В умеренных и тропических широтах, где, по всей видимости, гоминиды эволюционировали в людей, основу рациона наших предков составляла растительная еда. От шестидесяти пяти до восьмидесяти процентов того, что человеческие особи употребляли в пищу в палеолит, неолит и доисторические времена, было добыто собирательством, и только в Арктике мясо было пищевым базисом. Впечатляющие образы охотников за мамонтами главенствуют на пещерных стенах и в наших умах, но чтобы выжить и нарастить жирок мы собирали семена, коренья, ростки, побеги, листья, орехи, ягоды, фрукты и зерна. В рацион периодически добавлялись насекомые и моллюски, а также попавшие в сети или руки птицы, рыбы, крысы, кролики и прочая мелюзга без бивней – протеина ради. Доисторические люди даже не особенно напрягались – значительно меньше крестьян, гнущих спину на чужом поле после изобретения сельского хозяйства и уж куда меньше оплачиваемых работников после изобретения цивилизации. Среднестатистический доисторический человек мог неплохо устроиться, работая всего по пятнадцать часов в неделю.
После пятнадцати часов, уходивших на добычу пропитания, в распоряжении наших предков оказывалась уйма свободного времени. Достаточно, чтобы наименее усидчивые, не обремененные ни ребенком, ни талантами ремесленника, повара или певца, ни занимательными мыслями, которые стоило бы обдумать, решали спуститься в долину и поохотиться на мамонтов. Умелые охотники возвращались к стоянкам с кучей мяса, слоновой кости – и с историей. И дело было не в мясе. В истории.
Вообще говоря, непросто рассказать захватывающую историю о том, как я счищал шелуху с овсюжного побега, а потом еще с одного, а потом еще с одного, а потом еще с одного. А потом я почесал свои волдыри от укусов мошкары, а потом Уул сказал что-то смешное, а потом мы пошли к ручью и попили воды и немного посмотрели на тритонов, а потом я нашел еще заросли овсюга… Нет, это совсем не так интересно, как то, что я вонзил свое копье в гигантский мохнатый хобот, а Ууб, вздернутый на огромном раскачивающемся бивне, корчился от боли и кричал, и кровь алыми фонтанами била во все стороны, а пущенная моей верной рукой стрела попала точно в глаз зверя, задела мозг, и Бууба раздавило в лепешку, когда туша мамонта упала на него.
В этой истории кроме Действия есть еще и Герой. Герои могучи. Неожиданно одетые в овсюжные хламиды мужчины и женщины, их дети, мастерство их ремесленников, думы их мыслителей и песни их бардов – все это оказывается второстепенным, подчиненным элементом Истории Героя. Истории не о них, а о нем.
Когда Вирджиния Вулф работала над книгой, вышедшей под названием «Три гинеи»(1), в записной книжке рукой писательницы была сделана пометка-заголовок – «Глоссарий». Вулф задумывала переиначить английский язык по своим лекалам, чтобы получить возможность рассказывать другие истории. Помимо прочего в глоссарий было занесено слово «героизм», которому было дано новое название – «сосудизм». Соответственно, герой, по Вулф, — это «сосуд». Убедительное переосмысление. Я предлагаю сделать не героя сосудом, а сосуд – героем.
Не просто сосуд с джином или вином, но сосуд в общем, как способ хранения, как что-то, содержащее что-либо еще. Если еду некуда положить, она убежит или испортится, даже такая неприхотливая и несопротивляющаяся, как овес. Сначала можно набить себе овсом желудок – это наипервейший сосуд-контейнер. Но что будет назавтра? Вы просыпаетесь, снаружи холодно и льет дождь. Не правда ли было бы здорово, если бы под рукой оказалась пара пригоршней овса – и самой пожевать, и дать маленькой Уум, чтобы она наконец перестала орать? А что делать, если надо набивать не один желудок и запасаться не одной пригоршней? Встаем и шлепаем под дождем к треклятому овсяному полю. А как было бы здорово, если можно было бы положить куда-нибудь Крошку Уу-Уу, чтобы собирать овес двумя руками! Лист выдолбленная тыква скорлупа сеть мешок ремень куль сосуд горшок короб сундук. Маленькое хранилище. Реципиент.
«По всей вероятности первым орудием человеческих рук был именно сосуд-хранилище… Многие теоретики полагают, что сумка, куда складывали добытую пищу, ремень и сетка для переноски еды появились раньше прочих первобытных изобретений», — пишет Элизабет Фишер в «Сотворение женщин» (Изд-во, МакГроу-Хилл, 1975) (2).
Да нет же, не может такого быть. А куда девалась эта чудесная – большая, длинная и твердая – штука, кажется, называемая костью? Та самая, которой Самец Обезьяны огрел кого-нибудь, как показывают в одном кино, а затем, рыча в экстазе от первого удавшегося убийства, запустил ею в небеса, где, крутясь, она превратилась в космический корабль, прокладывающий себе путь сквозь космос и оплодотворяющий его. Авторы того фильма в конце показали, как очаровательный зародыш, разумеется, мальчик, плывет по Млечному Пути – что странно – без намека на матку и оболочку. Как же так? Не знаю. Мне, если честно, все равно. Моя история о другом. Про палки, копья и мечи, про то, как можно бить, колоть и рубить длинными твердыми предметами, уже сотни раз рассказано и пересказано. Вот много ли мы знаем о сосудах, куда можно класть разные вещи? Это новая история. Это новость.
В то же время это новость древняя. Задолго до оружия, инструмента по сути позднего, излишнего, больше похожего на роскошь (если на секунду задуматься, весьма задолго), задолго до полезных ножа и топора, приблизительно в одно время с незаменимыми дубинкой, дробилом и копалкой, которые несли энергию вовне, наши предки изобрели инструмент, который несет энергию вовнутрь, домой. Какой смысл выкапывать кучу клубней, если нельзя принести домой те, которые не влезли в желудок на месте? Мне это кажется логичным. Могу назвать себя приверженцем того, что Фишер называет «эволюционной теорией хозяйственной сумки».
В теоретическом поле эта концепция не только объясняет многие белые пятна и избегает глупых вымыслов, в которых человек обычно сталкивается с плотной популяцией тигров, лис и других млекопитающих, предпочитающих, на самом деле, отсутствие конкуренции на достаточно значительной территории. Помимо этого, идея «хозяйственной сумки» мне позволяет по-особому взглянуть на человеческую культуру. До этого объяснялось, что культура развивалась из и при помощи длинных твердых предметов, чье предназначение – колоть, бить и убивать. Я не никогда не считала себя причастной к этой культуре. (Как заметила Лилиан Смит(3), «то, что Фрейд ошибочно принял за женскую нецивилизованность, на самом деле было отсутствием лояльности к цивилизации».) Общество и цивилизация, о коих говорили все эти теоретики, принадлежали, по всей видимости, им одним. Они там были хозяевами, им там нравилось; они были людьми в полном смысле слова, колотя, коля, рубя, убивая. Я тоже захотела найти в себе признаки человека и начала искать их. Но если для этого требовалось сделать оружие и кого-нибудь убить, то, значит, я была либо каким-то отклонением от нормы, либо вообще не человеком.
Все правильно, сказали мне. Ты женщина. Весьма вероятно, что не человек, и уж точно с отклонением. Так что не лезь, пока мы рассказываем Историю Становления Героя-Мужчины.
Хорошо, ответила я, отправляясь к зарослям овсюга в компании маленькой Уум с корзинкой и Уу-Уу на ремне. 
Я вижу что-то полезное, съедобное или красивое и хочу это положить – в мешок, корзину, свернутую кору, лист или сеть, сплетенную из собственных волос. Я несу это домой, в более вместительное хранилище, в том числе для людей. Затем я вынимаю это «что-то» и либо съедаю, либо делюсь, либо откладываю на зиму в более надежное хранилище, либо кладу это в лекарский сверток, на алтарь, в музей, в святое место. На следующий день по всей вероятности я повторю эти действия. Если в этом тоже есть что-то человеческое, то я, в конце концов, тоже человек. Полностью, с ощущением свободы и радости. Впервые.
Давайте сразу скажем – не то, чтобы неагрессивный или неспособный защититься человек. Я стареющая, сварливая женщина, размахивающая сумкой направо и налево, чтобы отпугнуть хулиганов. Тем не менее, ни я, ни любая другая – никто не считает это подвигом. Просто еще одно чертово действие, без которого в конечном итоге не получится дальше собирать побеги и рассказывать истории.
Дело в истории. Это все они; из-за них я запуталась в том, человек я или нет. Истории, рассказанные охотниками за мамонтами о том, как они колотили, кололи, рубили и убивали. О герое. Сладкая и отравленная история «сосудизма». История об убийстве.
Иногда кажется, что она скоро закончится. Опасаясь, что повествование прервется, некоторые из нас, копаясь в овсюге, подумывают о том, что неплохо было бы начать другую историю, когда закончится эта. Наверное, они правы. Проблема в том, что все мы пропустили момент, когда сами стали персонажами истории об убийстве, так что не только она рискует своим существованием. Именно поэтому я ищу приемы, предмет, слова для другой, нерассказанной истории о жизни – ищу, чувствуя, что надо торопиться.
История не знакома мне, она дается с трудом, она не так легко и небрежно срывается с губ, как история об убийстве. И все же «нерассказанная» — это преувеличение. Люди рассказывали о жизни веками и самыми разнообразными способами: мифы творения и трансформации, плутовские истории, народные сказания, анекдоты, романы…
Роман по своей сути – история негероическая. Конечно, Герой нередко подчиняет роман себе, будучи по натуре правителем и следуя подспудным импульсам. Он завоевывает книгу и правит ею, выпуская строгие декреты и законы, дабы обуздать свое регулярно возникающее желание расправиться с романом. Итак, однажды Герой, взяв слово, выпустил следующие директивы. Во-первых, форма повествования должна соответствовать стреле или копью: начинаться тут, кончаться там и ТОК! – в конце достигать цели (которая падает замертво). Во-вторых, центром любого повествования, не исключая роман, должен быть конфликт. В-третьих, история не история, если в ней нет Героя.
Я не согласна со всем этим.
 |
Конфликт – это один из возможных вариантов взаимодействия элементов в романе, но глупо сводить всё взаимодействие только к конфликту. (Недавно я прочла книгу о том, как научиться писать, в которой прямым текстом говорилось: «Представьте себе, что рассказ – это сражение», — и дальше речь шла о стратегии, атаках, победе и т.п.). Конфликт, соперничество, давление, борьба и пр. – все это вполне может быть незаменимым элементом в рамках повествования, задуманного как сумка, желудок, коробка, дом, аптечка. Но лишь элементом целого, а целое не может ограничиваться ни конфликтом, ни гармонией, ибо его цель – не разрешение и не застой, а процесс, продолжающееся действие.
Наконец, ясно видно, что Герою неуютно в сумке. Ему требуется сцена, пьедестал, возвышение. Засуньте его в сумку, и он станет похож на кролика или картофелину.
Вот почему мне нравятся романы: в них место героев занимают люди.
Когда я начала писать фантастику, то притащила с собой тяжеленный мешок барахла, мою хозяйственную сумку, набитую слабохарактерными «тряпками» и увальнями, крупицами меньше горчичного зерна, хитро сплетенными сетями, в которых, если их развязать, окажется один голубой камушек. Еще там есть непоколебимый хронометр, точно отмеряющий времена в другом мире, и мышиный череп, куча начал без конца, побуждений, потерь, превращений и переводов, куда больше уловок, нежели конфликтов, куда меньше триумфов, чем ловушек и иллюзий, застрявших космолетов, проваленных миссий, непонимающих людей. Я сказала, что непросто рассказать захватывающую историю о том, как очищать овсюжные побеги. Но я не сказала, что это невозможно. А кто сказал, что писать романы легко?
Если фантастика – это мифы современных технологий, то эти мифы трагичны. «Технология» и «современная наука» (если рассматривать эти термины в привычно-условном для нас значении — естественные науки и высокие технологии, замешанные на планомерном экономическом росте) это героическое призвание, геракловское, прометеевское, задумывавшееся как триумф, а значит трагедия. Литература, воплощающая этот миф, вела и будет вести речь о триумфе (человек покоряет землю, космос, инопланетян, смерть, будущее) и трагедии (апокалипсисы и холокосты, нынешние и прошлые).
Если же мы откажемся от линейной стрелы времени (стрелы, убивающей время) для историй о техно-героике и увидим в технологии и науке сосуд культуры, а не орудие доминирования, мы станем свидетелями приятного побочного эффекта. Фантастика перестанет быть узким, негибким жанром, посвященным прометеевским мифам и апокалиптике; в ней, по сути, в итоге окажется меньше мифотворчества и больше реализма.
Это будет странный реализм, но у нас и реальность странная.
Фантастика при должном подходе, как любая серьезная и в то же время увлекательная литература, это способ описать, что же на самом деле происходит, что делают и чувствуют люди, как они относятся к тому, что не есть они в этой просторной сумке, в желудке Вселенной, в утробе всего прошлого и будущего, в нескончаемой истории. Здесь, как и в любой литературе, достаточно места – даже для того, чтобы вместить Человека, найти ему место во вселенском порядке. Достаточно и времени – чтобы пособирать побеги и посеять семена, спеть маленькой Уум, и послушать шутку Уула, и посмотреть на тритонов, а история все не будет заканчиваться. Всегда останутся несобранные зерна и место в звездном мешке.
(1) «Три гинеи» (1928 г.) – книга-эссе В. Вулф о правах женщин и переустройстве общества.
(2) Полное название – «Сотворение женщин: сексуальная эволюция и формирование общества» — одна из ключевых работ по гендерной истории и антропологии. Ключевой тезис книги – в первобытных обществах женщины, а не мужчины, были изначальными носителями культуры. Работу критиковали за однобокость, признавая, тем не менее, новаторство и здравость значительной части тезисов.
(3) Лилиан Смит (1897 – 1996 гг.) – американская писательница, активист, борец за права национальных меньшинств в южных штатах.
Перевод выполнен по оригинальному изданию «Dancing at the Edge of the World: Thoughts on words, women, places» (1989).
цитировать
.
свернуть ветку
и проч.