Стебно. Злобно. И... элегантно. Элегантно в том смысле, что Бейли одной левой демонстрирует, как можно сотворить гибрид ефремовской утопии и антиутопии Хаксли, который будет выглядеть совершенно естественно и органично.

Отменно. Автор рецензии (и это за ним вообще водится) сумел несколькими широкими мазками обозначить сюжетные завязки романа, который безусловно заслуживает прочтения и который, увы, практически неизвестен русскоязычному читателю. А заодно без спойлеров, полунамеками, поговорить о том, что из этих завязок следует.

Ведь сложись все чуть по-другому, именно «Фронтеру» Шайнера мы бы могли считать классикой киберпанка. По крайней мере, одним из тех романов, которые эту в классику входят. Но не срослось.

Так что могу пожалеть о двух вещах – отсутствии перевода романа и о том, что в конкурсе представлена всего одна работа Сташевски.

Все по делу, но суховато и несколько по шаблонам. Хотя текст Уоттса определенно заслуживает того, чтобы критик задался парой-тройкой провокационных вопросов, которые щедро разбрасывает автор, и попытался на них в частном порядке ответить. Для того, собственно, роман и написан. Так что оценка 7.

Роман Уильяма Хьертсберга «Падающий Ангел» (причем именно «падающий», а не «падший» – «falling», а не «fallen», это важно!), один из лучших образчиков постмодерна второй половины XX века, по всем параметрам был достоин того, чтобы войти в число культовых наряду с «Именем Розы» Эко, но, к сожалению, так и остался сильно недооценен читателями, хотя ироническое переосмысление и литературная игра здесь куда тоньше, чем у всемирно известного семиотика из Болоньи. Ведь ирония – это далеко не всегда смешно, а что может быть ироничней, чем история доктора Фауста и его сделки с дьяволом, рассказанная в форме классического крутого детектива? Как оказалось, эту тонкость мало кто оценил, а затем роман и вовсе оказался вытеснен из массового сознания экранизацией, где визуальный символизм Паркера только отвлекает внимание от аллюзий текста. Об этом вытеснении свидетельствует уже то, что в обоих своих русских переводах книга выходила под названием «Сердце Ангела».

Нет, фильм получился гениальным или почти гениальным и оказал не меньшее влияние на все последующее развитие кинематографа, чем в свое время «Орфей» Кокто, но некоторые акценты в нем расставлены не так, как в романе, а многое из того, о чем хотел сказать автор текста, осталось за кадром.

Поэтому чуть подробнее о литературных играх Хьертсберга. Все начинается как типичный, можно даже сказать, эталонный, нуар. Вот вам протагонист, напоминающий всех нуарных героев разом – нью-йоркский частный сыщик, раздолбай, бабник и не дурак выпить, одинокий, в меру циничный (а что делать, профдеформация), звезд с неба хватает, предпочитает порой работать кулаками, а не головой, но вместе с тем душевный, честный и по-хорошему упрямый. Да и вообще, славный он парень, этот Гарольд Р. Ангел, каким ему и положено быть по канонам жанра. Еще по канонам полагается, чтобы герой, маясь от безденежья и отсутствия клиентов, без раздумий ввязался в первое попавшееся дельце, которое поначалу выглядит простым и прибыльным, но с каждый шагом все больше и больше запутывается, становясь мрачным и кровавым, с множащимися трупами и полицией, висящей на хвосте. Герой именно в такое дело и ввязывается, великолепно наплевав на то, что начинать ему приходится в пятницу, 13-го, а клиент назначает встречу в ресторане «Три шестерки», расположенном в доме с тем же адресом. Гарри Ангел вообще не верит во всю эту чертовщину. Или просто совсем в ней не разбирается.

Хьертсберг мастерски раскидывает по тексту подсказки, так, чтобы они не выбивались из общей картины, но чем-то цепляли взгляд – совсем как в рисунках-головоломках, – словно предлагая читателю найти десять (или сколько там положено?..) отличий от романов классиков hard-boiled fiction. И постепенно начинает вырисовываться совсем другая картинка. Вот вам экстравагантный иностранец-заказчик Луис Цифер, склонный к театральным эффектам и эстрадным трюкам пополам с философствованием и многозначительными намеками. Никого не напоминает? Спасибо, хоть не изрекает меланхолически, что нью-йоркцев испортил квартирный вопрос. Вот ушлый малый с фамилией на букву «ф», подписавший какой-то там контракт, который он не желает выполнять. Вот Маргарита, ведьма и брошенная возлюбленная. А вот и ребенок, плод тайной страсти, хоть и не умерщвленный во младенчестве,

Пожалуй, герою хотя бы к середине книги пора начинать подозревать, что что-то тут нечисто (и совсем не в криминальном смысле), но действие несется вскачь, не оставляя времени на раздумья. Ситуация становится все мрачнее, трупов все больше, Ангел уже и сам не понимает, преследователь он или преследуемый. И тут бы сыщику остановиться, прислушавшись к интуиции, но задета его профессиональная честь, а значит, в какой-то момент все это становится его личным делом, и теперь славный парень Гарри упрямо пойдет до конца, пытаясь получить ответы на свои вопросы. Но лучше бы он их не задавал, прав был старик Экклезиаст. Да и не он один...

...Потому что все оказывается совсем не тем, чем кажется, а это дело с самого начала было для детектива личным, о чем он не знал да и знать не мог. (Не мог ли? Это по большей части вопрос философский и теологический.) Но в его случае незнание – благо.

И вот тут у ларчика обнаруживается как минимум еще одно дно, попутно проясняя вопрос, почему эпиграф был взят именно из «Царя Эдипа» Софокла. Текст совершает очередной кульбит и из кавер-версии средневековой легенды превращается в античную трагедию с ее неумолимым роком, кровосмесительными связями, неотвратимостью воздаяния и персонажами, которые выступают всего лишь орудиями божественной воли. (Божественной ли? Это тоже вопрос по большей части теологический.) Финал трагедии закономерен.

Впрочем, финал здесь получается из разряда «три в одном». Как и положено в крутом детективе, сыщик в конце концов распутывает дело, справедливость, если можно так выразиться, торжествует, однако это как раз тот случай, когда хочется сказать, что бывает справедливость и справедливость. Как и положено в греческой трагедии, герой сполна расплачивается за свои и – невольно – за чужие грехи, только что тут «свои», а что «чужие»? (И это тоже теологический вопрос.) Как и положено в каноничном варианте народной немецкой легенды, Фауст так и не сумеет перехитрить своего дьявола, а потому отправится в ад, куда прямая дорога всем колдунам и чернокнижникам.

И не надо кивать на Гете, который придумал альтернативную концовку истории, где довольно рискованно стебанулся, выставив Бога мелким мошенником и шулером. Хотя вопрос, имеет ли право Творец всего сущего, всемогущий и всеведущий, переиграть в свою пользу пари, результат которого его не устраивает, тоже проходит по категории теологических. Впрочем, для Джонни Фаворита спасительного божественного вмешательства, что ex machina, что в виде прискакавшей ангельской кавалерии не будет. И точка.

Хотя нет, еще не точка. Дойдя до финала и перевернув последнюю страницу, читатель вдруг понимает, что литературные игры не закончены. И задается вопросом – а так ли все было, как кажется славному парню Гарри Ангелу?

И напоследок контрольный вопрос. Почему же все-таки героя зовут Ангелом? Только чтобы автор мог обыграть это в многозначительном названии и намекнуть на тот путь, который Ангелу предстоит пройти? И это тоже, но такая трактовка была бы слишком простой. Тут самое время внимательно перечитать финал «Фауста», и тогда история, рассказанная Хьертсбергом, в очередной раз сложится в новый узор, лишь отчасти совпадающий со всеми предыдущими. А в этом узоре как раз и найдется место для ритуалов вуду, которые упомянуты автором не только для колорита, отвлечения внимания и нагнетания обстановки – в романе вообще нет ни одной лишней детали, все ружья стреляют, а некоторые – даже очередями. У Гете ведь Бог, как ни крути, сжульничал. А жульничество, пусть даже совершенное с самой благой целью, все-таки остается жульничеством и должно быть отомщено, но если нет возможности добраться до заказчика, за все ответит исполнитель. Или хотя бы тот, кто чем-то напоминает исполнителя – это символично и очень в духе симпатической магии. Причем месть будет не менее изощренной и ироничной, чем идея вынудить дьявола невольно отыграть Иова. Это как раз к вопросу о справедливости.

С прискорбием вынуждена констатировать, что г-н Лушников своим переводом Ancillary Justice роман не только напрочь убил, но и похоронил. По крайней мере, для русскоязычной аудитории. Почему? Следите за руками. По всем признакам, книга Лекки – логическое (и слегка полемическое) продолжение эксперимента Урсулы Керберовны с ее «Левой рукой тьмы». Но если в «Левой руке...» особенности цивилизации Гетена определялись физиологией аборигенов, то у Лекки в основе всего лежит язык, что вполне в духе и русле идей Ноама Хомского. Из языка, где напрочь отсутствует сама концепция разделения полов (при сохранении полового диморфизма на физиологическом уровне) логично вытекает все остальное – культура, политика, традиции и поведенческие стереотипы Радха. (Да-да, и тут переводчик напрочь не врубился, что Radch – это намек и отсылка к немецкому Reich, что, кстати, и переводится как «империя». Поэтому сочетание «ch» в данном случае должно транскрибироваться не как «ч», а как «х». Хотя при этом словосочетание «Империя Радх» превращается в тавтологию – в некотором роде.)

Нет, я понимаю, что трудности перевода... Все мы в курсе, что в английском отсутствуют родовые окончания, а явные указания на пол даются в основном личными местоимениями третьего лица единственного числа, словами «мужчина», «женщина», «девочка», «мальчик» и обращениями типа «мистер» и «мисс/миссис/миз». Поэтому лингвистически там «упразднить» пол относительно просто – не такой уж это и революционный шаг.

В русском языке все гораздо сложнее. Но! Автором изначально заданы правила игры – английским по белому – все радхааи у нее «she», вне зависимости, что у них между ног. Так скажите на милость, с какого перепугу капитан Сеиварден, радхааи по рождению, не знающий ни одного другого языка, кроме радхааи, в русском переводе говорит о себе «я подумал», «я сделал»? Да, читатель помнит, что физиологически Сеиварден мужчина, но ему ведь неизвестно само понятие синтаксического обозначения пола. Нет такой концепции в радхааи. А раз так, то по-русски, где некуда деваться от родовых окончаний, даже мужчине неизбежно придется о себе говорить «я подумала», «я сделала». Иначе выходит ерунда.

Кстати, тем же отсутствием в радхааи обозначения физиологического пола определяется и неспособность героини интуитивно различать этот самый пол у людей – она ведь ИИ, мыслящий и функционирующий на основе синтаксических/семантических конструкций языка Радха (и снова привет старику Хомскому!). Все опять упирается в лингвистические особенности.

...И вот тут мы плавно переходим к неявной полемике Лекки с Ле Гуин. Полемике – но одновременно и оммажу. Цивилизация Гетена у Урсулы Керберовны не агрессивна, хоть и не благостна, это проговаривается открытым текстом. Физиология-с, три четверти жизни сапиенс проводит в бесполом состоянии. Но что будет, если половой диморфизм с соответствующими гормонами присутствует, а понятия для обозначения этого явления в языке нет? И все граждане считают свою гендерную идентичность неопределенно-женской? Вот именно, Радх с его консерватизмом, традициями и изощренными – на грани шизофрении – интригами и будет. Почти как у Ле Гуин, но только почти. Это с одной стороны. Однако кто сказал, что цивилизация «женского» типа не агрессивна? (Тот, кто рискнет это утверждать, видимо, никогда не работал в женском коллективе.) Агрессивна, но по-своему. Поэтому, с другой стороны, Радх – империя, с неизбежными для империи завоеваниями и аннексиями. Радхааи, можно сказать, несут «бремя белых» – в их понимании.

Да, очень похоже, что Лекки все время держит в голове викторианскую Англию, управляемую твердой рукой «виндзорской вдовы». Отсюда и непременные перчатки, и чай, и чопорное поведение офицеров-радхааи. В итоге получается этакая причудливая помесь Британии XIX века с Третьим Рейхом – Радх ведь не только несколькотысячелетний, но и имеющий своего Ein Führer. При этом мир Империи Радх очень логичен, а вся путаница, на которую жалуются русскоязычные читатели, проистекает исключительно из халтурного перевода.

Ну и вишенка на торте – название книги. Понятно, что «в лоб» его адекватно перевести на русский невозможно, стоит просто учитывать смыслы, вложенные автором – как минимум «справедливость-в-понимании-вспомогательного-компонента-«Справедливости-Торен»-вся-жизнь-которой-теперь-подчинена-этой-цели». (Кстати, отчего в переводе снова мужской род – «Торена»?.. И добро бы только Торен...) А также помнить, что в словах Ancillary Justice обыгрывается имя корабля, которым некогда была героиня. Но нет, у ККФ в названии романа слово justice переведено как «провосудие», а в имени корабля оно же фигурирует как «справедливость». Куда, спрашивается, смотрели глаза редактора? Вопрос, понятно, риторический. Обоснованность употребления слова «слуги» (мн.ч.) вместо «служанка», как было некогда предложено, даже комментировать не буду.

В общем, при прочтении русскоязычного варианта книги Лекки (переводом это назвать сложно) почему-то вспоминается сюжет «Ералаша» «Бедный Юрик»... Вздохнем же скорбно об утерянных смыслах и не станем удивляться недоумению читателей.

P.S. Возможно, для большей убедительности автору все же стоило немного поэкспериментировать со словотворчеством, отказавшись от определенно-женского «she» и придумав для обозначения единого гендера радхааи нечто гибридное и/или неопределенно-женское, скажем, «shi». Либо что иное в том же духе – по этому пути, как известно, пошел Иган со своими ve/vis/ver в «Диаспоре». Такой ход был бы – сугубо на мой вкус, конечно – изящнее и позволил Лекки избежать упреков в чрезмерном феминизме. Хотя не похоже, чтобы она эти упреки воспринимала как упреки, а не как признание заслуг.

Впрочем, писать как пишется – дело хозяйское, то бишь авторское, а я так, немного придираюсь. Сугубо для порядку.