Метафорично рассказ повествует о том, насколько задачи начальства порой невыполнимы, фантастичны или абсурдны. Пойди туда, не зная куда, принеси то, не зная что... И что самое важное и правдивое на многих работах: тебя сначала отругают за какой-то косяк, чтоб ты почувствовал вину, а затем прикажут выполнять невероятную невыполнимую задачу, а ты всей душой будешь стараться ее выполнить — потому что и так уже провинился, и надо вроде бы исправляться. Так же и в военных организациях: сначала начальник сразу же посмотрит на твой внешний вид, сделает замечание, что, мол, побрит не свежо, или ботинки грязноваты, надо ж типа следить, а уже потом, когда ты ощущаешь, насколько ты перед ним в долгу и слава богу он сейчас добрый, бежишь выполнять вновь отданный приказ.

В классификаторе есть параметр «Линейность сюжета», так этому рассказу нужен пункт «Линейный с выдранной серединой». Правда, я сначала не поверил, что таков и есть сам рассказ. Сначала в читалке глянул, потом на сайте, потом в бумажной книге — везде отсутствует середина рассказа. Причем рассказ больше выигрывает от этой пустоты, потому что остается додумывать и гадать, к чему же привело то, что получилось это. А концовка и начало уж очень отличаются. Объяснить сию вырванность можно тем, что, например, один из компании молодых людей, подошедших к старику-рассказчику, куда-нибудь отходил по своим делам и попал лишь на финал. А может у деда вылетело из памяти, или он просто переключился, как глючащий компьютер:) Версий масса, вот за них и плюс рассказу. Да и написан он приятно.

Внезапность — для Владимира Сорокина, особенно раннего, второе имя. Хотя и построена эта коротенькая история как только возможно органично и обтекаемо.

Человек прожил долгую хорошую интересную жизнь, благородную даже сказал бы. Следовало бы быть счастливым. А он и счастлив, по идее. Но вот только где-то далеко-далеко в сознании сидит тоска о прошлом, так свойственная любому человеку. И вроде бы настоящее равняется результату успешного и продуктивного прошлого. Но принять это настоящее мы всё равно не можем... Это как вот иногда смотришь на лицо человека и кажется, что оно ничего особо не выражает, никаких эмоций и мыслей, а внутри этого человека просто кипит всей гаммой чувств. Так и здесь. Стало быть, когда всё хорошо, чистенько, ровненько, всё равно необходимо держать в уме хрупкость человеческой психики, где-нибудь на верхней запыленной полке.

В принципе, подобными словами, согласно духу русского человека, можно заканчивать любую ностальгическую, лирическую, тоскливую мысль или размышление. Вот две этих огромных массивных колонны русского менталитета («Авось» и «Да и ... с ним») отлично показывают так любимый Сорокиным натурализм, обычно замалчиваемый лирическими произведениями и парящими в тоскливых облаках опусами. Автор прав, черт возьми.

«Прохладный ветерок шелестел листвой берез, качал кусты и высокую выгоревшую траву. Со стороны деревни по-прежнему доносилась музыка.

— Танцуют, бля... — зло пробормотал Санька и сильно затянулся, отчего папироса затрещала и осветила его лицо. — Как танцевали, так и танцуют... хули им...»

Один из самых неприятных для нормального большинства людей рассказов. Можно сказать, взрывных. Но всё было бы очень просто — раскритиковать и заклеймить ужасом и гадостью эту историю, отправить в забытье и не вспоминать.. если бы не было глубочайшего подтекста.

Санька очень любил Наташку. Любил так, как и должно пониматься то, что называется «любовь». То есть полное отсутствие адекватного мира после ухода любимого человека. И Санька поехал головой, как говорится. Осталась лишь тень от нормальной личности. Мы толком не знаем что произошло, но она умерла. А для него она была именно ВСЕМ, и естественно, мир порушился, и не подлежит восстановлению.

"— Танцуют, бля...» — да, всем прочим наплевать. Да даже если их партнеры по танцам, либо по жизни, тоже внезапно умрут, они и дальше будут продолжать танцевать. А безграничная любовь так и останется безумством, не соответствующим (давайте говорить начистоту) природному человеческому эгоизму.

Натурализм в рассказе просто зашкаливает.

Отличный отзыв с анализом воздействия морали и нормативов на отдельного индивида оставил лаборант saddlefast. Мне остается сказать о других положительных вещах рассказа.

Сорокин не раз удивлял и, думаю, еще сто раз удивит правдоподобностью и реальностью картины. Его диалоги настолько живы и полны быта, что создается ощущение полного присутствия. Чрезвычайно сильна и эротическая сторона рассказа. Без розовых очков эротизма каких-то заезженных выпуклых форм, а лишь с постижением тайны, со внезапными действиями, с едва заметной решимостью всё же согласиться и сделать это, и т.д. А что самое лучшее в рассказе с эстетической точки зрения — это достоверность и точность управления беседой Зинаидой Михайловной, прямо в цель, с разных углов обстрела, и всё-таки додавливая в конце концов до нужного градуса.

В тихом омуте...

Пока что первый рассказ Сорокина, который вызвал страх, испуг. Всё начиналось как обычно. Ну приехал журналист в гости к хозяину фермы, ну завязалась беседа у них, ну поговорили о разности города и деревни, подняли вопрос о том, почему все в город ломятся. Но... Хорошо, молчу. Лично меня, в любом случае городского жителя (сначала жил в маленьком городе, затем в большом), немного пугают деревенские люди. Вернее, они-то не пугают, я их просто не очень понимаю, они живут в иной парадигме. А вот всякие байки, касающиеся случаев в деревне, в том числе и сексуального характера, мне рассказывал еще мой ровесник, когда мы оба учились примерно классе в 7-м. И касались эти истории, так сказать, нетрадиционных вещей. Да, город давит, город и сам зажат. Но почему-то мне кажется, что некая свобода и глушь именно деревни порой побуждает к дикости. Так произошло и в этом рассказе. Поднять тост за хозяйку, казалось бы. Жуть...

До недавних пор считал данный рассказ Владимира Сорокина самым непонятным и странным из-за его концовки. Виделся чистейший стёб над серьезностью и проблемностью ситуации, а дальше — абсолютный абсурд. Благо мы здесь все собрались и можем обмениваться вкусами, взглядами и толкованиями произведений. В итоге, благодаря отзыву и ответу лаборанта Groucho Marx, рассказ приобрел заслуженную, не увиденную мной изначально глубину.

Полезно читать чужие отзывы.

Ничего не могу поделать. Этот рассказ уже кажется довольно глупым. Могу предположить, что Сорокин хотел показать, скажем так, «воздушность» торжественности. Все эти салюты, празднества, юбилеи и дебюты — насколько же превышается их значение в реальной жизни. А в советское время, видимо, и подавно необходимо было добавить красок в мир серой повседневности. Только такое толкование приходит в голову.

«Геологи» прекрасно описывают ситуацию с научным мышлением в СССР. В финале рассказа оказывается, что эти геологи, вроде бы учёные, на самом деле мыслят магически. Геология для них не наука, а религия с магическими ритуалами.

Это, кстати, очень точно подмечено — в СССР даже «учёные» воспринимали науку как своего рода волшебство, сопровождаемое заклинаниями, сложной магией и т.п. Реально учёных почти не было, были могущественные маги, типа академиков Рыбакова, Дмитрия Лихачева и т.п. Советские учёные воспроизводили научную деятельность иностранных учёных (реально занимавшихся наукой) в стиле «культа карго» и удивлялись, что их «соломенные самолёты» не летают — ведь они так похожи на западные!

Вот об этом рассказ. Вместо того, чтобы идти спасать людей или бросить их на произвол судьбы (и то и другое было бы рационально), советский коллектив начинает шаманствовать, успокаивая свою совесть.

То, что анализ советского мышления в этом рассказе очень точен, было подтверждено уже позже написания рассказа (он вообще-то написан ещё в начале 80-х), когда советские учёные, доценты с кандидатами, математики, физики, геологи и астрономы, начали прижимать к телеэкранам ягодицы, чтобы экстрасенс Чумак дистанционно излечил их геморрой, покупать газеты с гороскопами супругов Глобы и пить мочу по рекомендациям «доктора» Малахова.

В своих произведениях Сорокин нередко изображает различные патологические состояния человека. В этих состояниях его герои действуют абсолютно необъяснимо с точки зрения здравого смысла. Можно вспомнить роман «Роман», рассказы «Лошадиный суп», «Пепел» и др. Иногда вообще невозможно найти хоть какое-то рациональное истолкование такого поведения. Чаще всего и не надо ничего искать, Автор ставил перед собой другие цели. Например, эпатаж любой ценой или издевательство над чем-то, что он счёл заслуживающим такого отношения.

Обсуждаемый здесь коротенький рассказик относится как раз к той группе произведений, где можно усмотреть некую рациональную подкладку, причём Автор сам даёт читателю вполне ясную подсказку. На мысль о рациональном зерне рассказа наводит прежде всего то обстоятельство, что в нём нет решительно ничего, над чем стоило бы поиздеваться. Всё очень буднично и вполне безобидно. Обыкновеннейшая ситуация — студенты поздравляют своего препода с юбилеем. Ему 60 лет. Кто-то из учеников, возможно, бывший аспирант, прислал корзину гвоздик. Профессор прожил вполне благополучную, даже счастливую жизнь, хотя, что такое 60 лет для учёного? Впереди ещё долгие годы, заполненные научной и преподавательской деятельностью. После ухода студентов профессор и его жена вспоминают молодость.

И вдруг поведение профессора резко меняется, он мгновенно превращается в существо, в котором ничего не остаётся от умного, уравновешенного доктора химических наук. Он превращается в чудовище и куда-то убегает. Такое поведение имеет явные (на 100%) признаки буйного помешательства. Этиология этого заболевания пока не установлена. Однако, известно, что в пожилом возрасте в головном мозге может скапливаться излишек молочной кислоты, имеющей пренеприятное свойство разрушать т. н. медиаторы — вещества, ответственные за передачу импульсов от одного нейрона к другому. Именно нарушение таких связей и приводит к различным видам помешательства. Человек впадает в буйство от таких внешних толчков, которые для окружающих не значат ровным счётом ничего или почти ничего. В данном случае спусковым механизмом послужил тополиный пух, который носится в воздухе точно так, как и 40 лет назад, когда профессор и его жена были молоды и прекрасно выглядели. А тут постаревшая жена, молодая симпатичная студентка с букетом сирени... и тополиный пух, подчёркивающий этот контраст. И мгновенный срыв. Это не реакция на стресс, какой тут стресс, наоборот, профессор очень рад визиту студентов, цветам. Но больше всего он радуется сюрпризу от факультетского СНО — объёмной модели молекулы молочной кислоты, где вместо одного из атомов углерода «вмонтирована сделанная из папье-маше голова» юбиляра. Вот Автор и объяснил произошедший трагический случай на второй странице от начала рассказа и за три страницы до его окончания. Это полная катастрофа и впереди у этого хорошего человека оказываются не годы научной работы, а неизвестный срок пребывания в психиатрической клинике.

Конечно, я понимаю, почему так много невысоких оценок: читателю не всегда приятно видеть в тексте маты, гадости и тому подобное. Но тогда вопрос — зачем в таком случае браться за Сорокина? Меня матерная концовка нисколько не отвратила, наверное потому что я был готов к такому, принимаясь за рассказ. Хотелось бы заострить внимание на другом моменте.

Атмосфера. В таком коротком рассказике, где пожилая пара обсуждает что у кого там у знакомых да как, где они вспоминают былое, атмосфера передана просто гениально. То что называется «вживание в историю» выполнено на 10 баллов. Да, бабка с дедкой обсуждают непонятно какие новости, и касательно кого — тоже непонятно. Но это настолько достоверно, что я получил истинное удовольствие.

Можно найти и политический аспект в рассказе, а именно в финальной прибаутке деда. Якобы для простого народа мысли о верхах — это что-то вроде сказок о рыбаке и рыбке, или мифов для древних греков. То есть просто как развлекательный разговор. Хм, интересно.

«Держись, геолог, крепись, геолог,

Ты ветра и солнца брат!»

Н. Добронравов.

В рассказах Сорокина частенько попадаются элементы очень злой иронии, я бы сказал — злобной, которая называется ещё и по другому — издевательством. Эти его приёмы имеют смысл, т. к. многое из того, о чём он пишет, такого отношения и заслуживает. В этом же рассказе издевательство цели не имеет. Оно тут присутствует ради самого себя, как самоцель, поскольку издеваться над геологами — это значит издеваться в первую очередь над самим собой. Для меня профессия геолога — одна из самых уважаемых и достойных. Наравне с космонавтом и учителем. А строитель, сварщик, шахтёр — чем они хуже? У Сорокина героями примерно такого же рассказа могли бы стать и эти люди. Почему бы нет?

Этим рассказом Автор поставил себя в неловкое положение и обречён оставаться в нём на всю оставшуюся жизнь. Будь я на его месте, в раскрытые ладони геологов положил бы раскрытую же книгу любимого автора одного из них, например, сборник рассказов «Обелиск». Рассказ не опустился бы от этого ниже, поскольку дно уже достигнуто, но приобрёл бы такое ценное качество, как самоироничность. Возможно, в таком случае даже читатели-геологи простили бы автору этот маленький эпатаж.

В общем, полуудачный сценарий для полуудачного фильма. Слабовато для Сорокина и слабовато для Дыховичного.

Есть очень эффектные сцены, красивые эпизоды и сама задумка просто прекрасна, но такое впечатление, будто авторам скучно следить за последовательным перемещением машины из рук в руки, и они спешат «промотать» «неинтересную» часть своей истории, чтобы быстрее перейти к ударным моментам. В результате получается довольно бессвязное нагромождение эпизодов. А восстановить «дух эпохи» — ради чего затевался сам фильм — не удалось. Бытовой и социальный фон начала фильма ничем не отличается от его финала.

Даже удивительно, насколько скучно и неизобретательно составил свой сценарий изощрённый мастер детали Владимир Сорокин.

Как понимаю, это то ли первая, то ли одна из первых пьес Сорокина, вполне годная для постановки на сцене и, кажется, в самом деле в 90-е годы её ставили в театрах.

Складывается пьеса из нескольких несовмещающихся дискурсов советской литературы о Великой Отечественной Войне: из сталинистского героического дискурса, из оттепельного гуманистического и пафосного дискурса «долгих семидесятых», растянувшихся от 1965 по 1985 год. И эти никак не стыкующиеся мотивы склеены абсурдистскими газетными текстами, выстроенными в соответствии с правилами писания советских газетных статей, однако не имеющими реального содержания... Кстати, некоторые из этих монтажных склеек очень высоки по литературному уровню, подчёркнуто выше, чем это требуется для ситуации.

Сказать, что пьеса построена на штампах и общих местах советской «военной» литературы , означает упростить её смысл. На деле «Землянка» является своего рода экспонатом воображаемого музея советской культуры — именно поэтому, несмотря на обилие сюжетных линий, там ничего не происходит. Эта пьеса предназначена для «рассматривания и выслушивания», но не для слежения за какой-то конкретной историей, как это бывает в «нормальной» драматургии, хорошей или плохой.

«Трилогия льда» Владимира Сорокина — самое «нормальное» его произведение, действительно роман для чтения, традиционная литература. Прочие его тексты были своего рода концептуалистскими акциями в форме литературы, но не чтивом.

То есть, в контексте творчества Сорокина, «Трилогия льда» — конформистская книга. Но, вынесенная в литературный поток, она оказывается довольно радикальной и провоцирующей.

Игорь Смирнов, исследователь творчества Сорокина, мог бы предположить, что подобный «шаг назад» связан с отсутствием полноценных концептов в современной российской культуре — Сорокину попросту нечего концептуализировать. Поэтому Сорокин занялся тем, что должны были сделать другие авторы-писатели: принялся удобрять почву российской культуры концептами, которые кто-то позже сможет использовать для художественных целей.

«Трилогия льда», по сути, компедиум мотивов российской культуры. Здесь собраны расизм, мессианство, культ садизма и культ роскоши, оккультизм (нарочито примитивизированный) и ритуализация. Если раньше Сорокин отстранялся от мотивов, которые использовал в своих текстах, представляя их в качестве замкнутых смысловых систем, то в «Трилогии» он сознательно «погружается» в контекст повествования, как настоящий писатель.

Это всё очень интереснор, красиво и вызывает уважение. Владимир Сорокин доказал, что и «нормальный» читабельный роман он написать способен. Он убедил нас, читателей. Теперь хотелось бы, чтобы он не повторял это доказательство, перестал писать «настоящие» романы и повести и пошёл по своему пути дальше, туда, куда ни Пелевин, ни Прилепин, ни Проханов не дойдут.

Обычно Сорокин подаёт свои тексты с подчёркнуто нейтральной интонацией, холодно используя советских персонажей и различные стилм советской литературы, но в «Обелиске» авторское отношение всё же прорвалось сквозь текст. Ненависть к позднесоветскому культу войны и культу ветеранов, которые советским нарративом все поголовно превращены в святых просто по факту службы в советской армии во время Второй Мировой.

Сорокин очень резко напоминает, что маньяк, призванный в армию, не перестаёт быть маньяком просто потому что государство дало ему автоматическое оружие и легальную возможность убивать. Вполне вероятно, что толчком к написанию «Обелиска» стали эскапады стареющих писателей-фронтовиков, в начале 80-х годов открыто, на грани эксгибиционизма, демонстрировавших свои убеждения в стиле «русский фашизм».

Но кроме этого в «Обелиске» дана великолепная картина истинно народной заплачки на могиле — фольклорного жанра, вышедшего из самого сердца русского. При этом Сорокин показывает, что, собственно, в патетический плач может быть вложено любое содержание, вплоть до самого чудовищного. Патетика — всего лишь форма.

Разумеется, современных российских читателей, скандирующих «Спасибо деду за «Победу», крайне, истерически шокирует этот рассказ. Наших современников он шокирует даже больше, чем когда-то советских людей, относившихся к государственному культу Победы В Великой Отечественной с добродушной иронией. В нынешней России Сорокину с его «Обелиском» было бы не сдобровать — он должен радоваться, что его иконоборческая зарисовка была опубликована не при нынешнем политическом режиме.

К сему добавлю, что рассказ, вообще-то, был написан в первой половине 80-х годов, вероятно, к юбилею Великой Отечественной Войны 1985 года.

Рассказ, конечно, не конца 90-, как указано в инфосправке, а середины 80-х. Он был опубликован в первом сборнике рассказов Сорокина, вышедшем на рубеже 80-х и 90-х годов.

В «Ночных гостях» мне лично понравилось очень красивое отсутствие саспенса при внешней структуре horror. Сорокин как бы демонстрирует невозможность создания напряжения в духе Стивена Кинга в декорациях позднесоветской литературы. Кровавое насилие, извращённая жестокость возможны, а саспенс — нет. Этому противится сам советский нарратив.

Изысканный коллаж фрагментов элитарной, массовой и андергаундной литератур советской эпохи. Своего рода компедиум мотивов, отчасти повторяющий структуру «Соловьиной рощи» в другой тональности. Этот рассказ очень наглядно подтвержает признание Владимира Сорокина в том, что на него гораздо сильнее подействовала советская нонконформистская и концептуалистская живопись, чем литература. Здесь много от Пивоварова и Кабакова, а от Ерофеева и Битова очень мало.

Забавно прослежено, как из-под брутального гопнического мычания в духе более позднего «Черного Фраера» выползает все тот же рафинированный, с оттопыренной слюнявой нижней губой, набоковский стиль. Гопники, при всей внешней достоверности, оказываются не более чем продуктом стилизации. Постепенно всё скатывается к лепету слабоумного извращенца, подглядывающего за «папой и мамой». которые «делают плохое» под одеялом — это как бы символизирует приход нового, постсоветского поколения, неспособного понять ни грехи ни добродетели неофициальной, скрытой во мраке, «под одеялом», культуры советской эпохи. В своём прогнозе Сорокин оказался прав — свидетельством тому огромное количество негативных рецензий на его творчество, довольно точно воспроизводящих завершающий дискурс этого небольшого, но семантически напряженного текста.

Этот рассказ был одной из первых официальных публикаций Владимира Сорокина, в журнале «Родник».

Прекрасная стилизация прозы «деревенщиков», какого-нибудь Солоухина или Астафьева, но рассказ не исчерпывается стилизацией. Здесь речь идёт о вскрытии одной из самых заповедных, строго хранимых мифологем советской культуры, ныне именуемуой малопристойным словечком ВОВ. Эти мифологема как бы ведёт за собой рассказчика заставляя его почти автоматически нанизывать повествовательные штампы, создавая иллюзию связной истории.

Но в истории разрывы и провалы и сюжет не выстраивается, потому что для слишком многих сюжетных связок в рамках советской литературы просто не было слов. За фасадом нарочито проникновенного описания «великого подвига народного» скрыты сексуальные перверсии, каннибализм, распад психики, физиологические деформации и черт знает, что ещё. Снаружи, в официальной литературном дискурсе разнообразных «усвятских шлемоносцев», этот кошмар невидим. Но в повествовании неищбежно появляется обрыв дискурса — и Сорокин указывает на линии этого обрыва.

По-моему, лучшая книга Владимира Сорокина.

Конечно, это никакой не роман, это именно «книга», составленная из разнородных текстов. Некоторые из них замечательные, некоторые просто хороши.

В своё время «Норма», наверно, казалась хулиганской сатирой на советскую... э... реальность?.. культуру?.. наверно, всё-таки, сатирой на культуру, а не на реальность.

Но сейчас «Норма» читается как древняя магнитофонная запись: голоса, звучащие с плёнки, это голоса тех, кто в то время жил, лгал, фантазировал, мечтал и умирал. Обычно в книгах реальная речь людей не воспроизводится, литературные герои говорят литературно, но у Сорокина литературные герои зачастую говорят как реальные люди. В этом он уникален, его музыкальный слух безупречен. Разумеется, это происходит не всегда. Время от времени герои начинают изъясняться шершавым языком литературных штампов второсортной беллетристики. И когда эти штампы сталкиваются с реальной речью, происходит чудо.

Но, кроме того, кроме реальной речи, то и дело прорывающейся в текст, в «Норме» происходит трепанация советской культуры, непрерывное вычленение «советскости» из советской литературы. Можно сказать, извлечение квинтэссенции советскости — и при этом (что весьма ценно) «советскость» не окарикатуривается, а предстаёт такой, как есть. Отвратительной и обаятельной одновременно.

Своеобразное прощание Сорокина с советскими временами, которые он понимал очень хорошо и описывал не хуже, чем Гюстав Флобер описал Карфаген в своём «Саламбо».

Герой, совершенно советский интеллигент, ненавидящий всё советское, тем не менее, навсегда остаётся в «старом советском годе», не перейдя границу «новых времён», а все, кто его мучали своей праведной советскостью, преспокойно проскальзывают в постсоветские времена Нового Года.

Довольно точный анализ советского и постсоветского дискурса о Великой Отечественной Войне. Собраны и инсталлированы клише, стереотипы и общие места, неизменно возникающие при попытках говорить о советских временах Второй Мировой Войны, причём как со сталинистских, так и с антисоветских позиций. Русская бабушка, периодически вскакивающая со стула и выкрикивающая частушки «Я пердеть пошла по завалинке!» (великолепно стилизованные Владимиром Сорокиным), безусловно, реверанс в сторону «теории остранения» Виктора Шкловского, напоминание о структуализме, указание на то, что воспринимать всерьёз и с сочувствием стандартный набор речений «О Великой Отечественной» не следует. Из «рассказа русской бабушки о пережитом» старательно вычищенно всё индивидуальное, личное, человеческое, оставлены только общие места, которые должны затронуть возможно большую часть аудитории, и именно поэтому лишённые реального жизненного опыта.

«Пельмени» существуют в двух (как минимум) редакциях: вариант, опубликованный в период «перестройки и гласности» в «Искусстве кино» очень сильно отличается от варианта из книг издательства «Ад Маргинем». Владимир Сорокин переписал вторую половину пьесы, убрав всё, что касалось стереотипов советской реальности, поставив туда стереотипы масскульта середины 90-х. Место бесконечного лабиринта служебных отношений занял анекдот про «нового русского».

Получилось, конечно, плохо, потому что мифология советской жизни складывалась постепенно, десятилетиями, не по наброскам манипуляторов, а естественным путём. А мифология «новых русских» была создана конкретными людьми, на скорую руку, в спешке, под конкретную социальную задачу — дискредититровать постсоветскую российскую буржуазию. Когда задача была решена, когда у постсоветских граждан выработался рефлекс отвращения к «новым богатым», мифологию «новых русских» выкинули за ненадобностью. Она увяла на глазах, так что и «осовремененная» пьеса устарела стремительно.

Первый вариант «Пельменей» по-прежнему читается отлично. Вторая, «осовремененная» версия вызывает недоумение своей вымученностью. Первый вариант — поэзия. Второй — фельетон из позавчерашней газеты.

Совершенно замечательный разбор Шекспира на детальки. Взять и перемешать кусочки из «Ромео и Джульетты» с кусочками из «Гамлета», склеив их так, чтобы получилось нечто на первый взгляд связное.

Собственно говоря, в этой пьесе Владимир Сорокин издевается не над Шекспиром, а над стандартным восприятием Шекспира — исполнители ролей в этой псевдошекспировской пьесе страдают от неадекватного самовосприятия и, закономерно, неспособны адекватно воспринять произведение искусства. Клишированность восприятия искусства оказывается отражением неспособности и нежелания понять и принять самих себя. Персонажи пьесы прячутся от себя за стереотипами и буквально воспринятыми стандартами. Естественно, что и окружающий их мир воспринимается ими как набор плоских клише, лишённых глубины и смысла.

Я не понимаю, как можно читать такое! Это же бред сумасшедшего автора! « Норма» господина Сорокина ( произведение дерьмовое и о дерьме) выглядит чуть ли не шедевром на фоне этой бредятины. Люди, не теряйте времени даром, не читайте эту мазню: в мире существует столько великолепных книг, которых нужно прочесть.

Оценка: единица

Первая удачная экранизация сценария Владимина Сорокина — «4».

Причём сценарий труден к постановке, потому что его драматургия строится на на тарантинообразной болтовне случайных персонажей, а на монтаже различных пространств и пространственных восприятий. Различные локации — сверкающий и безжизненный ночной бар, сетильно пытсые улицы, замкнутое пространство изолированной от внешнего мира квартиры, «ментовка», поезд, деревня с пустотой вокруг — всё это, по идее Сорокина, должно было сосуществовать на грани взаимопроникновения, однако не пересекаться. Как ложь, которую непрерывно продуцируют ночные собеседники, балансирует на грани слияния с правдой, но остаётся вдохновенным враньём, фикцией.

Это очень тонкий момент в сценарии, собственно, ради этого неустойчивого баланса сценарий и писался — прекрасно, что Илья Хржановский почувствовал и смог перенести на экран именно ощущение стабильной неустойчивости.

Хороший сценарий «Москва» был напечатан в журнале «Искусство кино». Я много ждал от экранизации и был сильно разочарован, когда узнал, что фильм будет ставить Зельдович (Гербер), в период перестройки прославившийся претенциозной кинопостановкой по «Закату» Бабеля.

Увы, фильм оказался ещё хуже, чем я ожидал. В фильме сценарий был перековеркан почти до неузнаваемости — и это неслучайно, потому что сценарий писался, имея в виду в качестве главного героя бизнесмена Майка, а Зельдович сконцентрировался на «уходящем типе» психиатра Марка. В сценарии анализировалась «Москва» как локус мнимостей, как система бесконечного лабиринта ширм и обманок, а фильтм оплакал последнее поколение советской «золотой молодёжи», к которой принадлежит сам Зельдович.

Характернейшая разница: в сценарии Сорокина Майк убивает подельника, одним ударом вбивая ему в лицо стакан с водкой — очень кинематографично и напоминает одно из самых знаменитых убийств в истории кино, убийство в фильме Рене Клемана «На ярком солнце». А в фильме Майк долго-долго забрасываает своего противника пакетами с чипсами и пластиковыми упаковками майонеза. Это выглядит концептуально в пересказе, но смотреть на такое «убийство» скучно и надоедает задолго до того, как жертва Майка задыхается под кучей пакетов с макаронами и упаковок фруктовых соков. Там, где у Сорокина кинематографическая динамика, эффектная злая сатира и точные социальные прогнозы, у Зальдовича невнятное бурчание и вялое скольжение камеры.

Очень плохой фильм по великолепному сценарию.

Вторая, после Hochzeitreise, попытка Сорокина понравится русским неонацистам, провалилась, как и первая.

Пьеса плоха и по композиции и по задумке: Сорокин ставит знак равенства между ворами и поварами (между преступниками и художниками) по принципу преследований со стороны государства, но воры занимаются уничтожением ценностей, а художники ценности создают, так что равенство не вытанцовывается. К тому же, диктатура «экологистов» уж слишком неправдоподобна. Это неубедительно — как неубедительна была бы пьеса, если бы в ней государственный террор осуществляли филателисты, захватившие власть.

Очень красиво, со знанием дела, описана еда, но этим исчерпываются достоинства пьесы.

К тому же, цель, поставленная Сорокиным при написании, так и осталась недостигнутой: русские ультранационалисты фашистского толка не поверили Сорокину и не приняли его к себе.

Пьеса была написана в тот период, когда Сорокин понял, что российские либералы и демократы уходят в прошлое, что времена «перестройкии и гласности» отныне окончательно будут преданы поношению. Сорокин попытался сделать ставку на русских фашиствующих интеллектуалов, ультранационалистов, понравиться ребятам типа Дугина, Летова, Холмогорова и Крылова. Он проницательно увидел, что будушее в России именно за фашистами и потому написал пьесу в которой плевал в сторону Европы (в то время Сорокин кормился в Германии, но надеялся перейти на русский кошт), восхвалял ксенофобию, щедро сдобренную антисемитизмом, и ненавязчиво подкладывал дерьмо в карман русским либералам.

Сорокин надеялся, что «новые правые» русские ультранационалисты оценят его бойкость и гибкость, но увы... Они все сами писатели, и они не приняли Сорокина к себе. Так что библиография Владимира Сорокина пополнилась плохой, вымученной и корявой пьесой, а попытка прислониться к «новым правым» осталась не более чем эпизодом.

Понять «Роман» может только тот, кто хорошо знает русскую литературу XIX века. Но вот беда: те, кто хорошо знают русскую литературу XIX века, любят её и неспособны с юмором отнестись к расправе Владимира Сорокина с бесчисленными клише, красивостями и штампами этой литературы. Одобрительно к подобному художественному анализу (анализ всегда подразумевает расчленение) может отнестись только тот, кто русскую классическую литературу не любит. Но тот, кто не любит, тот не читает, не знает её и потому оценить виртуозность и научную точность Сорокина не в состоянии.

«Роман умер» — констатирует Сорокин, повторяя общее место литературоведения ХХ века. Смерть романа, как жанра, была обозначена учёными ещё в 20-е годы. Но в то время даже учёные в качестве иилюстрации к этому тезису обращались к «западной» литературе, осторожно обходя священную корову русского классического романа Тургенева, Гончарова, Толстого. То, что русский роман умер даже раньше европейского, подразумевалось по умолчанию, однако вслух говорить об этом было стрёмно даже в академических кругах.

Все, и учёные-филологи, и писатели-практики, и лихие литературоведы из толстых журналов, притворялись, что русский роман жив, и потоком давали на-гора сотни романов-зомби, мертвых, но двигающихся, как живые.

Сорокин взялся за суровую задачу, показать классический русский роман именно как мертвый набор безжизненных приёмов. Чтобы прекрасно читалось, чтобы картины, рисуемые писателем, воспринимались с умилительным восторгом и очаровывали, чтобы психология персонажей была тонка, глубока и соответствовала уровню претензий русской классики — только при выполнении этих условий финальный анализ мог быть достаточно убедителен.

Задача сложнейшая! Но Сорокин справился. И ярость читателей «Романа» лучшее тому подтверждение.

Прекрасная книга, написанная по очень интересному концептуалистскому принципу. Это как бы сериал, который смотришь с середины и с удивлением видишь, что ничего не потерял, пропустив двадцать первых серий. «Сердца четырёх» хочется назвать пародией, но в момент написания книги материала для пародирования ещё не было — книги и фильмы, которые пародирует Сорокин, появились лет десять спустя после «Сердец». Можно сказать, что Сорокин написал «опережающую пародию», как бы прогноз российской литературы на будущее.

В принципе, это прощание Владимира Сорокина с клише позднесоветской литературы, над которой он так изощрённо измывался в «Первом субботнике», и издевательское приветствие новой, российской словесности.

Первый роман, о тридцатой любови советской барышни, хотя и неплохой поначалу, разочаровал фальшивым и стерильным финалом (задумку понимаю, но никчёмность и пустопорожность от этого никуда не девается, да и деревьев жаль).

Вторая вещь произвела более благоприятное впечатление. По объёму это повесть, хотя для того, чтобы показать абсурд и кафкианскую атмосферу советской действительности хватило бы и небольшого рассказа — но автору, конечно, виднее.

«Очередь» — очень удачная метафора для изображения советского общества — очередь за дефицитом (неизвестно даже, за каким именно) — это чудище тучное, огромное, многоголосое и лающееся во все свои бесчисленные горла. Очередь безусловно московская, поскольку и продукты здесь немыслимые в провинции (возможно даже из капстран — нечто шведское или американское), да и стоящие в очереди чуточку поинтеллигентнее (почти не дерутся, матерятся крайне мало, и даже разгадывают потихоньку кроссвордики). В целом, неплохо. Хотя много длиннот и повторов. Но для воссоздания картины без этого по видимому не обойтись — бессмысленная и беспощадная штука, неизбежная и нескончаемая, как русский бунт.

Сорокин писатель яркий и талантливый, но очень неровный, и он скорее художник, уделяющий большее внимание внешней форме, нежели содержанию, он может вызвать крайнее отторжение у тех, кто не различает автора от его персонажей. Впервые познакомился с его творчеством в конце 1980-х, тогда это не слишком запомнилось, затмилось берговой «Рос и я» (емнип, какой-то альманах — Вестник новой литературы или Комментарии?). Если бы прочитал только слабый, хотя и показательный сборник «Первый субботник», решил бы, что на этом можно и завязать. Идея простая: написать типично советскую графоманию и понемногу свернуть к вещам, которых в стране советской «нет». Тексты слишком слабые и предсказуемые — долбят, как дятлы, в одно и то же место. Тук-тук-тук! Трах-трах-трах!

Автор вполне доступный, но не для всех. Прочитайте для пробы две вещи — «Лошадиный суп» и «Ю» (из сборника «Пир»). Если не оцените, это «не ваш автор».

Первейшее знакомство желательно начинать с малого. Вот и я, услышав в интервью Сорокина об этом рассказе, сразу решил его прочесть.

Довольно хороший, неглупый, меланхоличный рассказ о русском писателе, находящемся в Японии, но яро тоскующем по Родине. Главного героя посетила бессонница, и в ту же ночь за окном пошел столь редкий для Токио снег. Душа нашего человека автору увиделась так, что главный герой вышел на улицу, слепил снеговика в своем дворе и сидел с ним в обнимку, выпивая и размышляя о вечных вещах, но размышляя, конечно же, без слов. Не потому что снеговик не умеет говорить, а потому что снеговик и так всё понимает. И в финале, согласно канонам магического реализма, снеговик шепчет писателю самые главные для него слова.

Коротенький рассказ заинтересовал в продолжении знакомства с данным автором. Интересно, что он покажет в своих известных романах. Фигура-то яркая.

У Владимира Сорокина безупречный музыкальный слух. Сорокин слышит именно то, что звучит, и воспроизводит услышанное в предельно адекватной форме.

Я читал этот роман тогда, когда он был опубликован, в 1995 году, но музыка 1983 года звучит с его страниц с фонографической точностью. Именно так тогда, в начале 80-х, говорили, лгали, шутили, так ходили, ели, дрались. А поверх реальной реальности Сорокин набрасывает литературный флёр: такие повести с продолжением публиковали в 1983 году журналы «Москва», «Наш современник», «Огонёк», «Работница» и «Колхозница». Даже топорные порнографические описания из первых глав — знаете, что это такое? — пародия на соответствующие эпизоды повестей-романов Виля Липатова и Анатолия Калинина. Вот эта вот стёртость, корявость псевдонабоковских напыщенных периодов — из поздней советской, очень, очень советской литературы.

Изысканное сочетание реальности (в репликах) и литературности (в героях и ситуациях) коробится, как драгоценная парча. На протяжении романа реальность вся, без остатка, пожирается литературщиной, которая, в свою очередь, уступает место безликому газетному тексту, сообщающему ни о чём никому.

Очень хорошо продуманный и ещё лучше написанный научно-фантастический роман. В принципе, вот такой и должна быть современная НФ — задевающая нерв того времени, когда написана, выделяющая наиболее яркие тенденции того, когда они ещё только начинают формироваться.

«Голубое сало», при всей его брутальности, не назовёшь пессимистическим и депрессивным, хотя бы потому что Сорокин постоянно подчёркивает вариативность будущего (и прошлого), постоянно указывает, что описываемое — чья-то «железная мечта», а не реальность.

Ну, и многое угадано — в 1999 году Сорокин предсказал грядущий культ Сталина и попытки выдумать прошлое Советского Союза, столь типичные для сегодняшнего дня — сами знаете, что сейчас нет популярней темы для интернетовских конкурсов, чем «Что, если бы СССР просуществовал до наших дней», «Что, если бы Сталин не умер», «Что, если бы Сталин подружился с Гитлером», «Советский Космос 2025 года» и так далее.

Расправа с культурными идолами российской интеллигенции, от Достоевского до Набокова и Анны Ахматовой, тоже получилась феерически лихой и оскорбительно умной. Потому что пародии Сорокина вытаскивают из каждого классика именно его скрытый посыл, его навязчивые идеи, проходящие красной нитью через творчество. Те важные для авторов аспекты, которые литературоведы и обычные читатели предпочитают игнорировать.

Понятно, что очень многим этот роман не понравился — крайне не понравился. Многие обиделись.

Впрочем, горькая обида части читателей не удивительна. «Голубое сало» — слишком умная и хорошо написанная книга, чтобы нравиться всем.

Идея этого романа, по-моему, в том, что человека, совершающего преступление против природы и божественных установлений, Бог наказывает быстро и жестоко. Наказывает не только его самого, но и всех окружающих, возможно, за любовь или просто за хорошее к нему отношение. Пути Господни неисповедимы, может быть, просто под раздачу народ попал. ГГ заболевает бешенством, о чём в романе прямо не говорится, но такое объяснение событий представляется мне наиболее естественным. Инкубационный период в этом конкретном случае (описанном в романе) минимален (около недели, хотя обычно он гораздо больше), и даже симптомы болезни не успевают проявиться в полной мере. Автором отмечен только безотчётный страх (несколько эпизодов) и действие звукового раздражителя, в роли которого выступает деревянный колокольчик, подаренный, что символично, местным сумасшедшим. Вирус настолько быстро добрался до головного мозга, что ГГ сошёл с ума прежде, чем прошёл некоторые стандартные стадии заболевания, в частности не успел проявиться эффект водобоязни. Но, надо понимать, Сорокин писал не историю болезни, а художественное произведение, а о том, что может произойти с человеком жестоко искусанным волком, знали в то время все, как знают и сейчас. Я хочу сказать, что когда Сорокин писал эту книгу, он не мог не понимать, что бешенство — это первое, что придёт в голову читателю. В особенности тому, кто располагает хотя бы самыми основными сведениями из истории медицины. А то, что болезнь является в данном случае божьим наказанием, подтверждается однозначно сценой на пожаре, когда Богородица с иконы указывает Роману путь к спасению из огня. Её Сыном предопределена этому человеку другая судьба. Как говорится, кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

В финале романа поражение коры больших полушарий приводит к тому, что ГГ начинает действовать под руководством звериного инстинкта убийства, превратившись в сущности в бешеного волка, вооружённого топором.

Отдельный интересный вопрос — точное время действия романа, и другой вопрос, непосредственно с первым связанный — почему местный фельдшер не лечит ГГ от бешенства. Почему он молчит, не предупреждает Романа, что ему грозит, понять можно — не хочет огорчать пациента, надеясь, что пронесёт. При этом он всё же пытается что-то сделать и даёт пострадавшему какие-то порошки. С очень высокой степенью вероятности можно утверждать, что это сулема. Более сильного антисептика тогда не знали. Тогда — это когда? Случай произошедший в романе требует немедленного начала курса прививок. Как я уже отмечал выше, Сорокин этого не знать не может категорически, как вообще любой взрослый человек. Значит действие в романе происходит до введения в России в медицинскую практику прививок от бешенства. А произошло это летом 1886 года по инициативе доктора Н.Ф.Гамалея (был открыт первый прививочный пункт в Одессе). Но уже летом 1885 года прививка от бешенства делалась в Париже, и туда приезжали укушенные из России. Так что в 1885 году фельдшер мог срочно отправить ГГ в Париж к Пастеру. Нижняя временная граница происходящих в романе событий, может быть отнесена к лету 1878 года, когда закончилась война с турками. Это следует из упоминания в тексте о героях Шипки. Итак, время действия — промежуток между 1878-м и 1884-м годами.* Поэтому, стало быть, и не лечит, не знает, что делать.

Но в романе есть ещё одно указание на время действия. Это вопрос Антона Петровича «кто за Прянишникова Ленского поёт?», обращённый к Роману. Ипполит Петрович Прянишников ушёл из Мариинского театра в 1886 году, и это даёт точную дату событий романа. Сорокин тут напутал, т.к. этот артист обладал баритоном и Ленского петь не мог, а в вопросе должна была прозвучать фамилия другого персонажа оперы. Но, если в романе действие происходит летом 1886 года, то виновником смерти ГГ следует считать фельдшера, незнакомого с последними достижениями медицины. Прошёл год, а он всё ещё не в курсе. Это либо вполне реальная характеристика российской глубинки, либо очередное неаккуратное обращение Автора с историческими фактами.

В связи с этим интересно, что из девяти человек, отметившихся в классификаторе до меня, семеро (!) считают, что действие романа происходит в 20-м веке (чтобы так ошибиться, надо, например, получить представление о книге из рассказа ней другого человека, т.е. я сомневаюсь, что эти семь человек сами читали роман), а двое из них написали отзывы. Можно ли доверять таким отзывистам?

Художественные достоинства романа неоспоримы. В нём масса замечательных пейзажных и жанровых зарисовок. Сенокос, сбор грибов, конные и пешие лесные прогулки, сцены из сельской жизни. ГГ художник и глаз у него профессиональный. Поэтому и читать книгу неплохо бы, заглядывая в альбомы репродукций, в интернет, а лучше всего в музеи. Приведу здесь только один пример, поскольку о пожаре упоминал выше. Это картина Николая Дмитриева-Оренбургского «Пожар в деревне», находится она в Русском Музее в Петербурге.*

А ещё в романе можно найти блестяще написанную оду (или даже гимн) Русскому Самовару. Ничего подобного вспомнить в литературе не смог, возможно, мало читал. Красочное описание свадебного застолья вообще заслуживает издания в виде самостоятельной новеллы. Закатывал ли кто-нибудь ещё в русской литературе подобный лукуллов пир? Тоже не имею точного ответа, но думаю, что вряд ли. Тут Сорокин в своей кулинарной стихии развернулся во всю мощь.

В общем, книгу стоит прочитать, имея в виду, что финальная часть романа представляет собой словесное выражение происходящего в поражённом мозге процесса затухания сознания, сопровождающегося деградацией второй сигнальной системы, и выхода на первый план подсознательных проявлений. К сожалению, Автор не удержался в кошмарном финале своего романа от прямого издевательства над церковными обрядами, которые соблюдаются в России практически всеми, даже неверующими. Я имею в виду поминание умершего на девятый и сороковой дни. Количество трупов, части которых Роман перетаскивает в церковь, равно именно сорока из деревни и девяти из барского дома. При этом Сорокин умудрился ошибиться в имени и отчестве одного из убитых им крестьян. Подчёркиваю — именно Сорокин, а не его обезумевший Герой, который, разумеется, не может помнить всех зарубленных им людей, с большинством которых он вообще не был знаком. Издеваясь, надо быть особенно внимательным, тщательнЕе надо работать, чтобы не дать повода для ответных насмешек.

И, думаю, не для того написал Сорокин эту книгу, чтобы, как полагают некоторые читатели, показать смерть русского романа 19 века. Ну, назвал он своего героя Романом и сверхнатурально изобразил его сверхбезобразную смерть. Так это просто ещё одно, очередное издевательство над святыней, на этот раз над русской классикой. Хлебом не корми человека, только дай над чем-нибудь поизмываться. Всем своим творчеством Сорокин доказал своё непревзойдённое мастерство в этом деле, вот и это его произведение по гамбургскому счёту является гениальной издёвкой.

А литература просто меняется, как любое искусство. И на смену ушедшему, но навсегда оставшемуся с нами, бессмертному роману позапрошлого века пришёл роман 20 века, не менее замечательное явление русской культуры. Нельзя же всерьёз утверждать, что умерла живопись 19 века, музыка 19 века, архитектура 19 века. Это же бред собачий! Настоящее искусство никогда не умирает, уж простите за банальность. Не умрёт живопись, невзирая на всякие там «квадраты», не умрёт музыка, сколько бы ни звучали различные препарированные рояли, не умрёт и архитектура, сколько бы ни строилось стамесок, хрущёвок и «кораблей».

*) В Эрмитаже в зале Малых Голландцев висит тоже «Пожар в деревне», небольшая картина Эгберта ван дер Пула, но она мало того, что нуждается в реставрации, так ещё слишком высоко расположена и плохо освещена.

Это первая прочитанная мной книга Сорокина. И наверно — последняя.

Отважиться на знакомство с сим сочинением побудила одна отлично написанная рецензия, плюс ещё, конечно, то, что роман из этой рецензии выглядел как антиутопия.

При чтении первых глав не встретил ничего особо отвратительного (как известно именно всякими мерзостями автор создал себе имя). Словесные извивы повествования напомнили оные в «Палисандрии» Саши Соколова, читанной почти два десятилетия назад. С той лишь разницей, что Соколов зануднее. Но вместе с тем — и серьёзнее. И слог его прихотливее и затейливей.

А ещё невольно сравнивал со сравнительно недавно прочитанным «Завтраком для чемпионов» Воннегута. Но сравнение не в пользу Сорокина. Американский автор, обращая по-детски незамутнённый взгляд на те или иные факты, события, явления, открывает в этих фактах-событиях-явлениях уродливые стороны. Сорокин — просто прикалывается.

Приходил на ум также и прочитанный уже довольно давно малоизвестный у нас шедевр немецкого автора — «Республика учёных. Краткий роман из жизни южных широт» Арно Шмидта. Нарисовав в своей антиутопии тоже в общем-то недалёкое будущее, немецкий писатель не по-немецки щедро и размашисто населил постапокалиптический мир диковинными чудищами, однако не являющимися простой прихотью буйно-неуёмной фантазии, а как и в случае Вонннегута всегда намекающими на какую-то несообразность общепринятых предрассудков и заблуждений... Словом, сравнение опять не в пользу...

Примерно до середины книги Сорокина составляющие её мозаичные эпизоды казались мне недостаточно прикольными, многословно-вялыми... Лишь дойдя до главы, где описывается привал каких-то псоглавцев (зооморфов), я почувствовал нормальный читательский интерес. И далее — без насилия над собой — читал главу описывающую один день президента Теллурии, а затем главу опять-таки про привал так называемых плотников, потом «триптих» о поездке бабушки с внуками к камню-монументу (тройному) в лесу.

Я замечал, что порой автор имитирует стиль советской газетной передовицы, а порой — этакий славянский сказ. А иногда — поток довольно косноязычного сознания. Но всё это как-то мало меня впечатляло...

Прочитав книгу, я понял, почему Сорокин не мой автор и книги его я читать не хочу.

Во-первых, автор сам (сам!) недвусмысленно даёт понять читателю, что он играет с ним в некую игру — отнюдь не божественную, как у одного классика-билингвы — а игру, скорее, неравную. Ибо читателя в итоге ожидает какая-нибудь подколка или подвох. Спрашивается: следует ли тратить калории своих бессмертных душ на такие небожественные игры? Вопрос риторический.

Во-вторых, книга Сорокина полна разного рода фриков, но здесь нет людей... И опять-таки спрашивается, а следует ли тратить своё далеко не резиновое время на каких-то фриков? Вопрос опять риторический, и пусть не в обиде будут на меня поклонники Сорокина: у нас, видимо, разные вкусы и разные представления о хорошем в литературе...

Владимир Сорокин, пожалуй, один из лучших современных писателей, мастерски владеющий русским языком, и успешно попробовавший себя во многих жанрах. Он тонкий стилист и, вместе с тем, визионер. Его предвидения имеют, к сожалению, тенденцию реализовываться. За 15 лет мы прошли немалый путь к социуму, детально описанному в сорокинских произведениях «День опричника», «Сахарный Кремль»

Я впервые прочитал «Настю» много позднее большинства его произведений. Рассказ этот показался мне вполне в русле его творчества. Он вообще часто прибегает к пародии. Вот и в «Насте» он искусно пародирует произведения о жизни русской усадьбы конца позапрошлого века, от И.Тургенева до А.Чехова.

Помимо стилизации, доходящей до пародии, для него характерна тонкая проработка деталей. Анахронизмов встречается мало. Только в соседнем рассказе «Аварон», где события происходят в 1937 году, возникает сравнение кнопки звонка с хоккейной шайбой. Это невозможно, так как канадский хоккей стал популярен в СССР только с 1946. Мне показалось, что я нашёл анахронизм в описании путешествия героев по Московско-Рязанской ж.д. на электричке. Проверил, и оказалось, что электричка ходила до Раменского уже за два года до времени действия рассказа.

Тут было много высказано разнообразных соображений о сверхзадаче автора. А почему бы, не мудрствуя лукаво, не пустить это произведение по жанру научной фантастики. Что-то вроде «Билета на планету Транай» Р. Шекли. Так же как и там, здесь взят некий социум, в котором бытуют некоторые обряды, обычаи, правила поведения, малопонятные на наш взгляд технологии. И всё это описано весьма реалистично, в ситуацию легко вживаешься.

Не беда, что не всё понятно и в сюжете, и в деталях. Многим будет непонятны и иностранные слова, которые здесь, в противовес гнусной советской традиции, даются без перевода. Автору всё же требуется обратить внимание на французскую орфографию: я нашёл две ошибки. Впрочем, в этом и Л.Толстой ошибался («Война и мир»).

В результате появилось впечатляющее и запоминающееся произведение. В зависимости от нервности читателя, оно произвело целую гамму впечатлений, от рвотного отвращения до любопытства – а как бы я себя чувствовал в этом обществе.

А о сверхзадаче автора мне думать лень.

Оценка 9.

Рассказ начинается в традициях Чехова. Усадьба, раннее утро, молодая барышня в предвкушении дня своего рождения, французские словечки через каждое предложение. Даже про сад идет речь (возможно вишневый). Все чопорно, прилично. Автор богат на описания как чувств героев, так и пейзажей. Что очень радует, рассказ читается очень легко, автор действительно мастер слова. Но ближе к середине начинается настоящее мракобесие. Многие отложат чтение и никогда не станут больше дотрагиваться до этого рассказа (а большинство просто проклянут Сорокина).

Любопытно в качестве антиутопии. Читал уже после аудиокниги ( совершенно бесподобная постановка). Конечно, от сцен гомосовокуплания противно становится... Но уже после понимаешь, что и эта сцена достоверна в этом полоумном мире, описанном автором. Сконструированный мир непротиворечив, в меру страшен, а в меру даже в чем-то привлекателен. На любителя.

Может показаться странным, но мне статья понравилась. В ней отлично показана худосочная элитарность мэйнстримовской критики, жалкое умение высасывать многозначительные слова из пустого места. И тут Сорокин поднимается до истинно художественных образов. Рассуждение о количестве глаз современного литературоведа доставило мне немало удовольствия. Но тут же Сорокин начинает саморазоблачаться, разъясняя недопонимающим, что именно он имел в виду, когда писал «Лёд» и «Путь Бро». А вот этого нельзя было делать ни в коем случае. Хороший текст должен защищать себя сам, и если квалифицированный читатель (а литературовед, увы и ах, тоже читатель) не способен прочитав два романа, сообразить, о чём эти книги, то в этом виноват не читатель, а автор.

И ещё одно замечание. Странно, что человек, треть века проведший в окололитературной тусовке, не видит разницы между критиком и литературоведом. Плоховато у них там, в мэйнстриме, обстоят дела с образованием.

Я был предупреждён, что в этом романе увижу все табуированные темы, изложенные прямым текстом, так что я знал, на что иду. Мне был обещан шок, разрыв шаблона и, вообще, чёрт в ступе. Ничего подобного нет, есть жалкие попытки эпатажа, которые тридцать лет назад кого-то, быть может, и шокировали, но сегодня вызывают лишь чувство лёгкой брезгливости. Первая сцена с подробным описанием совокупления один к одному напоминает порнофильмы, которые в середине восьмидесятых были доступны только андеграундным тусовщикам. Насмотрелся господин Сорокин запретного и старательно описывает, не замечая, что его потуги весьма напоминают сочинения, которые порой можно было видеть на стенах общественных сортиров. Ныне наскальная литература ушла в прошлое и вполне забыта. Полагаю, то же ждёт и сочинения Сорокина.

Впрочем, хватит о порнографии. Высоколобая критика времён разнузданной перестройки характеризовала Сорокина как блестящего стилиста, сказавшего новое слово в русской литературе. Мне уже пришлось анализировать жалкие писания Сорокина в «Дне опричника», но там автор пытался играть на чужом поле и показал себя полностью беспомощным. Но здесь-то он в своей стихии, и, кажется, должен проявить качества непревзойдённого стилиста. Однако мы видим унылые кальки с английского, хотя вычёркивать притяжательные местоимения первым делом учат на любых литературных курсах. Текст разбухает за счёт огромного количества бесконечно длинных диалогов, состоящих преимущественно из односложных, не несущих никакой информации слов. Они не работают ни на сюжет, ни на антураж, ни на образ героев, а просто накручивают объём. Движение сюжета также идёт самым ублюдочным образом. Так, когда Марине было семь или восемь лет, родной папенька лишил её девственности. И что дальше? Дальше ему надо либо как-то заглаживать свой поступок, либо начинать сожительствовать с малолетней дочерью. И то, и другое требует от литератора изрядной ловкости при описании, поскольку всегда будет недостоверным. Но Сорокин выбирает самое графоманское решение: если не знаешь, что делать с неудобным персонажем -- убей его. Папаня немедленно тонет, а сюжет продолжает накручиваться в угодную графоманствующему автору сторону.

Нам выдают историю Марининой педофилии, лесбиянства и проституции, обслуживающей высокопоставленных старичков. Так и представляется, как сидит Сорокин и трудно размышляет, чем бы ещё занять свою героиню. И он находит: «Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть». Это, что, тоже половое извращение? Среди диссиденток далеко не все были лесбиянками, и наоборот. Впрочем, и здесь Сорокин ничего толкового сказать не сумел, разве что выдал замечательную фразу, что менты «стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля». Линкольн действительно был застрелен, Пестель -- повешен, но что делает в этом ряду Коперник, чей жизненный путь был чрезвычайно успешен? Если бы Сорокин хотел высмеять безграмотность Марины, он мог бы многократно сделать это на просторах романа, но всюду и везде Марина показана толковой девицей и неплохим специалистом. Значит, ляп лично сорокинский.

Маринино диссиденство ограничилось болтовнёй и запрещённой литературой. А кто в ту пору не болтал и не хранил дома запретное? Я, вон, «Гадких лебедей» на казённой машинке перепечатывал, но ведь диссидой не был. В этой части романа объём также накручивается отрывистыми диалогами ни о чём. Неудивительно, что диссиденство очень быстро сменяется садо-мазохическими совокуплениями. В этих описаниях господин Сорокин во всей красе демонстрирует ещё один графоманский приём: значимые слова писать с заглавных букв, а то и вовсе крупным текстом. Может быть, сугубая гениальность Сорокина заключена в том, что он поочерёдно демонстрирует все виды графомании?

Что ещё не походили? Ах, да, валютная проституция. Но это давно устарело, никому не интересно и никого не эпатирует.

И, наконец, анекдотическая концовка, которая у тогдашнего читателя могла вызвать только одну реакцию: дурак он, что ли? Современный читатель, ничего о тех временах не знающий, может принять последние главы за особо утончённый стёб. У меня же создаётся впечатление, что весь представленный текст адресован западному читателю: мол, смотрите, и мы не чужды эпатажу, а вот так у нас живут те, кто по недоразумению считается людьми. Это даже не антисоветская поделка, вернее, поделка и даже антисоветская, но не русская. Немножко пены и бездарная агитка. Даже диссидентское движение, в котором было множество достойных людей, Сорокин умудрился обосрать. В принципе подобное отношение ко всему на свете, в русле зарождавшегося в ту пору постмодернизма. Но ведь и постмодернизм надо писать талантливо.

Теперь возникает вопрос: как оценивать этот опус, какую отметку ему ставить? Казалось бы, несомненная единица, но дело в том, что господин Сорокин и рассчитывал, что его будут оценивать крайне негативно, единице он будет только рад (если, конечно, обратит внимание на мой отзыв). Что же, закрою глаза на порнуху и выставлю оскорбительную пятёрку. Серость и есть серость и оценивать её надо средненько.

«Время идет, человек — терпит»

Повесть «День опричника» написана в 2006 году, т.е. почти 10 лет назад. Когда же читаешь ее сейчас, кажется, что она могла быть написана на днях: то ли за это время в стране ничего не изменилось, то ли все написанное сбывается. Тот же всесильный газ, та же неискоренимая коррупция и вседозволенность в высших чинах, крепчающий квасной патриотизм, грустная пародия на правосудие. Все эти современные реалия отражаются в произведении, делают его злободневным, почти сатирой.

«Гойда!»

Повествование идет от лица опричника Андрея Комяги, который описывает свой будничный день от пробуждения и до погружения в сон. Действие происходит в недалеком будущем, в России, после восстановления самодержавия и отделения от Запада стеной. Пока Комяга сжигает дома изменников, исполняет обязанности цензора, продает заступничество за наркотики и золото, ищет лазейки в законах для побора с транзита китайских товаров, навещает ясновидящую по поручению, обедает с государыней, моется в бане с другими опричниками, где они принимают попавшего «в опалу» графа, еще утром зятя государева, и убивают его, нам показывают, чем стала Россия и как докатилась до жизни такой.

«Горе дому сему!»

Произведение написано в жанре антиутопии. Фантастического здесь не так много. Касается это и технологий. В основном претерпели изменения самые ходовые вещи: средства связи (быстрые самолеты, телефоны с голограммой), средства для удовольствий (кибернетические наркотики, «обновленные уды») и типа. Привлекает повесть не этим, хоть описание эффекта от наркотика впечатляет. Автор рассказывает, что было бы, если бы было вот так все устроено, а не иначе, и справляется, на мой взгляд, превосходно. Россияне (подразумеваю русских, так как почти все действующие лица — русские) в этом искаженном мире играют по новым правилам, но не отличаются от россиян, что живут сейчас: имеют те же пороки, предрассудки, радости, ту же немногочисленную интеллигенцию... Образ мышления их не изменился — что создает правдивое полотно мира, пугающее своей реалистичностью. И даже если такое будущее не настанет, создается впечатление, что оно всегда будет жить, дышать где-то рядом. Трудно, будучи русским, не соблазниться на бани, кулачные бои, квас, сигареты «Родина», другими словами на «свои» продукты и традиции, которые стали привычными в показанном нам мире. Так же трудно как признать, что в котле национального менталитета, в котором отвернулись от Запада и повернулись к чуждому русскому духу Востоку, варится смрадный рафинированный сок.

«Слово и дело!»

Следует отметить язык, каким написана повесть. Язык великолепен. Читается как поэма. Наполнен фразеологизмами и старыми наречиями. Работает на повествование: по-другому в описываемом нам мире говорить бы не могли. Читая, кажется, что Сорокину не составляет особенного труда писать так. Речь и описания у него живые: льются как вода. Такого мастера Русского Слова пишущего в прозе в нашей стране еще поискать, за что, мне кажется, можно выдвинуть Сорокина в первые ряды Национальных писателей.

«Бес попутал!»

Можно долго спорить про то, кто как видит и чувствует национальный дух и куда его носитель движется. Сорокин показывает такую точку зрения, делает это убедительно, красиво, оригинально. И слава Богу.

Сугубо личное мнение: не впечатлило. Какое-то чувство вторичности после блистательного «Дня опричника». Те же приемы фантасмагории, те же вездесущие китайцы, те же необычные наркотики. Написано красиво для красивости. Я считаю В.Сорокина лучшим на данный момент российским писателем и заданный им уровень предыдущими произведениями чрезвычайно высок. В «Метели» же я не увидел главного — для чего написано это произведение, в чем его мораль, что нам хотел сказать автор. Но читать, конечно, надо, хотя бы для того, чтобы насладиться удивительным языком произведения.

А мне просто понравилось. По морде их, по морде, все эти стереотипы, штампы, банальные красивости... Антиэстетика едва ли не единственный ответ на вырождение эстетики. Сталин и Хрущев, конечно, самые милыыые :) персонажи, украсили бы любой фантастический/фентезийный/мистический роман; если б их расписать в девически-эпически-героическом стиле, никто б и не догадался, что это стеб. Множество ярких деталей, каждая из которых сама по себе -- яркий и емкий образ (брошь в виде совокупляющихся эльфов((!) -- ням-ням-ням, хочу такую ;)). А «Стакан русской крови», а?

А то, что над классикой издевается? Да, конечно, это больно, когда рушат твои привычные представления о мире и литературе. Но еще хуже, если эти представления затвердевают алмазной коркой и делают невозможным свежее восприятие и адекватную оценку.

Ведь творения классиков не становятся хуже оттого, что над ними посмеялись. А над политическими штампами даже полезно посмеятся.

Кто — бы что ни говорил, но В.Сорокин — блестящий стилист, наверное, один из лучших современных российских писателей. И «Лед» — яркое и запоминающееся произведение, в котором фантастическая составляющая — не более чем прием. Что хотел сказать автор этим произведением — мнения широко расходятся в зависимости от отношения к автору читателей. Все более — менее проясняется в заключительной части трилогии. Но я не об этом. «Лед» — действительно настоящая литература, достойная классиков сего жанра.

Написано, как и всегда у Сорокина, выше всяких. Жаль только, что автор (как очевидно следует из текста) сильно не любит Россию. Причем не только как гос-во, но и как страну. И желает ей всяческого расчленения. Дескать, так оно для всех будет лучше.

Сорокин -провидец,имхо.Как и все другие гениальные писатели.Живу в декабре 2014 г.,первый раз прочитала Сорокина,потрясена,вот ведь уже он,Сахарный Кремль -в окно вижу.Хотя живу в Челябинске.Или москвичи всегда знают больше нашего,мы ведь -с Урала.

Фантасмагория. Сначала мне показалась одна суть происходящего (о творчестве) и рассказ нравился, но под конец я усомнилась (может и о политике) и разочаровалась. В фантасмагориях всегда так — непонятно, предположительно, множественно.