Завтра назовут лауреатов «Большой книги», где «Петровы и т.д.» внесены в шорт-лист. Ни один из романов, которые я ставлю на книжную полку «лучшее», этот конкурс не выиграл ни разу (кроме «Дома, в котором», получивший там приз зрительских симпатий), но если вдруг чудо произойдет и народ заинтересуется, пусть уже лежит отзыв заранее, правда же?

Впрочем, с отзывом тут у нас небольшая проблема — что ни напиши, все будет спойлером. В аннотации есть намеки на то, что нас ожидает магическая проза, но магичность тут дело десятое или даже двадцть пятое. Как бы так сказать, чтобы никого не обидеть...а, собственно, никто и не обидится, поскольку текст совершенно уникальный и другие штучные работы с ним никак не пересекаются. Кроме одной, но назвать её не могу, потому что спойлер, опять же. Хотя там, кажется, есть на неё оммаж, вплоть до имени проходного персонажа — но, может, мне прочто почудилось.

Говорить надо о двух различных аспектах, так что по отдельности —

Первое, стиль. Так взламывает и переписывает восприятие, что всю дорогу я только молилась, типа «милый автор, пусть все так и продолжается, без говорящих сверчков и фиолетовых иноплянетян, пусть даже все умрут на крайний случай, только чтобы также и оставалось, обыденность как молочная река с кисельными берегами; сансара-нирвана». Никто не умрает, кстати, не пугайтесь. Сверчков и инопланетян тоже не появляется, а стиль выдерживается до конца, такой, как бы сказать, стиль наших шестидесятников из лучших, если убрать из них (шестидесятников) предапокалиптическое напряжение и прогрессорскую эйфорию. Кто помнит, молодой Аксенов, Трифонов, Нагибин, когда появился такой особый уютный реализм, как бы протертый тряпочкой...в фильмах Рязанова еще, помните? Такой себе стиль, в котором душа себя чувствует, как замерзшие руки, погруженные в теплую воду со взбитой пеной из польского шампуня. Человек болеет, надевает шарф, ему становится жарко и он расстегивает дубленку, едет в автобусе, снимает дома ботинки, а ты за всем этим чувствуешь такое удовольствие от жизни, от каждой мелочи, формы, цвета и запаха (снега, например, я живу в бесснежной стране и очень по нему скучаю) как только бывало в детстве. Жизнь, являющаяся себе лучшим смыслом и оправданием. В русской литературе мы этим не очень избалованы, большого формата, кажется, никто так и не писал, кроме того же «Дома». Что странно, — пьющие люди говорят, что именно для того и пьют, чтобы почувствовать себя в ладу с пространством и вещным событийным ежедневным миром, а их вроде всегда в отечественной литературе в достатке.

В общем, удовольствие, близкое к сексуальному.

Второе, композиция. Тут удовольствие проходит по, миль пардон за выражение, верхним чакрам, причем не слабее первого, но затейливей — приход начинается на последних страницах и длится, когда книга дочитана, заново открыта и перечитываются соответствующие места, те, которые приход требует перечитать. Очень необычно; то есть не то чтобы необычно, в свое время Палп Фикшен очаровал такой игрой в паззлы и вообще прием потихоньку проникает в массы, — но подобного совершенства конструкции до сих пор не встречала. Голливуд по автору плачет, просто рыдает.

Хтони и жути, обещанных в аннотации не то чтобы совсем не заметно, но, во-первых, они под большим вопросом до самых последних страниц (да и там ничего жуткого, а сплошь новогодние подарки, как на мой вкус), а, во-вторых, очень уж утешительный стиль. Хотя приход потом догоняет будь здоров, да. Когда все называется своими именами, принадлежащими другой реальности (это же не очень спойлерно, нет?). Ну и стиль, хотя об этом я уже говорила. И приход, когда композиция складывается с характерным звуком «щелк»...хотя об этом я уже тоже...

Немножко напрягает неуверенность в смысле того, что автор будет писать дальше. Как говорили средневековые японцы, «ребенок был так хорош, что становилось тревожно за его будущее». Ну дай-то нам всем, чтобы это стало началом долгой дружбы.

UPD от мая 2019.

Ну и действительно, следующие книги уже как будто написаны другим человеком. По крайней мере «Отдел», очень слабо, тут и говорить не о чем. В «Опосредованно» прорывается волшебный стиль «Петровых», есть несколько замечательных моментов, но чаще все-таки тот же «Отдел», откровенно слабо. Больше того, это слабое в обоих романах и написано иначе, это не то чтобы концентрация пожиже, тут рука неузнаваема. Сильное же в «Опосредованно» написано той же рукой, тем же почерком, что «Петровы», — впрочем, его мало. Загадка, однако — не два же человека пишут под одной фамлией, право слово.

(Хотелось бы начать отзыв с красивого слова «Братия», как и ненаписанные отзывы на лучшие романы по вахе; или даже «Братья по оружию», sapenti sat. Но это же надо объяснять, почему только братья и где сестры, и что такая концентрация мужского – в лучшем смысле слова – воспринимается преимущественно мужской частью сознания, …ну его, обойдемся без обращения).

Жарковский удивил, и удивил приятно. Если кто-то думает, что он прошел по лезвию ножа, балансируя между сточкером и римейком по «Пикнику на обочине», то нет, никакого лезвия, никакого сточкера и вот этого всего. Решение оригинальное и простое, даже лежит на поверхности, но тут сработало особое чутье наступающего будущего, так отличающее СЖ и сделавшее Хобо столь сильным и неповторимым.

Это надо объяснить.

Фантастика является таким специфическим жанром, в котором авторы регулярно опережают время – жители нашего гетто чувствуют это опережение спинным мозгом. Вектор всегда направлен в будущее, даже если речь идет о прошлом, такой закон жанра. Даже коммерческий фуфель, замешанный на вампирах и обыденности тайного мира, отвечает формирующимся настроениям публики, а если нет, если настроения установились как привычные и острота впечатлений стерлась, если автор не вышел сам из поля отмирающей повседневности и тормозит в ней читателя, вместо фантастики получается другой жанр, от мистической прозы до развлекательной литературы.

В лучшей мировой фантастике (англоязычной, как водится), последние пятнадцать-двадцать-кто больше–лет заметна тенденция просветительства, перевешивающая иногда фантдопущение. Апогей просветительства, возможно, мы находим у Стивенсона в его «Барочном цикле», но само движение началось минимум с восьмидесятых. Впрочем, Жюль Верн и Обручев тоже увеличивали сумму знаний читателя, так что вектор просвещения в жанре всегда присутствовал, так что давайте уточним – сейчас приоритет сместился с технологий и социальных изменений на оммаж к истории культуры. Это важно. Это отличает хорошую фантастику от анахроничной. Это связано с приходом в жанр высокообразованных авторов, читающих много и хорошо.

СЖ отрабатывает задачу в совершенстве; сама постановка вопроса – роман о Зоне, в котором непрерывно упоминаются Стругацкие со своим Пикником – это, друзья и соратники, заставляет мое сердце петь. АБС, обсуждающие проблему Зоны в парламенте! АС, которому волей автора подарены дополнительные годы жизни! Ходоки, которые читают «Пикник» и не хотят называться сталкерами!

Не говоря об упоминании Лема и вообще книг, как значимого пространства настоящих пацанов, — все это так естественно и на своем месте, что говоришь: мама дорогая, а что раньше-то другие святоотечественные фантасты не начали? (помню одну неудачную попытку, две чрезмерно усложненные и много ораментального использования историй, такскаать, фольклорных и удаленных, — но не той материи культуры, из которой сделано наше сегодня). И ведь не то чтобы прецендентов совсем не было, у англосаксов, на их англосакский манер, давно уже и полным ходом в массовой культуре идет культпросвет.

Есть, конечно, нюанс. Делать такой ход специально не получится, С.Ж. не планировал его, а позволил себе выразить себя – также, как в двух связках с Хобо и следующими книгами цикла, одна в начале Твари, другая в самом конце. Разведка донесла, что вписывал эти связки не специально и не планируя заранее, а, напротив, на чистом инстинкте человека, живущего в целостном мире, где только знай этот мир записывать, вместе с непрерывной работой памяти о любимых авторах и о своей авторской вселенной. Внятность авторского сознания всегда отражается в масштабе и выразительности произведения, в этом смысле СЖ недосягаем. Если выйдет киносериал, как задумано (роман, насколько известно, был заказан директором фильма и написан из того, что не уместилось в сценарий) и аудитория станет более массовой, чем у сложного для восприятия Хобо, все это сыграет на память о Стругацких в нескольких поколениях, дай-то нам всем, кто заинтересован в историчности общественного сознания.

Это, однако же, только одна сторона дела. Еще больше Жарковский удивил тем, насколько он повзрослел, как человек и как писатель. Сравнивая его ЖЖ (а я его прочла в свое время насквозь) и ФБ, это тоже можно заметить, но нам-то важен результат, выраженный в тексте. С результатом у нас все очень славно. Офигительно у нас с результатом. С.Ж., параллельно с историей Зоны – ожившие мертвецы в хозяевах бара, взрывы в порталах в момент перехода, внезапное благоволение Зоны по черт-знает-какому принципу, короче, все, что доктор прописал, — параллельно, говорю, с сюжетом, С.Ж. пишет литературу в большом её значении, выходит из гетто и идет куда зовут лучшие. Вот, скажем, Фолкнер. Кто Фолкнера знает и любит, вспомнит «Шум и ярость» в том отрывке, где рядовой идет пред автобусом сквозь невидимый туман. Кто не знает и не любит, ладно, пусть будет просто традиция серьезной литературы двадцатого века. Несколько кусков, не все, но там, где прочтете о смерти котенка и реверсом соедините историю в голове, удивитесь. Ну и в других местах, где больше, где меньше…я лично совсем не заинтересована в том, чтобы С.Ж. уходил из фантастики в боллитру, да и куда он из коллеи денется, но само событие нетривиально. Не то чтобы совсем никогда-никогда, но вот прямо чтобы сразу никто на ум не приходит, если искать сплетение классической фантастики и классической же литературы…Вместе с общей этической линией вплетения психологически сильных литературных частей несут, как писали с школьных сочинениях, особую смысловую нагрузку. Одно дело – социальная фантастика, которая вся об этике, другое – социальная фантастика одновременно с достоверно прописанными людьми и ситуациями, взыскующими этой этики. Ой, там очень достоверно, там прямо-таки христианское всепрощение и путевка в санаторий всем, кому не повезло родиться не в лучшем месте и не в лучшей обстановке, кроме совсем уж отморозков. Что-то я засомневалась, кажется, просто всем, без исключения.

Впрочем, это сложная большая тема, так что отмечу её пока что кратко, но держите в голове, ладно? Очень необычно для реальности нашей фантастики и очень серьезно.

Третье, что надо бы отметить, это само фантдопущения – кроме Зоны, разумеется, — на котором построен роман. Собственно, идея такова: «что будет, если отгородить от мира людей (так себе людей, не самый лучший материал), но создать им все условия для полноценной жизни». Подтекст, вроде бы, в том, что человеческая природа во много раз лучше текущего социального мира и до бесконечности лучше системы, — по крайней мере, автор в это верит так, что аж приятно за свою принадлежность к виду. И хотя это, возможно, основное в романе, но во-первых, оно и так на виду и его сложно будет пропустить, а, во-вторых, пусть уже пишут другие рецензенты, а я не смею более злоупотреблять вашим вниманием.

(оценки нет, пока не работает счетчик, или как он там называется. Разумеется, десять из десяти).

Примечательная иллюстрация сразу к нескольким положениям:

- скудость постимперской мистики per se

- возможность сделать из негодного материала шикарный текст за счет антуража

- женственность веет, где хощет

С мистикой у нас дело такое — в той системе мира, где он, то есть мир, представляется не единым организмом, а нарезан разрозненными кусками, в щели между отдельными мирами набивается, как говорят эзотерики, нижний астрал. Нижний астрал, чтобы совсем понятно, это такая экзистенциальная помойка, свалка сущностей, что застревают и не могут ни вверх ни вниз.

Я вообще не люблю мистику, если понимать под этим геноновское её определение как снисходящего потока, в котором мистагог только настройся правильно и знай рот открывай, что туда попадет, то и твоё. Европейская мистика последних веков поднимается до высоких материй и инвокаций Единого, за что в соответствующих кругах сильно уважают мартинистов и Папюсса, но я и к ним никаких симпатий не чувствую. Еще меньше мне нравится мистика постсоветская, где в кучу валятся кони, люди и астральный мусор — прерванная традиция, хронический недостаток литературы, упадок классического образования. Тем более не симпатизирую разрозненной картине мира, предопределяющей феноменологию призраков и прочей эктоплазмы, мне досаждает сама необходимость перехода в чужую систему отсчета. В контесте отзыва все это вместе означает только то, что читатель из меня предубежденный, от темы я не в восторге, а «Медведки» мне откровенно не понравились ровно тем же самым, за что кто-то другой от них в восторге.

Случилось мне, однако, пересматривать «Сатирикон по Феллини», по мотивам, сами понимате, Петрония. Ну а феллиневский Сатирикон у меня самый любимый фильм, наряду с «Андреем Рублевым»

Тарковского. И люблю я его именно за то, за что поверхностная и тщеславная римская империя не лучшего своего периода доброго слова не стоит — за обсессивную фиксацию на форме. Это, конечно, прямо противоположно эллинистическому принципу, в котором форма следует за содержанием и само по себе порочно, но в той точке, где форма обретает эстетическое совершенство, возникают такие смыслы, каких ни один гончар не постыдится. Самозарождение жизни из отходов метафизики и театральных блесток. То есть то, что в другие эпохи самоценно, в постимперские периоды имеет шанс из фарса стать чем-то значимым лишь за счет эстетической завершенности — а с обращением к безыскусной мистике, расцветающей на руинах, это верно вдвойне.

Пересмотр Сатирикона и Автохтоны у меня совпали по времени — одно сразу после другого — и это настроило оптику дружественным по отношению к тексту образом; верно и то, что я очень люблю Львов и даже чечевичный суп у меня из любимых (правда, я его знала как грузинский и без лимоного сока, но у Галиной рецепт лучше), так что в текст я буквально влюбилась на личных, в некотором роде, основаниях и вряд ли могу быть объективной. Как унылы мне показались Медведки (примерно также, как и уныл для меня Гейман), настолько же атмосферность Автохтонов далеко выходит за обычный литературный прием, доходя до самостоятельной демиургичности. Эстетичность, порождающая смыслы, — это очень большая редкость и ценность в современной русскоязычной литературе. Причем без манерности, без пафоса, без гламура, настоящий vieux, подлинный арт-деко, в коллекцию для ценителей.

Отдельно надо бы сказать о полускрытом высказывании, взыскующем сострадания, но это слишком сложная задача. Кто читал, поймет, для остальных будет спойлером. Скажу с другой стороны — текст, стоящий на скрещении яркого эстетизма и вполголоса проговоренной человеческой драмы, (с нотой цинизма, впрочем, не без него), обрамленный уютом и бессмысленными (на мой взгляд; см. выше) мистическими орнаментами, оказался воплощением женственности, что само по себе явление исключительное и неожиданное. Тут можно много говорить и цитировать, а это я еще не трогала аллюзии и отсылки и литературные достоинства текста. Но это уже к литературоведам, хотя ими у нас не то чтобы и богато.

В общем, горько! Или как там — многие лета! Нет, — чтоб я так жил, как автор пишет! После Хобо, Каллиопы и Последнего кольценосца будет четвертой книгой современных русскоязычных авторов в коллекции.

UPD (подумав) Вот, кстати, удивительно — мы все (ну, почти все) говорим о красоте текста и его литертурной филигранности, но умалчиваем о скрытом сюжете. Однако же поиск ГГ и завершение его — психологически сильно и вообще меняет всю оптику повествования. Как бы тут не та самая линия, что так ярко звучит у Бэнкса — судьба играет человеком, а человек играет на трубе; или у другого писателя — «оставь надежду всяк»; литкритик мог бы сказать, что линия не вытянута до ясности, но я-то по себе знаю, как не хочется в русскоязычном поле доводить высказывание до ясности и прозрачности.

Есть тут яркие нюансы, есть.

Все, что написано ниже, мне писать в открытом доступе совершенно не хочется, но элементарная благодарность коллективному разуму велит не жмотиться и расскрыть некоторые спецефические нюансы, не всегда понятные, если не принимать во внимание, что роман этот целиком масонский, — масса деталей вне масонского контекста неизбежно будет упущена. Помните, как «Чапаев и Пустота» называли первым русским буддистским романом? «Анафем» — масонский роман в гораздо большей степени, нежели «Чапаев» — роман буддистский; само по себе это сравнение не точное и нужно мне только затем, чтобы показать, в каком смысле я употребляю термин, а именно в смысле последовательности и приверженности к определенной линии.

В отечественной фантастике жанр переложения Традиций (с большой буквы, имя нарицательное) практически отсутствует. Пелевин стоит настолько особняком, что не все согласны считать его фантастом, хотя для западной фантастики опора на какую-то философскую, мистическую или философско-религиозную школу дело обычное (мне могут привести в контраргумент романы вроде «Волкодава» Семеновой или «Золота Пармы», но тут работает реконструкция, а не опыт живой традиции, в котором неточность невозможна, а фантазии превратились бы в фантазмы; совершенно разные жанры).

Проиллюстрирую это утверждение сравнением «Хроник Амбера» и «Черновика» Лукьяненко. Желязны не эксплуатирует каббалисткую идею отражения центра мира на прочие миры, но живет внутри неё, удерживая принципиальную идею первомира, к которому странствующая по нижним мирам душа не перестает стремиться. Есть масса узнаваемых черточек, вроде Дворкина/Старца, ветхого деньми, внешности Короля, самого количества принцев Амбера, канонного для каббалистического древа, их канонных для сефир цветов, но это уже другая история. «Хроники Амбера» в контексте «Анафема» во всех случаях уместно упомянуть из-за одной значимой отсылки – а именно лабиринта как инициации. Стивенсон как бы намекает, причем вполне ясно, что не просто так берет ту же формообразующую идею, что и Желязны – множественность миров как отражение идеального мира – но следует той же традиции.

Орел наш дон Реба в «Черновике», напротив, берет – через третьи руки, что видно из оторванности формообразующей концепции от любой содержащей её школы – идею отражений, не зная, очевидно, о том, какое место она занимает в культуре, как транскрибируется и как проецируется на плотный мир, приписывая своим мирам порядковые номера и соподчиняя их говорящей связкой «начальник-подчиненный». Такое преврашение мировых философий в обыденную социальность, снижение смыслов, вообще говоря, не должно удивлять — в русскоязычной фантастике традиционно отсутствует «философское крыло», в котором авторы опираются на подробно, в деталях, изученные традиции и школы – что, собственно, можно осуществить, только принадлежа к такой школе самому или, по крайней мере, имея опыт углубления в традицию и возможность проконсультироваться с очевидцами. Литературоцентричность нашей фантастики дает такую оптику, в которой вся фантастика в целом может восприниматься как вымысел и конструкция из собственного пальца автора, и через такую деформирующую перспективу «Анафем» будет прочитан как «роман о университетах».

В западной фантастике есть звезды первой величины, работающие в жанре философского фантастического романа и опирающихся не на взгляд и нечто, а на доскональное знание и следование живой традиции – Толкин, Льис, Муркок, Филлип Дик, Фрэнк Герберт приходят в голову навскидку, дальше можно было бы, хоть и с известными оговорками, назвать целый ряд авторов, использующих символику и каноны своей школы совершенно последовательно.

Это затянувшееся введение мне представляется необходимым для того, чтобы показать – «Анафем» как философский/масонский роман не исключение, но очень большая удача и очень серьезный размах. (Серьезный в том смысле, что выполняет функции не только романа, но обучающей литературы для внутреннего употребления и одновременно ставит — деликатно и с полным соблюдением внутренних правил — некоторые актуальные для современного масонства вопросы. Для большинства читателей это не важно, но для тех, кто хочет разобраться в нюансах, совершенно необходимо держать в голове).

Вот теперь, когда рамки очерчены, перейду к собственно роману.

Надо сказать, было приятно прочесть фантлабовские отзывы. На каком-то другом сайте видела такую фразу «история о интрамуросе, написанная жителем экстрамуроса для других жителей экстрамуроса», — то, что на фантлабе никто не написал ничего подобного, это, конечно, большой плюс. Вообще приятно видеть, особенно на фоне других сайтов, с не такими продвинутыми пользователями, что никому здесь не пришло в голову сравнить матики с университетами и что все поняли если не саму сверхидею, то, по крайней мере, ощутили ее присутствие.

Сверхидей, вообще говоря, здесь несколько.

Центральная, разумеется – ГТМ, Гилеин теоретический мир, в переводе на наш язык – платоновский мир идеальных образов, эйдетический мир. Мир эйдосов и связанные с ним отражения, куда по убывающей доходят чистые идеи в их изначальном виде, что уже относится к неоплатонизму и впрямую связано с основанием масонства в его современном виде. Тут у нас вообще прямая связь с Барочным циклом, но формат отзыва не позволяет подробно остановиться на этом. Важнее для понимания романа заметить, что опрощение современного масонства (слишком открыто, слишком много народа, слишком легкий доступ на вкус некоторых) вытеснило эту основную идею на переферию «иконографии» — мотив ухода от ГТМ с этой позиции превращается в некоторого рода критику и сатиру на такую профанацию.

Другая идея – поликосм, в своем роде оммаж Джордано Бруно (почему в школе нам объясняли суд над ним через следование гелиоцентрической системе, когда на самом деле Бруно был казнен за развитие идеи множественности миров, огромная для меня загадка). Хотя и следует из ГТМ, но имеет собственную фабулу и превращается в отдельную коллизию.

Теглон – очень серьезная, большая сверхидея, данная буквально в нескольких строках, но метафорически описывающая потенциальную возможность человеческого разума – плюс, опосредованно, иллюстрирующая разные системы образования.

Параллельно теглону, дано огромное количество диалогов, подобных платоновским – было бы неразумно рассматривать в лупу их содержание, пропуская сверхидею самих диалогов. Они могут быть интересны или нет, содержать будоражащие истины или разбирать рутинные воспитательные приемы, не суть – важно само их наличие в тексте и в мире концентов, превращающееся в сборник примеров. Форма обучения через диспуты была основной формойобучения в средневековых университетов и унаследовалась институализированным в 1717 году масонством, но точно так же, как и фиксация на мире прообразов, размылась со временем до такой степени, что множесто людей внутри воспринимает эти рабочие диспуты как возможность высказаться, а не как способ формирования риторики и логики.

Кроме того, в Анафеме описано масонство, скажем так, более лучшее, чем то, что существует – соотносящееся с реальными принципами и уставами, но в условиях мира, приближенного по лучу эйдосов к центру, в сравнении с Землей. О том, что Арб является миром, в котором слышать ГТМ и следовать его прообразам легче, чем на Земле, говорится прямо, хотя если не знать, куда смотреть, можно этому не придать значения – тем не менее, это очень важная, практически центральная модель, выстраиваемая Стивенсоном тщательно, не только через устройство матиков и концентов, нереальных для нас, но и через целую россыпь намеков и идеализаций. При том, разумеется, что Арб – не земля золотого века и не райская обитель, но в том смысле, что те, кто слышит гилеин мир, может вступить в концент – конценты же, в свою очередь, являются таким недостижимым для нас местом, в котором соединено все лучшее, что может быть в жизни человека (возможно, кроме детей).

О масонском содержании романа скажу как человек, знающий тему изнутри (впечатление не только мое): следы расскиданы в изобилии, Стивенсон явно не планировал скрыть эту линию. Фактически, её может прочесть любой, кто сколько-то интересуется вопросом и знаком с литературой по нему. Первые пятьдесят страниц, довольно однообразно описывающие устройство концента, дают вспышку безусловного узнавания, но еще не уверенности; провенир, то есть ритуал, приуроченный к полудню – время, когда масоны ритуально открывают работы (вне зависимости от реального времени суток, в начале масонского ритуала оглашается полдень, как начало времени работ) и платоновские тела, выполняющие роль часовых отвесов, начиная с необработанного камня, с точностью повторяют символические фигуры масонского храма – необработанный камень и куб , присутствующие во всех ложах и более сложные фигуры, с которыми сталкиваются лишь масоны высокого уровня посвящения. То, как Стивенсон выводит эти масонские ритуальные предметы, — внутри полуденного ритуала и одновременно внутри храма, по описанию недвусмысленно напоминающего «Тайны готических соборов», популярное масонское чтение, — составляет вполне прозрачное сообщение, которому не хватает совсем немного до полной убедительности.

Наконец, примерно на сотой странице, описывается скульптура Кноуса, — фактически, сакральной фигуры, с которой начинается иначество. В это время облако имен и идей уже начинает конденсироваться в узнаваемые концепты, а Кноус уже отождествляется с Платоном и одновременно с Пифагором – фигуры для масонства базовые, родоначальные. Есть, однако, еще один персонаж, символизирующий прародителя и первого масона – архитектор Хирам, строящий Храм для Соломона. В масонстве это фигура совершенно исключительная и практически обожествляемая, если можно так сказать о традиции, изначально чуждой персонализированной религиозности.

Изваяние Кноуса содержит не только классические атрибуты масонства, они же инструменты строителя; Кноус атрибутируется как архитектор, а его история повторяет, хоть и не дословно, историю Хирама. Откровение к нему приходит в виде треугольника – сакрализированной масонской фигуры; дальше Стивенсон объясняет сакральность через неизменность и потому идеальность прообраза. Чтобы это стало понятней, вспомним Полярную Звезду, сакрализированную как единственно неподвижную точку неба. Пифагоров треугольник, изображенный на корабле пришельцев, к слову сказать, лишнее напоминание масонской темы – украшение в виде этой фигуры может носить лишь прошедший через должность Великого Мастера, а именование инопланетян Геометрами....ну, тут просто руками разводишь, настолько ясное указание делает автор уже не на генеральную линию, а на ту трактовку масонства, какую он выбирает из некоторого (небольшого, впрочем) набора, принятого во внутреннем употреблении. После такого прямого сообщения – и после постепенной к нему подготовки — Стивенсон разрабатывает идею масонства неуклонно и совершенно ясным образом.

Для понимания этой стороны романа надо знать, что линии современного масонства хоть и не находятся в конфронтации, но довольно сильно расходятся между гуманистическим французским, филантропическим американским и изначальным символическим (можно сказать, герметическим) английским, плюс некотрые экзотические небольшие уставы, вроде христианского шведского или эзотерического египетского. В реальности в любой стране спокойно сосуществуют все направления, а общий канон для всех одинаков и основан на геометрии и идеальных первообразах, но скрытая напряженность между халикаарнийц ами и процианами (как зыбкая параллель между уставами, посвящающими свои работы Великому Архитектору или «прогрессу человечества»), а также определенную отдельность христианских лож, выведенных как инаки-богопоклонники Арба, отражает реальную ситуацию.

Для серьезного читателя интересен сам факт того, что Стивенсон обыгрывает острые вопросы современного масонства – допустимость смешанных лож (мужчины и женщины работают вместе) и старую дискуссию о непрерывности передачи («бывали времена, когда из-за эпидемий или внешних событий конценты становились безлюдны, но через полвека онивосстанавливались»); произвольно изменяемая история против удержания сакральности эйдетического мира герметиками — еще одна, очень громкая аллюзия на сожжение документов (никто не знает каких, но сам факт их уничтожения зафиксирован) при институализации масонства в его нынешнем виде; неуклонное повторение темы древности организации и неизменности ритуалов — своеобразная подпись в преданности идеалам. Последнее тоже представляет особый интерес с точки зрения масонского вектора «Анафема» — на внутреннем языке Стивенсон просит не трактовать выраженные в романе сомнения (Отпадение от ГТМ и запрет Преемства) как критику института, но как неприятие нововведений и профанации.

Тут я, пожалуй, остановлюсь, — мои комментарии еще три страницы назад превысили приличные отзыву размеры, а продолжать можно долго.

Программная вещь в истории фантастики – при том, что в «мастрид» я не верю, приходится вводить критерии более строгии. Филип наш Дик в своем предисловии к «Королю Эльфов» дает одно из лучших определений научной фантастики, которые мне довелось встретить: «в научной фантастике должна присутствовать ярко выраженная новая идея». Цитата неточная, следущая – точнее и важнее – «Она должна бросать вызов интеллекту читателя, пробуждать в его сознании мысль о возможностях, о которых он раньше даже не задумывался».

Развивая эту мысль, мы получим определение социальной фантастики, заменив слова «идея» на «проблему»: «....пробуждать в сознании читателя мысль о сложностях, о которых он раньше даже не задумывался». Этот критерий может показаться расплывчатым в силу своей узости или нечеткости, но говорить «социальные проблемы», «проблемы общения» или еще того хуже «проблемы человеческого взаимопонимания» — пошло и громоздко. Да и не надо никому объяснять, какого рода проблемы занимают социальную фантастику.

Итак, мы имеем два критерия – яркая идея, порождающая представления о новых возможностях, и значимая проблема, порождающая внимание к новым сложностям.

Мне могут возразить, что социальные проблемы всегда одинаковы, но этот взгляд был бы губительным для фантастики. Природа жанра предполагает ситуации «за гранью обыденности», в которых старые социальные проблемы принимают новое значение и требуют новых средств решения – или старых, но адаптированных к новым условиям.

«Больше чем люди» програмна сразу в трех плоскостях 1) идея мутантов, породившая новый мейнстримный поток 2) проблема выживания людей с необычными способностями и их отношения к остальным и 3) ясность положения, в которой новые ситуации порождают новые проблемы.

Этим третьим пунктом в фантастике пренебрегают слишком часто – коротко в первых абзацах давая вводку, типа «от бактериологического оружия умерли все, кто знал латынь и древнегреческий. Что будет делать оставшееся человечество?» — что само по себе уже халтура. Роман Старджона даёт пример настолько ясный, как надо писать фантастику, что после него стыдно должно быть моделировать социальные проблемы, проскакивая верибильное описание причин, изменивших ситуацию.

О мутантах говорить ничего не буду, эта тема уже устоялась и сейчас для нас ничего нового в ней нет – о них по-прежнему интересно читать, интересно знать, как формировалась эта ветвь жанра, но дух уже не захватывает.

Важнейшим эффектом романа становится социальная проблематика, а именно – как люди с особыми способностями и с трудностями общения могут, должны или хотят позиционировать себя относительно общества.

Замечательно, что аутисты в шестидесятых годах еще не были заметным фактором; идиотская книга Ли Кэролла «Дети индиго» будет написана только через двадцать пять лет. Для тех, кто не знает подробностей, напомню, что дети индиго, по мнению автора, которому нашептал все это ангел, опекающий Землю, не только несут в себе новое знание, но и отличаются определенным недостатком эмпатии, что часто делает их одинокими и не слишком этичными. Ангел слегка припозднился — эффект уже был описан и без всякого индиго.

Замечательно, повторюсь, что Старджон предвосхитил эту проблему уже нашего времени – талантливых индивидуалистов с некоторым синдромом эмоциональной глухоты, порождающим проблемы этического и морального порядка.

Как Жюль Верн описывал будущие изобретения, Страджон предвосхитил будущие социальные и коммуникационные проблемы. Их разрешение, лежащее в области морали и этики, безупречно и должно было бы быть внесено в анналы лучших психотерапевтических рекомендаций века. При том, что он не придумывает ничего нового, а лишь адаптирует старые максимы к людям нового типа – которых вряд ли было много в его время и которых сейчас уже стало в избытке – решение аппробированно заранее.

О высоком литературном уровне здесь уже говорили – действительно, местами он напоминает Томаса Вулфа, местами – Уитмена; лучшие традиции американской прозы; правда, со второй половины романа автор срывается и торопит события, не отделывая текст так, как вначале. Возможно, в этом был какой-то авторский замысел, но я его не разгадала. Тем не менее, промахи и недостаток шлифовки в некоторых местах не мешают; практически не возникает та специфическая неловкость, что иногда вызывает старая фантастика — не мне же одной знакомо это смущающее ощущение подглядывания в чужой дневник, будто читаешь подростковую повесть, в которой автор так хочет рассказать занимающий его сюжет, что не успевает простроить все фразы и захлебывается порой энтузиазмом? Так вот, со Старджоном этого не происходит.

И такое прекрасное окончание, что оооо! Сидишь и как дурак улыбаешься. Читать и думать о собственной этике, короче.

Удивительный роман и удивительный человек этот ваш Крусанов.

Еще удивительней заложенные в тексте мины; в рецензиях и критике, там и сям, исподволь и впрямую, они упоминаются, но мне хотелось бы сказать о них прямо.

Первой ловушкой надо назвать стилистику. Чтой-то мне кажется, что ловушка эта расставлена автором самому себе (впрочем, как и вторая). У меня не возникло ощущения, что именно читателю предложено квест, — да и нет там никакого квеста, переложения Павича, Пелевина, Умберто Эко, Кастанеды и Набокова слишком очевидны, слишком явны, чтобы не задаться вопросом о цели такого демонстративного повторения чужого.

Описательный язык Ангела страницами повторяет Павича с безупречной тщательностью:

........Соседи говорили, будто он, уже мёртвый, с головой отсечённой до позвоночника, продолжал грызть землю и кусать камни, покуда рот его не забился мусором, и он больше не мог стиснуть челюсти.

.......Они грызут гашиш, как сухари, и на спор ловят зубами скорпионов.

.......Мои руки могут скопировать любой почерк и отличить на ощупь пять разновидностей льда, соответствующих пяти степеням одиночества

Кастанеда также вписан совершенно явно в походящих местах:

........Воин Блеска ни на что не сетует и ни о чём не жалеет. …. Потому что его жизнь — бесконечный, непрерывный вызов. А вызовы не могут быть плохими или хорошими. Вызовы — это просто вызовы.

С Набокова, в свою очередь, списана поэзия русской ушедшей жизни

........имение Некитаевых под Порховом, где в погребе томились в неволе хрустящие рыжики и брусничное варенье, где липовая аллея выводила к озеру с кувшинками и стрекозами, где в лесу избывали свою тихую судьбу земляника и крепкий грибной народец, и где за полуденным чаем можно было услышать: «Что-то мёду не хочется…»

К этому добавляется «имитация солдатской речи», словами самого автора

— Я, я — головка от торпеды!

Ах, да, — плюс такие явные заимствования из пелевинских образов, как личный бронетранспортер и салон-гостиная в личном поезде, не говоря о использовании самого стилевого алгоритма в свободных местах.

В этом месте остановимся. Крусанов вроде бы обладает и чувством языка и пониманием литературы, да и в целом приличный вроде бы человек — значит, не плагиат. Не похоже все это и на постмодерн, в котором эклектика хоть и пристутствует, но в виде намеков и игры.

Насколько я понимаю, Крусанов делает пробу нового, в определенном смысле, стилистического жанра, трудно сказать, синтетического или синкретического, но использующего готовые образцы.

Перед литературоведением возникает вопрос легитимности прямых заимствований; возможность еще и еще раз насладиться «павичевским (или еще чьим-то) текстом» слишком привлекательна, чтобы отказываться от нее ради нормирующих принципов.

Скажу проще — если я люблю автора Х., могу ли я следовать ему след в след до полного перевоплощения, сохраняя право на авторство? Вероятно, многие со мной не согласятся, но именно в такой постановке вопроса я вижу возможный авангард Укуса ангела, хотя новаторство ли это или эксперимент, оставшийся без последствий, сказать трудно. Наше литературоведение слишком слабо сейчас и слишком мало влияет на литературу, чтобы принять участие в таком, вобщем-то, потенциально большом сдвиге тектонических слоев — а силы самого романа, увы, не достаточно для переформатирования значимого пространства. Хотя попытка была неплохая.

Второй ловушкой текста является его магическая составляющая.

Я не говорю о следовании алгоритму Пелевина, играющему в пересечение реальностей или о следовании Эко, конкретно Маятнику Фуко, опубликованному на русском языке за два года до Ангела. Если вдруг кто не помнит, Эко создает шикарный ludibrium, шутку, запутывая читателя в оккультной многозначительности, которая оказывается зданием не более значительным, чем детский домик под обеденным столом. Укус Ангела с первых страниц вызывает вопрос — все это всерьез или в шутку? Следует Маятнику Фуко или Головачеву с Петуховым?

К чести автора, гротеск набирает силу crescendo, а ближе к концу всплывает имя Фуко, как вполне ясно говорящая отсылка.

В то же время во всех местах текста, касающихся эзотерики и оккультизма, есть некоторое передергивание, некоторое вольное обращение с традициями, заметить которые человеку несведущему практически невозможно, по суммарному весу искажающее виртуальную реальность сакрального весьма и весьма.

Соображения о том, намеренно ли это сделано и зачем, оставлю за скобками, но сам факт такой нечестной игры меня настораживает. Интервью с Захаром Прилепиным (http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/pavel-krusanov-ispytyvaju-otvraschenie-k-pechatnomu-slovu-i-vsem-bukvam-alfavita-voobsche.html) заканчивается примечательным в этом смысле моментом:

З.П.: Мечта есть?

П. К.: Хочу, чтобы материя была покорна моей воле. Это даже интереснее физического бессмертия.

Любой писатель желает, втайне или явно, чтобы мир становился по воле слова его (я совершенно убеждена, что здесь пролегает раздел между писателями и графоманами — впрочем, не единственный), само по себе ничего предосудительного в этом желании нет; высказанное, однако, в интервью и совмещенное с изучением определенных наук (переложение корпуса рун «Калевалы — тоже вам не хрю) нравится мне все меньше и меньше. Копирование ли это пути Пелевина, поза ли, заклинание ли в форме текста или искреннее увлечение «небесной природой власти» в приложении к самому себе — все одинаково несимпатично.

Я понимаю неоднократное «укуси себя, аффтар», встречающееся в рецензиях, всплывающих в сети. Впрочем, понимаю и его культовость — блестящий пример «авангарда для ширнармасс» ( (с) из сегодняшнего блога Рондарева). Верю, что удовольствие он доставить может (мне после первой трети стало слегка монотонно), но никаких новых миров и свежих идей я не увидела. Впечатление примерно равно впечатлению от хорошего фанфика по гарепотеру, что само по себе очень даже неплохо.

Волнение вызывает та стилистическая синтетика/синкретизм, о которой я сказала выше. Развитие этой истории было бы интересно, калейдоскопическое письма — в самом лучшем смысле — у нас еще не особо так развито.

В своей колонке я уже высказалась о сабже (http://fantlab.ru/blogarticle28303#comments) , и весьма эмоционально; в предыдущем отзывае прекрасной kerigma подписываюсь под каждым словом (кроме категорического несогласия с «нечто среднее между «Альтистом Даниловым» и Коростелевой» — Шмараков гораздо профессиональнее как писатель и, если в августе это могло еще не быть так очевидно, что сейчас, четыре месяца спустя, очевидно вполне).

В формате отзыва добавлю, пожалуй, два аспекта, которые мне кажутся нюансами второго порядка, но от этого не менее важными.

Во-первых, и это можно предвидеть с уверенностью, молва о том, насколько Овидий смешно написан, будет дальше пускать круги по воде. Процитирую из себя же: «Овидий в изгании это некий высокий аналог Властелина кольца в гоблиновском переводе» — Роман Львович сами сказали, что это точное определение жанра, имеющий, как оказалось, называние ирои-комедии, то есть текста, в котором о высоком говорится низким стилем. Это предвосхищаемое увеселение (и я его разделяю с энтузиазмом) очевидно, послужит приманкой — вряд ли запланированной — общественному интересу, склоняя его опять в сторону античной литературы и символизма; при всем при том, что в Овидии символизм как таковой не используется, игра в него происходит, и можно себе представить, что многим и многим захочется эту игру продолжить вплоть до более короткого знакомства с античными и классическими источниками.

Интересно будет проследить, насколько раскрутится этот механизм — мы все падки на новые увлечения — и за сколько времени; если же он, то есть интерес — останется в рамках небольшой и замкнутой группы, это будет вполне конкретным ответом на окончательное расслоение литературы и завершение, гм, алхимического делания на этот этап.

Второй момент, который мне кажется важным, задает название. «Овидий в изгнании», вообще говоря, тоже самое, что «Овидий среди варваров», ха-ха. Кто же подразумевается под варварами — персонажи романа, автор с читателями или в целом эпоха и место — вопрос несущественный, поскольку на любой из вариантов может быть дан положительный ответ; в тоже время, глядя в честные глаза Шмаракова, трудно заподозрить его в каком-то ехидстве, так что смысл названия так и остается многозначным и неопределенным

Ужасная, ужасная книга. Закрыла на пятидесятой странице и надеюсь никогда к ней не вернуться — чтобы мне! да в моем возрасте! да чтобы было так страшно!

То есть я в принципе не читаю хоррор и действительно боюсь его — тут вот соблазнилась первыми страницами, отзывами и приятной улыбкой на фотографии; автор там вообще выглядит, как Ленин на октябрятской звездочке — можно ли подумать, что страшно будет настолько?

Сначала все прекрасно, — такой хорошей «семейной» национальной прозы не было, кажется, после Фазиля Искандера (что само по себе плохо, неправильно и вообще непонятно). Потом уже в эпизоде с красной кофтой — жутковато, с матерью стоящей над спящей девочкой — еще жутче, и так по нарастающей до книги сказок. Ой, главное не начать вспоминать эти сказки к ночи.

Что там было потом, не знаю и знать не хочу, это какие же крепкие нервы надо иметь, чтобы такое читать! Очень талантливый автор, очень.

Не могу себе представить, что должен испытывать человек, в горящем городе кричащий «Пожар!Пожар!», и получающий на голову помои и попреки за хулиганство, мешающее честным бюргерам спокойно принимать на грудь сосиску с пивом.

А вот нечего, сами виноваты — Линор слишком умная и сильная, Кузнецов слишком умный и тонкий (что значит «в чем выражается»? Вы его прозу читали вообще, хотя бы фантастическую? Пастернаковский сплав легкости и точности).

Ну давайте смотреть по пунктам. Название, дорогие друзья, вам что-то говорит? Или название у этого романа «Секс в большом городе» или «любовь и порно» или что-то в этом роде? Что означает слово «нет» на титуле? Чему-кому говорится это «нет»? А? Хорошо, для самых маленьких скажу прямым текстом — «нет» такой жизни, о какой написано. «Нет» в смысле — мы этого не хотим, давайте скажем этому «нет», нас ужасает, что происходит, и мы отказываемся с этим соглашаться.

Самые маленькие, наверное, не помнят, но в советское время были чрезвычайно популярны карикатуры в газетах под лозунгами «Нет западному империализму!» (а восточному, типа, да!) ; или еще «Нет проискам НАТО на Ближнем Востоке!» (оттуда дети узнавали о существовании того и другого).

Так вот «Нет» эта та же сатира, та же карикатура на язвы, миль пардон за пафос, общества. Сатира, правда, несмешная; сатира, написанная болью. Очень сильно написанная и очень сильной болью.

Неужели правда кто-то не догоняет, что это не антиутопия, не фантастика в строгом смысле, уж тем более не порнороман (а если «порно», то не про секс, а про общество потребления, которое вертит тобой, как хочет), — документальная картина сегодняшнего, завтрашнего, и — не дайбог — послезавтрашнего.

Пелевин со своим С.Н.А.Ф.Фом документалист, как пошутили на башорге? Я его очень уважаю, но в документалистике здесь Линор с Кузнецовым выигрывают влегкую. Смотрите сами: потребление; секс на месте любви; потребление; секс на месте искусства; потребление; идея секса, держащая всю экономику. Я очень уважаю секс, даже больше, чем Пелевина, но совершенно не уважаю индустрию секса. Все, что написано в Н., написано о потреблении секса, о институте общественных отношений сцементированном коммерциализацией секса; о сексапиле и гламуре как мериле человеческого достоинства. Возможно, для России это исключительно московское явление или признак нынешнего российского бомонда, не знаю наверняка — говорят, служащие барселонского аэропорта называют прилетевших московским рейсом «труппой Майкла Джексона» (меня, как частично русскую и в прошлом москвичку, это обижает, шокирует, но и смешит изрядно). На самом-то деле этот образ транслируется Голливудом (оставим за скобками то, что в нем есть хорошего), как идеологическим ретранслятором в «Попытке к бегству» Стругацких — толпа внимает, как загипнотизированная (собственно, а почему «как»?) а у отдельных гипнозоустойчивых начинается мигрень и конвульсии.

Не надо увлекаться фантдопущениями, это всего лишь литературный прием, форма, а смысл-то — вот он, как на ладони.

И ведь буквально прямым текстом говорится — а дальше что? Снафф, захватывающий сцену? Расчлененные дети, подпольные киностудии и слюнотекущие зрители? Добрые, добрые Линор с Кузнецовым хотя бы не доводят до конца эту мысль, не рисуют общество, где экономика опирается уже не на порно, а на индустрию порно-снаффа в многообразии сочетаний. А ведь могли бы в качестве литературного приема надеть устройства записи на палача и передавать зрителю палаческие ощущения.

Представила, как бы выглядела книга с такой подробностью и зависла на целую минуту.

Вы правда еще думаете что это баловство и эпатаж? Ой, вот только не надо недооценивать роман; к тому же написан безупречно и, чего уж там, безумно интересно.

Без вступления и прочих реверансов, ладно? И без всякой последовательности.

Что я думала, пока читала Хобо:

А. Помните машину времени из Понедельника, на которой можно было попасть в описываемое будущее? Привалов ехал по «советской» стороне, и там, в общем, все было классно, прилетали звездолеты и девушки, выскочив из морозильных камер, бежали их встречать с огромными синими цветами в руках. Зато на стороне западного описанного будущего все время что-то рвалось, человек в шрамах бежал по выжженной земле, отстреливаясь и, кажется, еще какие-то внеземные монстры, не помню уже в деталях.

В комментарии на Бэнкса я написала, что самым сильным впечатлением этой зимы для меня стал Бэнкс; в ретроспективе уже могу сказать, что не только этой зимы но и вообще последних лет, следуя прямо за Домом Петросян. Хобо в моей личной топографии оказался еще (и гораздо ещее!) более значимым, чем Бэнкс, поэтому так или сяк, я о них думала вместе, пока читала первую четверть Хобо.

Обратите внимание, какая насмешка — Бэнкс создал и развил мир Полудня, Жарковский – людей со шрамами на выжженной земле, пардон, людей, живущих в условиях затруднительных. Какая удивительная инверсия от того, каким нам представлялся мир в счастливом детстве. Оставлю это без комментариев, но будем держать в уме.

Бэ. Кроме того, с первой страницы до последней, клянусь моим е-ридером, я думала: мать-перемать! Это непереводимо лингвистически и нетранскрибируемо смыслово. Я даже не знаю, сможет ли понять Хобо русскоязычный, но никогда не живший в России человек – а если поймет, то поймет про нас ВСЕ. Однако бог с ним, с этим условным русским, но не советским, и даже не пост-советским. Непереводимо, как есть, непереводимо.

И вот читаю я Хобо, читаю, ощущаю всякие чувства и думаю разные мысли, а параллельно тук-тук, тревожное такое, дискомфортное — а что бы произошло, если бы автор был англоязычным? Взорвал бы он мировую литературу или только слегка расшатал бы, а потом удовлетворился яхтой и виллой и пошел писать хобо-сериал, что тоже, согласитесь, было бы совсем неплохо? И знаете что, дурацкий это вопрос – не для нас эти сады наслаждений, какая-то у нас неправильная карма.

В Хобо есть отдельный такой небольшой сюжет, прямо-таки проходной сюжетик о том, как мэр Города отправляется с визитом на инспекторский «Наум Черняков» и видит там небывалую, невиданную роскошь, целые деревья, небо и даже море (вспоминаем звездолеты Бэнкса, да?). Свой бумажный вариант книги я сейчас отдала дочери, а в электронном подробности не найду, но будьте уверены, что перепад давления у человека извлеченного из глубокой неосознаваемой бедности и доставленного в абсолютное изобилие описаны лучше, чем у множества классиков (а это вообще частая тема в боллитре). И вот что интересно, сталкиваясь с этим изобилием, он изумляется, но не вожделеет его, не желает растовориться в нем, а желает вернуться к своей работе и своим людям. Представления не имею, что вкладывал в этот сюжет автор, но для меня именно этот момент стал точкой полного смещения сознания и, в своем роде, откровением. А я-то думала что все про себя уже знаю и что все мотивы собственных поступков более-менее мне уже понятны.

Цэ. Ergo, думала я, пока читала, «а сколько их упало в бездну?», не англо-пишущих и не попавших в брэнд одновременно? Тут происходит вторая переоценка, активированная книгой, теперь по отношению ко всему культурному полю, пардон за выражение.

Дэ. Item, пришла я к выводу, все наши представления о нашей собственной литературе и нынешней культуре не то чтобы нечеткие, а вообще крайне условны, отраженные в зеркале мирового (не)одобрения и собственной истерии потребления (развлечений, гламура и духоподъемной философии) этаким размытым конденсатом. Третьим результатом хирургического вмешательства романа в мою приятную досель читательскую ипостась стало то, что я вдруг оказалась разадаптированной к литературе развлекательной и пустопорожней. Что, вообще говоря, безусловное благо, — я давно и безуспешно пыталась избавиться от идиотской привычки читать все подряд после какого-то уровня годности (возможно, само понимание годности и уровня резко изменились).

Все вместе означает, что автор выходит далеко за рамки обычного писательского воздействия. Ну то есть в моей системе координат, поскольку Хобо перетряхнул мою картину мира, а это эффект нечастый.

Что я могу сказать на уровне эмоций:

«Война и мир» отечественной фантастики. Весь аромат шестидесятых, выплеснувшийся в семидесятые и дотянувший до восьмидесятых – мы так жили, да. В студенческих общежитиях; на кспшных сборах; работая за энтузиазм и только потому, что так правильно; в поисках запрещенной и дефицитной музыки и книг. Когда друзья значили больше или как минимум столько же, что и семья; когда пили жуткую дрянь и ели весьма однообразно, но не придавали этому никакого значения.

Совершенно неважно, что финал открыт – это история о жизни целого социума, она и не обязана быть завершена. Недописанность каких-то сюжетных линий не мешает совершенно, в принципе, и так все понятно, ну а что нет торжества американской, пардон, советской мечты, так ее и в жизни нет. Какой ХЭ и какая завершенность в «Войне и мире»? Нельзя и даже не нужно ждать от Хобо классической структуры романа.

Наконец, я совершенно убеждена что Хобо – это только первая ласточка какого-то нового литературного поколения. Он слишком другой, чтобы не принадлежать будущему и слишком сильно сцеплен корнями с нашей классикой, чтобы укатиться за горизонт. Он слишком легко читается и слишком силен, чтобы не проникнуть внутрь всей русской литературы, выходя за пределы фантастики, и не посеять там свои семена.

Последний абзац требует пояснить его и раскрыть подробней, но как-нибудь в другой раз. Пока что предлагаю квест, который растянется лет на двадцать – следить, как в русской литературе начнут прорастать эти семена и формироваться новый жанр, некий фантастический гиперреализм . И Сергей Жарковский пророк его)).

И, кстати, будет ужасно жаль, если этот жанр станет кристаллизоваться медленно.

PS. И уже совершенно распоясавшись, добавлю — по масштабу сопоставим с «Войной и миром», по эмоциональному фону и выписанности деталей – с «Андреем Рублевым» Тарковского, по работе с языком – с «Палисандрией» Саши Соколова.

Читается же...ну, наверное, как «Звездные дневники Йона Тихого», до неприличия вкусно, просто обожраться и умереть молодым.

О такой простой и эссенциальной вещи писать, друзья мои, сложно. Ну вот табуретка – что можно сказать о табуретке, что она выражает идею табуреточности? Ерунда какая-то. А сказать, сами понимаете, хочется, то ли по-дамски, с ахами и охами, то ли прямо наоборот, со скупым «ну дык...хорошая вещь, нашенская...».

И вот пока я пребывала в раздумьях, чем же меня так зацепило – ну хорошо написано, даже безупречно, но ничего вроде нового — Андрей Чертков, человек и пароход, в свою очередь, имеющий прямое отношение к фэнской среде и наследству АБС, выложил в своем ЖЖ такую вот ссылку http://www.youtube.com/watch?v=Thwwd3S9rmA&feature=player_embedded .

А что делает нормальный среднестатистический человек, когда заканчивает смотреть запись Флойдов две тысячи одиннадцатого года? Он тут же открывает помпейский вариант того же концерта 1972 года. Все же видят, да, какое совпадение по датам? Все, наверное, но мне просто в удовольствие повторить – Пикник на обочине издан в том же семьдесят втором. Было у меня какой-то плаксивый период, когда смотреть записи того времени казалось невозможным, сердце просто разрывалось от того, какими сияющими и прекрасными были Моррисон, тогда еще король ящериц, Плант весь в золотых кудрях и Блэкмор весь в кудрях черных (Одетта и Одиллия), живой еше Болан, тонкий и звонкий Федоров из Аукциона, БГ, прекрасный, как рождественский пирог, Дженис Джоплин, королева Вудстока, Траволта как оживший эйдос американской мечты и вообще все-все-все.

Это же не для одной меня больная тема, да? И бог бы с ним, что был лесной эльф – стал городской тролль, сияния жалко. Хочешь-не хочешь, а держишь это в уме; правду сказать, я и отечественную фантастику не читаю, потому что был этот фаворский свет – и кончился.

Ну вот смотрю я, значит, концерт Флойдов одиннадцатого года, на который у меня раньше смелости не хватало, а там на первой же минуте записи в клубах света стоит черным силуэтом этакая горгулья, лысый такой гриф с вытянутой шеей, сгорбившись над гитарой, покачивается и играет, мать моя женщина, как бог в первый день творения. И оказывается, что эта горгулья и есть Гилмор, который в том же помпейском концерте, молодой, красивый и наглый, играл по сравнению с собой нынешним как подпасок бога, потому что часть его гения еще распылялась на гордость и удивление самому себе.

Если кто не понял, это не о Жарковском с Зоричем и не о сравнении их с АБС, свят-свят-свят, а о том, что средь шумного бала случайно, среди бесконечных повторов, коммерческого и инфантильного УГ и редких-редких новых явлений вдруг так вот раз! и продолжается та же музыка, без былой витальности и упоения, зато с полной сосредоточенностью на самой музыке. Потому что когда надежды на новый чудный мир развоплотились в сломе времен, музыка, слово, рассказанная история остались, а значит, останутся и дальше.

Я, конечно, готова поверить, что ОМР задумывалась как пародия на сточкер (хотя почему, мне не понятно) или что это реквием по всем нашим надеждам, вывалянным в политике и рекламе, но вот честно говоря – мне совершенно параллельны все эти соображения. Мне, вообще говоря, достаточно свидетельства того, что у нашего поколения, наблюдавшего закат одной эпохи, есть возможность вонзиться в рассвет новой; да еще и с такими запасами памяти, что ого-го.

Это, конечно, вообще никакая не рецензия, а сплошные эмоции; чтобы сказать хоть что-то умное, добавлю вот что: мне кажется не совсем справедливым приписывать всю книгу одному Жарковскому. Он, конечно, гений, спору нет, зато Зоричи люди организованные и цивилизованные, так что очень удачное получилось сотрудничество, — и первоматерия гениального, но хаотического сознания структирировалась и цивилизованные люди оторвались в свое удовольствие и нашли применение своему недюжинному интеллекту.

Больше полугода уже, как умер Борис Натанович, а в голове, как камешек в ботинке, болтается какая-то полумысль-полуощущение, которое можно перевести примерно так: соберись, тряпка, отложи уже в строну Бруно и Фулканелли и проведи, наконец, ревизию оснований своего мышления.

Вот я дико извиняюсь за такое выражение, но проще не получается. На самом деле не сложно, сейчас объясню. Это как бы аксиоматика, на которой мы строим весь свой процесс познания, реакции и действия. Параллельные прямые не пересекаются, это тоже аксиома из школьной геометрии, но вот зачем нам надо это знать? Зачем нам вообще знать что-то, кроме курса валют и тысячи и одного способа манипуляций по Карнеги? Аксиома ценности знания, ценности познавательного процесса, как самого прекрасного, что нам дано в ощущении, — та искра, которая заводит весь мотор активного мышления; ПНС рассыпал эти искры вокруг себя в изобилии.

Конечно, сапиенсы мыслили и предавались познанию и до и вне чтения Стругацких; тот, кто изобрел колесо и стал наблюдать за движением звезд, тоже их не читал. Но у каждого из нас существует свой момент включения, своя точка невозврата, пройдя которую, мы уже никогда не становимся такими, как раньше.

Боюсь говорить за других, — хотя точно знаю, что многие и многие разделяют со мной это переживание – но моя первая точка невозврата, главная и незабываемая – это «Понедельник начинается в субботу».

Сколько раз мы его перечитывали в детстве, сколько раз в студенчестве, потом вместе с собственными детьми – моя дочь сплошь и рядом говорит цитатами оттуда, — но только сейчас осознаю в кристальной ясности, что всю свою жизнь правлю по ПНС, что все мои ценности вырастают оттуда.

- Работать интереснее, чем развлекаться

- Можно быть антропоцентристом и гордиться этим

- Решать имеет смысл только нерешаемые задачи

- Чрезмерно заботясь о материальном, человек деградирует в полуживотное

Вообще-то список можно продолжить, но хватит этих четырех китов, что определили мою жизнь раз и навсегда. Я всегда думала, что мне невероятно повезло в жизни и что я очень счастливый человек, но вот теперь вижу, что не в счастье дело, а в удачно выбранных основаниях.

Занимаясь историей мысли, — и отвлекаясь попутно на самые восхитительные в своей нетривиальности работы – я искала до тех пор, пока не нашла школу, отвечающую всем четырем аксиоматическим для меня критериям из ПНС. Сама удивилась, но это оказалась кембриджская школа неоплатонизма, — более того, именно из нее вырастает весь сегодняшний европейский мир. То есть рамки того течения несколько шире, чем только Кембмридж 17 века и только возрожденческий неоплатонизм (единственная в старой Европе философия знания, ставящая человека в центр онтологии), но не буду сейчас отвлекаться на дополнительные имена и направления, — так или иначе, оптика, заданная ПНС, дала стимул к такой работе, которая неизбежно делает жизнь осмысленной. Нисколько не сомневаюсь, что с этим стимулом и в такой проекции можно заниматься тысячью разных дел; главное, целостность основания и энтузиазм гарантированы всегда.

Мы все понимаем, что когда наше поколение, воспитанное на таких идеалах, столкнулось с удушающей нас идеей рынка и потребления, нам оказалось довольно-таки сложно сохранять себе верность. И что? И ничего, выросло новое поколение, не напуганное собственной неприспособленностью, но возвращающееся к той же схеме, в которой работать интереснее, чем развлекаться, человек – мера всех вещей, а потребление не может сделать кадавров из тех, кто кадавром быть не хочет.

Потрясающе интересно наблюдать, как идеал клерка и менеджера тает в своей значимости, и люди с чистыми, ни разу не бритыми ушами потихоньку опять начинают объединяться, чтобы вернуться к тому, на чем мы были прерваны.

Мне трудно сказать, как бы эти процессы проходили внутри нас, если бы ПНС не стало своеобразным законом, каноном и внутренней конституцией нашей группы (даже считая, что не все одинаково любят эту вещь, настроение, сформированное ею, передавалось, как вирус в определенном кругу). И тем не менее – чем больше я наблюдаю, тем сильнее моя уверенность, что Понедельник сыграл свою роль в нашем становлении гораздо серьезнее, чем мы сами замечали.

Прямо как розенкрейцерские манифесты 1614 и 1617 годов, взорвавшие мозг современников новым подходом к науке – так и напишут потом, через несколько веков, исследователи: «Влияние творчества Стругацких на эволюционный скачок, которому мы обязаны нашим всем» ))

Но это уже будет совсем другая история.

«Игрока» я закончила больше месяца назад, читаю следующую книгу цикла, но сознание никак не хочет абстрагироваться от этой и перевернуть последнюю страницу. Что, в общем, не было ожидаемо, поскольку «Игрок» не производит впечатление чего-то неимоверно значимого, казалось бы — прочитал, закрыл, выдохнул и читай спокойно дальше. Тем не менее, так не получается; мои отношения с этой книгой повисли в ожидании завершения и надо сказать, это напрягает.

Изначально у меня не было намерения писать по ней рецензию, но, видно, придется — авось отпустит.

Думаю, все заметили, насколько неудачно переведено название. Мало того, что напоминает о Достоевском, совсем не к месту и не ко времени, но и совершенно ошибочно сосредотачивает внимание на субъекте действия, вместо того, чтобы равномерно распределить внимание между субъектом и его способом жизни, как это обозначает аутентичное название. Именно способ жизни как увлекательной игры, знание правил и огромное, но не бесконечное многообразие позицией внутри этих правил, беспечальность и азарт создает атмосферу книги и сконцентрированно в английском назавнии. Не переведено и этим упущено важное.

Ну да ладно, едем дальше. Есть тут один нюанс, обозначив который, рискую быть подверженной остракизму. Собственно, еще «Вспомни о Флэбе» вызвало у меня сильнейшее чувство узнавания, но «Игрок» произвел впечатление полного, глубокого и абсолютно идеализированного описания современной Европы. То есть я не воспринимаю Культуру как утопию, но однозначно как идеал развития лучшего, что мы имеем в Европе сейчас и особенно с точки зрения конца восьмидесятых, когда это лучшее было совсем хорошим.

Не поймите меня превратно, но также, как узнаваемо космопорт во «Вспомни о Флэбе» повторяет европейские большие аэропорты в измененном масштабе, так и фон сексуальной свободы «Игрока» абсолютно точно копирует стиль жизни интеллектуальной европейской элиты — не всех, разумеется, не всех! но очень и очень многих — в котором спокойное приятие и знание себя, именно в смысле своих потребностей и их нюансов органически сочетается с таким же спокойным, доброжелательным и открытым приятием чужих способов сексуального поведения. Что, открою секрет полишинеля, для определенной группы европейцев, довольно-таки обширной, является своеобразным кодом узнавания и идентификации.

Очень говорящий фон, но надо выйти из контекста русской культуры и встать на позиции культуры Старого Света, чтобы провести аналогию между сексуальной открытостью и прогрессом, — что исключительно европейское явление, уже в америке акценты стоят иначе.

В целом, весь способ жизни людей Культуры повторяет образ жизни интеллектуальной элиты, насколько мне повезло с ней столкнуться — интересная творческая работа с подчеркнуто серьезным к ней отношением — но не как в советской утопии, а на манер средневековых европейских гильдий, — полное чувство защищенности системой, смесь сибаритства и безразличия к накоплению; железное здоровье и никакой ксенофобии; городские праздники и приятные собеседники; даже пейзажи и дизайн помещений несут отпечаток лучшего, что мы встречаем в современности, смесь живой зелени, текущей воды, старого дерева, камня и живого огня, ничего фантастического, все знакомо и любимо, только размах другой.

Интрига и напряжение случаются, когда человек такой западной, удобной, красивой и человеколюбивой культуры (здесь с маленькой буквы) сталкивается с культурой тоталитарной и азиатской, с ее варварской роскошью, железобетонными условностями и безграничной нищетой вместе с еще более безграничной незащищенностью.

Как сказал один мой знакомый, вернувшись из свадебного путешествия в Кению — никогда, никогда больше не поеду в такую страну, это было ужасно. Видеть, как живут люди, не имея примитивных удобств и базовых прав и понимать, что ты не можешь ничего сделать, — сказал он, — это страшная травма.

Не могу знать, хотел ли Бэнкс сказать именно это или нет, но вот так я прочла. Увидела внутренний конфликт европейца при столкновении с тоталитарной культурой, стремление проникнуть в нее и содрогание при этом проникновении, и одновременно любовное выписывание лучшего, что предлагает и обеспечивает европейская цивилизация, написанное с такой нежностью, как если бы это было описание родного двора с его старыми липами, песочницей, старухами и котами, только в космических и вековых масштабах.

Ни сама игра, ни политические манипуляции на фоне разворачивающихся картин ежедневности уже не впечатляют. Да и с Гессе параллели не нахожу, в «Игре в биссер» все бесплотно, значительно, спекулятивно, в «Игроке» — ровно наоборот.

И ничего больше сказать по этому поводу не могу.

Эта книга не только стала самым ярким переживанием уходящей зимы, но мне нравится вспоминать, как я ее читала. Скажу больше – вспоминать и грязно ругаться от восторга.

Такой же эффект произвел в свое время тарантиновский Палп Фикшен, так что пришлось умерить эмоции и подумать, с чего бы это. Вам приходилось сканировать свои впечатления, разбирая их на детали и распутывая ассоциации? Бэнкса сложно понять, не разобравшись со своей на него реакцией – восторг восторгом, но что у нас в сухом остатке?

Только дочитав до эпилога и объявив на неделю литературное воздержание – даже не ради послевкусия, а чтобы дать время сверх-идее усесться и пообтереться в сознании – я обнаружила, что общего между Тарантино и Бэнксом больше, чем можно ожидать, это отдельный сверх-жанр, схожий не только взглядом на мир, но и внешними чертами.

Отстраненностью; трагикомичностью; обращением с наркотиками; простотой смерти и замороченностью любви; маргинальностью героев, наконец, их значительностью и заменяемостью в одно и тоже время.

В общем, я не знаю, как называется этот жанр, но кодовыми словами к его пониманию будет Божественная Комедия.

Вряд ли только Бэнкс пишет трагикомедию человеческой жизни под безразличным молотом непредвиденных обстоятельств; жизни и обстоятельства, однако же, у него настолько рельефны и самобытны, фон и сцена выписаны так роскошно, что усилия к этому непростому тексту прикладывать не приходится – ошеломленный, ты наблюдаешь за ним через стекло, сохраняя иллюзию безопасности.

Это требует своего объяснения. Скажем, фэнтэзи плотно цепляет читателя на эмоциональный крючок и протаскивает от начала и до конца книги на едином выдохе. Твердая фантастика покупает на любопытство, космооперы – на адреналин.

Трагикомедии же человеческой жизни, написанные на таком уровне и с таким размахом, требуют изрядной смелости, чтобы созерцать их, не отводя глаз. У меня, по крайней мере, не получается оставаться в таком тексте без передыху, хотя в нем нет напряжения. И тем не менее, созерцать бездну подолгу невозможно, — слишком сильно и слишком глубоко, приходится прерываться на покурить, подумать и подготовиться морально к следующему заплыву.

Хоть формально текст и можно назвать космооперой, было бы ошибкой всерьез отнестись к его форме. Метафора странствий может быть любой, хоть путешествия Одиссея через моря, хоть скитание по улицам в джойсовском Улиссе или поиски истины в Саге о Рэйнване Сапковского. Метафора, метафора человеческой жизни и странствия через нее; Бэнкс, однако, ставит точку и подводит итог с самого начала названием текста и эпиграфом к нему. Можно верить этому окончанию, а можно понимать жизнь и посмертие совсем иначе, — во всех случаях перспектива ошеломительная.

Великая книга, что сказать. Но не детская; если не получается чтение, то и не стоит мучиться, оставьте ее без сожаления, — всему свое время. Только не надо судить «Вспомни о Флэбе» меркой «Трех поросят» или «Агента 007», нехорошо выйдет.

UPD

И кстати. Кого-то из комментаторов смутили масштабы корабля и в целом технических чудес. Месседж же вполне прозрачный и равен скепсису по отношению к техногенной цивилизации сверхкомфорта, которая не решает при этом вечных вопросов человеческого существования. Противопоставление технического сознания и религиозного, при том, что в обоих не хватает внимания к человеку, вообще одна из скрытых пружин текста.

Очень противоречивое впечатление, очень. За язык, стиль и прочую внешнюю форму поставила бы десять, за содержание – единицу. Язык и другие литературные красоты, правда, резко обрываются к последней трети книги, зато конспирологический бред растет по экспоненте...и ведь так все хорошо начиналось, эх.

В какой-то момент мелькнула мысль, что авторы предвосхитили Маятник Фуко, сделав из конспирологических теорий шутку-обманку; когда главный герой появляется под именем Бонда, совсем было приготовилась радоваться изящному юмору – а вот же нет, если здесь и был юмор, то настолько тонкий, что заметить его мне не удалось. До сих пор ломаю голову – что это было? Ящеры все эти (тоже конспирологический жупел, если вдруг кто-то не знает), пинки в сторону коммунистов, гомосексуалистов, масонов, перепало даже суфиям и барону Субботе; букет из конспирологических фетишей, замыленных уже в середине девяностых, в полный рост.

Однако мистерия ПВГЧ не в ящерах, не в Туле и не в тайниках под сухаревской башней; главная загадка в том, для кого это написано. Ну то есть читатель, не знающий поэта Гумилева, не оценит аллюзий и отсылок — ни путешествий полковника, ни пылающего жирафа, ни мелькающих упоминаний Ахматовой, ни имени новой жены, всех этих деталей, придающих тексту объем и обаяние. Зато с большой вероятностью доверчиво и радостно проглотит весь конспирологический компот, сервированный как наилучший коньяк.

Читатель же, отягощенный интеллектом и элементарной эрудицией, хоть и будет в состоянии оценить культурологический комикс, к конспирологии заведомо не предрасположен и брезглив, даже если речь идет о конспирологии инфантильной.

Так я и осталась в некоторой растерянности – а что это было-то? Зачем и для кого?

Я люблю фэнтэзи и прочла много хорошего в этом жанре, но ничего, настолько сильного эмоционально, не встречала. Сильного не в смысле захватывающего, — таких книг, что раскрыл и пропал, много, — но в значении литературного мастерства, в значении поэтизации, почти шекспировского очарования чувств.

Любовь, предательство, героизм, скорбь и упорство, как в любой высокой драме, где эти эмоции сплетаются и достигают высокого накала, образуют такую насыщенную эмоциональную взвесь, что на одной любви к фэнтэзи Тигану оценить невозможно. Правда, для фэнтэзи вообще характерны напряженность действия и эмоционального фона одновременно, но именно в Тигане этот эмоциональный фон написан так сильно, что захватывает больше, чем само действие.

Однако меня покорило не только и не столько это, как такой незаметный, второстепенный, я бы сказала, подтекст, который формально выражен в борьбе за возвращение памяти о Тигане, а литературно я бы назвала посвящением памяти поэтической античности.

Возможно те, кто не слишком хорошо помнит историю мифов, не заметил этого, так что объясню подробней. Весь текст наполнен аллитерациями имен. Тригия созвучна с Фригией — в античной классике фригийская свирель упоминается также часто, как тригийская здесь, это устойчивое словосочетание сразу меня насторожило и подготовило прочесть миф о Дионисе-Адонисе, миф о растерзанном и умирающем боге в его тиганской интерпретации. Анемоны, расцветающие из крови умершего бога и вепрь на знаменах захватчика вообще-то не оставляют никаких сомнений (Адонис был растерзан именно вепрем), но эти поэтические рифмы в тексте появляются позже.

Леса, поросшие кедрами и кипарисами, сравнение загнанного бога с оленем (еще одна коннотация с греческими мифами), опьяненные соком священных ягод вакханки, оливы, кедры и виноградные лозы, сам Плач по Адаону, — да меня просто вштырило, простите мой французский. Увлечение Элладой вообще свойственно подросткам из благородных семейств, но под натиском перемен с возрастом это увлечение бледнеет и остается тенью в сознании; Тигана же возвращает эти подростковые еще влюбленности и подростковую же силу восприятия.

Дальше начинается вообще сплошное узнавание. Ладонь, на которой происходит действие и за которую идет борьба, изображаемая раскрытой рукой с поджатыми третьим и четвертым пальцами это, без сомнений, Пелопонес, у меня совершенно случайно была раскрыта карта Древнего Мира на мониторе в то время, когда я читала Тигану, посмотрите сами http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/5/58/Achaemenid_Empire_ru.svg?uselang=ru

Имена богов вообще невозможно игнорировать – Адаон созвучен с Адонисом и Адонаем, Эннана с Иннаной, одним из тайных имен Иштар, Мориан – с Морриган, уже кельтская мифология – ареал расширяется, aллюзия не сосредоточена только и исключительно на Древней Греции, поэтический рефрен Тиганы посвящает ее всему ушедшему миру, всей его поэтической красоте; сама идея потерянной памяти, за которую идет борьба – воззвание к сохранению старых имен и рассказов о прекрасных городах.

Никто из нас не живет в том мире, в котором родился. Чем чудеснее город, в котором мы рождаемся и вырастаем, тем больнее видеть его изменения и забвение того, чем он был, а это рок нашего времени. С забвением классического образования забываются и старые имена, одно тянет другое, память выхолащивается, как под влиянием колдовства. Тигана очень, очень глубокий текст, несмотря на всю фэнтэзийную легкость.

В дополнение нельзя не сказать о замечательной поэтичности текста. Хорошие книги, особенно фэнтэзи, часто создают эффект кино – читаешь и видишь, закрываешь книгу и продолжаешь видеть. Но эффект поэзии – редкое явление; смена сезонов и смена красок каждого сезона, запах моря и дыма, оттенки света, — все вместе создает такое живописное, импрессионистское полотно, которое выделяет Тигану среди других хороших и замечательных книг в нечто особенное.

Хороший писатель Гай Кей, буду дальше его читать.

Не в моих правилах говорить плохо о книгах, чтобы не обижать людей, которым они нравятся, но тут позволю себе позволить. «Медведки» для меня самая плохая книга, которую я прочла за последние годы – обычно не дочитываю то, что мне не кажется заслуживающим внимания, но премии же, отзывы, пришлось совершить усилие, — хочется понять, за что сейчас хвалят и какие книги

Скажу сразу, что я не читала Малую Глушу, которую хвалят несколько людей, которым я доверяю; вообще у Галиной не читала ничего – и теперь вряд ли уже буду. Я могу закрыть глаза на удручающее бытописание. Нет, оно правда удручающее – если сыр, то засохший, если колбасы кусок, то последний, если грудь, то в красных пятных, если лоб, то в залысинах. Фу. Это такой литературный прием или мироощущение автора, видеть все некрасивым? Не надо мне такого стеклышка Кая, спасибо.

Но жухлость мира в Медведках не самый большой недостаток книги; наименьший недостаток, я бы сказала. Совершеная беспомощность в развитии сюжета и недописанность значимых идей меня лично тоже никак не задевают. Может, это только мне стало понятно, что Рогнеда и является Гекатой на второй минуте знакомства с нею? И что Сметанкин всего лишь прораб, как только он затевает ремонт у отца ГГ? Ну предположим; предположим даже, что кому-то нравится знать заранее всю фабулу, а философские мысли пусть повисают в пустоте, взятые ниоткуда и кинутые в никуда. Допустим.

Но подражание Пелевину в этом заигрывании с древними богами мне сильно не понравилось. Нет, я ничего не имею против подражаний, компиляций и самого жанра, но, помилуйте, не так топорно же. Там, где у Пелевина тонко, иронично, сюрно, здесь просто примитивно до вульгарности. Там, где у мэтров символ высвечивает историю на адскую глубину, где «сегодня» и «давно» сходятся в настоящем, у Галиной черте что набросано, детсадовская история из альманаха мировой культуры для сиротского приюта, — так и кажется, что в меня кидают какими-то неопрятными кусками, слепленными из крайне скудных материалов.

Вот это, о скудости материалов, объясню подробнее. Меня страшно раздражает высокомерие околоэзотерических дам, шевеление мысли принимающих за откровение. Смотрите, что происходит в романе – главгерой, обладающий некоторыми способностями к ясновидению (примем это за фантдопущение, ладно) , а значит, каким-то допуском в тонкие миры (развитие начального фантдопущения) оказывается втянут в игры богов и даже получает от них дары (апофеоз фантдопущения). После чего уходит искать — не знания, конечно, знания околоэзотерические личности не ищут, — а волшебную страну.

Сейчас, сейчас я возьму себя в руки и попробую объяснить, что меня так возмущает. Ну вот представьте, что книга написана о юноше, который пришел в город из тундры, выучил таблицу умножения, деление с дробями даже освоил, а потом – раз! — решил теорему Ферма. Бред же. Откуда у любителей дешевой эзотерки столько пафоса и невежества? Способности к медиации выпадают крайне посредственному ясновидящему, сомнительного ума и достоинств. Это прием такой, рассчитанный на быдлочитателя — и у тебя, типа, может получиться? Фу, неприятно-то как.

Я не говорю уже о том, что древние боги и легенды сами по себе несут метафорическую нагрузку, это символы, и если они появляются в тексте, через такую метафору читателю сообщается – ну, пусть не новое знание, пусть не будет хитрого пелевинского прищура, но хоть что-то! Хоть какую-то информацию! Хоть какой-то намек на дополнительные возможности сознания, хоть полкирпичика в строение моей онтологии. Так нет же, голяк полный.

И вот это шапкозакидательство теперь награждают в числе лучших книг года? Что это, означает, что другие пишут еще хуже? Грустно, господа, грустно мне.

Пятерку ставлю исключительно за хорошую идею с профессией ГГ, — и простите меня все, кому книга нравится.

Посмотрела, что тут поколение некст пишет по Звездному приливу, и расстроилась. Рок-н-ролл мертв, а я еще нет; священные коровы съедены варварами, которые теперь жгут свои варварские костры на руинах и поют свои варварские песни про апокалипсис.

Священные коровы – это не про Брина; если кто не понял, сейчас я буду писать про последний Реннесанс 60х-80х(официальным его центром называется Сан-Франциско), который отразился в самой сердцевине твердой НФ культом человеческого разума и верой в человека.

История нашего поколения укладывается в путь, который мы прошли от этого культа до увлечения постапокалиптикой; причем прошли с ядерной прямо-таки скоростью, не успев даже понять, как и когда эйфория того периода сменилась разочарованием.

В этом смысле культовые книги восьмидесятых, в которых линия, заданная американской НФ почти сразу после хаоса послевоенных лет, развилась до своего апогея, обещая человечеству сложное, но прекрасное и насыщенное будущее, имеют значение хоть и локальное, но схожее с Гимном гражданина вселенной Иосифа Флавия и Трактатом о человеческом достоинстве Пико делла Мирандолы. Попросту говоря, это то, что у нас остается в сухом остатке после смутных времен, неизменно приходящих после времен многообещающих.

Дело даже не в том, что Звездный прилив написано хорошо и прекрасно по меркам своего жанра. И не в том, что космическая опера там огромна, разнообразна и многоцветна. А вовсе даже в том, что все эти завлекательные приятности центрированы на таких старых максимах, как per aspera ad astra и человек – мера всех вещей; на доверии к человеческому разуму, хоть и вложенному в сознание дельфина; на абсолютной вере в прогресс и цивилизацию в противовес консерватизму и традиционности.

Сейчас объясню подробней. Фабула всей серии Возвышение, в которой Звездный прилив является по номеру вторым, основана на некотором культуртрегеровском Наследии, по которому живут Галактики (именно так, во множественном числе), и которое дает механизмы окультуривания предразумных, так сказать, рас.

Сапиенсы же окультурились сами, причем так резко, что разработали звездные корабли сами, и вышли на контакт сами, сами же изобрели генную инженерию и возвысили два вида предразумных — собственно, дельфинов и шимпанзе. И вот весь сюжет на разные лады повторяется это ыыыы, высказанное межгалактической общественностью; а я, презренный антропоцентрист, млею от удовольствия. И то, что стуация вполне себе виртуальная, удовольствию не мешает.

Превосходство человеческого разума над сложностью человеческой же жизни вместе с цивилизованностью как главным ориентиром суть золотая нить европейской философии. В каждый расцвет белой расы эта линия выходит на поверхность, заново задавая вектор; последнее Возрождение было таким недолгим, что кроме НФ, чрезвычайно чуткой к новым тенденциям, мало кто успел в него всмотреться. В этом смысле Звездный прилив прекрасный образец такого всматривания; чтобы оценить эту книгу по достоинству, надо уметь расшифровать ее текст именно с этой позиции; собственно то же можно сказать о целом ряде книг американской плеяды последнего Возрождения.

В целом, вся серия Возвышения строится вокруг идей прогрессорства и человеческого достоинства, но Звездный прилив украшены целым рядом дополнительных бонусов, среди которых тема атавистического сознания дельфинов вместе с их песнями и древними богами сияет дивным светом, а брошенная чуть ли не вскользь концепция языка как инструмента мышления вкуснее и доходчивей всего корпуса антропологических работ Леви-Стросса.

Не то, чтобы этому роману нужны были отзывы и не то, чтобы отзывы были нужны тем, кто взял на себя труд читать Манна. Труд в данном контексте уместное слово, поскольку в длинейших фразах автора, иногда занимающих до полновесной страницы и больше, без известного усилия не поймать ускользающую мысль.

Тем не менее, роман этот настолько велик и грандиозен, что несправедливо оставлять его с одной-единственной рецензией. Признаться, писать мне о нем сложнее, чем даже о Улиссе Джойса, хотя люблю я их практически одинаково. Простите мне, что рецензия не будет последовательной и ясной, ладно?

Первое, — не по важности, а по простоте изложения, — это известнейший роман по библейской тематике. По историям Ветхого Завета, если быть точнее. Фактически, это монументальный труд по превращению библейских историй в движущуюся картину. Знать Ветхий завет культурному человеку необходимо также, как греческие мифы, но если для последних у всех у нас был Кун, то с библейскими мотивами простым их перессказом не обойтись. Хоть это и не единственный роман на заданую тему, но, безусловно, наиболее известный, — и наиболее, я бы сказала, роскошный. Атмосферность поистину волшебная, — не в человеческих, казалось бы, силах, воссоздать деталь за деталью мир, который давно занесен временем.

Введение, в котором история сравнивается с бездонным колодцем, полным таинственных завес, уже записано на золотых скрижалях вечности, — ничего глубже и правдивей про историю сказать невозможно.

В этом месте начинается во-вторых. Во-вторых, весь роман является введением в философию антропологии, в монотеистическую теологию и одновременно мягким подталкиванием к свободному созерцанию универсума. Философия наиглубочайшая и классическая вставлена в форме таких забавных сцен, что, пока прочтешь весь огромный объем романа, самообучаешься смотреть на любой философский концепт с разных позиций, и так и этак. Волшебство, полное волшебство, но Манн сумел создать такой текст, который открывает твой разум и одновременно снабжает информацией; сумел так очертить историю мира, что за читателем остается полное право переписать ее по-своему.

В-третьих, разумеется, это удивительная читабельность текста, несмотря на длиные периоды, пространные рассуждения, страничные описания деталей. Тем не менее наслаждаешься ведь, читаешь ведь, как дышишь.

Главное же, что «Иосиф и братья» может стать тайной дверью в целый литературный пласт, вскрыв заблокированный до определенной поры участок сознания и активизировав его. Больше, чем книга, больше, чем события, — золотые копи, над которыми имеет смысл провести даже больше времени, чем это обычно принято у книгочеев.

Двенадцать лет назад я решила, что столько уже прочитала в своей жизни, что надо прожить самой хотя бы часть из всего читанного. Это оказался захватывающий новый опыт для человека из академического мира и для чистоты эксперимента я не только совсем отказалась от книг, но даже разошлась с мужем-ученым и вышла замуж за неграмотного байкера на двенадцать лет меня младше. Правда, иногда тайком я позволяла себе выпить рюмку, то есть прочесть книгу-другую, но от реальных путешествий и приключений это не отвлекало.

Пока вдруг мне не попались «Волшебные корабли» Робин Хобб. У меня нет никакого опыта с наркотиками, но именно так я себе представляю героиновую зависимость. Прошло четыре года, но я регулярно прокручиваю в уме сцены оттуда, — Хобб произвела на меня такое впечатление, что я запомнила целые куски трилогии практически наизусть – не перечитав ни разу, уже просто незачем, ее мир присоединился к моему внутреннему опыту как часть собственной жизни.

Не то чтобы этот эффект был единичным, как минумум еще с одной книгой произошел такой фокус, а может и целой дюжиной – за это время, я имею в виду. Но мистический ужас перед силой печатного слова весь оказался направлен на Хобб, — поскольку я поставила байк на прикол, закрылась в своем доме и с тех пор читаю не отрываясь.

Это как бы преамбула к рецензии на Хранителя Драконов. Амбула же будет совсем короткая – нет, никакого разочарования, да, тот же галлюциногенный эффект, «трижды тридцать Алисе ура!» и «лучший из миров», по Лейбницу, так же касается мира Робин Хобб, поскольку все там на диво гармонично и складно, все на своем месте, включая глад, мор, войну и драконью оспу.

В общем, хорошие девочки после смерти идут в рай, плохие — куда захотят, а я попросилась бы в Дождевые Чащобы.

И я как бы понимаю, что это не столько рецензия, сколько объяснение в любви, но почему бы и нет, в конце-то концов.

Надо признать, что попасть на фантлаб было исключительной удачей. С первых страниц Имени ветра и примерно до середины я удерживала эту идею в голове вместе с благодарностью тому неизвестному фантлабовцу, который навел меня на Ротфусса.

Если бы все книги были также хороши, я бы жила под мостом или на пляже, читая все светлое время суток, так что очень даже отлично, что таких книг мало. Правда, насколько же хорош Ротфусс я поняла до конца только на втором томе серии. Некоторые нехорошие люди недовольны его народным переводом, — человеческая неблагодарность безгранична, но что тут нового? Отметим пока, что Имя ветра являеется только первой частью истории, которая дальше набирает крещендо. А вот то что вместе с историей обороты набирает и авторский талант и мысль, это факт отрадный и нечастый. Глядя на Ротфуссову ...гм...рожу трудно представить, что такое страховидло обладает настолько внимательным умом и таким даром говорить просто о важнейшем.

Ну то есть для тех, кто, как и я, важнейшим считает способность к мышлению, Ротфусс просто открывает дверь на небеса. Не то чтобы он рассказывал какие-то сверхновые истины – хотя несколько вскользь брошенных фраз меня приятно удивили – но способность одной строкой описать целые направления философской мысли не каждый день встречаешь и не каждый месяц. Возможно даже, не каждый год. Но это только приятный бонус к тексту, который и без этого невероятно хорош.

И вот тут все и начинается. Особая многомерность текста.

Можно очень любить фэнтэзи со всеми его Хогвартсами, Овцепиками, столбами перехода, Темными Властелинами, потерявшими душу и Светлыми, потерявшими глаз.

Можно любить английский роман изысканный старинный, отменно длинный, длинный, длиный...

Также сгодится любить истории о взрослении; о взрослении одареных детей в чуждом мире, с одной стороны и о сопротивлении трению, с другой. Истороии о фриках, бродягах и ученых тоже поставим в список. Можно поставить в этот ряд еще несколько параметров, по которым чисто теоретически западаешь на книгу.

И вот Ротфусс удивляет тем, что удовлетворяет по целому ряду запросов. А запросы у нас, сами знаете, не слабые.

Нет, я совсем не согласна с теми, кто предполагает в Песне ветра коммерчески продуманный ход. Клевета это и зависть человеческая. Чтобы сплести столько разных мотивов, надо очень ярко ощущать жизнь и глубоко в нее погрузиться. Качество текста и талант автора во многом держится на качестве самого автора как личности. Щедрость и открытость у Ротфусса на мое сугубое имхо являются той цементирующей основой, без которой текст стал бы просто еще одним в ряду многих.

Личность автора невероятно привлекательна, и ведь редко о ком в жанре можно так сказать. Большой души человечище, так что и текст глубокий. И теплый, не знаю уж, кто усмотрел в нем мрачность – очень теплый и в некотором роде оптимистичный.

Прежде-всего-раз, это первая и пока единственная книга Зорича, которую я прочла. Есть ощущение, что она несколько отличается от остальной библиографии, — приятно представить, что авторы расслабились и писали ее для собственного удовольствия, заранее зная, какой неформат выходит и как мал будет читательский спрос.

Прежде-всего-два, это зрелый роскошный постмодерн, а постмодерн, как нас учит история, нравится не всем. Дальше я буду писать без оглядки на тех, кому он не нравится, а также оставлю за скобками боевую фантастику Зорича, которая вызывает у меня некоторые сомнения.

Короче, сплошной позитив и благорастворение воздухов.

Так вот, постмодерн. Закон постмодерна гласит, что мир воспринимается как текст, нуждающийся в расшифровке. Кто сказал – Лиотар? Деррида? , — во всех случаях, кто-то из мэтров, и как же был прав. Для нас, людей будущего, нет большего наслаждения, чем заниматься декодированием текстов. «Карл» стоит в том же ряду, который начинает «Улисс» Джойса, продолжает Саша Соколов и Павич; вообще говоря, попыток продолжить эту линию много, толку мало, но у Зорича вот получилось.

Первую половину «Лучшего меча Бургундии» кажется, что родовое проклятие постмодерна – предоминация формы над содержанием , частностей над общим смыслом, отдельной фразы над абзацем и абзаца над главой – имеет место быть. На это, однако, можно и закрыть глаза, поскольку в изобилии присутствует лучшее, что есть в этом жанре – возможность одной фразой объять все устройство мира, выразить таковость вещей и описать узор изнанки бытия.

Очень я это богатство люблю и уважаю. Богатство здесь буквально в каждой фразе, одна лучше другой. Сюжета, правда, не так чтобы много и не так, чтобы внятно. Это если говорить о первой половине текста.

Со второй половины глагол начинает уравновешивать прилагательные, таковость вещей подвигается, чтобы дать место судьбоносности действий. К концу карма и бусидо закручиваются в такую тугую спираль, что когда внезапно все заканчивается, в это трудно поверить. Остается только открыть вику на имени героя и засмотреться на его портрет. Кстати, это именно тот портрет, который пишет Вейден в начале романа. На удивление привлекательный мужчина, надо сказать, Карл наш Ужасный. Приятная редкость на фоне других деятелей пятнадцатого века. Трудно поверить, что он сжег две тысячи городов, но легко в то, что читал латинские сочинения в подлиннике.

Кстати, о латинских сочинениях. Для тех, кто не чужд философии и ценит многообразие ее подходов, настойщий пир духа. Начинающему мыслителю придется погуглить много слов и терминов – ну и чего нам стесняться? Гуглим, не отлыниваем. Тот, кто сможет расшифровать все отсылки и аллюзии текста, легко сдаст философию за три курса, не меньше. Кто получит от этого удовольствие, уже готов к диссертации.

И да, я завышаю оценку – в эпохальную литературу «Лучший меч» явно не входит, но удовольствие, которое я получила, делает меня щедрой.

Проглядывая отзывы на «Парня и его собаку», в очередной раз удивляюсь бесконечному людскому разнообразию.

Ни особого трэша, ни чрезмерной грязи, ни тем более жестокого финала на мой невзыскательный вкус там нет. Больше того, я как раз расценила финал как полный ХЭ и жизнеутверждающую философию человечности, побеждающий инстинкты.

Если же серьезно, то любимый рассказ, наряду с «Чудовищем» Вогта. Возможно, надо очень любить эту атомосферу литературы битников, с их сокрушающим взрывом шаблонов и такой легкой свободой, чтобы оценить текст не только за сюжет и атмосферность. Обычные оценочные схемы к нему вообще не применимы, как ни к кому из первопроходцев. В постапокалиптике и киберпанке это один из первых рассказов, но любим мы его не только за это.

Восхитительное сплетение антибуржуазного протеста, так характерного для шестидесятых с их брезгливостью по отношению к пуристам, джеклондоновского упрямого выживания и ренессансового культа человека-творца, открывающего и создающего себя — сплетение таких разных и глубоких тем с постапокалиптикой, равновесно и глубоко прописаных...что сказать? Образцовый экземпляр, пирожное просто, а не рассказ.

По здравому размышлению, на последней четверти книгу решила не дочитывать. Эти тексты первопроходцев с одной стороны, надо знать, с другой, получать от них удовольствие сложно. Ну то есть длительное удовольствие, сначала-то заходит прекрасно, как старые черно-белые фильмы. И наивность не раздражает, а умиляет, и штампы другого времени не режут глаз, напротив, все так свежо и ярко, так полно энтузиазма, что начинаешь завидовать поколению детей-цветов, когда все самое интересное только начиналось.

И шероховатости текста кажутся на своем месте, и к двухмерности образа претензий нет, только умиляешься, наблюдая за пубертатом сайнс-фикшена.

Чертовски здорово, короче говоря. Но дочитать меня все-таки не хватило.

Весьма парадоксальная книга. После первой трети меня преследовала мысль «ну и зачем я это читаю»?. Тем не менее, дочитала со словами «отлично, просто отлично». С одной стороны ни уму, ни сердцу, с другой — обаятельнейший местами текст.

Исторически, психологически, литературно — сплошные несостыковки.

Вот смотрите сами: понятие о чести соответствует военной аристократии в невоенное время, рыцарский кодекс налицо. При этом вроде бы все участвуют в сражениях. Одновременно дается ретроспектива, из которой видно, что этот кодекс не менялся минимум четыреста лет. В начале второй книги, на самом деле, неизменность кодекса можно дотянуть до девятисот, но и четыреста хватает, чтобы удивиться.

Образ мышления и склад ума — прединдустриальной эпохи. Так же, как и костюмы, атрибуты быта этсетера. Казалось бы, технический прогресс уже вот-вот, так нет же — там еще лучники и копейщики сохранились, хотя с порохом мир уже знаком. Тем не менее, атмосферно и зримо, эффект присутствия имеется.

Эмпатия у героев нулевая. Окделл, персонаж вообще говоря, симпатичный, по недалекости и инфантильности сравним разви что с гарри нашим поттером. Необучаем в принципе. Но симпатичный. Альва на фоне остальных приятное исключение, хотя мэрисьюшность имеет место быть. Но хорош. Хорош, ничего не скажешь, фактически один держит всю книгу. Но мэрисью. Этнические различия вообще выписаны карикатурно, как в игрушке. Тем не менее, несмотря на нулевой психологизм, на некотором неглубоком уровне персонажи вполне себе живые — плосковаты, конечно, кривобоки и не дописаны, но живые.

Сюжетные концы не связаны, персы появляются и исчезают как хотят. Подразумевается, что развитие линий будет в продолжении, но хаос все равно есть хаос. Тем не менее, основная интрига и стратегические операции разработаны достойно, не без ляпов, не без роялей в кустах, но неплохо, а местами просто хорошо.

Такую работоспособность, как у Камши и в хорошие бы руки, отличный бы вышел писатель.

Мы избалованы и нас уже трудно удивить хорошей литературой, но Вульф удивляет.

Первые же два параграфа бьют навылет, воспоминания детства в духе Набокова, инкрустированные кафкианскими зловещими — впрочем, одновременно забавным — намеками. Естественно, что автора сравнивают и с Набоковым и с Прустом и называют мастером высокой литературы.

Беда в том, что насладиться им может только ценитель парадоксов сознания. Я не люблю ни Кафку, ни Набокова, ни Сартра. И от «Пятой головы цербера» не получила никакого удовольствия, увы. Восхищение, любование, признание — да, но с холодным сердцем и тоскливым ожиданием «да когда же это кончится!».

Тем не менее, сжать зубы и прочесть надо. Пост-эффект себя оправдывает. Впрочем, трудно сказать, чего я сейчас чувствую больше — радости, что это мучение закончилось или счастья от гениальной прозы.

Могу только повторить вслед за всеми — прекрасная детская книга. Жалко, очень жалко, что я не обратила внимания на эпитет ДЕТСКАЯ...повторенный много раз в рецензиях с определенным количествои граматических ошибок. Главное, как хорошо все начинается, как по-английски написана, какой восхитительно мерзкий характер у всех без исключения! Столько обещаний, что сложно не купиться.

Не покупайтесь, это не та детская литература, которую и взрослым прочесть не жалко. Есть подозрение, что хороший, без дураков, писатель решил заработать немного денег.

Кто обратил внимание, в биографии Страуда упоминается детство, проведенное рядом со старинными гриммуарами и магическими книгами — значит, все дружно построились и ждем пикантных подробностей. А вот нет, никаких подробностей — все те же пентакли, руны (странный выбор для демона ассирийского происхождения), травы (тоже в основном английские) и заговоры. Для детей младшего школьного возраста вполне информативно.

Во второй книге мелькает некоторый проблеск мысли, но быстро затухает. Разочарование по всем фронтам.

Ставлю пятерку исключительно за хороший язык и приятное местами чувство юмора.

UPD от 07.04.13

А вот все оказалось не так и просто — прошел чуть ли не год, а вспоминаю Бартимеуса с ностальгией и нежностью; англичане вообще большие молодцы по части детских сказок и Страуд запал таки в душу. Жаль, нельзя постфактум исправить оценку, сейчас бы поставила восьмерку как минимум, а то и полновесную девятку.

Про «Улисс» Джойса с уверенностью можно сказать следующее – 1. Его называют вершиной литературы XХ века, 2. Редко кто отваживается прочесть его до конца и 3. Если кто-то прочел эту книгу с надлежащим старанием, он, как правило, соглашается с пунктом 1.

Я люблю Улисса настолько, насколько вообще можно что-то любить в литературе; но, прочтя ее бесконечное количество раз, каждый следующий читаю как заново. Самый первый был всего лишь ознакомительным, любопытство подгоняет не останавливаться, в ссылки приходиться смотреть по нескольку раз на страницу, — словом, не расслабиться.

Улисс, однако, требует расслабленного состояния ума. И хотя предубеждение против него сломать трудно, позволю себе обрисовать в некотором роде мануал по обращению с этим текстом.

Итак, первое – Улисса нельзя читать в электронном виде. Только на бумаге! Во-первых, текст настолько плотный, что то одно, то другое застревают в сознании и периодически приходится отлистывать страницы назад, перечитывая и уточняя правильный тон ощущения. Во-вторых, сноски, а так же вступление к каждой главе смотреть надо сразу, и это важно. Текст не только плотный, он еще и объемный, а также многомерный. Пропуская сноски, мы лишимся этой многомерности и слабо сможем связать подтексты, которые стоят ниже по тексту с тем, о чем вскользь было упомянуто выше.

Второе – следует из первого. Улисса нельзя читать без двух закладок, одна – в основном тексте, другая – в комментариях.

Большая часть текста составлена на аллюзиях, чтение его – напряженная работа всего интеллекта и памяти и без удобного доступа к комментариям справиться с этой работой практически невозможно. Не стоит и пробовать, разве что с фабулой ознакомишься, полюбуешься на красоту слога, оценишь глубину погружения, атмосферность, все, что угодно – но это будет только надводной частью айсберга, девять десятых останутся невидимы.

Третье. Особое внимание на введение в главы ( расположенные тоже в комментариях) можно и не обращать, по крайней мере, первые двенадцать раз. Сообщение Джойса о том, что цвет главы, скажем, синий, вообще говоря, лишняя информация для читателя, если только он не привязан накрепко к герметическим искусствам и не простраивает на них свои, дополнительные, аллюзии. Однако то, что мы знаем о Джойсе, особых поводов думать о герметической символике нам не дает; поэтические же метафоры рассеянного гения да, характерны для него. Скорее всего, речь идет о том же феномене, о котором писал Набоков в своей автобиографии – «звук А виделся мне ярко-красным» (цитата неточная).

Судя по характеру его таланта, а также по свидетельствам современиков (самое известное, хоть и карикатурное – Роберт Кон из Фиесты Хемингуэя), такие привязки к реальности Джойсу нужны были как цементирующие его внимание и намерение, скорее всего, это личный инструмент автора и хотя смысл в них (введениях) есть, не обязательно пытаться расшифровать его сразу. То есть схемы и графики пропускаем, в пролетарскую суть вникаем.

Четвертое. Улисса перечитывать необходимо, с первого раза воспринять его во всей полноте невозможно. Однако это не тот случай, когда последовательность событий имеет принципиальное значение, усвоив ее в первый раз, можно перечитывать рэндомно любые главы или их части.

Учитывая, что каждая глава написана разным английским (слэнгом, диалектом, манерой речи, конструкцией текста) – это дополнительный бонус – с разной атмосферой и разным, скажем так, оттенком харизмы, перерыв между ними делать все равно необходимо. Моих эмоциональных ресурсов, по крайней мере, не хватает для того чтобы наслаждаться всем вместе и одновременно, слишком мощно и богато, слишком разнообразно и интеллектуально насыщено, чтобы читать его запоем.

Говоря, что не перечитав множество раз, Улисса не прочтешь, я имею в виду несколько лет, а не пару-тройку месяцев. Здесь я обобщаю опыт немногих знакомых из тех, кто книгу прочел и оценил – возвращаются к ней первые несколько лет регулярно, в результате она просто эти годы держится на виду и в ближнем доступе.

Оффтопом не могу не заметить, что такое притяжение текста встретила еще только в одной книге, а именно «Дом, в котором». Очень похожая история, очень.

UPD В догонку к предыдущему рискну поделиться наблюдениями за читающими «Улисс».

Надо сказать, что чисто технически, в У. два героя — Стивен Дедал, молодой, нищий и вдохновенный ирландец, поэт и школьный учитель, и Леопольд Блум, сорокалетний дублинский еврей, рекламный агент и отец семейства. Предание гласит, что оба перса суть причудливые автопортреты Джойса и их движение настречу, столкновение и расхождение имеет огромный подтекст, символический, психологический, архетепический, как кому благоугодно это называть.

Практически же главным героем является только Блум, Стивен настолько отрван от действительности и погружен в себя, что дистанция между автором и ведомым за ним читателем слишком ощутима. Оживление (обживание?) его и сплавление образа с реальностью происходит всего несколько раз, — и да, Джойс гений-гений-гений, поскольку образует этот эффект настолько отточенно, что нам всем внимать и трепетать, это вершина мастерства.

Соответственно, одни главы выстроены из фокуса Стивена Дедала, другие — Леопольда Блума. Последня же глава, как известно, представлена внутренним монологом Молли Блум, тем самым спонтанным письмом, открытием которого так гордился Керуак два поколения спустя.

Так вот, чисто практически я видела читателей, которых с самого начала отпугнула вторая глава, открывающаяся с весьма телесных и земных описаний блумовского утра; видела других, завязнувших в первой же главе, подернутой легким флером безумия-похмелья-эмоциональногохаоса Стивена.

Тем, кто спотыкается на первой главе, имеет смысл читать сразу со втрой, а потом же вернуться к первой.

И можете забросать меня дохлыми лепреконами, и я знаю, что звучит оно еретично, но искать свой способ прочесть книгу надо по-разному.

Важно тут, однако же, следующее. Стараясь не обобщать, назову это скромно своим впечатлением — а впечатление у меня таково, что те, кто искренне любит Кафку и Набокова, редко всерьез увлечены Джойсом и наоборот. Разные алхимические элементы; Джойс местами очень плотный, материальный, чувственный и человеческий, я сама видела, как некоторые утонченные души отвергали его с негодованием именно из-за этого.

Главы же, фиксированные на Стивене, с их отпечатком потустроннего рассеянного сознания сделаны из других материалов.

Брейгель против Дали, причем Брейгеля много, а Дали мало, что меня, как сторонника фламандской школы, не может не радовать.

Те, кто не слишком расположен погружаться в далиниану, смело могут начинать с Брейгеля, то есть с Блума.

А вот вернувшись затем к первой же главе, посвященной утру Стивена, сонастроившись заранее с Джойсом, можно начинать разматывать силки подсознания, соскабливая верхний слой упоения неудавшейся жизнью и находя под ним вполне себе твердую и жизнерадостную основу.

Заявленный в аннотации «разбойничий роман» удивил до невообразимости. По такой логике, «Понедельник начинается в субботу» — произведственный рассказ, что ли? Могу только вообразить, как удивятся ценители разбойничьих романов, встретив в тексте цитаты из Данте. Божественный Алигьери по сути, дает ключ к расшифровке всей трилогии.

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Упомянутые в других отзывах недостатки имеют место быть — герои статичны, сюжет не интригует. Это, однако же, не имеет значения, поскольку главный персонаж «Гуситских войн» — история. Причем не столько государств, сколько борьбы за свободу мысли. Из этого ракурса текст безупречен.

Жестокость, в которой Сапковского так часто упрекают, не более чем Дантевское

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

В памяти несу, понимаете ли. Земную жизнь пройдя до половины, то есть лет этак с тридцати. Эта трилогия как колодец, чем дольше смотрешь, тем большие глубины видишь; я бы не удивилась, если б в черновике она бы называлась Confessio.

лишь я один, бездомный,

4 Приготовлялся выдержать войну

И с тягостным путем, и с состраданьем,

Которую неложно вспомяну.

Помните, у Стругацких ГГ смотрит фотографии мутантов, изуродованных и повешенных на дереве. Его ломает и корежит, но ГГ говорит себе — смотри, ты должен это видеть.

Сапковский выбрал сильную эпоху, чтобы смотреть и не отводить взгляд, причем отсылки к предыдущим событиям и людям задают самую главную интригу, — свяжи-ка, читатель, нити времени сам, протяни их дальше, разберись, что такое свобода духа и толерантность и нужна ли она тебе самому.

Магия и старые знания, герметические традиции и Толедо — вообще отдельная тема. Не разжевана, но sapienti sat.

В самом тексте бесконечные внутренние отсылки, можно было бы назвать его квестом для интеллектуалов, если бы не — правильно, ключ опять у Данте —

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

При всем этом атмосферно, ярко, интересно, захватывающе и животворно. Можно не углубляться и просто насладиться мастерским текстом.