.O.D. (Шостак-Орбитовский-Дукай), писатель, работающий на грани фантастики/фэнтези и условного магического реализма. В этом году он издал небольшую – чуть двести страниц – повесть «Dumanowski», которую польские читатели воспринимают сквозь призму предыдущего романа, но называют повестью куда более иронической, легкой и хулиганской.

Аннотация редакции:

«Это повесть о выдуманном народном герое, живущем все 123 года Разделов. Он – пересмешник и денди, ветеран и журналист, партизан и политик, пустынник и знатный человек. Судьбы людей, которых он встречает на своем пути, пойдут совершенно иначе, чем это случилось в нашей истории: Мицкевич станет епископом, Словацкий банкиром, а Чарторыйский владыкой Кракова. Иософат Думановский сделается героем мифа, а многочисленные биографы никогда не напишут окончательной версии его жизни».

И – из читательских отзывов:

«Достаточно сказать, что заглавный герой рождается накануне Разделов, а умирает 12 ноября 1918 года (на следующий день после провозглашения независимости Польши. – С.Л.). Думановский меняется – притирается, но не к людям, но к «духу времени» данной эпохи. Он – наполеоновский солдат, мечтающий об уничтожении захватчиков в восстании и претерпевающий совершенно мюнхгаузеновские приключения в госпитале для душевнобольных, но он же после превращается в жуира, позитивиста, политика, мецената – наконец в затворника и старца. (...) Трудно утверждать, что Думановский должен быть архетипом поляка – скорее он зеркало многих значимых для Польши фигур за 123 года Раздела.

Вит Шостак не написал альтернативную историю в привычном смысле литературного жанра, играющего с историческими деталями. Автор совершенно равнодушен к подробному описанию тех поворотных пунктов, после которых история пошла иначе – совершенно наоборот, «Думановский за свою жизнь надиктовал как минимум дюжину собственных жизнеописаний (...) Также дождался трех биографий, из которых ни одну не авторизировал, но и не отверг» — одних версий обстоятельств его рождения было как минимум три, а «согласно свидетелям, Иософат Думановский в 1850-60-х годах умирал трижды». То же самое возможно сказать и относительно прочих важных для Думановского персон – их происхождение неясно, либо же судьбы их складываются совершенно иначе, чем следует со слов главного героя. (...) И здесь мы приходим к главному отличию между Думановским и Форестом Гампом. Думановский не притворщик – или простец – подхваченный событиями: он сам средоточие изменений, катализатор либо замедлитель истории Княжества или Краковской Республики. (...) Краков Думановского, кажется, окружен каким-то вневременным пузырем – его минуют вихри истории, о галицийской резне или о Весне Народов здесь нет и слова, что либо означает, что они не случились, либо – что никоим образом не повлияли на бальзаковский «труп столицы». Эта, представленная в повести краковская недвижность, безвластие приводит также к тому, что Мицкевич, Тетмайер, Словацкий и Выспяньский замолкают как литераторы, реализуясь как епископы и банкиры. (...)

В повести Шостака квинтэссенцией польскости становится Краков – находящийся будто в небытие, пусть даже и формально независимый (независимость Княжества, а потом и Краковской Республики – наряду с выдуманными судьбами многих исторических персонажей – один из основных фантастических элементов повести), в действительности он лишен всякого смысла и значения. Думановский раз за разом придумывает планы, как сделать его великим, но всё всегда лишь проектами и заканчивается».

Авторы обзоров отмечают и непривычный – в «Думановском» — стиль Шостака: в отличие от обычной языковой усложненности, здесь язык подстать своему герою – быстрый, резкий, без малого упрощенный.

ОТРЫВОК

[1]

Все описанные здесь истории произошли на самом деле, хотя и несколько иначе; что одних может преисполнить радостью, а других – невыразимой печалью.

[2]

Когда он умер, плакали все, хотя каждый по своей причине.

Плакал народ, который потерял великого государственного мужа; плакали немногие родные, с трудом восстанавливая сквозь слезы сомнительное кровнородство; плакали старые друзья, напрягая старческую память в поисках тени совместно проведенных минут; плакали правнуки его знакомых, удивленные тем, что ушел тот, кто вот уже долгие годы жил лишь в легендах; плакали краковские русалки, поколения носящие под сердцем воспоминания о его доброте; плакали вдовы, некогда одаренные его вниманием, а также взрослые дети тех вдов; плакали все поклонники мифического героя Иосафата и его богатырских деяний; плакали должники и заимодавцы; плакали министры, плакал президент, плакали генералы и полковники; плакал простой люд, утирая слезы посреди ноябрьских туманов; плакали биографы; плакал весь Краков и вся Польша; плакала осиротевшая республика.

[3]

Иосафат Думановский умер утром 12 ноября.

Вит Ходникевич, его секретарь и опекун, затворил все двери во дворце, отпустил слуг и лично занялся телом своего любимого господина. Снял мокрую от смертельного пота рубаху, разорвав тонкую материю, и обмыл губкой истончившееся тело, за которым он столько раз ухаживал в последние годы. Омывал труп осторожно, будто опасаясь, что тонкая, словно мыльный пузырь кожа лопнет от его прикосновения. Обмывал многочисленные шрамы на теле Думановского, в том числе и наибольший из них, от пули заговорщика, которая прошла навылет неким майским днем, и самый старый, который с детства носил тот на ляжке от укуса собаки. Вит Ходникевич не плакал, не отчаивался, просто делал то, что считал своим долгом. Когда он вылил воду из таза, то переодел тело Думановского в гранатовый мундир главы и уложил труп, как на погребение. После чего спустил на окна спальни тяжелые портьеры и неподвижно застыл в кресле подле огромного ложа. Они были одни в большом дворце, снаружи доносился лишь грачевый грай. Ходникевич сидел у тела, вспоминая свою сорокалетнюю службу. Мысли неторопливо перебирали свершившиеся деяния. Фигура же Думановского утрачивала в тех воспоминаниях свой абрис, от отчетливых образов оставались лишь ошметки впечатлений. Ходникевич сидел так, сосредоточенный, долгие часы. Далеко пополудни сошел в кухню, вспугнув своими шагами застывшую вокруг тишину, и сам, за столом для слуг, сьел краюху черного хлеба. Запил водой, после чего вернулся в спальню своего господина и продолжил сидеть на жестком стуле, в полутьме вглядываясь в застывающий труп. Только когда зашло солнце, он тяжело поднялся и отправился в кабинет, где находился единственный во дворце телефон. Накрутил рукоять, приказал соединить себя с президентом Краковской Республики, Яном Кантимом Федеровичем, и сообщил, что Иосафат Думановский мертв.

[4]

Иоcафат Думановский погрузился в безоблачный сон, что перенес его в страну мертвых, сразу после того, как Вит Ходникевич передал ему радостную весть о возрождении Польской Речи Посполитой. Было 11 ноября, и в крешовецкий замок позвонил из Варшавы сам маршалок Пилсудский, который некогда укрывался здесь долгие месяцы, ведя с Думановским длинные и мучительные для них обоих беседы о Польше.

Это отсюда он отправился поездом в Краков, а после в Варшаву, чтобы встать во главе освобожденной Отчизны. Увез с собой благословение Отца Республики, Иосафата Думановского.

[5]

Никому не известны последние слова, которые произнес Иосафат Думановский. Единственный свидетель его смерти исчез сразу же после погребения, и правда наверняка никогда не выйдет на свет. Согласно одним, Думановский должен был произнести: «Чувствую, словно пробуждаюсь ото сна»; согласно другим: «А вот же!»; согласно еще одним, Думановский прошептал удивленно: «Стало быть, уже?»; чаще всего, однако, повторяли слова: «Теперь все будет, как встарь».

Каждая из этих неподтвержденных версий обросла уже десятком интерпретаций, а экзегеты их могут спорить об скрытых значениях и символике этих простых слов часами.

Но что бы ни произнес на пороге смерти Иосафат Думановский, наверняка не могло оно выразить всей правды его жизни, той, что растянулась на сто двадцать три года.

[6]

Плакальщицы пришли на второй день с утра, ведомые безошибочным чутьем старух, ощущающих повисшую в воздухе смерть. В черных платках, они восходили во дворец через безлистый уже парк, прибывая из местечек и окрестных сел. Тогда тело Иосафата Думановского был уже выставлено на покрытом бархатом помосте в опустевшей бальной зале. Плакальщицам поставили стулья, и начались похоронные ламентации.

Вит Ходникевич, отделенный от сего спектакля дюжиной толстых дверей, сидел в кабинете своего господина и друга, принимая взбухшую реку телефонных звонков.

[7]

В то самое утро под главные ворота крещовского дворца подъехала телега, на которой лежал накрытый брезентом светлый ящик из необработанных досок. С телеги соскочили двое молчаливых мужчин в черных пальто и внесли ящик внутрь дворца.

Там их ожидал Вит Ходникевич, который приказал занести груз в бальную залу. Когда выдернули гвозди, и снятая крышка и борта ящика упали на пол, все увидели, что внутри находится обложенный опилками стеклянный гроб. Ходникевич знал, что Дворец Республики заказал его много лет назад в Мурано, вскоре после того, как Иосафат Думановский отказался от поста президента. С того времени, спрятанный в подвалах старой усадьбы Отца Республики, хрустальный гроб ожидал дня, когда испустит он последний вздох.

Ходникевич понимал эту запасливость, но не мог удержаться от замечания в адрес носильщиков:

– Значит, ждали вы, словно стервятники его смерти...

– Пан милостивый, что ж вы такое говорите! – отозвался самый старый из них, сминая в руках кепку. – Мы же ж думали, что президент Думановский уже давно помер. А тут такое несчастье...

[8]

Тело Отца Республики положили в хрустальный гроб и накрыли прозрачной крышкой. Вит Ходникевич, что в молчании поглядывал на эту суету, в миг, когда саркофаг был затворен, почувствовал укол под сердцем. Почувствовал, как гладь стекла разделяет его с Думановским, что никогда уже он его не повстречает. Подошел, чтобы в последний раз положить руку на его ладонь, но прозрачная, хрустальная крышка стала препоной этому жесту. Он отдернул руку, словно обжегшись, и отошел быстрым шагом.

[9]

На следующий день, на заре, тело президента было перевезено в Краков. Сперва торжественная похоронная процессия проводила экипаж с гробом на железнодорожную станцию в Крещовичах. Там перенесли гроб на специально подготовленную платформу, где он упокоился, окруженный венками из белых калл. Поезд медленно тронулся, и на трассе его движения собирался местный люд, одетый в черное и поющий жалобные песни. Жены опирались на сильные локти мужей, дети искали рук матерей. Весь народ рыдал по Отцу Республики. Поезд медленно проехал через станции в Рудаве, Забежове, Мыдльниках и Лобзове, пока не въехал на первый перрон краковского вокзала. Там гроб ждали власти Кракова, торжественно одетые министры с президентом Яном Кантимом Федеровичем во главе, который, несмотря на холодный день, прибыл на вокзал в одном лишь парадном фраке, препоясанный голубой Лентой Республики, замерзший и печальный. Почти все участвовавшие в сей печальной церемонии официальные лица озябли и с трудом выдержали позднейшие церемонии, поминутно стыдливо высмаркивая красные носы и прерывая приступами кашля выступления и торжественные ритуалы.

[10]

Гроб с телом Иосафата Думановского выставили в вестибюле Дворца Республики, чтобы всякий краковец и поляк мог отдать честь сему великому человеку. На Площади Республики выстроилась длинная очередь, что тянулась до самого Барбакана. Стоящие в ней люди разговаривали, делились воспоминаниями, цитировали фрагменты выступлений президента Думановского. Матери рассказывали детям об этом необычном человеке, бабки вспоминали годы его долгого президентства.

Вдоль очереди начали появляться торговцы одеялами, продавцы булок и копченой рыбы, на Бульварах для паломников поставили большие палатки, а краковцы охотно давали приезжим постой в своих домах.

Тем временем в городе продолжались приготовления к торжественному погребению.

[11]

Это не было наилучшее время для торжественного погребения, но трудно было бы ожидать, что древний старец воздержится от смерти еще какое-то время. Было бы куда полезней, шептали краковцы, если бы Иосафат Думановский закончил свою и так слишком длинную жизнь до цареубийственного поступка Гаврилы Принципа. Тогда б была хоть какая-то надежда, что на панихиду по Отцу Республики явятся властители всей Европы.

Однако в ноябре 1918, Европа имела более важные проблемы, нежели погребение старца, который более полувека назад триумфально въехал в Краков, провозглашая несколько гротескную Республику. Оттого вместо заграничных делегаций, в Краков летели телеграммы с извинениями за отсутствие. Список ожидаемых под Вавелем гостей сокращался с часу на час, потому нелишней показалась мысль превратить церемонию в патриотическую манифестацию, которая в начале польской независимости создаст долговременный символ свободы.

Потому извлечены были с чердаков, из сундуков и тайников под полами траченные молью знамена, разосланы были ветки ко всем живым ветеранам восстаний и бунтов, надеты были пропахшие нафталином мундиры. Все это обещало, что торжественная процессия за стеклянный гробом с телом Иосафата Думановского будет выглядеть как марш призрачных рот, что восстали из братских своих могил, чтобы отдать честь старому патриоту.

[12]

Иосафат Думановский жил достаточно долго, чтобы суметь объять памятью многочисленные изменения, которые преобразили Краков в ХІХ веке. При его жизни порушили средневековые стены, на их месте проложили прогулочные аллейки и высадили деревья и кусты; порушили также несколько полуразвалившихся церквей, в которые Иосафат ходил во времена своей молодости, и от которых в городе остались лишь пустые места; засыпали старое русло Вислы, некогда отделявшее Казимеж от Кракова и проложили там одну из наиболее полноводных городских артерий; выстроили Нове Място, которое мощью своею и величием затмило притаившийся неподалеку средневековый город; возникали дома и новые кварталы, на улицы выехали разноцветные трамваи, сеть которых покрыла Краков, словно паутина; присоединены были к городу старые пригороды, едва ли не пятикратно увеличивая его размер; выстроили электростанцию, городские водопроводы, железнодорожный путь, соединивший Краков с величайшими городами Европы.

А за всеми теми изменениями, которые трудолюбиво перелицовывали город целое столетие, наблюдал Иосафат Думановский, со своей вековой перспективы фиксируя процессы, которые обычно не замечаются простым человеком.

Он мог ощущать себя, словно предвечный бог, который видит рождение гор и их позднейшее падение; так ли чувствовал себя Иосафат Думановский на самом деле, того не знал даже Вит Ходникевич, о котором говаривали, что знает он об Отце Республики все».

2. ХУБЕРАТ Марек. «Vatran Auraio»

Марек Хуберат – писатель в среде любителей НФ известный (начал он писать еще в 70-е), и твердо, притом, стоящий на границе между фантастикой научной и фантастикой метафизической (в разных произведениях смешанной у него в разных пропорциях). На этот раз, он играет на поле «почти-исключительно» НФ (впрочем, не без того, чтобы попытаться вывернуть наизнанку определенные жанровые клише).

Из аннотации издателя:

«В неопределенном будущем, на негостеприимной планете, в расположенной между горами Материной Долане, живет небольшое сообщество – с примитивным, даже относительно современного, уровнем развития.

Жители – потомки колонистов, которые некогда попали сюда, – сражаются за жизнь, ограниченные крохотным пятачком, пригодным для жизни, в тяжелых условиях и в борьбе с неблагоприятным климатом, смертельно-опасными микроорганизмами и хищными медвадами и пороками. Люди в этих краях живут лишь несколько сезонов, пока их не переварит крвезнама или они не будут подвергнуты вылету – единственному способу размножения, требующему – из-за анатомии женщин – жертвоприношения.

Чтобы человечество могло выживать, специально избранные мужчина и женщина общины следят за исполнением обрядов, собирают и передают следующим поколениям все доступное знание о мире. Это «аураио» и «аураика» — называемые так из-за нетипичных симбионтов – кормящих перьев, которые они вживляют себе, чтобы черпать необходимое для выживания из солнечной энергии. Благодаря тому, что они обитают в отдаленных горах, там, куда не добираются микроорганизмы и хищники, и благодаря перьям, могут жить дольше, чем обычный обитатель селения. В самом же поселке властвует «ведан», подчиненный «аураио»; также важную функцию выполняет избираемый на сезон учитель.

В этом сообществе последних людей нынешний Ватран Аурайо (Пламенный Орел) сталкивается с непростыми обстоятельствами. Его «аурика», от зависти к другой женщине, сходит с ума, учитель сбивает с пути жителей, «вылет» оказывается неудачным, к тому же в горах появляется «Прилетатели» — создания из другого мира. Наимудрейший из живущих людей не знает, как станет развиваться мир, его малого знания уже недостаточно, чтобы справиться с ситуацией».

Из обзоров читателей/критиков:

«Это космос, колонизированный людьми, перемещающихся на живых космических кораблях; однако не сами путешествия, а развитие земных колоний, изменения социальных систем – то, что интересует автора. (…) Хуберат с первых же страниц швыряет читателя в глубокую воду; не вводит его неспешно в созданный им мир, но сразу засыпает неизвестной терминологией. Первоначально читатель чувствует себя, словно истинный пришелец на чужой планете, окруженный чужой культурой и людьми, разговаривающими на непонятном языке (в книге использовано множество чужих терминов; впрочем, понимание их облегчает тот факт, что базируются они на славянских языках, потому инстинктивно можно догадаться об их значении еще до того, как это сделается ясным с содержания) (…)

«Vatran Auraio» — роман, принадлежащий к наилучшим традициям классической НФ. Создание человеческого сообщества в совершенно чуждых реалиях, приспосабливание человека к требованиям опасной для него среды, стирание границы между тем, что человеческое и тем, что чуждое – всегда было квинтэссенцией творчества многих западных авторов НФ. (…) Проза Хуберата известна тем, что она не опирается лишь на занимательный сюжет. Сила ее, прежде всего, в постановке значимых вопросов, в обнажение истинных смыслов, а не в движение за модой. Не отличается в этом смысле и «Vatran Auraio», где автор пытается осмыслить границы человеческого, не уходя также и от проблематики теологической, хотя, сравнительно со многими прочими своими произведениями, делает это куда более деликатно, не выдвигая этих проблем на первый план

ОТРЫВОК:

8.

К вечеру в долине похолодало. Солнце вот уже некоторое время, как скрылось за хребтом. Но в доме все еще было достаточно света, чтобы не зажигать лампу. Впрочем, может оно и к лучшему, потому что Алиса перед сном осматривала Гату Тезейну, и подробности оставались невидны.

Айфрид хотел выйти, но Гата его остановила.

– Ты должен меня осмотреть и описать в подробностях.

– Достаточно и пересказа, – он предпочел бы оставить в памяти образ ее гибкого и красивого тела.

– Я хочу, чтобы меня описали. Хочу пригодиться следующим поколениям. Уйду бездетной, так пусть, по крайней мере, благодаря мне увеличится знание. Я уже не похожа на человеческое существо.

Айфрид присел рядом. «Я тоже», – подумал. Не взял с собой ни листов, ни туши, восстановит после осмотр по памяти. Алиса сняла платок, закатала рукава белой блузки, открывая красивые предплечья и деликатные запястья. У нее были маленькие ладони и длинные пальцы. «Не привыкла к тяжелой работе», – подумал он. Девушка собрала волосы в хвост, чтобы те не рассыпались по плечам, и крепко стянула их светло-кирпичной лентой. Открылась благородной лепки шея и затылок. Айфрид предпочитал смотреть на симпатичную помощницу, нежели наблюдать за осмотром смертельно больной.

«Ее лента могла бы быть и более красной, – подумал он. – Тогда оттеняла бы ее волосы еще сильнее».

Гата поглядывала то на Алису, то на Айфрида. Алиса откинула одеяло, обнажив больную. Болезнь разрушила тело Гаты, превращая его в живой скелет. Голова, повязанная платком, из-под которого выбивались пряди поредевших волос, походила на череп: щеки запали, блестящие глаза окружены темными кругами. От груди остались прыщики, чуть припухшие и оттого приподымающиеся над торчащими ребрами. Живот ввалился, словно у мумии, открывая взгляду соединения тазовых костей – тем более заметные, поскольку бедра у Гаты были очень узкими. Под худыми ногами отчетливо обрисовывались кости. Выпирали колени и щиколотки. Голень – от половины – и вся стопа были карминовыми. Если не считать этого, остальная кожа была сморщенной, коричневой, усеянной красными сочащимися струпьями, изъязвленными темными, уходящими вглубь тела трещинами.

– Это одно большое крве знаме. Они теперь все против меня. Видел когда-нибудь что-то подобное? – спросила Гата.

– Собственными глазами – впервые... – но на самом деле он и ожидал чего-то подобного.

Здоровая женщина может пережить седми ночели, а вот мужчина, который хотя бы единожды корначил, лишней ночели ни за что бы не пережил. Здесь не помнили ни одного бунтаря. Кто бы решился на переход через хребет млокан йогра?

Алиса отирала выделения влажной тряпочкой, промакивала лоскутом сочащиеся знаки старухи. В этих местах кожа отслаивалась, открывая дыры, ведшие вглубь измененной ткани. На лоскуте оставались струпья мертвой материи. Множество красных дробинок.

– Ты еще помнишь, какой я была?

– Да.

– Выгляжу ужасно. Пусть даже ты этого и не скажешь.

Он кивнул, — это трудно было отрицать.

– Может, мне хотелось в последний раз показаться тебе обнаженной.

– Я всегда хожу обнаженным.

– Твоей наготы никто не видит. Ты плотно одет в перья. Лучше, чем кто бы то ни было, потому что – всегда.

Алиса завершила осмотр больной. Прикрыла Гату одеялом до самой шеи, аккуратно подоткнув ее стопы.

– Алиса, приготовь Ватран Аурайо постель в гостевой комнате.

Когда девушка вышла, старуха поглядела на него.

– Все – ради нее, – сказала. – Она должна все это увидеть, чтобы не сделаться бунтовщицей. А такие задатки у нее есть. Я проследила, чтобы за мной присматривала она. Все время живет со мной.

Айфрид молчал. Зачем она это сделала? Умирающая женщина могла обезуметь.

Алиса постелила ему в самой большой комнате, что занимала целый этаж дома. Единственная лампа не могла разогнать здешнего мрака.

– Она сказала, чтобы я вместо одеяла дала тебе две простыни. Они чисто выстираны. Ты не заразишься ее выделениями.

– Хватит и одной. Я не укрываюсь. Часто меняю положение. Придавленные перья могут отмереть.

Она оставила его одного. Сквозь щель закрытых ставней были видны огоньки, мерцающие в окнах больших домов. Один за другим они исчезали: жители предохранялись на ночь от холода и ночных тварей. Порок запросто сумел бы взобраться на второй этаж по стене и дальше, по наклонной крыше. Более тяжелый медвад мог попытаться войти только через дверь или окна первого этажа. Снизу как раз разносилось эхо выстраеваемой Алисой баррикады. Потом – шаги у выхода, удар двери, будто девушка вышла из дома.

«Побежала к Кирусу. Они все это делают перед вылетом, хотя и не должны». Почувствовал неуместность этой мысли.

Тучи куда-то исчезли, а на небо высыпали звезды. Айфрид пальцами потушил фитиль масляной лампы и удобней улегся на расстеленной простыне. Мелькающие перед глазами образы прошедшего дня превращались, меняясь. Выцветали. Наростала неуловимая тревога, что неминуемо наступала после привычных событий. Куда-то исчезал свет, сцена темнела. Кирус душил его деформированной левой рукою, придерживая правой жестко согнутые пальцы. Кожа нападающего была коричневой, ее густо покрывал багряный лишай. К тому же кто-то взвалил на спину Айфриду зашитый саван с останками Древаной Аурайции, который вдавливал его под землю. Теперь Кирус заталкивал его в тот же мешок, чтобы зашить вместе с ее телом. Аурайция помогала палачу, по-змеиному стискивая Айфрида.

– Все-все, – услышал он шепот. – Теперь лучше, – Алиса поправила его постель. – Теперь тебе будет лучше.

Ее глаза взблеснули в свете лампы.

– Я пришла проверить, как ты спишь. Увидела, что лежишь на боку, но не дышишь, потому разбудила тебя.

– Спасибо. Видно, я прижал сердце. А оперенным этого нельзя.

– Ты не закрыл ставней, а час назад подошел порок. Впервые после схода снега. Подбирался к главной двери. Хорошо, что не полез на крышу, потому что тогда мог бы попасть внутрь».

3. Михал ПРОТАСЮК «Święto rewolucji»

На счету у Михала Протасюка – три романа и горсть рассказов, однако все три книги приняты читателями очень и очень благосклонно. Третий роман, «Święto rewolucji», как раз и вышел в прошлом году, не став сенсацией, но очень тепло встреченный читателями. В своей статье «Пейзаж после победы, или польская фантастика AD 2006» Я.Дукай, сетуя из 2006 года на слабость польской НФ, упоминал двух молодых авторов, которые «могут выстрелить»: Якуба Новака и – как раз – Михала Протасюка. Похоже, что если и не «выстрелить», то «подтвердить квалификацию» Протасюку вполне удается (хотя – какое уж тем «не выстрелить? главный приз премии им. Е.Жулавского в 2010 – вполне себе слышимый выстрел).

Аннотация издательства (не без АСТовского ощущения БОЛЬШИХ БУКВ):

«Превосходный триллер в духе лучших книжек У.Гибсона.

Познань. Весь город гудит от сплетен на тему убийства культового писателя Себастьяна Лисецкого. Позно ночью кто-то выносит из его квартиры ящики с документами. Свидетелем становится Марцин, работник консалтинговой фирмы, приехавший в Познань на торги, и Агнешка, студентка социологии.

Так начинается захватывающая книжка, чье действие происходит не только в Польше, но и в Норвегии, Черногории, а в конце – еще и в Армении. Протасюк мастерски множит сюжетные линии, показывая работу больших корпораций, что соревнуются друг с другом ради получения наиновейших технологий. Здесь достаточно погонь, резких поворотов сюжета, тайных заговоров и кодов, которые придется раскрыть героям.

Из многослойного сюжета вырисовывается образ человеческой цивилизации, находящейся в критическом и решающем для ее будущего моменте. Наступит ли время революции?»

Из отзывов читателей:

« «Праздник революции» — третий роман Михала Протасюка. Две предыдущие книги («Структура», «Точка омега») представляли собой интригующее чтение, пусть и отяжеленное некоторыми ошибками и недоработками, главным образом в сфере сюжетной и конструктивной. А вот сильнейшей их стороной следовало признать сторону концептуальную – как и научный фундамент: что, кстати, и было оценено членами жюри премии им. Е.Жулавского, которые отдали «Структуре» первое место среди фантастических книжек, изданных в 2009 г. И можно с удовлетворением сказать, что в случае с «Праздником революции» старые ошибки автора во многом исправлены.

На примере более раннего творчества Протасюка хорошо видна эволюция используемой в романах формы. Все три книги его можно – пусть и с легкой натяжкой – охарактеризовать как приключенческую НФ, однако отчетливо заметен перенос акцента: «Точка омега» был чрезвычайно сильно укоренен в мире чистого «мироконструкта», автор тщательно выстраивал актуальные для книги реалии, а приключенческая линия начала реализовываться лишь под самый конец. «Структура» была уже укоренена в недалеком будущем, а сюжетно строилась в направлении корпоративного триллера с элементами конспирологических теорий. Этот тренд достиг кульминации в «Празднике революции». Действие здесь происходит в современности и глубоко укоренено в мире корпораций. Герои ее – специалисты по маркетингу или ІТ; и это не просто орнаментальный элемент – их знания и умения неединожды пригождаются им во время проводимого расследования. Собственно, попытки раскрытия тайны, заговора, окружающего героев, являются главным сюжетным стержнем.

Описанная выше эволюция проявляется также и в том, что романы Протасюка чем дальше, тем менее фантастичны в классическом понимании этого термина. Изменения в мире, который открывается нам в «Празднике революции» — минимальны. Несомненно, в романе Протасюка возможно найти элементы, экстраполирующие современную социальную ситуацию, как и те, что говорят о дальнейшем развитии современных трендов – экономических, технологических и т.д., но все же это несколько дистанцировано от традиционно понимаемой НФ.

Так имеем ли мы в этом случае дело с фантастикой? На этот вопрос, полагаю, невозможно ответить однозначно – без того, чтобы пуститься в многословные разговоры о границах жанров. Используя «бритву Лема», можно говорить, что Протасюк, скорее, не написал романа НФ, хотя «Празднику революции» и невозможно отказать в глубокой укорененности в науке... пусть даже и в отраслях, которые нечасто ассоциируются с НФ. В книге много статистики, здесь появляется горсть-другая криптологии, элементы социальных наук тоже здесь вполне уместны. Все это создает интересный конгломерат, который обогащает сюжетный замысел, являясь, одновременно, его фундаментом.

В отличие от двух других книг, в «Празднике революции» сюжет динамичен с самого начала, здесь нет длительного введения в реалии (что и не удивительно, учитывая их, реалий, близость к нам) или ознакомления с героями – те сразу же оказываются вброшены в водоворот событий, немного – как и читатель – понимая в происходящем. (...) Акценты умело расставлены, автор же ловко жонглирует сюжетными линиями, используя в нужных местах перебивку событий или небольшие клиффхэнгеры. (...)

По моему мнению – это пока что лучшая книга Протасюка; лучше прочих сделанная и зрелая, написанная с наибольшим размахом. Она представляет собой серьезный качественный скачок, благодаря которому познаньский писатель, в моих глазах, перешел из группы «многообещающих» в число тех творцов, чьи произведения стоит ждать».

4. Щепан ТВАРДОХ. «Tak jest dobrze»

Прошлогодний номинант на большинство премий польского фэндома (в том числе, на премию им. Я.Зайделя и премию им. Е.Жулавского). Один из наиболее интересных авторов польской фантастики, всегда претендовавший на то, чтобы оставаться «кем-то большим», чем просто «автор фантастики». В прошлом году Щ.Твардох издал свою десятую книгу (и восьмую – прозы) – на этот раз очередной (третий) сборник рассказов (который одновременно открыл новую серию издательства «Powergraph» «Kontrapunkty» — насколько понимаю, серию «неформатной» литературы).

Пару слов о самом Щ.Твардохе (с поклонами в сторону польского сегмента Вики, ясное дело): силезец, 1979 года рождения, имеет социологическое образование (Силезский университет в Катовицах). Публикуется как независимый публицист – при этом места работы удивительно широки: был редактором литературного журнала «Christianitas» (с явным католическим окрасом), до сих пор – активный журналист «Broni i Amunicji» (издания, посвященного оружию), работает с журналом «Politika» (лево-либеральный еженедельник), при этом во всех отзывах изображается человеком цельным.

В сборник вошли шесть рассказов:

«Tak jest dobrze»

«Gerd» (файл рассказа можно скачать на сайте издательства)

«Uderz mnie»

«Dwie przemiany Włodzimierza Kurczyka»

«Masara»

«Ona płynie w moich żyłach»

Из отзывов/рецензий:

«Первый текст, «Gerd», и первая же мысль – что я возвратился в пространство «Вечного Грюнвальда». Вторая мысль, что именно этого я и хотел, посчитав предыдущий роман автора одной из наилучших польских книг последних лет. Третья мысль, а, собственно, предчувствие, что, несмотря на схожую эстетику, черных богов, это – не совсем «Вечный Грюнвальд». И я все еще раздумываю над этим произведением, над лейтмотивом реляции старика, воплощающего страдания первой половины ХХ века и его сына, представляющего боли второй половины века. Здесь есть над чем подумать.

Среди многих болей, место которым нашлось в этом сборнике, эта боль – боль современности – особенно заметна в таких рассказах, как «Masara» или «Dwie przemiany Włodzimierza Kurczyka». Этим они несколько напоминают прозу Мишеля Уэльбека, с ее восприятием современной сексуальности и сексуальной исключенности. По сути, телесность остается во всех произведениях сборника чем-то, от чего невозможно абстрагироваться, нечто, на что человек обречен. Автор показывает, как тело – или, шире – «зеркальное «Я»», могут заслонить самого человека. И задавить его. И касается это не только неудачников, но и (причем, вероятно, в большей степени) сильных мира сего. Например в «Uderz mnie», Твардох, словно Брет Истон Эллис в «Американском психопате» описывает члена специфической профессиональной группы, одержимого собственным существованием в каждой его подробности: «Архитектором я являюсь не из-за проектов, архитектор – это целостность. (…) Я спроектировал себя и присматривал за выполнением плана, как проектируют жилые дома и административные здания». (...)

Еще один пласт – это социальные роли, определяющие человека в отношениях с другим человеком. Отец, сын, муж, любовник – вот главные арканы в этом таро. Этот аспект особенно значим в «Uderz mnie», тексте, по сути, повествующем о многих женщинах, которые создают одного мужчину. В заглавном рассказе невозможно – увидев в начале эпиграф из Кормака Маккартни, а позже столкнувшись с образами отца и сына, путешествующих сквозь открытые пространства – не увидеть отсылок к этому автору. Минимализм подчеркивает утрату. Как и в «Ona płynie w moich żyłach», хотя именно этот рассказ относится к числу тех, что наименее меня убеждают. Хотя немного света на него пролил сам автор, заявив на встрече с читателями, что именно этот текст – не более чем аранжировка его сновидения (на что сидящая рядом коллега тихо заметила: «мои соболезнования»). (...)

Щепан Твардох в своей прозе выходит далеко за границы тех пространств, где мы с уверенностью могли бы утверждать об окончательно онтологическом характере тех явлений, о которых он говорит».

«Во всех произведениях Твардоха я нахожу, прежде всего, два важных элемента – совершенные описания, суггестивный сюжет – и рефлексии над положением героев, в этом сюжете действующих. Идет ли речь о землях австрийской монархии в альтернативной истории Великой Революции, или о декадентских настроениях на роскошном лайнере первой половины ХХ века, или о лесе на Любельщине в первые часы существования Народной Польши – в любом из этих мест главные герои Твардоха находятся в тяжелом положении, порой из-за собственных поступков, порой же – из-за независящих от них обстоятельств. И читая, мы всегда вместе с ними задумываемся над тем, какая из возможных дорог была бы лучше и чем они должны были бы руководствоваться при выборе. И почти во всех текстах ощущается несомненное влияние христианской философии и морали».

ОТРЫВОК

«Ona płynie w moich żyłach»

«В кровати черно и тихо. Редкие пятна на потолке – от автомобильных фар – движутся так, словно под утро засыпает даже уличное движение. Одеяло обжигает меня. Обжигает меня другая половина кровати – пустая, место Аннеты, ее несмятая подушка, ее несмятое одеяло, под которым нет тела. Я провожу рукою под мертвым покрывалом: простыня холодна.

Все так, словно она умерла, а ведь – всего лишь вышла из дому. Двумя кварталами дальше они с моей сестрой сидят перед светлыми прямоугольными мониторами, смертельно измученные и счастливые. Переставляют на тех мониторах черные черточки, создают дома, геометрию домов. Домов, в которых люди будут спать, есть, любить, а может даже умирать. Если дана им будет милость смерти без паршивого обряда больницы, подключения к машинам и капельницам.

Я не сплю. Вокруг темно и тихо. Я не жду ее, мы давно уже не ждем друг друга ночью. Не обязаны. И не можем. Это ничего между нами не изменит, но не ждем, уже не ждем. А значит, изменилось между нами все.

Скрипят доски пола. Это не шаги Яся, а значит – Эмилька. Проснулась, идет сюда.

– Малышка! – зову я, отбрасывая одеяло. Я уже не сплю дома голым. Нельзя спать голым, когда в доме двое детей, голым я сплю лишь в отелях.

– Эмилия? – спрашиваю я, отворяя дверь спальни.

Не зажигаю свет, вижу ее, стоит в коридоре. Пижамка с мордашкой героини из девчачьих снов, босые ножки на темных досках.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Смотрит на меня.

– Папа, я голодная, папа, голодная, – шепчет, глядя на меня, глаза ее поблескивают в рассветленной городской темноте.

Я думал, что она спросит о маме, а оказывается, ей нужен именно я. Как мило. Дети редко во мне нуждаются.

– Ночью – и голодная? Под утро?

– Я проснулась. Хочу кушать.

– Ну, тогда пойдем. Сделаю тебе бутерброд.

Я беру ее на руки, она крупная девочка, идем по темному ночному полу. Ее ручки обхватывают мою шею, я ощущаю влажность ее кожи, вспотела под одеялом. А ведь не будет кушать. Ее щека на моем плече, я чувствую на шее ее дыхание, наверняка почувствовала одиночество и всего-то и хотела, чтобы я взял ее на руки, наверное, сейчас уснет.

– Отнести тебя в кроватку? – спрашиваю я.

– Я хочу кушать.

Ну ладно, мы идем в кухню. Я сажаю ее на стул, открываю холодильник, вынимаю сыр и масло, лезу в шкафчик за хлебом.

– Я не хочу бутерброда, папа.

Я поворачиваюсь, зажигаю свет. Моя дочка перемазана кровью. Всё в крови: мои руки, футболка – всё в крови.

Мир словно исчезает. Остается лишь мой ребенок. В крови.

Мой ребенок в крови. Мир исчезает.

– Что с тобой? Что случилось? – я сдираю с нее пижамку, ищу раны. Их нет. А Ясек? Что с Ясеком?»

5. Януш ЦЫРАН. «Teoria Diabła i inne spekulacje»

Януш Цыран – рассказчик. По образованию физик, программист по профессии, он пришел в литературу уже с багажом жизненного опыта (родился в 1959, первый рассказ опубликован в 1988); на сегодняшний момент издал двадцать шесть рассказов, четыре пятых из которых собрана в двух сборниках, изданных уже во второй половине 2000-х (первый – «Ciemne lustra» – в 2006, второй – собственно, тот, о котором нынче и речь). На рубеже девяностых – активно сотрудничал с журналом «Fantastyka», вел там рубрику «Nauka i SF» (и те кто помнит – помнит и то, что это было хорошо).

Рецензенты первого сборника говорили, что рассказы Цырана напоминают им творчество Ф. Дика («схожесть героев, часто являющихся аутсайдерами, взаимопроникновение мира машин и людей, реальности и сна, наконец, сходные этические и религиозные дилеммы»), хотя и вызывают вопросы «некоторой переусложненностью и непрозрачностью».

В прошлой заметке нам приходилось упоминать один из рассказов Цырана – в антологии «Голос Лема».

И вот – новый сборник.

Состав:

1. Teoria diabła (2006),

2. Artilekt (2000),

3. Partyjka dla trojga (2010),

4. Rtęć (2008),

5. De possibilitate (2007),

6. Reset (2011),

7. Szybciej (2008),

8. Fuga temporalna (2010),

9. Rien du tout (2011),

10. Rzym (2007).

Из издательской аннотации: «Миры прозы Януша Цырана словно порождены картинами Бексиньского: наполненные непроизносимым восторгом и пробирающим до костей страхом. Читатель найдет здесь Дьявольский Искусственный Интеллект и сверхъестественные происшествия в умирающих мирах, жесткие научные факты и ошеломляющие литературные пейзажи.

Как будет выглядеть Земля, пожранная взбесившейся нанотехнологией? Как отличить реальность от лжи виртуальности? Как будет чувствовать себя библейский Ирод в мире киберпанка?

Проверь, как автор – физик и программист – видит ад нашего грядущего»

Из рецензий:

«Двадцать шесть рассказов за двадцать четыре года. Столько на счету у Януша Цырана. Вроде бы немного, но что это за тексты! Обдуманные, проработанные, остающиеся в памяти и заставляющие размышлять. Тексты непростые, наполненные множеством фантастических идей, интертекстуальными отсылками, порой – саркастическими или ироническими отзвуками. (...)

Януш Цыран не балует читателя, он не быстр на объяснения. Наоборот: читатель должен из обрывков информации самостоятельно сконструировать образ мира повествования (а это – миры будущего, значительно отличающиеся уровнем технологии от мира нашего), проследить сюжет произведения (часто решительно усложненный) и в конце концов – разобраться с последствиями, поскольку автор ограничивается лишь представлением фрагмента жизни героев, оставляя делать выводы и интерпретировать прочитанное самим чистателям. Чтения текстов, размещенных в сборнике, не упрощает и настроение самих рассказов: мрачное и депрессивное, вызывающее у читателя едва ли не уверенность, что в следующий миг здесь обязано произойти нечто дурное или же – что значительно хуже – что в результате одного предложения, одной дополнительно открытой автором детали, изменится видение всего произведения, и очередная темная сторона человеческой природы предстанет перед читателем во всей своей красе.

Доминирующим мотивом сборника, кажется, является отказ от контроля – или утрата такого контроля: над жизнью, причем, как на уровне личном («Szybciej», «Fuga temporalna»), так и в глобальном («Reset»), над течением событий («Artilekt», «Rzym»), над течением эксперимента («Teoria diabła»), над стилем жизни («Partyjka dla trojga») или собственным сознанием («Rien du tout»). Человек в рассказах Януша Цырана либо пассивен, или избавлен возможности действовать, или – когда выстраивает собственную жизнь – ведет себя вразрез с законом («Rtęć»), а то и вовсе – преступно («De possibilitate»). Действие произведений происходит в будущем, которое мы сами, благодаря прогрессу, создаем для себя, а ее изображение – крайне пессимистично. Проявляется это из-за растущей пропасти между достигнутым уровнем технологического развития и уровнем социального развития человека как вида: кажется, что в этом последнем отношении люди все еще стоят на месте (...)

Представляя нам миры будущего, автор не ограничивается придумыванием очередного гаджета и показом его читателю; напротив – всякий из футуристических элементов не только существует и является элементом сюжета, но явлен нам со всеми последствиями, изъянами и преимуществами, которые значимы для сюжета произведения. (...)

Я навряд ли смогу выбрать наилучший рассказ, каждый из них был для меня важен с какой-то точки зрения: «Partyjka dla trojga» и «Rzym» обладают прекрасной, ироничной и выворотной идеей, «De possibilitate» характеризуется, пожалуй, наиболее развернутой среди прочих текстов картиной мира, «Szybciej» содержит чрезвычайно интересные размышления на тему субъективного способа восприятия течения времени, зато «Rien du tout» — одно из наиболее эмоциональных и пронзительных исследований человека, погружающегося в глубины собственного больного сознания, какое мне приходилось читать. И хотя рассказы эти несоединены ни личностями персонажей, ни общей картинкой размещения их во временной линии, трудно устоять перед соблазном взглянуть на все эти тексты как на единое произведение, как на собрание разнообразных вариантов будущего, указывающих, что в каждой из версий может пойти плохо. И после прочтения, поглядывая на прошлое, я не чувствую спокойствия, поскольку каждая из десяти придумок автора имеет свои корни уже сегодня».

6. Павел МАТУШЕК. «Kamienna ćma»

Павел Матушек в Польше более известен как редактор, критик и публицист. В 2006-2010 он был главным редактором журнала «Nowa Fantastyka», с 2010 по 2012 (до его закрытия с месяц назад) – главным редактором польской версии «Fantasy & Science Fiction» (выходившей, опять же, в издательстве «Powergraph»). Родился в 1972, изучал философию и организацию телевизионно-кинематографической продукции.

«Каменный мотылек» — первая книга автора.

Из издательской аннотации: «В темной башне над пустошами обитает Беддеос, человек, который не знает, как он там оказался, и не помнит, что делал и кем был до того, как попал в это место. Вместе с Тифоном, механическим помощником, он пробует выжить в этой негостеприимной стране и ищет ответы на беспокоящие его вопросы. Однако сплетенье странных событий и встречи с необычными существами приводят к тому, что тайна начинает проявляться сама по себе. Но действительно ли Беддеос готов встать со своим прошлым лицом к лицу, как и с тем, что скрывается глубже, в бездонной пропасти его разума – правдой о его природе и о мире, в котором он существует?»

Из отзывов/рецензий:

«Матушек – амбициозен. Возможно даже – слишком амбициозен.

Не один читатель затеряется во множестве литературных отсылок, и не один рецензент утратит тропку интерпретации. Павел Матушек не станет щадить читателя и на едва-едва двухстах страницах «Каменного мотылька» соберет настолько серьезную тяжелую литературную артиллерию, что чтения – несмотря на небольшой объем – хватит и на месяц.

Разочарованными окажутся те, кто веселенький рисунок на обложке посчитают приглашением к легкому развлечению – поскольку застрянут в лабиринте головоломных рефлексий, вроде тех, которые нам, в свое время, доводилось видать в «Лабиринтах» Михала Цетнаровского, коллеги-редактора Павла Матушека».

«В сюжетном плане, несмотря на богатство фона, книга Матушека не принадлежит к сложным. И смылом ее являются не приключения героя, но то, что за ними стоит. Не зря нам приходится говорить здесь о проблеме постижения Беддеосом реальности: продвижение к очередным слоям в познании мира, открытие собственного «я» и его роли в происходящем – ключевые смыслы романа, который, благодаря этому, оказывается рассказом об инициации и, частично, романом, повествующим о подозрениях относительно аксиом окружающего нас мира. От страницы к странице эти элементы приобретают все большее значение, отодвигая в тень проблему описания мира, используя ее утилитарно, исключительно ради того, чтобы показать трансформацию главного героя. Одновременно стоит отметить, что ни один элемент романа не вставлен Матушеком просто так; к тому же, он старается не поддаваться привычным сюжетным схемам, из-за чего многое из происходящего остается в сфере домыслов и индивидуальных интерпретаций. (...)

Соединение фантастических и философских элементов выходит чрезвычайно недурственным, но не предполагает при этом более глубокого познания природы как результата усилия – эстетического, эмоционального либо интеллектуального. В результате роман – интересная по целыму ряду причин книга, хотя ее и нельзя воспринимать выдающимся произведением. И все же, это попытка новаторского для польской фантастики подхода к написанию книги, что ценно уже само по себе, и позволяет с надеждой ожидать следующую книгу Матушека, которая, по его словам, будет базироваться на сходных концептуальных основаниях»

«Надлежит выразить немалые восторги за литературную отвагу при выборе такой дороги и за особенности выстраиваемого мира. Отчетливо чувствуется радость, с которой автор создавал свой мир. Настолько оригинального в польской фантастике, пожалуй, и не найти. У нас есть несколько отечественных авторов, которые пытаются писать в стиле «новых странных», но Павел Матушек своей фантазией оставляет их далеко позади. (...)

Остается лишь вопрос: не переросли ли автора мир и форма повествования? Удалось ли ему должным образом вплести свои умения в сюжет и концепцию романа? Увы, ответ на этот вопрос далеко не однозначен. Матушек, замечу это с печалью, не является серьезным стилистом. Язык «Каменного мотылька», как и его хмурый мир, не вызывает особых эмоций».

«Я бы описал роман как сказку-НФ, поскольку в ней жестко сплетены элементы сказочные и научно-фантастические. Часто случается, что действие романа перескакивает из крайности в крайность, из типичной тематики НФ в сказочность – и обратно. С одной стороны, мы оказываемся в мире роботов, машин, виртуальных компьютеров, высоких (и еще высших) технологи, биотехнических организмов. (...) С другой же, в этом НФ-мире прекрасно себя чувствуют такие создания, как каменные великаны, волшебные существа. (...)

Подводя итог, «Каменный мотылек» и вправду позиция, достойная внимания – необычная, новаторская, увлекательная. Для простого человека, не знакомого с жанром НФ, книга порой может оказаться трудным и требовательным чтением. Однако в целом книга читается чрезвычайно приятно, да что там – от нее почти невозможно оторваться. Горячо рекомендую».

Кстати, на страницах ресурса «Еsensja» (http://esensja.pl/ksiazka/wywiady/tekst.html?id=12369 ) размещено большое интервью с автором (касающееся не только романа, но и его работы в качестве редактора в двух популярных фантастических журналах).

ОТРЫВОК

1.

Стоя на вершине невысокого холма, Беддеос изучал башню в медную подзорную трубу. Кряжистая, конусовидная, та отсверкивала в окуляре сумрачной металлической серостью. Единственным подвижным элементом оставались лениво вращающиеся лопасти ветряной электростанции, встававшей над мощным каркасом, что вырастал из боковой стены здания. Рядом – поднятый шлагбаум, за которым раскинулась пустыня. Беддеос опустил подзорную трубу. Теперь сторожевая башня казалась не выше большого пальца, и было хорошо видно, что стоит она как раз на границе между высохшим редколесьем и каменистой пустыней. При виде этого пейзажа, в желудке его всегда возникала холодная тяжесть. Низкие, карликовые деревья и неустроенные пространства, поросшие остролистой травой и колючим кустарником, обрывались, словно отрезанные ножом, уступая место камням, вязким песчаным дюнам и щебенистым осыпям. Все это казалось начертанной на карте линией. Здесь лес, там пустыня, а посередине караульня, имперский останец со шлагбаумом, к которому все еще вела мощеная дорога. Что здесь охранять? Башню размером с большой палец?

Тифон утверждает, что тысячелетия назад здесь стояли мощные стены, но жадная пустыня их поглотила. В такое непросто поверить, хотя некоторые камни обладали удивительно правильной формой, словно их вырезали с некоей целью. Однако с пустыней никогда ничего не известно наверняка.

Сколько лет он провел в этом месте? Он не знал. Как он здесь оказался? Не мог вспомнить. Просто однажды проснулся в башне. Тифон провел его в караульню, ознакомил с обязанностями. Относился к нему с уважением, но Беддеос изначально был уверен, что все это – наказание, ссылка, пожизненное изгнание. И уверенность эта никогда его не покидала.

Он много раз безрезультатно пытался добраться к воспоминаниям из времен до ссылки. Что он делал, прежде чем сюда попал? Где жил? За что был наказан? Не мог ответить ни на один из этих вопросов. Сражаясь с собственной памятью, раньше или позже он освобождал нечто вроде воспоминания, которое всегда было одним и тем же – бодрящий запах быстро бегущей реки, ощущаемый в странном месте, вырезанном в стенах огромного каньона. Беддеос не считал этот проблеск памяти чем-то важным: тот казался ему еще более странным, чем эта башня в безлюдье.

Он сошел с холма и вернулся в караульню. Тифон управлялся на кухне. Его механизм стрекотал на высших оборотах. Металлические руки мелькали над сковородой. Белые колбаски из банки шкворчали меж маринованных овощей. Шипел жир. Единственный приятель Беддеоса был грубой, цилиндрической машиной, поставленной на два солидных трека. От верхней части корпуса отходили две многосуставчатых и чрезвычайно ловких руки, над ними вращалась массивная полусфера головы, мигающая блестящим хрустальным глазом, что был снабжен чем-то вроде короткого окуляра. Тифон был ростом с него самого, чрезвычайно умным  – разговаривал он посредством узкого табло, размещавшегося в корпусе, точнехонько между его руками. Умел готовить и ремонтировать другие механизмы. Хорошо знал окрестности и обязанности стражника. Его помощь была неоценимой. Именно потому Беддеос тщательно его обихаживал и чаще, чем следовало бы, отлаживал ветряную электростанцию, вместе с подключенными к ней блоками аккумуляторов и системой заправки батареи Тифона.

Беддеос считал его своим другом.

Тифон выложил колбаски с овощами на оловянную тарелку, поставил на стол.

– Откуда ты знал, что я возвращаюсь? – спросил Беддеос, принявшись за еду.

Замигало табло.

ВСЕГДА ПРОВОДИШЬ ТАМ

ОДИНАКОВОЕ КОЛИЧЕСТВО ВРЕМЕНИ

А ЕЩЕ ТЕБЯ ВИДНО СВЕРХУ

Беддеос проживал и проглотил кусок одной из колбасок – сами по себе те были не слишком-то вкусны, но Тифон умел добиваться, чтобы в сочетании с маринованными овощами – тоже, признаться, никакими – получалось вкуснейшее, сочное блюдо.

– Ты был наверху?

Я ОСМАТРИВАЛ ОКРЕСТНОСТИ

– Ну конечно...

Беддеос заколебался и увидел, как непроизвольно задрожала его рука, в которой он держал вилку. Сглотнул слюну и кислый привкус соуса.

– Ты видел его?

СЕГОДНЯ НЕТ.

Он не почувствовал облегчения. Великан наверняка притаился где-то в окрестностях. Беддеос закончил есть и отдал тарелку Тифону. Смотрел, как машина моет посуду.

– С запада небо затягивается тучами. Может, пойдет дождь.

МОЙ БАРОМЕТР ГОВОРИТ ОБРАТНОЕ

– А что тебе говорят твои хрусталики?

ЭТО НЕ ТУЧИ

ПРОСТО КЛУБЫ ПЫЛИ

ПРИБУДУТ ГОСТИ

Беддеос подошел к грязному окошку. Протер рукою бронированное стекло. Над лесом вставала стена темной пыли. Уже не казались тучами.

– И что их сюда ведет?

КОЛОДЕЦ

ПОЧТА

РЫНОК

Беддеос никогда не мог понять, шутит Тифон или нет.

7. Якуб МАЛЕЦКИЙ «W odbiciu»

Еще один молодой (родился в 1982 г.) автор, дебютировавший в 2007 г. и выпустивший на текущий момент пять книжек (два сборника рассказов, три романа). По образованию – экономист (докторант Экономической Академии в Познани), работает в финансовых и банковских структурах. Был номинован в 2009 на премию им. Я.Зайделя.

Роман «W odbiciu» — второй в серии неформатной фантастики от издательства «Powergraph» (первым был сборник Щ.Твардоха, о котором я говорил чуть выше).

Издательская аннотация:

«Якуб Малецкий – один из самых многообещающих молодых писателей, умело соединяет литературные жанры, предлагая читателю интереснейшую смесь из «жизненной прозы», гротеска и магического реализма. Молодая семья, переживающая кризис, женщина, обреченная на смерть, и пьяница, топящий в бутылке свое страшное прошлое – внезапно утрачивают жизнь, которую они знали. На фоне человеческих судеб становятся заметны чудовища – мы сами, увиденные глазами других людей, как в зеркале».

Из отзывов/рецензий:

«Серия издательства «Powergraph» со странным названием «Kontrapunkty», предназначена для читателя, не читающего фантастику ежедневно; именно поэтому отбираются в нее книги из т.н. «неформата» Именно потому не удивляет появление в ней романа Якуба Малицкого, который предыдущими книгами доказал, что он умеет произвести самое сильное впечатление именно тогда, когда едва-едва затрагивает фантастику в своем творчестве. Это, а также переформатирование привычных элементов литературы ужасов, приводят к тому, что тексты его становятся сходны с творчеством Лукаша Орбитовского, хотя, в отличие от последнего, ему еще не хватает свободного владения языком.

Конструктивно роман  не слишком отличается от ранее изданных книг автора. На реалистический фундамент (здесь: история кризиса молодой семьи) наложен сверхъестественный пласт. Оба уровня дополняют друг друга и взаимно перетекают, но именно на жизни главных героев автор и сосредотачивает внимание, оставляя за фантастическими элементами лишь роль импульса, толкающего сюжет вперед (...)

Однако Малецкий не во всем копирует себя самого. В романе заметна тенденция к отхождению от некоторых тем – и к предоставлению места другим. Также здесь нет – столь характерных ранее – отсылок к профессиональным знаниям и опыту автора; а если они и появляются, то в формате, скорее, автоиронии. Также он не слишком увлекается педалированием сверхъестественных элементов. (...)

Несомненным достоинством книги (как и ряда других произведений Малецкого – главным образом, его рассказов) остается умение вызывать у читателей глубокие чувства. Рассказывая обычные истории из повседневности, он умеет так сконструировать повествование, что пробуждает в читателе бурю эмоций. Так, конечно, бывает у автора не всегда, но в романе есть несколько по-настоящему сильных моментов. (...)

Роман Малецкого кажется очень правильным выбором для серии «Kontrapunkty». Элементы фантастические, хотя и присутствуют здесь, не выходят на первый план, а выстроенность эмоциональной части приводит к тому, что произведение надолго остается в памяти».

«На страницах романа встречается несколько героев, чья жизнь будет изменена. Движущей силой этих изменений будет таинственная квартира, в которой полиция обнаруживает труп мужчины. А теперь, представим dramatis personae: Кароль и Наталья, молодая семья, входящая в кризисный период. Он сидит без работы, зарабатывая помощью некоей старушке, а в свободные минуты играет с приятелем в Индиану Джонса, потроша древние бункеры. Она же все чаще ощущает себя отодвинутой в тень и, что хуже, подозревает, что у Кароля есть любовница. В действительности же ее мужа сводит с ума рассказ о странной квартире без кухни и ванной, где единственной мебелью было старое пианино – и где нашли упомянутый уже труп. (...)

Наилучшей в романе остается концепция – а именно убежденность автора, что вместо того, чтобы пугать нас как-бы-реальными страхами, давить на нервы безумными и кровавыми описаниями, или просто взять и вытянуть из шляпы вампиров, зомби, духов и присных, можно показать, как все эти кошмары влияют на психику людей, столкнувшихся с чем-то подобным. Потому мы имеем дело с ужасами как бы опосредованно, «в отраженье». Как говорит нам Библия – «сквозь тусклое зеркало». А это довольно нетипичный подход к литературе мрачных переулков».

ОТРЫВОК:

1

Не могу говорить о Паломнике.

Умею о нем думать.

Истинного Паломника я вижу лишь внутри себя самого. Тот же, о котором пытаюсь говорить, тотчас ускользает от меня и превращается в кого-то другого. В пьяницу. В отца. В мужа. В чьего-то сына, друга, любовника. В хорошо скроенного, татуированного тридцатилетнего мужчину с залысинами. И сразу потом – в худого бродяжку с костистым носом.

Умножая очередные его отражения, неясные и частичные, я еще сильнее от него удаляюсь, словно бы подходя слишком близко, глядя при этом в объектив, переставая видеть что-либо, кроме размытого фрагмента кожи или одежды.

Желаю ухватиться за слова Паломника в моей голове, но он лишь смеется надо мной, встав перед зеркалом очередных моих несовершенных речений, а в отраженье появляется не одна фигура, но множество. И ни одна из них – не Паломник.

Говорят, что любая история обладает множеством отражений, но жизнеописание Паломника напоминает воронку: все возможные варианты его устремлены к единственному финалу. Он мог бы дергаться и пытаться что-то исправить в собственной жизни, мог бы изменять ее под вещи возвышенные или совершенно банальные, корчить из себя бескорыстное добро или абсолютную подлость – но все равно ничего бы в этом не изменил.

Некогда была у него жена и дочь, работа и деньги – достаточно мало, чтобы не путешествовать и достаточно много, чтобы избегать стыда одалживания до первого, были у него дни, наполненные хрустом перемешиваемой в бетономешалке массы, и ночи, когда натруженными руками он обнимал теплое тело женщины, были у него серые, словно вымешиваемый им бетон, зимы, те зимы, в которые неделями не видать солнца, и были у него лета, проводимые на раскаленных крышах, были у него утра, пропахшие кофе, черные, ненавидимые им утра, и вечера, отражающиеся на его лице светом телевизора – было у него все, и ничего у него не было. Нуждался в большем.

Нуждался в вечернем пиве, одном, а потом и двух – после работы и перед сном, нуждался в субботней водке, со знакомыми, а позже и без знакомых, нуждался в сотке, что пьется под навесом на остановке, а потом в еще одной, быстрой, успокаивающей сотке вместо ежедневных бутербродов с тирольской колбаской, нуждался в забытье, черноте – на мгновение – в голове, чтобы не думать и не чувствовать, и наконец он возжаждал черноты абсолютной.

Началось как всегда: проиграл первый раунд с водкой, она его нокаутировала, а потом подхватила и вынесла из дома, сперва на неделю, позже на месяц, а потом – и навсегда. Квартира сама себя не оплатит, дочка – не оденется, а учебники не прибегут на бумажных ногах из книжного – и Кася в конце концов не выдержала. Никому не сказала, но все и так знали. Что уехала в село к больным родственникам. Что села в поезд, отдав последнюю мелочь на полный и детский билеты во втором классе скорого, и всю дорогу проклинала судьбу, которая поставила на ее пути Паломника.

А что делал он? Я могу поспорить, что лежал в каком-то кабаке и держался за бутылку вина или за грудь Гурлаги, одной из тех поселковых шмар, которых трезвый человек и не заметит даже. А его жена объясняла Дарье, что «папочке пришлось уехать» и сама при этом ехала поездом к измученному отцу и больной матери, что распрощались с надеждой на спокойную старость. Ехала туда с чемоданами стыда и одежкой из секонда, надеясь, что обережет их Господь Бог или хотя бы KRUS (Kasa Rolniczego Ubezpieczenia Społecznego – социальная служба на селе).

Я не знаю, что там с ней случилось позже, слышал только, что бегство из города окончательно ее сломало, что Кася уже не поднялась после удара, нанесенного ей мужем. Зато я знаю, что делал Паломник: нажирался до усрачки.

В каждой семье найдется такой вот пример мужчины, который не может справиться с жизнью и трезвостью. Все они заканчивают дурно, но Паломник закончил хуже прочих. По крайней мере, так оно выглядело».

8. Кшиштоф ПИСКОРСКИЙ «Krawędź czasu»

Кшиштоф Пискорский известен двумя своими циклами: фэнтезийно-авантюрной трилогией «Сказание песков» и двухтомным стимпанковым романом «Zadra» (слово, означающее досадную неприятность, тяготу, буквально «занозу»; сам роман, кстати, – вернее, первый его том – получил Зайделя и золотую награду премии им. Е.Жулавского). В прошлом же году у Пискорского вышел роман, представляющий собой гибрид двух вышеуказанных: стимпанк в декорациях фэнтези и фэнтези в формате стимпанка – «Край времени». Книга, оставаясь, скорее, фантастикой развлекательной, собрала, несмотря на это, изрядное количество благоприятных отзывов.

Издательская аннотация:

«Максим не подозревал, что поиск своих корней заведет его на другой край города. Там, в квартале, который давно исчез с карт, таинственная машина пожирает реальность, час свивается в ленты, а карманные миры паразитируют друг на друге. От Алеф и Шин, от первого шага до последнего дыхания, Максим движется к неизведанному, ведомый записками мага из девятнадцатого столетия.

Дерево Жизни и безумные демиурги. Кабалла и мыслящие машины. Магия и промышленная революция.

Преисполненный неожиданностями роман одного из наиболее интересных авторов молодого поколения. Кшиштоф Пискорский ведет читателей сквозь 19-й век и современность – до самой таинственной страны демиургов, смешивая кабаллу и историю, и разбавляя их научной фантастикой. В результате получается эмоциональная, утонченная книга, которую непросто сравнить с чем бы то ни было».

Ах, да, стоило бы добавить, что книга очень симпатично издана (конечно, не дотягивая до прелестей Вестерфельда, но – очень и очень стильно).

Из отзывов/рецензийий:

«Новый роман Кшиштофа Пискорского – увлекательная конструкция, составленная из динамического действия, нешаблонных героев, удивительной атмосферы и шепотки философской рефлексии.

Роман рассказывает о судьбе Максима, который – скрываясь от жизненных проблем – оказывается внезапно, вместе с читателем, в странном мире, размещенном в параллельной реальности, где время остановилось в эпоху промышленной революции и раннего капитализма (...) Герой медленно погружается в странный таинственный мир, в помесь старой техники и некоей формы магии, что опирается на кабаллу и древнее тайное знание. (...)

Очень быстро банальная, казалось бы, и не слишком оригинальная история о приключениях на грани миров, каким сперва кажется роман Пискорского, постепенно набирает скорость и приобретает глубину. Образы героев становятся достаточно сложны, автор со все большим размахом и старательностью очерчивает оригинальную картину мира, находящегося на краю гибели, а действие мчится вперед, доставляя читателю массу позитивных эмоций. (...) Роман, который начинается как увлекательное чтиво, с каждой следующей страницей усложняется, запутывается и вовлекает читателя в философскую и теологическую загадку. В конце же, после блестящей развязки, когда все становится ясным, появляется желание перечесть роман сначала, открывая для себя его дополнительные слои. (...)

Пискорский хорошо осведомлен о реалиях эпохи и прекрасно передает ее атмосферу. Описания рабочих кварталов, затянутых густым фабричным дымом, потерявшихся в новой реальности людей, общества в фазе глубоких изменений, вызванных промышленной революцией и урбанизацией – проивзодит впечатление. (...) Фантастический же элемент значительно расширяет палитру и добавляет роману новые оттенки смысла. Захватывающий все новые и новые слои реальности этого мира безумный демиург, элементы кабаллы и местных легенд создают атмосферу тайны, раскалывая рационалистическую парадигму эпохи. (...)

Стимпанк здесь выступает не только специфическими механизмами и костюмами. Автор развлекается с жанром и открывает новые и новые ассоциации и отсылки. Умело владеет пером и не надоедает читателю вне зависимости от того, разворачиваются ли на страницах головокружительные приключения или же автор занят философской либо историософской рефлексией».

ОТРЫВОК

א

Механ рос.

Уже занимал весь угол оранжереи, а его блестящие наросли тянулись все дальше – ползли по каменному полу, взбирались на колонны. В полутьме ажурных арок кованого железа посверкивали медные кольца, перекладины, оси; крохотные, едва различимые человеческим глазом детали, золотистая пена.

Механ распухал.

Лучи света, врываясь сквозь стекла в выступающих рамах, расщеплялись на его ковре, распадались сотней искр в море миниатюрных осей и скрученных трансмиссионных лент, начала и концы которых невозможно было поймать взглядом, ибо всякая оставалась лентой Мёбиуса, запутавшейся среди валов машины. Все это тикало, двигалось в едином ритме, рожденном в невидимых челюстях внутри огромной массы, которая угадывалась за южной стеной оранжереи.

Механ полз, громоздился.

И только человек, который бы почти вплотную приблизил к нему лицо, мог распознать тайну этого движения. Увидел бы, как из чащобы миниатюрных элементов выезжают новые и новые части – и лишь для того, чтобы сразу же какое-то из плечей – тонкое, словно нога сверчка – подхватило их и с удивительной точностью размещало на должном месте, там, где рождались очередные перекладины, ленты, скрещенья.

Машина слоилась, словно опухоль, перемалывала пространство, как древоточцы – древесину. В пустом, тихом пространстве оранжереи ее развитию не могло помешать ничто.

Однако она остановилась – вдруг, неожиданно. Сперва из нутра ее раздался далекий скрежет, а после стук, когда очередной элемент наткнулся на неожиданное препятствие. Вскоре в полной клокотания цепной реакции заклинились очередные колесики; некроз распространялся молниеносно. Еще минуту миллионы зубчаток подрагивали, пытаясь перебороть собственное сопротивление – писк металла был словно стоны подыхающей собаки. Наконец все сделалось недвижимо.

Когда последнее подобие жизни исчезло, тишину в оранжерее не нарушало ничто. Воздух был сухим, зябким, замороженным холодным светом. Проходили часы, но тени колонн не росли. Напрасно было б также высматривать и движения листьев, словно вырезанных из зеленого стекла.

Время утратило свое значение – не было ничего, что могло бы его отмерять.

Но потом эту бессмертную гармонию прервал звук. Откуда-то из глубин машины донесся глухой металлический удар, потом еще один и еще. Звучало это так, словно шахтер прорывал туннель в механе, трудолюбиво ударяя кайлом в массу мельчайших деталей.

Еще минута – и из-под медных зарослей пробился на поверхность кулак. Кровь стекала по коже, покрытой сеткой царапин. Пальцы разжались, ухватили за фрагмент машины и оторвали его. Филигранные части рассыпались по полу, поблескивая, словно капельки золота. Появилась вторая рука. Била, рвала, со звериным отчанием сражаясь с пористой преградой.

Вскоре из твердой, полной острых граней утробы машины выполз на свет мужчина. Одежда его висела клочьями, раны и царапины покрывали все тело. Размазанная по лицу кровь казалась жутким макияжем.

Минуту он стоял, легко покачиваясь, а потом потихоньку двинулся вперед – так, словно каждый шаг его требовал серьезных раздумий. Фрагменты механизма скрежетали под подошвой. Вытаращенные стекла окон и блестящие грани хрусталиков следили за ним, когда он приблизился к двери, нажал ручку и вышел наружу, в свет.

Механ терпеливо ждал.

Едва только шаги затихли, он заработал снова, неспешно вылущивая из своего нутра сорванные с осей элементы. Сбрасывал их, словно золотую шкурку, а в его внутренностях начала уже зарождаться новая жизнь.

Механ был непобедим.

* * *

Холодный воздух задувал в уши, клокотал в работающих, словно меха, легких – вонь мусорников, казалось, царапала их изнутри. Ноги были колоннами боли, стопы оскальзывались на мокрой брусчатке.

Максим оглянулся и краем зрения поймал светло-зеленый промельк. Это люминесцентные полоски на куртках полицейских отразили фонарный свет. Лаяла собака. Потрескивали рации.

Они не отставали.

– Стой! Полиция!

Страх приказал Максиму нырнуть в узкую щель между домами. Знал, что может попасть в глухой закоулок, но не прислушивался к голосу разума – слишком боялся погони. Был уверен, что едва только даст им возможность – примутся стрелять. И тогда он попадет в газеты как «дилер из туристического бюро», наверняка раскопают еще и Ливан, никто не станет лить над ним слезы, поскольку нету у него даже семьи – той, что могла бы после рассказывать, каким славным парнем он был.

Щель между домами привела в небольшой дворик. С перекладины свисало позабытое полотенце, промокшее и поблекшее. Хромой кот шкандыбал под стеной. Из открытого окна рычал телевизор, а отзвуки киношных выстрелов и полицейской погони смешивались с погоней настоящей – так что невозможно было б сказать, какой звук реален, а какой – лишь целлулоидный, пронизанный невсамделишным напряжением.

Максим перебежал на соседнюю улицу – поясок брусчатки на дне ущелья из обтерханных домов. Перекрестком промелькнула патрульная машина с включенной сиреной. Тетка в бигулях таращилась со второго этажа. Погоня приближалась.

Не отставали.

Если бы Максим пустился бежать минутами десятью раньше, думал он, копы махнули бы на него рукою уже через первые сто метров. Ему приходилось убегать от полиции во многих странах – и везде мундиры были одинаково ленивы, посреди ночи думали только о конце смены. Впрочем, даже поймай ты бродягу – получишь больше проблем, чем пользы. Придется везти его в комиссариат, заполнять бумаги, целую кучу бумаг. Но эти, здесь, сломали неписанное правило, будто их гнала вперед некая таинственная сила. Может просто хотели отыграться, поскольку чуть раньше от них смылся полудурок с баллончиком краски, или они проиграли в карты с товарищами? А может, должны были напрягаться, потому что комендант жаловался, будто слишком мало задержаний? Однако Максим чувствовал, что настоящая причина куда глубже – и таинственней.

Город отбрасывал его, выталкивал, как тело выталкивает занозу, слишком долго торчавшую под кожей. Он был чужероден, пришлец извне системы, ему должно погибнуть или уйти. Пока бежал, ругмя ругал себя, что не заметил первых признаков этой иммунологической реакции. А ведь вот уже какое-то время люди посматривали на него искоса. Чужой акцент, на который некогда они не обращали внимания, теперь вызывал неприязненные взгляды. Знакомые перестали ему звонить. Когда же мобила попискивала, напоминая о своем существовании, оказывалось, что это всего лишь реклама – или разряженная батарея. Шефиня из бюро подозрительно затягивала с графиком на новый сезон, а соседская собака, кажется, начала чаще мочиться на дверь квартиры, которую он снимал совместно со студентами – тоже все более раздраженными.

О, да. Город дал ему уже множество неявных знаков, что пора бы и в дорогу. Он проигнорировал все их. И что странного, если теперь тот предпринял более жесткие шаги? И его приработки на стороне стали сильно мешать полиции. И что им было до того, если приятели просили его о какой-никакой травке – а он всегда знал, где взять? Его ли в том вина, что несколько раз в году бывал в Турции и Марокко, что знал там нужных людей? К тому же, не вез много: пару грамм гаша, несколько шариков «зеленого», продаваемых втихаря всегда в одном и том же клубе. Он даже деньги брал не сразу, ему было некспеху – если у кого не было, то отдавали позже. Дружеский уговор. Чтобы внезапно вмешался кто-то третий – должны были отреагировать на такое высшие силы.

Откуда они вообще узнали? Почему ждали у клуба в гражданской машине, с патрульными авто, припаркованными за углом, будто он был опасными преступником?

Мчась теперь сквозь темноту, до боли стискивая зубы, чтобы не обращать внимания на ломящие мышцы, Максим ругал себя за то, что дал поймать себя врасплох. Он должен был предвидеть, что город его оттолкнет – как и все места, в которых ему приходилось бывать. Два года – это его новый рекорд, не считая сиротский приют, где он сидел до восемнадцати. Но все равно не чувствовал себя здесь хорошо, всегда ему казалось, что он – всего лишь гость, который, не пойми чего, задержался на половине дороги, в некоем месте, желая всего лишь передохнуть, а потом стал делать вид, что он – один из местных. Планировал выехать подальше – в Японию или Индию. Хотел проверить, будет ли он в некоем отдаленном месте, в чужой культуре настолько же чужд. Не боялся ни незнания языка, ни необходимости заново налаживать быт. Успел пройти через это вот уже несколько раз: Тель-Авив, Берлин, Париж.

Два года. И так слишком долго как для средних размеров польского городка. Однако выезду мешало то же, что и всегда – погибель кочевников, проклятие номадов: лень. Здесь ему было в меру хорошо, до некоторой степени налаженная жизнь, несколько довольно близких знакомцев, в целом удовлетворяющая работа, связь – если таковой можно было назвать случайные ночи с невротичной студенткой. В другом же месте все пришлось бы начинать сначала.

Ему просто не хотелось этого. Предпочитал делать вид, что все в порядке. Случившееся он заслужил сам. Кука съели дикари, когда тот стал чувствовать себя среди них слишком свободно – а его теперь ждала пуля в спину и некролог в подвале газетного листа.

– Стой! – раздался еще один крик.

Снова его заметили. Пришлось нырнуть в боковую улочку, он едва не растянулся на мокром тротуаре. Граффити слились в цветные полосы, бессмысленные рисунки, сплетенные с ругательствами в бесформенную протомассу. Фонари смаргивали по сторонам, отмеряя очередные метры – бетонные стволы в лесе желтых огней.

Он собрался с остатком сил, заставил уставшие ноги двигаться быстрее, желая скрыться, пока они его не заметили, забраться как можно глубже вниз графика потенциальных возможностей, которые разветвлялись десятками темных подворотен и погруженных в полумрак закоулков. Однако он инстинктивно боялся, что люди в блестящих куртках будут делиться до бесконечности, почковаться, чтобы проверить любой заулок».

9. Рафал КОСИК. «Obywatel, który się zawiesił»

Рафал Косик – персонаж в польском фэндоме значимый и знаковый. Еще не закончив (вернее – так и не закончив, если нам не врет польская Вики) Варшавский Политех по специальности архитектура, в двацать пять лет он основал рекламное агентство «Powergraph», позже ставшее издательством (и о нем мне уже доводилось говорить в прошлой части обзора) и начавшее – с 2006 г. – выпускать серию «Fantastyka z plusem» (на сегодняшний день выпущено четырнадцать книг, из которых, пожалуй, совершенно проходных не было ни одной) и с прошлого года – серию «Kontrapunkty» (на сегодняшний день – две книги, об обеих я уже сказал толику добрых слов). Сам Р.Косик в «Powergraph’е» выполняет – по сегодняшний день – роль креативного директора и художника.

Но кроме того, Р.Косик еще и известный в Польше автор (причем – вполне себе двуликий: с одной стороны, он достаточно популярен как автор детско-подросткового цикла «Felix, Net i Nika» — на сегодняшний день издано девять томов; с другой – автор трех романов, из которых второй активно номиновался на премии, а последний («Kameleon») – получил в 2008 дубль премии им. Я.Зайделя и литературной премии им. Е.Жулавского.

«Obywatel, który się zawiesił» — сборник рассказов (сюда вошли 10 из 23-х написанных Косиком; сайт издательства обещает еще и выход второго тома).

Издательская аннотация обещает:

«Научная фантастика, ужасы, приключения. Непривычные картины будущего, наполненные страхом рассказы, в которых ничто не остается очевидным, держащие в напряжении сюжеты, будто в триллерах – миры рассказов Рафала Косика поглощают читателя без остатка».

В сборник включены рассказы:

«Obywatel, który się zawiesił» (2004)

«Skrytogrzesznicy» (2007)

«Mgła» (2002)

«Za dobre to zrobiliśmy» (2002)

«Coś, czego nigdy nie pamiętamy» (2004)

«Ohyda» (2007)

«Pokoje przechodnie» (2001 – дебютный рассказ)

«Szczelina» (2005)

«Czy ktoś tu widział Boga?» (2011)

«Wyprawa szaleńców» (2006)

Из отзывов критиков/читателей:

« «Obywatel, który się zawiesił» — история противостояния (вернее, его финала) заглавного обывателя с бюрократической машиной. Лукаш Вронский, фрустрированный герой рассказа, ничем не отличается от обычного поляка. Ничем, кроме одного. Руководя процветающей фирмой, торгуя комнатными растениями, он приходит к выводу, что все, что ни делает, не имеет высшего смысла. И так случается из-за системы, из-за всесильной бюрократии и сотен бессмысленных бумажек, убивающих радость ведения собственного дела. Мотив сражения одиночки с системой – и при этом отнюдь не экономическими методами – напоминает некоторые рассказы С.Кинга. Но несмотря на подобие – одиночество главного героя, военная тематика – Косик делает и шаг вперед: показывает не только сражение одиночки с системой, но и срывает маску с абсурдности определенных хозяйственных отношений...»; «С первых же мгновений Рафал Косик показывает свой юмор: по сути, это памфлет, высмеивающий государственную бюрократию, весел и остер, чувствуется, что автор развлекается этим текстом, не забывая при этом и о читателе. ... Слабые стороны? Мне кажется, что авторские диалоги порой характеризуются чрезмерной официальностью. Не хватает им жизни, естественности».

«А если бы всякий из нас мог узнать, что скрывает завтра? Близкое будущее, телекоммуникация позволяет индивиду контактировать с собой же в «завтра». ... Примерно так выглядит мир в «Skrytogrzesznikach», пожалуй, наиболее закрученном тексте среди всей десятки рассказов. Закрученном, ясное дело, в хорошем смысле этого слова. Автор на пятидесяти страницах раскрывает перед читателем что-то вроде модифицированной идеи о параллельных мирах. Мы «звоним» — и узнаем, что случится в ближайшее время; и можем избегнуть этого будущего, если оно окажется для нас опасным. ... За результатами этих возможностей мы и следим, наблюдая историю героев: местного гангстера и двух молодых влюбленных». «Казалось бы, интригующее изобретение может изменить мир к лучшему, однако возможность контакта с альтернативными реальностями и даже интеграция в них – означает лишь увеличение числа сиюминутных проблем, а порой и их модификацию. ... Рассказ удивляет, а порой и развлекает, однако все положительные стороны совмещены с удивительно слабым эмоциональным уровнем героев. Поднята проблема межчеловеческих отношений, но одновременно сами фигуры людей несколько банальны».

«Рассказ «Mglа» — текст лучше прочих отвечающий жанру хоррора. Косик в нем, хотя ничем, кроме названия, не отсылая к истории, рассказанной С.Кингом, идет, однако, вслед за ним – как, впрочем, и вслед многим прочим авторам в рамках жанра, используя самое появление тумана как средство для того, чтобы передать растущее чувство страха. (...) Кроме прочего, рассказ Косика – это еще и повествование о доме с привидениями, но таким домом он делает не усадьбу, но простой домик в горах, каких полно по пути в Закопане. (...) Этот рассказ как «ужастик» заслуживает всяческих похвал. Можно в нем найти все, что важно для рассказа ужасов: от атмосферы, заставляющей вспоминать мастеров жанра, через интригующую историю до шокирующей развязки».

«Берясь за «Za dobre to zrobiliśmy» — как и за «Ohydę» — Рафал Косик входит в пространства, хорошо ему известные. Так я предполагаю. В конце концов, «Powergraph» первоначально функционировал как рекламное агентство, а Косик, будучи его директором, должен был выказывать маркетинговую сметку. Рассказы, чьими героями становится тяжело работающий и всячески эксплуатируемый начальством специалист по рекламе, опираются, по сути, на простую мысль об идеальной рекламе. История не слишком-то сложная, несет в себе, вместе с тем, множество вопросов: как выглядел бы рынок, если убедить личность, что черное – это белое, и наоборот? можно ли прикрывать глаза на маркетинговые мошенничества во имя большего добра? Множество вопросов – и большинство остается без ответов, сюжет же склоняет к рефлексии». « «Za dobre to zrobiliśmy» и «Ohydę»» можно было бы назвать «экономофантастикой». (...) Это рассказы интересные, представляющие идею о силе суггестивности рекламы относительно реальности. «Ohydа» поднимает проблему этики в маркетинге, в частности, проблему манипуляции человеческими эмоциями через телевизионные развлекательные программы. Не секрет, что чувства в медийных продуктах – это реклама, превышающая по значимости все прочие. Однако где проходит грань? (...) Автор описывает и еще одну проблему моральной природы: может ли человек убить другого человека, утверждая, что тот обладает отрицательной ценностью для общества? И должны ли мы ждать, пока негодяй совершит преступление, за которое он потом попадет в тюрьму? Но тогда может оказаться поздно – мы не вернем жизнь жертве преступления. Но опережение преступника и обречение его на смерть вне рамок закона – будет ли этичным? И как мы сможем быть уверены, что он совершит это преступление?».

«Coś, czego nigdy nie pamiętamy» — текст, который легко мог бы сойти за сценарий серии из «The Twilight Zone». Домик на пляже, счастливая семья, весело проводящая отдых, скраббл, несколько упаковок пива, и Анджей, который, проснувшись, понимает, что его жена и ребенок исчезли. А вскоре оказывается, что это лишь прелюдия к событиям куда более выходящим за рациональную картину мира: оказывается, что не только у Анджея проблемы, но – весь приморский городок испытывает подобное, исчезая прямо на глазах. (...) Очередной поединок одиночки с неизвестным. Однако на сей раз герой встает не против физической чуждости, но бросает вызов собственному разуму».

«Косик подтверждает свой потенциал. Многие из рассказов обладают хорошо заметными проблесками гениальности. Его идеи в рамках жанра НФ, касающиеся альтернативной реальности или нанотехнологий – интересны и блестящи. Автор также проявляет в текстах свой юмор, который радует своей ненавязчивостью. При этом, увы, едва ли не в каждом рассказе есть и то, что раздражает вгляд. При этом в большой форме эти недостатки у автора почти не видны».

ОТРЫВКИ

«OBYWATEL, KTÓRY SIĘ ZAWIESIŁ»

Три полицейских авто, прибыв одновременно и с разных сторон, остановились, заблокировав поселковые улочки. Из них мгновенно выскочило с дюжину мужчин в черной униформе. Рассыпались за мусорные баки, фонари, каменные заборы и припаркованные машины.

Командир антитеррористического подразделения не посчитал необходимым представиться. Присел на корточки за фонарем подле автомобиля Вишневского и спросил:

– Есть заложники?

– Нет.

– Чего хочет?

– Хочет спокойствия, – Вишневский снова попытался защелкнуть держатель на батарее мегафона.

– Я спрашиваю, какие выдвигает требования?!

– Хочет, чтобы мы убрались и не трогали его. Хочет спокойствия. Полного спокойствия.

– Он ненормальный?

– Наверняка.

Командир «черных» поднял к губам собственный мегафон и сказал:

– Вы окружены. Выходите с поднятыми руками через передние двери.

– Я уже пробовал, – сказал Вишневский. – Всю батарею израсходовал. Он не отвечает напрямую. Шлет е-майлы через сервер в Штатах. Дежурная нам читает.

– Отчего не разговаривает нормально?

– А вы его спросите.

Командир опустил голову, над чем-то напряженно размышляя. Потом бросил в рацию быстрые приказы.

Гранаты со слезоточивым газом и дымовые шашки отскочили от стекол и упали на газон. Амбразуры же были слишком узки, чтобы удалось в них попасть с такого расстояния. Несколькими секундами позже, дом, купно с садом, погрузился в клубы дыма.

Трое бойцов перескочили через ограду позади дома. Пробежали всего несколько шагов, когда земля под ними провалилась. Треск веток заглушил мясное чавканье заостренных кольев.

Еще двое с металлическим тараном двинулись в сторону передней двери. И двое вжались в стены по обе стороны крыльца. Таран громко звякнул, отскакивая от бронированной стали. Потом звякнул еще раза три-четыре. Потом раздалось несколько выстрелов.

Дым рассеялся, открыв тела, лежащие на ухоженном газоне.

– Сука, вы же могли б и спросить! – заорал Вишневский командиру «черных», что все так же сидел на корточках за фонарем.

– Вы уже здесь не командуете, – ответил тот.

Первый выстрел попал в плечо и отбросил его из-за фонаря, а четвертью секунды позже второй – расплескал его мозги по асфальту. Еще несколько секунд шлем катился по проезжей части, позвякивая пряжками.

– Вы, похоже, тоже... – сказал Вишневский, лежа на земле.

А через миг взорвалась первая машина полиции.

«COŚ, CZEGO NIGDY NIE PAMIĘTAMY»

Смотритель маяка сидел на лавке перед маленьким домиком красного кирпича. На голове его была выгоревшая фетровая шляпа. В зубах – погасшая трубка.

Анджей поздоровался, показал снимок.

– Не встречали вы женщину с четырехлетним мальчиком? – спросил.

– Около паркинга – большой плакат с часами посещения. Редко кто приходит сюда в другое время.

– А если бы мне захотелось сейчас подняться наверх?

– Наверх можно подняться только в понедельник, среду и пятницу. Между десятью и пятнадцатью.

– Десять злотых.

– Подождите немного. Я схожу за ключом.

Отвесными металлическими ступенями они поднялись на помост, находившийся чуть ниже стеклянных заслонок рефлектора.

На рейде, в мнимой неподвижности, стояли три грузовоза. На берегу был виден белый домик, выступающий из-за линии дюн, а дальше подрагивали в теплом воздухе огни городка. Подъем ничего не дал. Лес казался зеленым ковром. Под ним могло скрываться что угодно.

Анджей глянул вниз, чувствуя легкое головокружение. Ожидающий у входа Буффон казался морской свинкой.

– Полагаю, что вскоре вы найдете ответы на все свои вопросы, – отозвался смотритель.

– Вам что-то известно? – Анджей шагнул к нему.

Старик не отступил, но словно бы еще сильнее сгорбился.

– Всего лишь предчувствие. Ничего вам не даст.

– Можно я сам это оценю?

Смотритель покачал головой.

– Не сумею этого объяснить.

– Это как-то связано с моей семьей?

– Не знаю. Может настолько же, как и со мной, с вами и со всеми прочими людьми.

– И что это вы такой таинственный?

Тот пожал плечами.

– Сперва мне нужно бы над этим поразмыслить.

– И сколько это займет времени?

– Хм. Не выпьете ли чаю?

– А может у вас найдется пиво?

– Сам я не пью, но проверю в холодильнике.

Они сошли вниз. Собака приветствовала хозяина так, словно разлука продолжалась неделю. Смотритель заварил чай, принес маленькую, пузатую бутылочку пива без этикетки и сел рядом с Анджеем на лавке.

– Вы не слишком-то стараетесь их найти, – сказал.

– Жена мне часто говорит, что я вообще редко стараюсь сделать хоть что-то... Да к тому же просто не представляю, где их еще искать.

Смотритель покивал, отпил остывающий чай и сказал.

– Я сижу здесь дни напролет, времени, чтобы поразмыслить, у меня вдоволь. И пара вещей у меня никак не совмещается. Детали... не таковы, как им должно быть.

– Детали?

– Детали... – он задумался на минутку, после чего пояснил. – Прожектор со всем его механизмом чертовски тяжел. Вращается на кольце шарокоподшипников. Мне должно раз в месяц проверять его и смазывать. Вчера я заметил, что вместо кольца все держится на штыре, воткнутом в дыру у основания. Понимаете, как если бы кто-то украл кольцо и подпер все штырем.

– Продали на металлолом.

– Пару дней, чтобы все вытянуть, а само кольцо – килограммов на двести. Но самое странное то, что все до сих пор работает, – ткнул пальцем вверх. На фоне темнеющего неба беззвучно проворачивался прожектор.

– Пойду-ка я... Может они вернулись. Спасибо за пиво.

– Обращайте внимание на детали. Они исчезают первыми.

– Жена и ребенок – это не детали.

10. Анджей В. САВИЦКИЙ. «Nadzieja czerwona jak śnieg»

И напоследок – роман и вовсе на грани возможного интереса, но подкупающий (если верить отзывам, конечно) легким привкусом безумия в создаваемом автором мире.

Сам Савицкий – автор приближающийся к концу четвертого десятка, но при этом на его счету всего лишь полтора десятка рассказов да один – не считая этого вот – роман (сделанный сугубо в рамках жанровых клише). А вот «Надежда красная, как снег» — роман в формате альтернативной истории, что, в общем-то, меня всегда подкупало.

Аннотация издательства:

«Этого восстания мы не проиграем!

Стоит январь 1863, и польские бунтовщики снова бросаются в отчаянную битву. На засыпанных снегом холмах и полях, среди замерзших лесов, под знаменем с Орлом, Погоней и Архангелом сражаются они с солдатами Империи. Но среди битв на истерзанной земле расцветают турбуленции реальности – очаги мира с измененной физикой и источники мощных мутаций. Рождаются измененные. Проклятые церквями всех религий, гонимые службами наисильнейших держав, презираемые и ненавидимые толпой, они одарены почти божественной милостью. Именно потому тайные командиры повстанческого правительства сделают все, чтобы их отыскать и вместе с остальными отчаянными и отчаявшимися повести в кровавую битву.

И с этого момента ничего уже не будет так, как мы знаем».

Из отзывов читателей/рецензентов:

«Основной вещью, которая мешает всецело наслаждаться чтением, остается неравномерно расставленные акценты. Согласно описанию, мы получаем книгу, действие которой разыгрывается в пространстве Январского Восстания; однако, это не те события, о которых мы помним со страниц школьных учебников. В создаваемой Савицким реальности проявляется таинственное явление, называемое «турбуленцией» — состоит оно в изменении реальности и является источником мутаций у людей. (...) Я ожидал получить убедительную картину Европы 19-го века, где новое явление стало устойчивым элементом повседневной жизни. Но на самом деле, «Надежда красная, как снег» — это описание военной компании одного из отрядов повстанцев. Жизнь героев тянется от стычки к стычке с перерывами на шумные вечеринки и обучение очередных рекрутов. В результате фантастические элементы остаются редуцированными до несколькоразового использования героями их сверхъестественных способностей, а явление турбуленции нам описывают глазами третьих лиц. Отчасти это исправляется только под конец книги, но для пятисотстрачного тома этого как-то маловато. Можно лишь надеяться, что в очередных томах, когда действие перенесется из глубокой провинции на улицы городов, мотивы турбуленции получат свое воплощение. (...)

И насколько возможно критиковать недостатки фантастического элемента, настолько же следует хвалить историческую линию. Автор со знанием дела показывает реалии январского восстания (плохое вооружение повстанцев, отношение к нему селян, репрессии со стороны россиян), умело модифицирует жизнеописания реальных исторических персонажей, и весьма пластично изображает происходившие битвы. (...)

Ни одна серьезная книга не может обойтись без героев из плоти и крови. Жаль только, что это правило не до конца реализовано в романе. Увы, большинство изображенных персон здесь слишком картонны, до самого конца играющие единожды и навсегда прописанную им роль – влюбленная сиделка, отважный повстанец. На их фоне решительно выделяется царский офицер Теофил Пустовойтов, на примере которого Савицкий представляет обычную дилемму героев тогдашних событий. Происходящему из польско-русской семьи, ему необходимо сделать выбор, встать на одну из сторон конфликта. Однако это непростое решение: и повстанцы, и царские офицеры полагают его неустойчивым элементом, без малого предателем. (...)

С точки зрения канвы сюжета, книжке Савицкого мало что можно предъявить. Сюжет развивается быстро, а последующие шаги героев логично вытекают из предыдущих. (...) Сам роман написан легким языком. Автор, как мне кажется, совершенно справедливо отказался от языковых стилизаций. Несколько усложняет постоянный переход повествования с первого на третье лицо, но по мере чтения к этому можно быстро привыкнуть.

По сути, «Надежда красная, как снег» — нереализованный шанс для польского стимпанка, который мог бы стать настоящим событием. Доминирование исторических элементов над элементами фантастическими приводит к тому, что последние, вместо того, чтобы стать партнером, становятся не более чем дополнением. На выходе мы получили хороший роман о Январском Восстании, вот только турбуленции чрезвычайно жаль».

«Автор увлекает нас в путешествие в год 1863, сделав осью своего повествования события Январского восстания. Это фрагмент польской истории, некоторым образом позабытый нынешним поколением – возможно оттого, что этот период в большей степени ассоциируется у большинства с произведениями Орешковского или Пруса. Когда я читал первые заявления о романе Савицкого, то опасался, не ударится ли автор в мартирологически-патриотический тон, и не превратит ли свою книгу в очередной манифест, пытающийся трактовать польскую историю с позиции перенесенных страданий. К счастью, этого удалось избегнуть. Историческая линия – это прежде всего живые баталистские описания и интересный фон. Историософские линии сюжета, хотя и присутствуют, но не доминируют, а фигуры героев представляют едва ли не все социальные слои в их отношении к событиям. Это позволяет избегнуть досадного ощущения изображения событий с точки зрения лишь одной из сторон. (...)

В романе мы можем выделить несколько параллельных линий. Первой, и наиболее очевидной, остается уже упомянутая линия историко-баталистская. Не вдаваясь в обсуждение частностей, можно было бы утверждать, что с этой точки зрения роман совершенно удался. Описания сражений, муштры или повседневной жизни повстанцев – красочные и живые. Порой возникают небезынтересные подробности, приближающие к нам реалии жизни середины 19 века. Второй основной линии романа остается проблема поиска и обучения измененных – как и сама природа мутации. Здесь явно чувствуется дыхание американских комиксов – с «Людьми-Х» во главе угла. С этим мотивом соединяется еще один, который я мог бы назвать персональным – проблемы верности, участия в восстании и средств, которые могут считаться позволительными. Увы, чрезвычайно схематичной и банальной осталась романтическая нить. (...)

Какой же получилась книга? Как полагаю, умеренно удачной. Если мы смиримся с предлагаемой порой автором поп-культурной смесью (особенно в отношении героев-измененных), то возможно будет даже наслаждаться чтением. (...) Однако я не могу избавиться от ощущения, что в целом роман оказался недоукомплектованным и недоработанным. И я здесь даже не имею в виду проблему языка (а я надеялся, что автор попытается отыгрывать если и не совершенство «Вечного Грюнвальда» Шостака, то хотя бы стилистические игры уровня Яцека Комуды), но скорее то, каким образом Савицкий соединил исторический материал с фантастическими элементами: сама логика мира, увы, осталась исключительно известной нам логикой. (...) Вместе с тем, даже учитывая это вот остающееся отчасти чувство голода, очередные книги Савицкого я, пожалуй, стану ждать с интересом».

Кстати – страница книги: http://www.runa.pl/nadzieja-czerwona-jak-snieg.html

ОТРЫВОК

«Шли маршем всю ночь и половину следующего дня, слегка постреляли в бунтовщиков – и только. Дерьмо, а не настоящая битва. Солдаты не вкусили крови, только пару мародеров и убили, а теперь им даже не дозволено отправиться в погоню, да выловить хоть немного этой босоты. Никаких тебе военных трофеев, оттого что же странного, что нынче они такие злые, – так размышлял капитан Колков.

Ченгери нетерпеливо крутился в седле. Он не любил этого проклятущего фата, салонного песика, отправившегося на войну, дабы получить пару орденов, при этом даже рук не замарав. А еще эта его раздражающая убежденность, что солдаты в нем души не чают, потому что он для них – как добрый дядюшка. Да до жопы им очередной расфранченный барчук, который, к тому же, на свою войнушку прибыл в лакированном вагончике прямиком из петербургских салонов. А хуже всего, что даже отчитать его невозможно, поскольку он – крестник самого императора!

– И отчего же нам не позволить им напасть на бунтовщиков? Пусть себе простые солдаты расслабятся! Надлежит же и им получить хоть что-то от жизни, – продолжал меж тем капитан. – Вы совершенно не в силах проникнуться нуждами простого человека. А порой нужно б сойти к народу и понять его ситуацию...

– Долина Лосошны занята полковником Добровольским. Это он несколько часов вел сражение, и это его ребята заслужили награду, – наконец процедил Ченгери. – После мы позволим им занять и ограбить Малогощ, а сами отправимся по следу недобитков и этого чертова Лангевича. И помнится мне, что это из-за вас мы опоздали к сражению, поскольку сколько там вы телились в келецком борделе?

Капитан моментально покраснел. У него даже уши загорелись, а тоненькие усики ощетинись от злости. У Ченгери, однако, и мускул на лице не дрогнул. Спокойно ждал взрыва Колкова, но так не дождался. Офицер только втянул воздух и указал на что-то на поле битвы.

– Иисусе Назарейский... – выдохнул. – Что это там?

Маленькая речушка внезапно выстрелила в небо колонной рычащей воды, гигантским столпом бурлящей кипели. Ченгери прищурился. Похоже, это была вовсе не вода, а какая-то черная густая жидкость. Вздымалась в небо, словно взорвавшийся гейзер, и разливалась там, превращаясь в клубящуюся кроваво-красную тучу. А потом небо просело и прогнулось, словно притянутое небывалой мощью к земле. Туча сплюнула неистовым ливнем. Дунул до странного неприятный теплый ветер, опрокинув нескольких пехотинцеви вспугнув коней, а падающие с каплями дождя градины оказались смерзшимися кусочками снега, красными, будто замороженная кровь. Сыпануло с такой интенсивностью, что пологие склоны и сама река вмиг исчезли во мгле обезумевшего багрянца. Воздух продолжал сотрясаться от басовитого рыка, прошивающего и скручивающего внутренности. С каждым мигом рык становился все громче, поражая разум перепуганных солдат. Заставлял их паниковать, отбирал сознание.

Казаки никак не могли совладать с напуганными лошадьми. Один за другим падали со встающих дыбом животных, что мчались прочь, как можно дальше от кошмара. Ченгери соскочил со своей кобылки, пустив ее на свободу. Краем зрения увидел, что капитан Колков упал со своего жеребца ничком и лежит на делающемся все более красным снегу. Полковник дернул его за мундир и поставил на ноги. Заметил, что лицо офицера измазано кровью – тающим снегом; а еще что тот все сильнее трясется и щерит зубы. Наконец зарычал и попробовал укусить полковника за руку. Ченгери не раздумывая ударил его в челюсть, снова приведя в сознание. Капитан тяжело сел на землю и расплакался. Буря делалась сильнее, превращая околицы Лосошны в рычащий ад.

– Уходим отсюда! – заорал полковник одному из своих адъютантов. – Играть отступление. Уходим к Влощовой, Малогощ обходим с севера. Быстро! Передать приказ младшим офицерам. Отступление!

Полковник еще раз взглянул на кровавую тучу и безумствующий тайфун. Где-то под ними исчез измученный сражением полк Добровольского. Помоги им Господь!

* * *

Трясогузка высился над Омелой и глядел, как тот управляет золотым столпом энергии, метя им по полю битвы. Косарь продолжал направлять в командира свою ярость и агрессию. Ощущал, как та сплетается в одно с силами Ванды и Пустовойтова, а после, направленная через майора, обрушивается в реальность, деформирует ее, неся гибель врагам. В окне было видно достаточно. Русские тонули в кровавом снегу – некоторых буря поднимала в воздух и била о землю, других – разрывала в клочья секущей снегом метелью. Те, кто попробовал красный снег на вкус, становились безумны и превращались в животных. Трясогузка видел, как двое таких прыгнули друг другу в горла, грызясь насмерть. Какой-то пехотинец с воем ухватился за ружье и наколол на штык ближайшего товарища. Дантовские сцены с каждым мгновением обретали размах и глубину. Солдаты орали, дрались друг с другом, пробовали бежать или гибли в море вихрях кровавого снега.

Косарь дивился этой оргии уничтожения, призванной Омелой словно прямиком из кошмаров, но его взгляд постоянно возвращался к одной точке над берегом Верной реки. К обернутому в одеяла телу, которое положили сразу подле воды. И хотя вены его наполняло безумие mutatio, хотя нынче он был лишь яростным чудовищем, горящим гневом, он все еще страдал. В глубине своего сердца продолжал мучаться смертью Ганки. Ее лицо – искривленное в бледной улыбке, когда агония достигла финала, и боль покинул девушку, – все еще стояло у него перед глазами. То, как она уходила.

Был ли это окончательный предел? Никогда ли не увидит ее больше? Они оставались друг с другом так мало... Так мало.

– Нет! – крикнул яростно и прыгнул к Омеле.

Оттолкнул его, отбросив куда-то в бурление заклятой в башне силы, а сам добрался до золотой колонны. В него ударил адский жар, едва не испепелив разум. Он зарыдал, но не отпустил. Сражался с болью, упрямо удерживая свитую энергию, пока не сумел ее стабилизировать и сосредоточить на одной точке.

Колонна силы ударила в лежащее на берегу реки тело женщины, ворвалась в него рычащим потоком. Снег вокруг растаял и потек кровью, а песок спекся в стеклянную скорлупу. Тело исчезло в ослепительной вспышке, поглотив невероятную порцию силы.

Золотая колонна перестала существовать. Система взаимодействующих измененных оказалась разбита, и прилив энергии прекратился. Черное окно с видом на поле битвы сомкнулось. Сделалось темно и холодно. Четверка измененных поднималась на ноги перед яростно пульсирующим источником mutatio. Река пробудилась, а турбуленция теперь пыталась выплюнуть непрошенных гостей. Из ее сердца выстрелило с десяток еще не конца сформированных змей. Рассыпая миллионы дымящихся шестигранников, дрожа и постреливая разрядами, щупальца силы полетели по направлению к измененным.

– Выходим, – приказал Омела и потащил своих товарищей в сторону реальности.

* * *

Буря прекратилась в одно мгновение, будто кто-то опустил заслонку в том дьявольском облаке. Все успокоилось. И прежде всего утих ввергающий в безумие рык, установилась полная тишина. Небо посветлело, хотя продолжал сыпать снег, красный и отвратительно липкий. Однако снежинки теперь падали медленно и ласково. Уже не калечили и не вгрызались в глотку.

Подполковник Владимир Добровольский еще некоторое время лежал недвижимо, прижавшись к трупу своего коня. Снова и снова повторял молитву, клянясь Господу, что отправится в паломничество, даст щедрое пожертвование церкви и искупит все грехи – только бы выйти живым из разверзнувшегося ада. Наконец решился и неуверенно поднялся на ноги. В одной руке сжимал пистолет, в другой – саблю. Неподалеку все еще продолжали сражаться друг с другом несколько обезумевших солдат. Офицер зашагал в сторону холмов, над которыми светило солнце.

Глядел вокруг с растущим отвращением. Страх исчезал, и с каждым мгновением Добровольский чувствовал себя все уверенней. Осторожно переступал через разорванные тела пехотинцев, обходил кровавые лужи и переплетенных в вялой драке безумцев.

Снег падал все слабее, небо прояснилось.

Что за гадость! Ему приходилось напрягаться и стискивать зубы, чтобы сдержать рвотные позывы. И все же чувствовал себя все лучше. Его даже охватило что-то вроде эйфории. Последний час он провел, скорчившись, воя со страху, но теперь приобрел уверенность, что выйдет из переделки живым и здоровым. Ему удалось выжить в аду. И не имело значения, было ли это какое-то секретное оружие повстанцев или случайная катастрофа, связанная с турбуленцией. Ничего также не значило и то, что он потерял три роты и казачью сотню. Важно, что он выполнил приказ – отогнал бунтовщиков, уничтожил их гнездо, а сам ушел живым. Кто знает, может за такое дело он даже получит орден? Надлежит же ему быть отмеченным за проведенную битву? За жертвенность, пролитую кровь и разгром врага.

Улыбнулся сам себе, раздумывая над карьерой. С презрением глядел на северное взгорье. От Ченгери не было и следа. Сбежал, трус! Тем лучше, вся слава достанется Добровольскому. Ха! Глядишь, вскоре он пристегнет к мундиру эполеты генерал-майора. Это не подлежало сомнению.

Еще чуть-чуть – и он принялся бы насвистывать под нос, однако вонь выпущенных внутренностей несколько портил атмосферу чудесной победы. Сейчас он должен был сосредоточиться на том, чтобы как можно скорее покинуть окропленные кровью склоны и смыть с себя эту гадость. Выглядел сейчас как какой-то мясник, а не как царский офицер.

Что-то двигалось у деревьев, мимо которых он как раз проходил. Наверняка еще один безумец, глотнувший растопленного снега. Подполковник резко обернулся и замер, удивленный. В каких-то двадцати шагах от него стояла женщина, одетая только в саван из грубого полотна. Голова ее была опущена, а спадающие вниз белые волосы скрывали черты лица. Казалось, снег огибает ее фигуру. И снег этот не означил женщину ни единым кровавым пятном.

–Ты кто? – механически спросил ее офицер – по польски.

Почувствовал бегущие по коже мурашки.

Женщина подняла голову. Лицо ее было искривлено гримасой ненависти, волчьи глаза горели желтым светом. Из горла ее вырвалось глухое ворчание.

Прыгнула быстро – слишком быстро для человека. Двигалась, словно пуля, с безумной скоростью. Добровольский поднял саблю и рубанул вслепую по приближающейся фигуре.

Удар выбил воздух из его груди, а самого его подбросил вверх. Почва выскользнула из-под ног, и он пролетел несколько метров, прежде чем грянулся оземь. Тварь в женском обличье сидела у него на груди и улыбалась так, что у него кровь застыла в жилах.

– Я твои угрызения совести, предатель, – прошипела она чуть неотчетливо.

А потом раскрыла рот. Неправдоподобно широко, показав шеренгу острых, словно иглы, зубов. Между ними высунулся длинный язык. Тварь провела им по щеке Добровольского и слизала кровь. Плямкнула с удовлетворением, а потом резким движение сомкнула зубы на его горле. Дернула нетерпеливо и быстро сглотнула хлынувшую в ее рот горячую кровь. Чувствовала, как мужчина трепещет в хватке ее челюстей, как безрезультатно пытается вырваться из ее объятий. Отпустила военного лишь когда жизнь вытекла из него, и жертва перестала двигаться.

Она запрокинула лицо и громко засмеялась. Не помнила ни кто она, ни откуда взялась на поле битвы. Но пока пила кровь, почувствовала облегчение и волну радости – однако те быстро ушли. Стрига все еще жаждала, а голод пробуждал в ней ярость. Взглянула вверх, на светлеющее небо и скривила измазанные кровью губы в гримасе неудовольствия. Расправила свои огромные нетопырьи крылья и полетела на север, туда, где густой лес мог обеспечить укрытие от солнца.

Стрига, которая при жизни носила имя Ганна Железо, завыла протяжно, чтобы избавить сознание от неясных, клубящихся ошметков воспоминаний, и села на ветку большого дуба. Ей нужно было позабыть о предыдущем воплощении – теперь в расчет шли лишь потребности ее лютого голода. Голода по крови предателей и убийц».