______________________________________________________ _______
“Капли дождя”
Каждому памятно удивление, с каким он рано или поздно открывал для себя поэзию, для себя — значит, и в себе. Открытие так неожиданно, что кажется подарком судьбы; на самом деле его надо заслужить. И лишь народная поэзия — незаслуженный подарок детства, который дается мимо воли. Она входит в жизнь раньше книг и входит игрой, а не раздумьем, надолго сохраняя для нас детское обаяние. Взрослость не мешает слышать ее, но не каждого побуждает вслушиваться, как в любимых поэтов. Сами поэты, однако, вслушиваются чутко и не ощущают взрослого превосходства. Народная поэзия — ключ ко всей национальной поэзии, это истина, и даже прописная.
“Хотите познать народ — учитесь его песням” — эти слова фольклориста Антонио Мачадо-старшего, отца великого поэта, справедливы для всех народных песен, а для испанских еще и потому, что некогда отсталая, крестьянская Испания долго была европейским заповедником народного искусства.
Наши женщины младенцев,
чтоб унялся окаянный,
не запугивают букой,
а поют им севильяны, —
полушутливо утверждают андалузцы. Песня — первое, что испанец слышит новорожденным, и последнее, что звучит над его прахом. Всего век назад на средиземноморском побережье бытовала погребальная хота, и последний долг умершему отдавали песней и танцем. Жизнь и песня сроднились не только в народном быту, но и в сознании, и свидетельством тому — обиходная речь. Для нас “ветер поет” или “море поет” — стертые метафоры. По-испански поет всё — кузнечик, жаба, даже змея. Пением обозначены голоса живого. И, без особых преувеличений, пение для испанцев — еще один способ говорить, менее привычный, но более убедительный. По крайней мере, до недавнего времени было так.
Испанское пение, скрашивает ли оно труд или досуг, преимущественно одноголосое. В пахоту над кастильскими полями перекликаются песни, но певцы чередуются, и до последней рулады никто не перебьет чужую песню и не подхватит:
Когда ходил я, бывало,
по крайней улице к полю,
в окне ты птиц вышивала,
а я пускал их на волю.
Андалузские батраки работают и поют ватагой. Но тоже поочередно. Старший затягивает песню. Он поет первую строку; едва смолкнут ее плакучие переливы, слышится: “Вхожу!” — и новую строку ведет новый голос, его сменяет другой, и, наконец, запевала дает команду: “Сторонись!” — и сам завершает песню, одну на всех:
Забудь, что была со мною.
Скажи, что любила камень
и смыло его волною.
Традиционны образы и мелодии, взлеты и падения голоса, но человек неповторим — и ему дают выговориться. Испанская народная лирика — это череда внятных голосов; каждый рассказывает о своей участи, и даже если слова рассказа не его, а чужие, наследует их как товарищ по судьбе.
Предлагаемая подборка не посягает на стиховое богатство испанских песен и знакомит лишь с одной из них — сегидильей и ее вариациями. Краткая справка. Сегидилья — это песня и танец; ее сценический облик разнообразен, но стиховая форма едина — четверостишие, реже семистишие строгого рисунка. Само название (сегидильи — песенки en sequida, то есть одна вслед другой) невольно хочется перевести как “частушка” — хотя бы потому, что сегидилья, согласно магистру Корреасу (Х V III век), “по своей живости и легкости пригодна и для сказанного в шутку, и для весьма серьезного”. Для магистра это песня городских низов, “кои стезей греха следуют и за то преследуемы бывают”. Это, разумеется, ученый юмор, игра слов, все равно что выводить “частушку” от “зачастить в участок”. А серьезно Корреас сообщает: “Искусство это древнее, стихи же столь просты и доступны, что складываются простонародьем и поются всеми”. Искусство действительно древнее: сегидильи бытовали еще в ХII веке. Впрочем, и русская частушка не вчера родилась и не в ХIХ веке, как принято считать; не требуется усилий, чтобы распознать ее в уцелевших скоморошьих песнях, записанных еще казаком Киршей Даниловым:
Кто напьется воды,
убоится жены.
Изопьем-ко вина,
то прибудет ума.
Коренное отличие испанской сегидильи от русской частушки — мелодическое. Сегидильи звучат повсюду — есть астурийские, арагонские, даже басконские; но колыбель их — выжженная солнцем и войнами Кастилия, еще определенней — бурая, плоская Ла-Манча, родина Дон Кихота и бойкого на язык Санчо, а когда-то пограничная полоса между Востоком и Западом. Быть может, пограничье и соткало певчие кружева сегидилий; по диапазону мелодии и ее узорчатости кастильская сегидилья — самая сложная из испанских народных песен и требует немалого искусства. Тем поразительней ее живучесть. В минувшем веке фольклорист Эчеверриа Браво объехал Ла-Манчу, повторив путь Дон Кихота, и на этом легендарном пути по самой заунывной из испанских равнин записал две с половиной тысячи мелодий.
Увы, как ни старайся, песню не расскажешь, а глядя в текст, тем паче переводной, — не услышишь. Ведь песенное слово рождается ни до, ни после мелодии, но несет ее в себе, и музыкальные возможности — не что-то добавочное, отдельное от слова, а скрытые в нем возможности смысловые. Однако есть испанская поговорка “Кто забыл слова, не вспомнит мотива”. Песни, как люди, рождаются и умирают, испанские — не исключение, многие из них отзвучали, и как они звучали, не помнит и не знает никто. Как ни странно, слова пережили музыку — лишнее свидетельство народной тяги и чуткости именно к слову. Об испанцах принято говорить — народ, который веками пел и плясал. Справедливей было бы сказать — народ, который веками слагал стихи. Но, быть может, испанцы за то и любили слово, что оно легко становилось у них песней.
О трудности и ущербности перевода народной лирики можно говорить бесконечно, было бы желание. Однако испанскую поэзию в России переводить начали именно с народной, и первый же опыт — переведенный Карамзиным романс о графе Гвариносе — через четверть века был записан от яицких казаков. Устная поэзия вернулась в родную стихию. Поразительная восприимчивость! Не в столице, не в Москве, а в сибирской степи за Уралом мытарства пленного графа нашли в сердцах отклик. Какое, казалось бы, дело русским крепостным, одетым в шинели или ушедшим в казаки, до Карла Великого и его злосчастного арьергарда, который такие же испанские мужики некогда разгромили в ронсевальском ущелье, а века спустя оплакали в народных романсах? В устном варианте граф слегка обрусел, Ронсеваль стал Францевалем, зато невеста графа из Парижа перебралась в Москву, а в остальном перевод Карамзина, почти двести строк, вошел в народный обиход почти в первозданном виде. Сколько ни рассуждай о языковых барьерах, жизнь неисповедима, и поэзия тоже.
Романсы переводили Пушкин и Жуковский, а П. А. Вяземский первым обратился к испанской песне. Но его “Подражания сегидильям” (1836) остались, увы, счастливым исключением. Зато расцвела переводная и доморощенная испанщина, блистательно подытоженная бессмертным Козьмой Прутковым (“Дайте мне мантилью, / Дайте мне гитару, / Дайте Инезилью, / Кастаньетов пару!”). Надо сказать, термин этот — испанский, и сам продукт — тоже; испанщина возникла в той же мещанской среде, что и русский “жестокий романс”. Народная лирика в Испании была собрана и записана лишь в конце ХIХ века, а те поделки, что проникали в Россию под видом испанской песни, русских поэтов не вдохновляли. Двадцатый век мало что изменил, хотя и не обошел испанскую песню вниманием. Гаргантюа русского перевода К. Бальмонт издал в 1911 г. весьма представительный сборник “Любовь и ненависть. Испанские народные песни” — курьезный и по-своему непревзойденный образец переводческого легкомыслия (нелады с русским языком у поэта вполне грамотного заставляют подозревать, что мэтр едва ли прикасался к уготованным ему подстрочникам).
В течение века многие английские или немецкие песни стали частью русской поэзии, испанская остается прекрасной незнакомкой. Причин, видимо, много; не самая существенная, но все же досадная — та, что наши издательства и журналы вообще не жалуют фольклор. Лет пятнадцать назад я принес в “ИЛ” переводы андалузско-цыганских песен и узнал, что это прецедент, и притом опасный: фольклор хлынет со всех континентов, кроме, может быть, Антарктиды, и журнал захлебнется. Все же прецедент имел место, и ничего катастрофического не произошло. Не хлынуло, а жаль. Народная песня исчезает на глазах, как леса, реки и нравственные запреты, и просит удержать ее в ладонях, согревая руки и сердце. Провеянное временем песенное слово дышит вином и хлебом, и вкус его на губах хочется длить и длить. Но речевая красота и ладность, которой покоряет народная песня, еще не все. Народ — поэт долгой жизни, и не только долгой — это жизнь во всей полноте ее возможностей, мыслимых и немыслимых, светлых и беспросветных. Отдельному человеку выпадает лишь часть, участь, и недаром о судьбе говорят — доля. Песенной поэзии дано сказать о целом. Все эти клятвы и плачи, признания и проклятия составляют единую поэму, сложенную и полусмытую временем, — смутный эпос, распыленный голосами. В сущности, для Нового времени единственный народный эпос.
Не затягивая эти рассуждения, приведу самое убедительное, на мой взгляд, из того, что говорилось и писалось о народной лирике, — слова, сказанные в I Х веке арабским просветителем Аль-Джахизом о поэзии бедуинов, для него уже древней: “Это искусство врожденное, а не приобретенное. Передавалось лишь то, что запоминалось само собой, и было оно малой долей огромного, объять которое — все равно что сосчитать капли дождя или песок пустыни”.
Сегидильи
(Кастилия)
О чем бы мое горло
ни распевало,
молчат мои печали,
а их немало.
Слывет ли сокол голью,
судите сами.
Зато гнездо соколье
под небесами.
Не зря свинья и скряга
живут на свете —
кого-то да накормят,
но после смерти.
Один ломоть в котомке —
и все пожитки,
но раз ломоть в котомке —
всего в избытке.
Когда играешь жизнью,
ставь на отвагу.
О трусах не напишут,
щадя бумагу.
Удача ждет,
но кто ее не ищет,
тот не найдет.
Любовь — она как ветка,
где мало места,
и кого-то придется
спихнуть с насеста.
Хоть женщину с гитарой
равнять неловко,
но чтоб ее настроить,
нужна сноровка.
Глуха вначале,
а натянул ты струны —
и зазвучали.
Ведь женщина — тростинка
и пустотела.
Согрей ее губами,
чтобы запела.
Сними платок узорный
и сделай милость,
развей над полем косы,
чтоб колосилось.
Спит водонос мой рядом
с водой журчащей.
Была бы я водою,
спалось бы слаще!
Проснусь и только вспомню,
в кого влюбился,
такая радость, будто
на свет родился.
Прошу, хоть подаянья
не брал я сроду,
дай раненому сердцу
живую воду.
Подруга взгляд отводит.
Не знак ли это,
что жернова не мелют
и песня спета?
Тебя, мой ненаглядный,
мой смуглолицый,
мне разглядеть мешают
мои ресницы.
Твои ресницы — чудо,
глаза подавно,
а ротик бесподобен
и лжет исправно.
Подобна ревность перцу —
хорош помалу,
но если переперчить —
пиши пропало.
Влюбленный как ребенок.
Дитя родное
довольствуется малым,
пока грудное.
А старше стало,
как ни корми прожору,
ему все мало.
Девица, глядя в небо,
минуя крыши,
вздохнула: — Все блаженства
даются свыше.
Кивнул прохожий:
— И свыше, дорогая,
и снизу тоже.
Молю, святой Антоний,
спаси нам души
и дай деньжат и мужа
других не хуже.
— Ты не забыта,
и ждет тебя картежник
и волокита.
Заключены все браки
в той книге судеб,
которой никогда мы
не раздобудем.
Любовь у нас с тобою
как путь к могиле —
года надежд и тягот
и горстка пыли.
Мне снилось, будто любишь,
и я спасен,
но и во сне мне снилось,
что это сон.
Разлука вдаль пустилась,
едва живая,
а следом шло забвенье
не отставая.
Но у могилы
забвение разлуку
опередило.
У радостного песни
звонкоголосы,
а горестному песня
стирает слезы.
Я не стираю,
пою один, как лебедь,
и умираю.
Севильяны
(Андалузия)
Глаза твои — два солнца
в туманах шали,
огромней и чернее
моей печали.
А сердце радо,
сгореть дотла готово
в горниле взгляда.
То не глаза любимой
передо мною —
два вражеских отряда
грозят войною.
“Хоть целят метко, —
приободрило сердце, —
идет разведка”.
Вчера зашла я в кузню,
прошу цыгана,
чтоб выковал мне друга,
но без изъяна.
Махнул рукою:
— Мужчина без изъяна?
Взбредет такое!
Раздула в сердце пламя,
как опахало,
и отошла, как только
заполыхало.
С огнем играя,
теперь ты руки греешь,
а я сгораю.
Ты глуп и на рассвете,
и на закате,
а днем еще глупее,
замечу кстати.
Скажу короче.
едва не позабыла,
что глуп и ночью.
Я вырванное сердце
не ради денег
бросаю на прилавок:
купи, изменник.
Горжусь товаром,
да не находит спроса,
а ведь задаром!
Увы, любовь мужская —
бокал на полке,
нечаянно заденешь —
одни осколки.
И, как ведется,
чем тонкостней, тем легче
и разобьется.
Любовь с табачным зельем
сравненья просит —
кто задымил, уверен,
что скоро бросит.
Не тут-то было!
Те кто бросал, закурят —
и с новой силой.
Песни под бубен
(Эстремадура)
В начале песни голос
еще садится,
покинуть сердце песня
еще стыдится.
Вверяю песню ветру,
пою всей грудью,
но сколько бы ни пела,
пою безлюдью.
Возьми, подруга, бубен,
споешь не хуже.
Меня дружок не слышит,
отсохли уши.
Без песен меня тянет
к заветной двери,
да у тебя мамаша
страшнее зверя.
Как не жалеть беднягу,
такой короткий —
что от макушки мерить,
что посередке.
Я невеликим вырос
не для насмешек.
Хоть невелик, да крепок
лесной орешек.
Да ты из дуба тесан!
Такие стати
годны и для колодок,
и для кровати.
Как ни тесны колодки,
ни в чем не каюсь.
Но сон девичий крал я,
не отрекаюсь.
Смуглей литых колосьев,
смуглей каштанов
то зеркало, где тонешь,
однажды глянув.
Довольно нагляделась
я на дорогу.
Твердят мне, что не любишь —
и слава богу.
Тюремщица, не сетуй
и не печалься.
Сними с меня колодки
и распрощайся.
Тебя последней просьбой
обеспокою.
Когда смахну я слезы,
махни рукою.
Хорош севильский бубен,
хвала изделью!
С ним ночи наши лунны
и под метелью.
ЗАПЕВКИ
(КАНАРСКИЕ ОСТРОВА)
Как неслышно по нагорью
ветерок сбегает к морю!
Под горой, укрытый тенью,
сплю и вижу сновиденья.
Изголовьем моим руки,
тенью — волосы подруги.
О травиночке, бывало,
тосковал я у штурвала.
А услышал гул сосновый
и на свет родился снова.
Но у солнца в изголовье
облака набухли кровью.
Не пойму, какого беса
застрочила митральеза.
Оглянись — война войною,
а в тылу трясут мошною.
Недочтутся рядового —
вспоминай меня живого.
Пядь земли, где кровь солдата,
не топчите, место свято.
Но трубят победу войны
на мотив заупокойный.
Сабли в ножны, ружья в угол,
проживем без этих пугал!
А покуда плеть порхает,
пёсий зад передыхает.
________________________________________________
перевод с испанского — А.М. Гелескула
цитировать
свернуть ветку
