Вспомнилось, как однажды весной, незадолго до Дня Победы мне поручили взять интервью у одного ветерана. Жутко не хотелось идти, на самом деле, но работа есть работа.
Ветераном оказалась дряхлая старушенция, которая села рядом со мной, склонившись близко-близко, достала листик бумаги и начала рассказывать — не ожидая моих вопросов, сразу с места в карьер. «Подождите», — говорю я, одной рукой доставая диктофон. — «Я сейчас запишу вас». Она замахала руками — мол, не надо диктофона. «Я, — говорит, — при нем стесняться буду и не смогу всего рассказать, мысли в кучу собрать». Я пожал плечами, сунул диктофон в карман рубашки, незаметно нажав на запись...
Хочу привести несколько фрагментов из него. Текст необработанный даю специально, чтобы эффект прямой живой речи был сильнее...
цитата
— 5 ноября 1943 года в 11 часов ночи к нашему дому подъехали три автомобиля с немцами, которых было человек сорок, они окружили дом. Ребята наши были вооружены и завязался бой, они убили несколько фашистов. Конечно, нас захватили и когда выводили по общему коридору, то я помню, что пришлось переступать через убитых немцев. Отвезли среди ночи в тюрьму, там разделили — мужчины отдельно, женщины, отдельно, руки за спину… Очень сильно избили Ваню, прикладами избили. В нашей женской камере нас было человек 50, и из этих пятидесяти в живых осталась только я одна.
А дом наш на второй день взорвали. У меня до последнего вздоха такая деталь запомнилась: я прихожу, уже после того, как освободилась, а там груда развалин, сидят две бабки какие-то — и копают, копают, как вороны на падаль слетелись, такое жуткое совершенно впечатление.
Я видела весь этот кошмар, когда приходят, забирают на расстрел, заходят — мы уже знаем в какое время, — читают список… Девочку помню, Тоню, очень красивая была, лет восемнадцати, ее забрали на допрос, а обратно внесли уже, она не могла ходить, вся избитая, в крови… Ее расстреляли тоже.
Еще я была в камере, когда расстреляли Машу Голуб, ей было семнадцать. Мы с ней еще сидели накануне, в карты играли, я помню, как она нервничала, когда проигрывала. А назавтра ее забрали. Вот тут я вам скажу, что до конца жизни у меня будет глубочайшая ненависть к полицаям, они еще хуже фашистов были, потому что она, Маша, могла бы спастись. Я хорошо помню, как фашисты заходили раза два или три и спрашивали: «Есть дети до 14 лет?» А ей было 17, она закуталась в черную шаль — и немец пропустил, он не присматривался, а полицай этот сказал: «Ха, захотела сойти за ребенка» — и назад ее в камеру толкнул. Мы тогда уже знали, что живыми не выйдем, Ваня как то на прогулке сказал, что по городу уже висят листовки, где говорится, что мы уже расстреляны, хотя мы еще живыми были. Вообще, из нашей тюрьмы мало кто выходил…
— И каким же чудом вы оказались на свободе?
— Действительно, чудом. Когда немцы дважды спрашивали, есть ли дети, я не выходила, да и мама меня не отдавала, говорила, что нам суждено быть вместе. А на третий раз я даже и не поняла, что произошло — это было делом одной секунды, вот зашел он и тут какая-то бабушка, совершенно мне незнакомая, схватила меня за плечи и вытолкнула. Я на всю жизнь запомнила ее слова: «Господь хочет, чтобы это дитё жило» — и я уже в коридоре. Начальник тюрьмы мне сказал: «Имей в виду, сейчас тебя отвезут тебя в детдом, если хоть один человек узнает, что ты здесь видела — все, тебя уничтожат». Они меня повезли легковой машиной, представляете — два офицера и посередине девчонка 13 лет, страшная, замученная вся. Немцы завели меня в вестибюль этого детдома и пошли куда-то докладывать, а я знаю, что тех, кого забирали до меня — все исчезли бесследно. И тогда я посмотрела, что меня никто не охраняет — и ушла. К маминой сестре пошла, она в обморок сразу упала, как меня увидела, уже считала, что нас никого нет.
Девятое мая — это праздник этих людей, это их самый большой день в жизни, перед которым меркнут и дни рождения, и новые годы, и даже восьмые марта. И самое главное сейчас для них — это два банальных слова: Чтобы помнили...
цитировать
