Исследовательский корабль высаживается на странной планете, один из членов экипажа цепляет кукловода-чужого-цепня и становится социопатом-убийцей.

Громов я крепко полюбил с «Мягкой посадки», которую он, по большому счету, так и не превзошел, хотя романы (кроме пяти-семи последних) получались очень даже. Рассказы совсем хороши – как и этот, вроде бы довольно лобово наследующий американской классике 40-50-х, начиная с кэмпбелловского «Кто там?» и прочих обменов разумов. Впрочем, в таком сборнике мы ничего иного от последнего хранителя наследия сайфая и не ждали. Бинго.

Средневековая растерзанная смутами Испания, инквизиция жжет не по-детски, доблестные кабальеро проникаются сочувствием к обреченной ведьме, которую горожане попросили истребить осадивших крепость бунтовщиков, а в благодарность сдали инквизиторам.

Пехова раньше не читал. Автор, похоже, неплохой, с довольно правильным стилем и вдумчивой манерой изложения, но любовью к инфантильным сюжетам. Гишпанцы какие-то с варягами, издательство «Северо-Запад», 1992 год, тьфу. К рассказу Михайлова «Наранья» отношения не имеет. Возможно, Пехов писал ответку на дивовский рассказ про чудотворных мутантов: сюжет и основные посылы пугающе похожи, — но Злотников успел раньше, и «Наранью» пришлось спаривать с кем осталось. Что Дивову, что Михайлову Пехов проиграл.

Одна из бесконечно воюющих сторон решает прервать очередной худой мир извлечением из прошлого маршала Жукова (в фигуральном и либеральном смысле). Маршал, как и ожидалось, сокрушает соперника залпами пушечного мяса, каковое быстро передумывает побеждать – ан поздно.

Еще один типичный для Михайлова рассказ – скорее, даже эссе. Идея простая, воплощение лобовое, соответствие теме касательное, уровень выше среднего.

Звероящеры и их хозяева, получившие по башке в рассказе Головачева, придумывают новые способы сталкивания человечества с самоубийственного пути.

Михайлов – старейший и тишайший фантаст, более многих имеющий право рассуждать о войне, мире и ксенофобии (несколько лет разминировал послевоенные прибалтийские леса). «Капитан Ульдемир» был силен и свеж, и не только для 70-х – что доказывается упорным клонированием сюжета молодыми авторами. Да и прочие довольно лиричные повести, если приноровиться к многословному стилю, выглядели очень симпатичными, как и памфлетный «Вариант И» (по понятным причинам). Дальше стало хуже, книги нового века читать тяжело и совсем необязательно, хотя вроде бы все при них – все динамично, рассудительно, кружевно и с легкой усмешкой.

«Ручей, текущий ввысь» как раз такой необязательный рассказ. Хотя прилежность, с которой мэтр расписывает безголовую боевку младшего товарища, вгоняет читателя в оторопь.

(Отзыв был написан при жизни Владимира Дмитриевича).

Российский офицер попадает в спецгруппу, отслеживающую вражеских звероящеров, высаживается на атомной станции, где быстро и метко отстреливает негодяев, а некоторых берет в плен.

В юности я прочитал две повести будущего гранд-мастера российской фантастики, высоко оценил его способность косить под Сергея Павлова и насыщать текст реалиями придуманных боевых искусств, но больше решил не читать. И вот сподобился. Поучительный, между прочим, образец, дисциплины и буквализма: велели человеку написать небольшой текст про убийство чужих, он выполнил как бы новеллизацию как бы демки как бы FPS. Велели бы про тушение солнца пирогами и блинами и сушеными грибами – навалял бы рассказ про российских полковников, в славяно-горицком стиле загружающих выпечку на шаттл.

У меня пса Грандом звали.

Следователь по делу Аськи гоняет тараканов из рассказа «Аська».

Уникальный случай: классный писатель подчищает за другим великим писателем. Довольно смешно и показательно, вот только лазарчуковский рассказ запоминается, а лукинский – нет. Хотя, казалось бы, Лукин-то, накопивший лютую личную неприязнь к следственному аппарату (см. сайт автора), мог бы оттоптаться на правоохранителях во всю камаринскую.

Тема чужой доброты не раскрыта (или я забыл).

Робот после ремонта проигрывается в автоматы, становится бомжом и попадает в тоталитарную секту.

Хорошая и вполне актуальная сатира, отталкивающаяся от доброй памяти сборника американской фантастики «Безработный робот». Забавно, длинновато, предсказуемо и не имеет абсолютно никакого отношения ни к шедевру Лукина, которому должно оппонировать, ни к теме сборника.

Симпатичная частичка офисного планктона средних лет нечаянно загадывает три желания незнакомому собеседнику в аську, желания исполняются – и теперь героиня должна выполнить желания незнакомца, иначе будет страшно наказана.

Лазарчук – это любимый писатель, свет в окошке и наше все, несмотря ни на какие чудеса последних лет. «Аська» — уже не чудеса, хоть почти до боли напоминает то японские фильмы про пропущенный звонок, то страшные истории про пять зернышек апельсина, то эзотерические куски из лазарчуковских же романов. Язык привычно хорош, тараканов привычно много, инопланетяне сомнительные, убивать надо.

Герой, тягающий ничейные камушки с волжского мелководья, упирается в забор и узнает, что теперь это земля пришельцев, и слева земля пришельцев, и скоро все скупят, потому что платят – всегда, и не вздумай хвост против них поднять.

Лукиных я начал читать в юности, поначалу без фанатизма – повесть в «Искателе», забыл название, про инопланетян как раз, позднее в «Искателе» же прочитал «Миссионеров» и без малого зафанател и приговаривал при каждом удобном случае «Здравствуй, тетка-Родина». Но лет десять назад, когда критики почти хором заговорили о волгоградском Гоголе, обнаружилось, что новые книги Лукина, при всем их остроумии и филологической безупречности, лично мне кажутся несколько немощными. То есть я его упорно покупаю и читаю – но почти без надежды.

И вот вам здрасьте – «Время разбрасывать камни». Как сравнительно честный человек должен признать, что в рассказе есть некая подляна, позволяющая занизить при желании оценку за несоответствие теме. Но желания нет. Не позволю. Потому что рассказ великий.

Герой дивовского рассказа «Мы работаем за деньги» встречает подозрительно знакомого мужчину и узнает от него восхитительную правду.

Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро.

Злотникова не читал. Вынужден признать, что пропустил феномен, изучение которого тянет на Нобелевку. Не умеющий писать, думать и шутить, зато очень старательный человек издал пятьсот книжек миллиардным тиражом – и все на великом могучем русском языке. И его читают, ценят и все такое. Позорище, тотал дистракшн и таммат тамам. Все, молчу.

Два охотника за мутантами прочесывают провинциальную дыру. Себе на радость и беду.

Дивов пишет чем дальше, тем лучше – при этом несомненная оригинальность стиля не скрывает ориентации на уже покоренные вершины. Представленный рассказ дико похож на «Танцы мужчин» Покровского, несколько романов Кинга и дивовскую же «У Билла есть хреновина». Зато язык отличный. Но инопланетян чо-то нет, и пафос не истребительный, а наоборот. А в этом сборнике, мы договорились, толерантность и гуманизм (или как назвать человеческое отношение к нелюдям и прочим лошадям?) являются дисквалифицирующими признаками.

Мятежный спец падает на чужую планету, водружается разумными спрутами на капитанский мостик броненосца и выполняет указанную спрутами боевую задачу.

Зоричей сроду не читал и больше не буду. Рассказ приключенческий, подростковый, к Каганову (в пандан рассказу которого якобы писался) не относится совсем. Язык средненький.

Сюжет типовой: молодежь встречает пришельца, замаскированного под коробку из-под холодильника, потом все человечество водит хоровод вокруг коробки и думает, а чего делать, потом все со смехом разбегаются, а главный герой вместо наладонника получает зыкинский ноутбук.

У Каганова я читал только «Хомку» (сильно) и сетевые микрохохмы (мило). Рассказ из сборника относится ко второму типу, только с размером автор переборщил: анекдот, раздутый на 35 страниц, скорее, утомляет. Особенно если целиком построен на не очень смешной шутке.

Основной идее сборника рассказ соответствует с трудом. Язык чистый, без особых достоинств и недостатков.

Андрей Лазарчук – не то лучший, не то один из лучших российских писателей. Это медицинский факт.

Другой факт: последние годы Лазарчук занимался вещами, смысл которых не всегда мог быть постигнут разумом самого изощренного читателя (а у Лазарчука читатель вышколенный и к загадкам привычный).

Цикл «Космополиты» поначалу представлялись неким паллиативом, попыткой скрестить Лазарчука красноярского с Лазарчуком питерским (определение вольное и некорректное, базару нет). Тематика голливудская – зато подача вполне турбореалистичная. Ну, а соавторством нас не удивить.

Тем не менее, первая и вторая книги производили странное впечатление: вроде и Лазарчук, а вроде и нет. Местами – точно он. Местами, видимо, Андронати в переводе Лазарчука. Но общий-то уровень сильно выше среднего, к чему же слезы? Да так, само упало.

Дополнительный напряг был связан с длительными паузами между книгами. Лично мне для цельности восприятия первый томик пришлось перечитывать дважды, второй – однажды. Потому что всех героев «Космополитов», даже самых экзотичных, запомнить надолго нереально. Извивы сюжета, впрочем, тоже.

Но тут, надо сказать, случился диалектический выверт. С одной стороны, оказалось, что «Малой кровью» стоит все-таки наособицу и может быть постигнуто и читателем, не знающим предысторию галактической войны, в которую втравили человечество любители нетронутого генотипа. С другой, есть все-таки существенный резон читать все части «Космополитов» подряд. Потому что кое-какие бутоны третьей книги все-таки в первых двух завязываются. А главное – только сквозное чтение позволяет почувствовать разницу между томами и оттого насладиться сполна.

«Малой кровью» — это чистый Лазарчук, без примесей. С его милитаризмом, многоуровневыми комбинациями, перепрограммированными мозгами и детьми-убийцами. С его светлым отчаянием.

В «Малой крови» вообще света много, во всех смыслах. Забавно, что человек, не очень давно объяснивший прелести стругацкого «Мира Полудня» воздействием излучателей на мир коммунаров, теперь описывает исключительно хороших людей и нелюдей, живущих в довольно хорошей стране, где президент — моральный красавец Путин, с энтузиазмом уступающий власть, а гимн – «Мы за ценой не постоим» Окуджавы. Другие люди и нелюди живут и бьются насмерть во вполне себе милых ошметках США, а то и в заброшенных колониях на том конце Галактики – и тоже ведь молодцы. И все это на руинах и пепле, на детских братских могилах. Что характерно.

Характерно также, что третья книга закрывается хэппи-эндом, типичным для «Космополитов», но необычным для Лазарчука. Но опытному любителю по этому поводу грустить негоже – примерно в такой тональности заканчивались «Все способные держать оружие», и тот финал ничего хорошего никому не сулил.

Претензии к автору по поводу того, что он пишет одно и то же, тем более не принимаются. Да, многие эпизоды «Малой кровью» откровенно рифмуются с «Солдатами Вавилона», «Транквилиумом», а то и «Кесаревной Отрадой». Вообще, Лазарчук все сильнее напоминает ветерана локальной войны в какой-нибудь запрещенной Анголе либо Шамбале. Войны, про которую совсем нельзя не чтобы писать, но даже упоминать – под страхом изъятия кадыка. При этом аллюзии и намеки не возбраняются. При этом память огненных лет ерошит череп изнутри и не дает спать.

Вот и приходится придумывать планету Шелезяку, на которой типа и гремит убивавшая тебя война. А потом, в новой книге – без которой нельзя, потому что ерошение не унимается, — можно сузить виток, и написать, что война происходит в Солнечной системе – допустим, на Меркурии. Следующая книга – очередное сокращение радиуса: Латинская Америка. В общем, скоро замахнемся на Вильяма нашего Шекспира – и узнаем, кто же это такой.

Журнал «Уральский следопыт» в 80-е был мечтой и сказкой. Только потому, что там были Крапивин и Бугров – лучший детский писатель и лучший фантастический редактор СССР. Каждый номер ожидался с трепетом, в почтовый ящик был вмонтирован новый замок, а потом и вовсе была достигнута договоренность с почтой о том, что журналы носить не надо — мы сами их забирать на почтамте будем, а то сопрут.

Журнал эти жертвы ценил и делал семимильные шаги навстречу. Апогей (или перигей – это уж откуда считать) случился году в 87-88-м, когда родился журнал в журнале «Аэлита»: в каждом номере «Следопыта» блок страниц на 30 верстался таким образом, чтобы его можно было вынуть, сброшюровать годовую подборку – и получить альманах лучшей отечественной фантастики. С уральским креном, естественно, но без фанатизма.

Лучшая – она тоже разная. Сейчас листать эти альманахи приходится со сложными чувствами. Здесь дебютировали нынешние мегазвезды, – а звезды тогдашние почему-то погасли, а то и вовсе превратились, допустим, в океаны.

О последних не будем, а первые – они всегда первые. Чуть ли не на одной странице (если не ошибаюсь) были опубликованы рассказики Сергея Лукьяненко и Владимира Васильева. Первый, помню, малость даже разозлил меня предсказуемостью, второй понравился – и не только упоминанием города Набережные Челны. Вот ведь странность какая. Еще помню полный восторг, в который привели дебютные повести Алексея Иванова и Павла Калмыкова.

На столь младозеленом фоне Евгений Филенко был матерым писателищем. Но я этого не знал, когда прочитал его «Удар молнии», приведший меня в абсолютный восторг.

Это был идеальный рассказ – во всяком случае, для меня и для 1988 года. Каратэ, многократное ускорение, ученый, набивший морду 5-му, кажися, дану, «Не стоило ему вытираться нашим флагом». Поэма. На 3, что ли, страницах. И рисунки Дмитрия Литвинова.

Так вот, «Бумеранг на один бросок» — это та же поэма, что и «Удар молнии», с поправкой на дату и возраст. И не толстая, что характерно.

И еще это идеальная подростковая книга.

Сюжет незамысловат: обычный парнишка, большой и добрый, обнаруживает, что и он сам не обычный парнишка, а отпрыск самой враждебной людям расы, и мама его – не хлопотливая домохозяйка, а космическая волчица, скрывающаяся от гэбэ. А гэбэ искало их из самых гуманистических соображений: воспитать из мальчика спецагента, способного спасти землян-заложников, томящихся в безвестных застенках 20 лет. Нашло – и выяснило, что поздно. Мальчик вырос и перерос, исконные навыки утратил, так что спецагента из него не выйдет. Выйдет, говорит мальчик, закусывает губу и летит всех спасать.

И чего здесь хорошего?

Да все.

Язык. Диалоги. Куча мелких деталей и разноязыких словечек, интересных и развивающих. Активное и очень умное втюхивание этической компоненты. Примерно того же уровня работа с половым вопросом. Поэма.

Главная подляна – концовка. Книга, как это принято последнее время у многих хороших писателей, обрывается на самом интересном. Но мы, увы, уже не подростки, чтобы искренне горевать по подобному поводу. Мы подождем следующего «Бумеранга».

Первая в жизни Алексея Иванова публикация была помечена любопытной финтифлюшкой: художник «Уральского следопыта» поперек открывавшего «Охоту на «Большую медведицу»» рисунка вывел чертежным шрифтом довольно длинную невразумительную фразу типа: «Сережа, помнишь, долгими вечерами мы слушали «Наутилус» и спорили до хрипоты? Тот спор еще не окончен». За имя и детали не ручаюсь, почти 20 лет прошло, журнал давно утерян, а книжные издания обошлись без этой телеги. А жаль: она довольно емко объясняет суть любимого Ивановым приема, связанного с отсеиванием лишнего читателя.

Прием примитивен: сразу дать читателю понять, что ждет его серьезное грузилово, и ежели ты к нему не готов, то отскочь. А если не боишься юношеских хриплых споров под «Наутилус» — сам виноват.

Этот метод применен вроде в каждой крупной вещи пермского автора (только за «Общагу-на-Крови» не скажу, не читал еще). Скажем, «Географ глобус пропил» начинается с пролога, очень не совпадающего по тональности и смыслу с последующим текстом: ожидается надсадная остапбендеровщина, а получается хард-версия «Доживем до понедельника».

В исторических романах еще проще: сначала Иванов 50 страниц подряд беспощадно волочет читателя по глуби густого киселя, сваренного из абсолютно непонятных слов и названий. Потом автор оглядывается, убеждается, что балласт утоп, а выжили только те, кто действительно хотел дочитать, — и переходит на вполне современный русский язык. А странице к 150-й даже начинает объяснять, что означают финноугризмы и диалектизмы (пам, хумляльт, ламия, потесь, огниво, парма, наконец), которые читатель давно принял как симпатичный, но бессмысленный фоновый узор

Этим «Вниз по реке теснин» мало отличается от «Чердыни — княгини гор». И не только этим. Книги не то что похожие — однотипные. Просто автор решил в житии святого поменять главного героя на просто хорошего парня, у которого всего один грех – гордыня. А правила не менять. Ну, и время действия перенести, чтобы не так очевидно было.

Ведь про что, если коротко, «Чердынь»? Про юного пермского князя Михаила, который любил местную ведьму и хотел только тихого семейного счастья – а ему пришлось жизнь положить на защиту своей земли и своего народа.

А про что «Теснины»? Про юного сплавщика Осташу, который любил местную ведьму и хотел работать сплавщиком — а ему пришлось мыкаться по лесам да застенкам, защищая свою веру в бога и в отца.

Совпадений, сюжетообразующих и почти случайных, вообще много. В обеих книгах главный герой эдак дуалистично спарен – пресветлый Михаил с диаволическим вогульским князем, злой Осташа – со своим праведным отцом. В обеих павшее на героя проклятие гасит всех встречных-поперечных – но не его самого. В обеих, кстати, татарин за героя страдает: молодого хана Исура эпизодический Иван III на кол посадил, пытаря Бакирку эпизодический диверсант раздавил. В обеих мистики и просто жути хватает на несколько чистых хорроров. Обе, наконец, мощно написаны – хотя это вообще Иванову свойственно. И еще обе книги зачем-то переименованы издательствами.

В «Теснинах», кстати, постоянно указывается, что «после Пугача» народ стал жесток и отморожен. Доказательством служит россыпь абсолютно зверских, не поспоришь, эпизодов. Но в «Чердыни», действие которой происходило двумя сотнями лет раньше, зверства было никак не меньше. Достаточно вспомнить главу «Беспощадная», про Зимний Закон. Сперва пленные вогулы по предложению русских поочередно рубят головы друг другу. Потом русские, измочаленные походом, чтобы спасти боеспособную часть войска, договариваются с больными и ранеными о том, что те добровольно пойдут в прорубь –а живые за это позаботятся о семьях ушедших. С другой стороны, два века – достаточный срок для многократной гармонизации человечества и обратного отката в каннибализм.

При столь разнонаправленных исходных судьбы героев, конечно, по-разному сложились. Михаил был проклят вогульским князьком, побежден московским царем, пережил многие унижения и гибель близких, но землю отстоял, жил как святой и погиб так же. Осташа был проклят истяжельцами (подвид староверов), лишен смысла жизни, пережил много унижений и напастей, но мечту исполнил (сплавщиком стал, имя отца защитил, казну Пугача нашел и зарыл обратно) – и тут же выкинул. Сбыча мечт, известно, штука неласковая.

В итоге Михаил ловит сердцем свою стрелу — логично и неизбежно. А Осташа возвращается домой.

И тут Иванов демонстрирует преемственность и близость традиции. Концовка в ноль списана с фильма «Место встречи изменить нельзя» (в «Эре милосердии», литоснове культового сериала, другой финал), и отчасти – с «Кого за смертью посылать» Михаила Успенского.

К тому времени Осташа крепко обучен жертвовать, причем людьми, которые ему поверили. Это, пожалуй, главная горчина «Теснин». И главное отличие их героя не только от Михаила Пермского, но, скажем, от Левы Абалкина, история которого плясала по той же кривой.

Героя «Жука в муравейнике», как и героя «Вниз по реке теснин», лишили любимой работы, любви, друзей, родины, наконец. Лева Абалкин пытался бороться с недоброжелателями, не выходя за рамки коммунарской этики – и тогда Майя Глумова закричала. Осташа Переход пытался бороться с недоброжелателями в рамках этики крепостного кержака, кулаками, штуцером, мужским естеством и немного подлостью – и в конце тропы, заваленной трупами недоброжелателей, закричала мать осташиного дружка, загубленного младшим Переходом, и загугукал счастливый сын героя.

Гуманистическая фантастика, в которой начинал Алексей Иванов, такого финала бы не стерпела.

Возможно, поэтому Алексей Иванов покинул фантастику.

Крайтон, если не ошибаюсь, лет тридцать входил в золотой топ поставщиков литосновы для Голливуда. Точнее, занимал самую макушку этого топа. Ведь по его книгам поставили «Юрский парк» с продолжениями. Остальные фигуранты списка типа Гришема и Клэнси таким подвигом похвастаться не могут, их экранизации успешны, но не эпичны. А Кингу, который вне конкуренции, в синематографе просто не прет.

Но для меня Крайтон дорог не этим, и даже не тем, что он последний твердый научный фантаст, если успешных брать.

Для меня он один из мостиков, соединяющих советскую жизнь с нынешней российско-мировой. Забавно до смерти, что автор «Штамма Андромеды», опубликованного в «Библиотеке зарубежной фантастики» в начале 70-х и заслуженно расхваленного решительно всеми, от Стругацких до заскорузлых функционеров (за прогрессивность и мастерство, понятное дело) – так вот, этот автор тот же самый дяденька, славу которого помимо юрских фантужасов укрепили экранизации политтриллера «Восходящее солнце», харрасменттриллера «Разоблачение», зооприключений «Конго» и прочих «Сфер» со «Стрелой времени». Причем и «Штамм», и «Разоблачение» я читал с равным удовольствием.

«Рой» оказался фирменной крайтоновской книгой – линейный сюжет с нарастающим саспенсом, симпатичные герои, мощные семейные заморочки и очень ясно прописанная научная сторона вопроса, который тюкает героев по мягкому темечку.

На сей раз автор докопался до нанотехнологий. Оказывается, мелкие таракашки молекулярного размера могут собираться хоть в микрокамеру, путешествующую по человеческим артериям, а хоть и в танк. В связи с этим Пентагон дает мегазаказ безответственной компании, та выпускает вошек на волю, вошки собираются в рой, как в мультике про Винни-Пуха, и принимаются хавать все подряд. А то и человека из себя лепят. Жуть, короче. Не зря российские академики, говоря о необходимости научного рывка, активнее всего трындят о нанотехнологиях.

Не скажу, что мне это не понравилось. Но к середине книги я от сюжета как-то устал и дочитывал уже из принципа (концовка вышла профессиональной, но совсем банальной). А самым интересным мне показалась первая полусотня страниц, посвященная мелким проблемам главного героя, которого ни за что вышибли с работы, и теперь он возится с детьми – а жена содержит. Именно и только этот кусок показался мне интересным и интригующим. Это при моей-то нелюбви к мелодраме и бытовым тонкостям. То ли я старый совсем стал. То ли самому Крайтону интереснее писать не про объедание человеческого лица мелкой сволочью, а про то, как супруги на нерве обсуждают, желтые или розовые салфетки лучше купить.

Не дает «Рой» ответа.

Но это жжж явно неспроста.

Редкий случай, когда критики в основном правы. Про «Общагу» писали, что это дебютный роман, ученический, отягощенный чернухой, красивостями, богоискательством, сексуальной озабоченностью и интересный, по большому счету, только упертым поклонникам пермского самородка, которые теперь могут оценить, из какого сора.

Есть смысл согласиться с высказанными мнениями в целом, отметив лишь несколько нюансов.

Для 25-летнего автора «Общага» (написана в 1992 году) — вполне приличный дебют. «Охота на «Большую медведицу»» выглядела, конечно, гораздо симпатичнее, но она была разудалой приключенческой коротушкой про космических пиратов. Такую, по идее, мог навалять любой остроумный начитанный старшеклассник с искоркой под лобной костью. «Общага» — это сугубый социальный реализм, отягощенный достоевщиной, такое мальчик уже не напишет. Это уже опыт унд амбиции. Один из фэнзинов 15 лет назад сообщил: юнца Иванова так захвалили после «Медведицы», что он поверил в свою гениальность, бросил вуз и удалился ваять нетленку. Вот что наваял, оказывается.

Сюжет, на всякий случай, такой: дружную разномастную компанию студентов (святой отличник, бабник, пьяница, бывшая гуленка и добрая девица с большой грудью) принимается плющить скотское совершенно начальство общаги. В итоге всю компанию вышибают из комнат, каждый пытается заякориться собственным способом и при этом неизбежно ссучивается и предает дружков. Лишь один герой находит любовь — и тут же ее теряет.

Нет здесь, честно говоря, ни чернухи, ни половой замороченности – утверждаю это, как человек, довольно долго живший в общагах. Я бы сказал, что Иванов даже приукрасил слегка административно-бытовую сторону единого человечьего – но не буду, потому что кто знает, может, это только в Казани гопники с Адельки студентам двери вышибали, чтобы со шмалью на всю ночь устроиться.

Щенячья молодость автора видна, главным образом, в нарочитости завязок и развязок, натужном символизме (название – это отдельная песня, сильно меня удручившая) и неравномерности повествовательного полотна. Первые 15 страниц автор жестко держится принципа «литературы без образов не бывает», и лепит хлесткое сравнение в каждую фразу. Потом увлекается, отвлекается, идет нормальное повествование, потом — а! Забыл! И опять пошли комья вымученных образов и желтого как вечность кирпича (это такая мулька авторская, ее положено каждые 10 страниц повторять).

Но в целом текст вполне конкурентоспособный, выше среднего.

А его слабости настойчиво требуют направить комплименты в 2 адреса. Во-первых, Иванова, который, оказывается, начинал как нудноватый молодежный проблематик, но скрыл эту деталь от общественности, и сразу дал жару в качестве самобытного квазиклассика. Положительная динамика оказалась надолго скрыта от любопытных – это досадно, но это правильно.

Во-вторых, похвал достойно издательство «Азбука», которое все-таки издало «Общагу», и которое издало ее в последнюю очередь. Превратив таким макаром возможное разочарование в умиление — тем, что вот, Иванов-то наш, тоже в свое время ходить учился. Агу-агушеньки.

Он-то научился.

А умиляющихся даже не жалко.

Стыдиться оказалось нечего – хотя казалось бы.

Вкратце напомню: в январе 2007 года в России стартовал очередной первый фильм года, молодежная мелодрама «Жаrа», снятая командой, совпадающей до степени смешения с бригадой «9 роты». Бог знает почему, но эта команда решила фальстартануть с новеллизацией: издательство «Амфора» получило срочный заказ, редактор Бережной упросил Лазарчука, тот за три дня отформовал режиссерский сценарий, и через месяц одноименная книжка поступила в магазины.

Для Лазарчука это не первый опыт новеллизации: он как начал с идиотских «Людей в черном» (о насколько страстно я искал эту книжку… о насколько ядовита была моя слюна, когда нашел…), так и не останавливается. Но тот же «Параграф 78» — таки фантастический боевик с прописанной псих(пато)ологией – то есть если не родная, то соседняя Лазарчуку стихия. А «Жаra» — животное совсем другой породы. Если бы я смотрел «Питер FM», я бы предположил, что «Жаrа» – московский ответ этому славному продукту. Но я не смотрел, потому ограничусь констатацией следующих фактов: Лазарчук писал книгу в издевательские сроки на далекую от него тему, не по своей воле, не по своему сюжету, не в своей манере, не имея права на шаг в сторону и тем более вперед. Должна была получиться полная дрянь (на что прямо указывал сам Лазарчук). Получилась не дрянь – но и не Лазарчук, конечно.

По сути, он выполнил роль литредактора, а точнее, переводчика с киношного на литературный русский. Известно, что переводчик прозы раб автора, а переводчик стихов — соперник. Известно также, что это вранье, по поводу чего кучу примеров вывалит любой человек, знакомый с историей отечественной литературы, а хотя бы и фантастики («Юнармия», Стругацкий и Гребнев, Галь и Воннегут, Гуляковский и Бугров).

Вышел не каменный цветок, а вполне удобоваримая книжка для чтения в метро (карманный формат, 200 с чем-то страниц, буквы с детский ноготь), приятная и легкая. Сюжет, очевидно, от первоисточника: компания друзей по случаю прихода одного из них со службы отправляется в кафешку, вскоре обнаруживает, что рублей с собой нет, а доллары и кредитки заведение не принимает. Парни один за другим удаляются к обменнику и не возвращаются, потому что их подхватывает мелкое приключение, для каждого свое (обманутый дембель встречает любовь, теряет и снова находит, негр-рэпер бежит от скинов, связывается с добродушными отморозками и попадает в КПЗ, неудачливый актер вваливается на съемочную площадку к Бондарчуку и выпрыгивает из-под машины). Потом все встречаются, и будет им всем счастье, не сразу, так потом — привет от «Магнолии» и мексиканского кинематографа в целом.

При чем тут латинское «р» в названии, остается непонятным – от Мексики досталось, не иначе (где Бондарчук прошел, там с названием беда – формально и «9 рота» читается в каком-то сербском стиле: «Девять рота»).

Лазарчук попытался малость вспенить этот компот ремарками, авторскими отвлечениями и легкими телегами на подшипниковом ходу. Имплантаты прижились, хотя их чрезмерность очевидна – не того публике надо. Зато всякий желающий поймет, что начало «Космополитов» писал все-таки Лазарчук, а не Андронати: в «Жаrе» выламывающиеся из повествования куски написаны именно таким стилем.

Главная загадка осталась нерешенной: для чего издательство настояло на том, чтобы книжку украшала фамилия Лазарчука, а не псевдоним (да еще запустило на своем сайте тифозную легенду про роман писателя, ставший основой фильма). Таргет-группа фильма прочитает книжку, кем бы она ни была подписана. Таргет-группа Лазарчука на фильм не пойдет. В любом случае, Лазарчук, поставивший свое имя на книжке, выдал «Амфоре» довольно крупный товарный кредит – и не его проблема, что кредит вышел нецелевым. Будем надеяться, издательство его как-нибудь, да отработает. Пусть даже не в этой жизни.

Первое и главное: литературные проекты со сквозным сюжетом не должны быть такими затяжными. К пятой книге не только читатели, но и сам Кинг отчаялся выйти на финишную прямую. Предприятие все больше напоминало мне британский, кажется, сериал Unknown War, бесспорные достоинства которого в моем детстве убивались двумя обстоятельствами — тем, что его показывали вместо мультиков и прочих куда более достойных подросткового внимания передач, а также предпосланным русской версии проекта эпиграфом из Л.И. Брежнева. Тот сериал казался мне скучным и бесконечным. Сейчас не кажется — что заставляет с ужасом представить, как лет через 20-25 я буду с интересом перечитывать Dark Tower.

Но здесь и сейчас (точнее, в штате Мэн несколько лет назад) на выручку пришли чудо, изобретательность и воистину американская простоватость. Сперва спас Голливуд: «Волки Кальи» стали двойной кинокалькой — с «Великолепной семерки», рисованной, как известно, с «Семи самураев», — отчего приобрели стройность и жанровую определенность, совсем потерянную в прочих частях (пятая книга, кстати, и заставила меня дочитать все до финала). Потом подключилась психоаналитика: автор купил многих читателей (меня точно) тем, что сделал Стивена Кинга героем собственной книги, причем героем не геройским, не основным, не самым симпатичным и вполне смертным. Безусловно, столь клиническая постановка вопроса породила кучу боковых эманаций, среди которых можно отметить попытку Кинга пристегнуть к «Башне» еще несколько своих книг, формально никак не касающихся эпопеи (по ходу автор взялся уравнять самые слабые свои книги вроде «Безнадеги» или «Сердец в Атлантиде» с классическими «Жребием Салема» и «Оно»). Тем не менее, попытку можно считать засчитанной.

Автор худо-бедно справился с сюжетом, спарил множественные потери с хэппи-эндом, многословную высокопарность изложения с никчемностью цели и мелкотравчатостью философии, а бесконечность повестования с закольцованностью развязки. Стрелок дошел до башни, его спутники ушли в лучший мир, читатель с облегчением вывалился из затянувшейся пурги (не зарекаясь при этом впадать в новую пургу, накрученную мэнским мечтателем), Кинг вытравил из себя очередной кусок боли, накрывшей его вместе с колымагой чокнутого соседа.

Все довольны, все смеются, все свободны, всем спасибо.

Тезис «Каждый имеет право на странности, особенно если за них хорошо платят» можно считать доказанным.

Попробуем это учесть.

Несколько лет назад Кинга, гулявшего по обочине, сшиб пикап соседа-алкаша. Переломал конечности, порвал внутренности – ужас, в общем. Кинг выжил, но долго учился жить, сдерживая боль, не употребляя обезболивающих, наркотиков и алкоголя, а главное – продолжая писать. Обучение растянулось на несколько романов, превративших миллионы читателей в коллективного психоаналитика, помогающего писателю избывать боль и отчаяние.

«Мобильник» стал первым за долгое время произведением, в котором нет физически раздавленных героев, и из-под строк которого не сочится густой ужас и отчаяние Кинга по поводу того, что вот же я все делаю как и раньше, и действие прет, и объем нагоняется – а получается дрянь. Автор выздоровел. Для этого ему пришлось вернуться к корням: как в юности, черпать вдохновение в трехкопеечных ужастиках про нашествие зомбаков.

У книги, посвященной Ромеро и еще какому-то хоррор-мастеру (Матесону, кажется), актуальный, хоть и не самый свежий запев: все мобилы планеты разом превращаются в передатчики безумия. Всякий принявший звонок теряет разум и перегрызает горло ближнему своему. И поскольку мобилы есть у всех, в кровавых зомби превращаются все. Ну, почти все – кроме тех, кто не перезарядил либо позабыл телефон, или у кого трубку кошка как раз утром расколотила. Один из микроотрядов, пытающийся выжить, и становится героем повествования.

У книги нудноватая основная часть – впрочем, это субъективное впечатление, потому что и страшилок мясных достаточно, и действие прет себе по боковой. Описание спецэффектов, правда, бледновато: дымящаяся кровь не пахнет, оторванная губа или вываленные кишки не пугают. Это, впрочем, понятно – в доме повещенного и все такое.

Есть пара сюжетообразующих неожиданностей: скоропостижная (в середке романа) смерть почти центрального героя – ну, и весть о том, что зомбаки не только тупая вонючая урла, но и людены посттелекоммуникационной эры, основа нового человечества, которое читает мысли, умеет левитировать и послушно единому разуму. Но я бы сократил центральный кусок раза в два. С другой стороны, «Мобильник» и без того сильно тоньше «Ловца снов» или там «Темного дома» — так что спасибо фильмам про зомби еще и за умеренный метраж, научивший мастера не растекаться.

У книги хорошая концовка. Вполне кинговская.

В общем, случилось, наконец, событие, в честь которого Толкин назвал завершающую часть своей эпопеи. Возвращение короля случилось.

Осталось дождаться окончательного выздоровления.

Недалекое постиндустриальное будущее, мегаполис — развитой, обеспеченный и наглухо упакованный в намордник. Человечество накрыла эпидемия импато — рукотворного вируса, в короткое время превращающего человека в суперособь, которая умеет видеть будущее, менять внешность, проламывать стены, раздваиваться, летать — но быстро теряет сходство с человеком, впадает в спазмы безудержной ярости и убивает всех вокруг. Импатов отслеживают, отлавливают для исследований, но в основном отстреливают скафы — спецподразделение одиноких ранимых убийц, утомленных высокой смертностью, всеобщей ненавистью, внутренними интригами и абсолютным запретом на личную жизнь. Естественно, запрет устоять не способен — что и спускает пружину трагедии.

В конце 80-х особенно пытливые литературоведы впадали в некоторый ступор, пытаясь пристроить по полкам новых авторов вроде Виктора Пелевина, Андрея Лазарчука, Андрея Столярова или Эдуарда Геворкяна. А они, что твой Жихарка, в подогнанные полки не лезли. И тогда Владимир Покровский, московский научный журналист и везучий молодой (в сорок, как положено, лет) писатель, рассказы которого украшали половину чего-либо стоящих сборников фантастики, – так вот, тогда Покровский и придумал термин «турбореализм», забав с которым всем желающим хватило лет на пять.

Идея была такая: реализм имеет дело с реальностью, фантастика внедряет в эту реальность вымысел, а турбореализм исходит из того, что реальность и есть вымысел.

На самом деле смысл дискуссий был не совсем академическим: внедрение нового термина запросто трактовалось как не первая и далеко, конечно, не последняя попытка группы фантастов отряхнуть с ног цеховой прах и обратить на себя внимание широкой публики, числящей фантастику по разряду «популярные лекции об атомном тракторе».

Совсем успешной попытку назвать нельзя – рановато стартовали, до появления «Матрицы» и иных популярных пособий по солипсизму, снесших крышу благодарному человечеству, оставалось еще лет десять. Но отдельные удачи турбореалистам улыбались, и достаточно широко. Достаточно вспомнить творческий путь, а лучше тиражи Виктора Пелевина. Да и прочим авторам, причисленным к разряду, есть чем похвастаться. А вот везучий Покровский, «Танцы мужчин» и куаферский цикл которого, положа руку на сердце, легко убирали почти любой шедевр Пелевина (если не считать рассказов из гениального дебютного сборника «Синий фонарь»), – он вот печатается тиражом в 100 (прописью: сто) экземляров.

«Танцы мужчин» написаны в начале 80-х, тогда же стали тихой сенсацией малеевского семинара молодых фантастов, в конце 80-х были опубликованы в усеченном виде в «Химии и жизни», пару лет спустя полный вариант повести вышел в последнем советском альманахе «НФ», снес крышу многим читателям (включая меня) и писателям, породил кучу подражаний — и больше не переиздавался. Я уже писал про крутизну, историческое значение и вечную ценность творчества Владимира Покровского вообще и «Танцев мужчин» в особенности, рекомендовал повесть всем, до кого дотягивался — а сам перечитать боялся. Потому что вдруг получится как с «Тарантулом» или «Тайна-стоит-жизни», которые в детстве представлялись вершиной мировой литературы, а взрослое перечитывание вершинных факторов не обнаружило.

Перечитал.

Подтверждаю: «Танцы мужчин» — вершина. И ее подзабытость вместе с недосягаемостью — очень печальный и точный симптом.

В «Химии и жизни» было опубликовано примерно 60% текста, более полный вариант вышел в альманахе «НФ». Можно найти в библиотеке Мошкова. Истово рекомендую это сделать.

Как ни странно, отношения к премьер-министру Российской Федерации роман не имеет, зато имеет отношение к иронической криптографии и распространенному среди русских писателей стремлению рассказать подлинную историю христовых мук. То есть: сын божий претерпел и вознесся совсем не по причинам, изложенным в известных книгах, а в рамках очередного 300-летнего цикла, по итогам которого Правый сосед Бога свергает Левого и становится на его место (а Пути-Пучи – одна из костей, брошенных мрущим на этом пути дуракам). На самом деле, конечно, иерусалимский инцидент – лишь одна из как-бы-исторических глав, которые готовят читателя к очередной ошеломительной битве – ведь очередной 300-летний цикл истек, оказывается, совсем недавно. Но в последний момент действие ломается и из традиционной апокрифики перетекает в традиционную же историю потери любви.

И в этом сила и слабость романа.

Сила – потому что слом сюжета и вообще драматургии получился очень впечатляющим и нешаблонным. Слабость – потому что впечатляет и спонтанность этого слома: будто автор просто устал прописывать давно придуманный сюжет и решил на последних двадцати страницах уйти куда-то вбок.

Тем не менее общий уровень «Пути-Пучи» сильно выше среднего, осмысленная беспощадность стиля и оголенность интонации цепляют всерьез, а нарочитые недоговоренности заставляют думать и думать сильно после прочтения.

«Посмотри в глаза чудовищ» — классика, как и сказано в диагнозе. Безумец Аль-Хазред из Конотопа, конец света, Николай Гумилев – ну, все помнят.

«Гиперборейская чума» показалась странноватой и как-то откровенно амбидекстерной, что ли. В первой книге нельзя было уверенно сказать, что вот эту линию писал Лазарчук, а вот эту – Успенский, все как заверте… в начала, так и верте… до победного звонка в дверь. В «Чуме» идентификация проходила гораздо легче: видно было, что большую часть современщины (кроме откровенной юмористики) ваял Геннадьич, а большую часть флэшбэков (кроме жесткача и тонкостей темпоральных перескоков) гнал Глебыч. При этом «Чума» была стройнее, мускулистее, и не наследовала дисквалифицирующий порок сиквелов. Их, как известно, губит желание автора дать читателю все любимые компоненты первой части, только с коэффициентом 2. А в «Чуме» не то что ящеров – даже Гумилева не было. Кабы не Коломиец и не иоаннобогословские интонации, ни одна бы зараза не сказала, что это второй том трилогии.

Про «Марш экклезиаста» сказать подобное невозможно. Он четко привязан и к первой, и ко второй книгам. И в этом его главная беда.

Авторы попытались доказать, что можно и омуля съесть, и подняться высоко. То есть сделать классический народный сиквел, в котором увязать все разбросанные по стартовой дилогии линии и вообще, смастерить замысловатый бантик на всем, что шевелилось. И при этом сделать аутентичный лазарчуковско-успенский сиквел, в котором герои, проблемы и заморочки первых книг – лишь ступень для подскока.

Эксперимент удался. «Марш экклезиастов» отвечает на большинство вопросов, родившихся у пытливых читателей «Чудовищ» и «Чумы». При этом книга не пережевывает заявленные уже сюжеты, а бойко движется вперед, выдерживая фирменный стиль и уровень лучшего тандема (или как его там теперь назвать) современной отечественной литературы.

А книга не удалась. Не потому что там слишком много героев и слишком много сюжетных линий. Сроду это Лазарчука с Успенским не выбивало из седла. Просто пучок вышел незаарматуренным. Нет среди героев главного, нет среди сюжетных линий основной, и нет среди мелких стычек той глобальной войны, в которой не стыдно сгинуть.

Зато есть ощущение, что и Лазарчуку, и Успенскому прежние персонажи надоели настолько, что они решили просто над своими героями поиздеваться – за читательские деньги. А Андронати, выполнявшая, видимо, функцию редактора, бороться с этим не решилась.

Правда, есть подозрение, что питерская чета отодвинула Успенского от основной работы, подрядив писать только арабскую линию, ту самую, что в издании «Амфоры» выполнена почти нечитаемым шрифтом. Но это подозрение мы отбросим как недостойное и продолжим расстраиваться по совокупности факторов.

В «Посмотри в глаза чудовищ» поэт и всеобщий спаситель бился за выживание человечества с цивилизацией ящеров. В «Гиперборейской чуме» сыщик-саксофонист и добродушный врач бились за смысл жизни с бандой доисторических богов, а два красных машиниста – с интервентами и коллаборационистами. В «Марше экклезиастов» поэт и спаситель бьется головой о стенку, а остальные десятки героев то вяло, а то и резво нарезают круги по планете в поисках друг друга. Степан Николаич оказывается обаятельным подростком, но на главного подчеркнуто не тянет: авторы постоянно стягивают с него одеяло в пользу змеиного куратора и таджикского строителя, но и тех чести не удостаивают. Получается рассыпушка.

Прежние враги оказываются друзьями либо придорожными столбиками – и неминуемо сваливаются в разряд милых второстепенных персонажей. Новый враг проявляется дважды и исчезает, не оставив даже запаха серы. Может, это намек на четвертую часть. Может, очередной бантик, не докрученный до фиги.

А может, отсыл к заголовку: маршируй — не маршируй, и это тоже пройдет.

«Другие действия» напоминают фильм Тодоровского-старшего «Какая чудная игра», или весь проблемный подростковый кинематограф времен перестройки, или публицистические статьи Ольги Чайковской. Ведь что эти культурные явления объединяет? Тщательное объяснение лозунга «Детям спички не игрушка». Веселые ребята могут сколь угодно резвиться у себя в комнатах-квартирах, но как только их резвость и задорные шутки выплеснутся за пределы узкого круга, то либо кто-то из обшученных повесится или из окна выпадет, либо НКВД приедет и всех расстреляет. Историческая роль Дивова состоит в том, что он показал: интернет ни фига в нашей стране не изменил. Можно сколько угодно флудить и флэшмобить, но если зарвешься и обидишь кого-то всерьез, все умрут. В американской или японской повести с подобным сюжетом роль злодея исполнял бы сетевой маньяк. В российской обошлось без маньяка – его роль замечательно раскидали между собой канал «Культура», несколько подсаженных на сетевой треп невротиков и пара спонсоров с возможностями.

Дидактический момент получился довольно милым и искупил некоторые недостатки «Других действий» (длинноты, упоение сетевыми диалогами и неоправданный повтор документов).

«Хреновина» похожа на повесть Кира Булычева про Юлю Грибкову, написанную в стиле первой главы «Пикника на обочине». То есть начинается все «Пикником» (недалекое будущее, двое статных парней на классных тачках пролетают мимо захолустного американского городка, местные жители немедленно требуют от парней подвига и чуда, парни притворяются сперва пьяницами, потом разгильдяями, потом плюют на все и подвиг с чудом совершают), который оборачивается совершеннейшими «Двумя билетами в Индию». Первая половина повести читалась с наслаждением, середина – с настороженностью (я пытался понять, куда пойдет автор – в Булычева или в Стивена Кинга, потому что были все возможности для того, чтобы накрутить совершеннейшую «Девочку, которая любила Тома Гордона», но Дивов в последний момент удержался). Концовка получилась ожидаемой, но это уж жанр такой – тут всякая концовка ожидаема, хлоп ее железку. А за выражение «Соси бензин» автору отдельное спасибо.

Сперва цитата.

«К Рогатке Мотя питал самые сыновние чувства, любил спать в коляске и самые вкусные косточки прятал там же, под сиденьем. Как деду куда ехать — Матвей тут как тут, суетится, скачет козленком, занимает место второго пилота. Дед ему и шлем вырезал из пластмассового мячика, с отверстиями для ушей. Думали, пес надевать не захочет. Плохо думали. Сам приносил и просил, чтобы застегнули.

Едет, бывало, по городу, передними лапами на борт коляски опершись. Гордый. Шерсть от ветра напробор. Морда под шлемом на Гитлера смахивает. И как обгоняют какую-нибудь пешую собаку, Мотя бросает ей презрительное «Гаф!»

Раз поругался дед Валентин с батей Виктором. Злой, взнуздал Рогатку — сгонять за папиросами. Мотя с каской в зубах был наготове.

- Пошёл вон! — рявкнул дед и добавил еще несколько плохих слов о любви и анатомии.

Пес не поверил ушам. Может, просто такая шутка и сейчас его позовут? Нет... Мотя притащился в сени и убрякался на подстилку в тяжелой обиде. Зря Вадим пытался утешить его щами с косточкой — и не понюхал. Вернулся дед — Мотя не встречал. Лежал тряпкой, хвост вытянулся безжизненно, и только глаза влажно помаргивали.»

Теперь пояснения. Рогатка — это мотоцикл с коляской, Мотя — обнаруженный в коляске кутенок Матвей (к данному моменту возмужавший), дед Валентин с батей Виктором — эпизодические родственники одного из главных героев шебутной, веселой, умной и неопубликованной пока повести Павла Калмыкова.

Калмыков прославился в 1991 году, когда в журнале «Уральский следопыт» вышла его сказка «Школа мудрых правителей». Она тоже была веселой, шебутной и умной, и здорово эта история (про планету Бланеду, на которой буянили разудалые короли, шуты и генералы с именами типа Зереша и Бажа) выделялась на тогдашнем мрачном фоне. Автора заметили — наряду с Алексеем Ивановым, дебютировавшим в соседнем номере «Следопыта» «Охотой на «Большую медведицу»». Оно и понятно: благодаря гениальному редактору НФ-отдела Виталию Бугрову свердловский «Следопыт» лет на 10 стал самым главным советским журналом, печатавшим фантастику. Для начинающих фантастов публикация в «Следопыте» была «Оскаром» и путевкой в долгую счастливую жизнь. В то же примерно время в журнале случился всесоюзный дебют Сергея Лукьяненко и Владимира «Вохи» Васильева. Но им удалось опубликовать полустраничные рассказики. А Иванов с Калмыковым отметились крупными повестями. С картинками.

Обоих запомнили и переиздали 100-тысячным тиражом — в свердловском сборнике молодых фантастов «Шаг на дорогу». Название сборник получил в честь одного из рассказов — невероятно тягомотного подражания Крапивину. Но и задуман был как первый шаг нового поколения на широкий литературный тракт.

Сборник получился заклятым. Все его авторы сгинули. И если имя крапивинского эпигона Ивана Тяглова сохранила хотя бы история крапивинского отряда «Каравелла», в котором Тяглов одно время рулил, а потом со скандалом и расколом ушел (извините, если излагаю неправильно или грубо), то о Валерии Брускове и Тамаре Ветровой не помнят даже узкие социальные группы. Впрочем, по данным поисковиков, Брусков является автором большого цикла фантастических рассказов, а Ветрова несколько лет назад стала постоянным автором журнала «Урал», где опубликовала ряд повестей и зарисовок с задорными названиями типа «Владимир Владимирович Путин, созерцатель облаков».

Про Иванова все известно — писал про него каждый, кому не лень, от Лукьяненко до вашего покорного слуги: молодой чуткий автор был выпорот на семинаре старшим товарищем, от злой обидки завязал с литературой, в каковую триумфально вернулся, на радость всем, пару лет назад.

Про Калмыкова не было известно ничего. Крапивин в давнем интервью с сожалением упомянул талантливого молодого писателя, который скрылся на Камчатке — и привет, ни слуху, ни зрения.

Так, в принципе, все и было. Онколог Калмыков удалился спасать раковых больных на край света, и лучи его терапии, ежедневно подпитываемые первыми в нашей стране лучами солнца, многих таки спасли. Писать он не бросал, зато печататься бросил. Пара рассказов вышла в журнале «Урал», повесть (ту самую, про Рогатку, пса Мотю и куликовского ветерана), с удовольствием принял к печати «Уральский следопыт» — и умер. Умер, в смысле, журнал, и, в смысле, сугубо временно. Но реинкарнация получилась бледной, и, что не самое, но почти самое обидное — среди прочих творческих планов предыдущей редакции погорела и идея напечатать сказку Калмыкова.

А сказка замечательная.

Про «веселая-умная» я уже говорил. Теперь еще скажу: она в самом деле веселая-умная, насмешливостью и игроватостью стиля малость напоминает городские повести Коваля («Пять похищенных монахов») или «Бегство в Египет» Етоева. А может, не стилем напоминает, а безумием сюжета (жестко прописанного и логично завязанного, при всем при том): несколько уральских школьников принимаются искать чокнутого пенсионера, который то партийный лозунг изувечит, то рельс трамвайный сопрет и с ним на плече легко так ускачет вдаль, то головой вперед нырнет в меленькую лужу — да и не появится. Естественно, одним школьникам такого супердеда отыскать слабо — на помощь приходят милиция, пожарные, хирурги и педагоги. Ну и находят на свою голову — Кощея Бессмертного. Причем, последний фактически негласно управляет этими поисками, похищая очаровательных следопытш. Да еще экологические нотации читает своим новым современникам: «Вам хорошо: нагадил да помер, а мне на этой планете еще жить и жить».

Отдельное достоинство повести — время и место действия: поздняя перестройка, Ирбит Свердловской области.

Я убежден, что огромным недостатком современной отечественной литературы является стремление не копаться в недалеком прошлом, столь болезненно родном абсолютному большинству сегодняшних читателей. Причем подкоркой все ведь этот недостаток понимают, мучаются из-за нехватки текстов-фильмов, действие которых происходит в 80-90-е, страшно радуются, что вот в «Бригаде» Белый натуральные «Родопи» курит, а в «9 роте» пацаны приходят в военкомат в тех самых олимпийках и сумках «Олимпиада-80». И все равно мастера культуры активно окучивают 40-60-е, а потом хлоп, разрыв — и, словно не было 30 лет никаких заметных историй, — сразу гламур с интернетом наступили. Понятно, что через 10-20 лет нынешние гламурщики постареют, ударятся в воспоминания и завалят неблагодарную публику рассказами про невеликую горбачевскую эпоху и все такое. Но это будет не то.

А у Калмыкова — то. Начало последнего десятилетия ушедшего века, поступь перестройки из всех телевизоров, нерасслоенный социум провинциального города. А город, между прочим, вообще чего-то особенного.

Если Калмыков не соврал (мог), Ирбит — это мотоциклетная столица Вселенной. Мотоцикл (с коляской, естественно) в Ирбите исполняет роль персонального авто, троллейбуса, сарая, трибуны, сбербанка — и все остальные роли. Житель Ирбита садится на мотоцикл, едва выбравшись из мамки, и хоронят его, естественно, по-викинговски, в мотоцикле. Поэтому мотоциклетные страницы книги рекордов Гиннеса (она цитируется в сказке, но тоже ведь мог соврать Калмыков-то) целиком заняты Ирбитом, жители которого быстрее всех и дальше всех ездят на мотоциклах задом наперед и по воде, летают на них, и одним ударом сшибают максимальное количество деревьев, ломая минимальное количество конечностей.

В общем, прочитав рукопись Калмыкова, я, малость посопев от удовольствия, понял, что очень хочу в Ирбит. И очень хочу, чтобы «Транзитный современник» поскорее вышел в бумажном виде — чтобы я мог подсунуть книжку детям как образец того, чего им, балбесам, надо читать.

Будем надеяться, что ожидание выйдет недолгим.

Напоследок — продолжение цитаты про Мотю и Рогатку:

«Дедова злость уже повыветрилась. До двух часов ночи Валентин Ванифатьевич скрипел диваном, а потом поднялся и пошёл выкатывать Рогатку. Поднял кобеля на руки, отнес в коляску, нахлобучил ему шлем. Дрыг-дыг-дыг! — поехал. Совсем спятил,« — проворчал спросонья батя.

Мотоцикл вернулся скоро — только круг квартала объехал. И словно другую собаку привез! Воскресший Матвей проследил, так ли дед ставит мотоцикл, хорошо ли запирает сарайку, тогда лишь задрал ногу у дерева и уж после всего занялся щами и костью».

(Отзыв написан 4 года назад, задолго до публикации текста).

Щепетнев долгое время был ярким примером того, что судьба хорошего писателя иногда злодейка, а иногда сука рваная просто. Врач воронежского центра антиСПИДа заявил о себе в начале 90-х, постепенно стал знаменитым в фэндоме и кругу читателей «Компьютерры» автором, одним из создателей и видным пропагандистом жанра литературного альманаха, обладателем аж двух «Бронзовых улиток», чуть ли не единственным стоящим фантастом России по версии пары особо оголтелых критиков – и не издал ни одной книги. Хотя успел написать чуть ли не с десяток повестей – сухих, жестких и очень цепляющих. Да к тому же медик Щепетнев-то – а в России медики-писатели-фантасты обычно ребята не только талантливые, но и пробивные.

Понятно, что экзерсисы на тему упырей Центрального Черноземья, царского ГУЛАГа на Марсе или впавшей в полуфашизм Российской империи не имели особого коммерческого потенциала несмотря на несомненные литературные достоинства – а может, и благодаря им. Но все равно, в эпоху, когда заметным тиражом публикуется любой климактеричный бред и антологии молодых графоманов, подобный игноранс издателей выглядел почти неправдоподобным. Сам Щепетнев относился к данному вопросу с самурайским спокойствием, отмечая, что хотел бы, конечно, напечататься при жизни, но наизнанку ради этого выворачиваться не будет. Это многое объясняло, но мало утешало.

Прорыв случился в 2002, когда АСТ опубликовал покетбук «Темные зеркала». С учетом маститости почти 50-летнего автора выбор малого формата и мягкой обложки для сборника почти классических повестей выглядел издевательским, но не Щепетневу было жаловаться. Тем более, что им издательство открыло целую серию, названную «Библиотека фантастики «Сталкера»», да и тираж был стандартным для дебюта – 6 тысяч. Серия не задалась, но не в этом дело.

Затем тот же АСТ уже 7 тысячами выпустил новый, что неожиданно, роман «Хроники Навь-Города», в котором Щепетнев попытался сыграть на чужом, чуть ли не фэнтезийном поле (бывшие космонавты в роли рыцарей сражаются с чудовищами и изощренными интригами подлых баронов, все такое). Попытку можно засчитать, игра удалась, хоть и оставила поклонников в легком замешательстве, которое не развеяли ни фирменное щепетневское пугалово, прущее с некоторых страниц, ни включение в корпус романа пары старых повестушек.

В связи с этим я и не знал даже, когда и какой будет следующая книга Щепетнева. И вдруг увидел в книжном роман «Черная земля», который, оказывается, вышел еще в 2003 году усилиями «Терры» и «Северо-Запада». Тираж застенчивые издатели не указали, зато вписали книгу в серию «Полночь XXI век: Русский роман ужасов», чем, очевидно, и обрекли на бесславие – как известно, отечественные ужасы читатель не приветствует (в той же серии вышла книга Точинова, которого я не читаю, и двух неизвестных мне дебютантов).

Но все равно спасибо товарищам огромное. Как полиграфический продукт «Черная земля» сделана с любовью, качественно и без малого стильно. Как литературное произведение «Черная земля» вполне соответствует уровню автора, а он сильно выше среднего. По старой привычке Щепетнев включил в роман несколько уже известных повестей, которые, выстроившись в ряд, заиграли по новому. – ну, и дописал кой-чего, конечно. Повествование построено по известной схеме: 6 не то 7 глав, в каждой из которых новый (в трех – сквозной) герой, то комсомолец-двадцатипятитысячник, то красноармеец при летучем отряде НКВД, то спецврач (естественно), а то бомбила с грузовиком, сталкивается с чертилами и оборотнями, выскакивающими из подвалов и лесов воронежского захолустья. Многое, как положено у Щепетнева, объясняется происками Советской власти, сносящей церкви и взрывающей энергоблоки, но беспристрастному читателю автор, как, опять же, ему положено, дает понять, что большевики лишь сняли крышку с обустроенного не ими адского инкубатора. Иногда «Черная земля» мучительно напоминает аналогичные книги последних лет, типа «Академонгородка». Но матерый сценарист и кавээнщик Бачило все-таки старался из каждой главки сделать черный анекдот с хлесткой концовкой. А Щепетнев, давно играющий с альтернативным течением истории, стремился, такое ощущение, грубо воткнуть классический сюжет в реальную деревенскую жизнь. Чтобы показать, например, как историю гоголевского «Вия» увидел бы левый путник, по партийной линии ночующий в церкви, пока Хому колбасят под крики «И ты, Брут!» Или как повернулись бы события в отеле «У погибшего альпиниста», если бы туда съехались естествознатцы да спецлаборанты, а вместо инопланетян шалили зомби с верволками. Вынужден доложить, что все равно ничего хорошего не вышло. Часть главных героев живой осталась – и то хлеб. Черный такой.

Очень неплохая книга вышла. При некоторой раскрутке Щепетнев может попасть в топ отечественных авторов. Похоже, это не только мое мнение, и воронежский врач все плотнее вписывается в издательский мейнстрим – например, только что он дуплетом отметился в сборнике повестей по мотивам Шерлока Холмса. Это радует.

Ведь хотелось бы, наконец, целиком прочитать «В ожидании Красной Армии» и давно анонсированные автором вторую и третью книги «Черной земли».

Поначалу-то я вообще в ужас пришел — когда на 2-й странице основного текста началось описание беспризорника с калачом. Калач был румяный, беспризорник уплетал его за обе щеки, употреблялись еще какие-то лексемы из словаря Лидии Чарской.

Понятно, что автор строил стилизацию, но столь снулой стилизации я от Громова не ожидал.

Потому что Громов – это вообще-то единственный классический фантаст, классический во многих смыслах – и традицию наследует, и классики наваял немало, начиная с дебютной «Мягкой посадки». За это мы его и любим-ценим. Несмотря на последние свершения.

Последние свершения удручали. Совместный с Вохой роман «Антарктиде online” (где в субтропики перелетал южный континент со всеми пингвинами и полярниками, объявляющими суверенитет) слишком отдавал Вохой: текст был выпендрежен, напоминал раздутый синопсис кинофильма, и все происходило скачками из-за угла. Следующая книга, «Феодал» (про выживание на пустынной планете, куда случайным способом выпадают земляне), вышла просто скучной, интрига оказалась исчерпана первой парой глав, потом дело вязко ползло к хэппи-энду, совершенно нетипичному для Громова. Возможно, потому, что «Феодал» вроде бы вырос из малого жанра, повести «Защита и опора».

«Исландская карта» особых авансов не выдавала – потому что выросла из квазирецензии Громова на никем не написанную книжку про мир, в котором нет Американского континента. Роман, явно параллельный «Антарктиде на линии», относился к малоинтересному лично мне поджанру альтернативной истории, забуксовавшей в викторианской эпохе.

Получилось-то не так плохо. Тема румяного бублика не пережила 5-й страницы и более не всплывала никаким симулякром, сюжет был любопытен и по-хорошему бредов: имперский спецагент Лопухин должен обеспечить благополучное участие цесаревича-алкоголика в первой русской кругосветке. А подлые англичане науськивают исландцев цесаревича схватить и Россию опозорить. В общем, вполне себе апокрифический пересказ, допустим, антарктического марша «Невы» с «Надеждой», в котором главную роль играли бы не Крузенштерн с Лисянским, а закомиксованные Резанов с Толстым.

Правда, Громов так и не обрел былого драйвового стиля, утраченного в честь славного тандема с николаевским любителем пива. Но охлажденность автора можно объяснить все той же нуждой в стилизации. Она годится и для оправдания общей тональности книги, порой до зуда в носу напоминавшей о каком-нибудь «Да здравствует трансатлантический тоннель! Ура!» Автор этого ориентира и не скрывал, поклонившись на страницах романа чудесному австралийскому (Америки-то нет) сочинителю Харви Харвисону.

Хотя от фантастики в «Исландской карте», помимо криптогеографического посыла, не играющего ровным счетом никакой роли (в отличие от «Антарктиды…»), есть только любимые фэндомом поскакушки с именами реальных персонажей типа свирепого боцмана Зорича да мичмана Харитонова. Куда больше книжка напоминает традиционные приключенческие романы из серии с золотой рамкой: мужественные герои и смешные слуги, простоватый, но честный мальчик на побегушках у героя, корабли, морские баталии и предатель Негоро с магнитом (у Громова – гаечный ключ) наперевес, который возникает ниоткуда и тут же падает, сраженный позитивным дядькой (это в детективе убийцей не может оказаться садовник, в приключениях за этими Фирсами глаз да глаз нужен, и все равно усадьбу спалят).

Такого сходства Громов, судя по всему, и добивался. И добился ведь. Вышло аутентично. И не беда, что Лазарчук, решавший в «Кесаревне Отраде» примерно такую же задачу – с помощью актуальных методик описать старую добрую войну (даже без пушек) — был в каждом абзаце куда более оглушителен, достоверен и пронзителен, чем автор «Исландской карты» в сцене, растекшейся на 40 страниц. Отечественный читатель по-прежнему взыскует больше книжек хороших и разных.

«След зомби» произвел на меня удивительное и разнообразное впечатление. Если вкратце: от первой части я был в восторге, второй был страшно разочарован и добивал через силу, третья оказалась средневзвешенным продуктом с бонусами для тех, кому понравился запев.

Исходные такие: мегатом (больше 900 страниц средним шрифтом) составлен из трех романов — «Мастер собак», «Стальное сердце» и «Братья по разуму», — написанных в последовательности 2-1-3 в 1992-1997 годах и серьезно переделанных повзрослевшим автором через 5 лет после первой публикации. Сам автор в предисловии большими такими буквами назвал трехкнижие образцом щенячьей прозы, чем и объяснил необходимость переработки, а также неровность конечного продукта.

Сюжет, пересказанный в двух словах, кажется оскорбительным для сколь-нибудь разумного читателя: советское руководство пытается подмять под себя распадающуюся страну с помощью психотронного оружия. Страна все равно рассыпается, а психотроника остается – и сандалит во все стороны. А герои это дело рассандаливают – с успехом, жертвами и довольно разнообразной литценностью на выходе.

Завязке истории посвящено «Стальное сердце» — очень патетическая и пубертатная история мальца, которого гэбуха вынудила превратиться в дьявола и улететь на другую планету. Больше всего книга напоминает пересказ какой-нибудь классической фэнтези старшеклассником, обожающим компьютерные игры и мистические триллеры про свинцовые мерзости жизни. Повествование строится линейно-аркадным методом, на каждом уровне сил у героя прибавляется, прибавляется и злодеев, которых приходится колбасить уже самым неимоверным образом. Тим, красавец с прекрасными волосами, выпивает бутылку водки, тут по его ментальной защите наносит удар неведомый гад, Тим видит вокруг себя силовые линии, прокусывает фильтр сигареты и наносит ответный удар, от которого мозги гада вытекают через глазницы; затем герой спасает принцессу, выпивает бутылку водки, чувствует удар, прокусывает фильтр сигареты и т.д.

На самом деле длинновласые главные герои всех трех романов неоднократно прокусывают фильтр сигареты и как минимум один раз за книгу что-то невоспитанно делают с окурком (выкидывают в окно или давят в пепельнице). Но не следует считать, что Дивову надо стыдиться этого — или банальности повествования, например. У каждого писателя, хоть удавшегося, хоть и нет, была первая книга, и почти никогда она не становилась шедевром. Я, например, в те же примерно годы писал в стол боевик про юного журналиста, который поехал в загранкомандировку писать про заграничных полицейских, а в результате в одиночку победил всю наркомафию Вселенной. Само собой, большая часть сюжетных поворотов или была откуда-то списана, или выглядела до смерти неправдоподобной. Писалось это безобразие исключительно ради набивки руки и публиковаться никогда не будет. Дивов же писал всерьез, вытянул книгу на вполне читабельный уровень, опубликовал и понравился – так чего же здесь стыдиться?

Но кабы том открывался этой книгой, вряд ли бы лично бы я бы я одолел более полусотни страниц.

Вот потому хитрый автор и поставил первым «Мастера собак», который по-любому является продолжением «Стального сердца».

Пересказ фабулы «Мастера собак» тоже выглядит вполне издевательским. Москва нахлопнута на полноценный ад: еженощно в каком-нибудь из столичных подвалов открывается дырка в параллельный мир, населенный зомбаками. Те принимаются шнырять по заснеженным улицам и превращать в таких же тварей всякого встречного. Гадов отлавливают отряды охотников с собаками.

При этом «Мастер собак» — отличная книга. Отличная не только от приквела, но и от классических романов про городских охотников, на которые поначалу-то сильно походит. Я, например, сразу решил, что «Мастер» здорово машет на одну из линий «Солдат Вавилона» Андрей Лазарчука, но в особенности – на «Танцы мужчин» Владимира Покровского, великолепную позабытую книгу про обезумевших спецслужбистов, которые фигачат изо всех стволов по какой-то невиданной нечисти, по дружкам, по начальникам – а то и сами по себе.

Лазарчук и Покровский сильнее, к тому же обходятся без героев с длинными волосами и прокушенными фильтрами. Зато у Дивова в книге действуют собаки. Как они описаны, мама родная… Гениально написаны. Дивов на самом деле мастер собак. За одно только это ему можно было простить повествовательный выпендреж. Да только нет его почти в «Мастере» (мелочи типа «- Shit! – выплюнул ругательство такой-то» в расчет не берем). Есть спокойно и жестко изложенная история отряда солдат, узнавших, что их начальство продалось врагу рода человеческого, и решивших это начальство истребить – без особой надежды на то, что солдатам при этом придется не то что выжить, а просто быть реабилитированными посмертно.

Третья книга читалась, во-первых, на автомате, во-вторых, из желания узнать, чем же там на самом деле все у мастера собак кончилось. Спасибо Дивову – все рассказал, обстоятельно и бесповоротно. И Тима по кличке «Стальное сердце» не забыл: в «Мастере собак» он был полубог, в «Братьях по разуму» — натуральный бог из машины.

В целом трилогия удалась – особенно с учетом ее дебютного, тэ-скэть, характера.

Правда, не могу умолчать, что лично мне показалась омерзительной сквозная сюжетообразующая линия ненависти всех героев к своим родителям. В тексте она вполне оправдана, более того, Дивов в предисловии внятно объясняет ее происхождение и историческую необходимость. Но я бы предпочел таких подробностей о симпатичном мне писателе и его персонажах не знать.

А вообще, перечитаю-ка я «Танцы мужчин».

Дмитрий Быков войдет в историю как самый плодовитый публицист страны, работающий в темпе счетверенного пулемета. При этом хорошо пристрелянного пулемета. И даже не пулемета, а многоствольного гибрида, в который семья и школа связали пулемет, огнемет, гранатомет и специальную штуку, выкидывающую фарфоровые банки с ипритом. Быков еженедельно пишет десяток колонок в разных журналах, ведет передачу на ТВ, выступает на радио, пишет стихи и издает две-три прозаических книги в год – причем во всех ипостасях он прославлен и повсесердно утвержден. Правда, лично мне преставляется, что заточен многопрофильный автор, прославившийся в свое время как главный обозреватель первого в СССР цветного еженедельника, именно под газетную публицистику. Во всяком случае, ее я всегда читал легко и с удовольствием. В то время как иные грани автора предпочитал не воспринимать – возможно, потому, что не люблю ТВ и поэзию. Стыдно, но я так и не сумел дочитать исполненное Быковым стихотворное приложение к горячо любимому мною роману Лазачука и Успенского.

Да и вообще с книгами вышел почему-то похожий раскардаш – я активно пролистывал каждую новый новый роман Быкова и через пару минут понуро ставил его на полку. Какими-то мимоходящими представлялись мне эти книги. Это относится не только к романам (каковых в творчестве Быкова меньшинство), но и к гибридным формам вроде опер, биографий, киноновеллизаций или политсказок.

«ЖД», официально именуемая поэмой, оказалась первой книгой, которую я смело купил и первую сотню страниц которой (из семи) промахнул с удовольствием, близким к наслаждению. Потому что писал их вырвавшийся на волю газетчик, которому уже не запрещалось отрывать нос от фактов, но при этом газетчика еще не уносила в горние выси мелодия фразы и высшая, поэтическая правда.

Сюжет «ЖД» всем известен: в России идет очередная бессмысленная и беспощадная гражданская война между либералами и консерваторами. На самом деле война не гражданская, потому что сошлось в ней не коренное население, а оккупанты, правда, давно окопавшиеся и уверовавшие, что эта земля была нашей. Официальная власть принадлежит варягам (военным и чиновникам), которых можно узнать по иезуитской беспощадности и стремлению истребить подчиненных. Против них выступают хазары, они же ЖД, они же евреи, убедившие себя, что именно они, а никакие не русские исторически населяли Русь. Отягощает ситуацию необъясненный распад Каганата (Израиля), а главное – смерть нефтяных рынков в связи с открытием универсального топлива, находимого везде, кроме России. Коренное население представлено васьками – безобидными спившимися бомжами, которые бормочут на своем языке «Некось на голубу дорого возбить оболок», ходят по кругу и легко отдаются под самую жестокую руку, — хотя могут одним словом из трех букв поднимать ураганы.

Лихо стартовав, сюжет быстро выдыхается и начинает, подобно васькам, ходить по кругу: Быков добросовестно, а местами и искрометно излагает паралельные истории аж четырех разноплеменных пар, само существование которых представляет угрозу мирозданию – и потому должно быть пресечено случайными асассинами. Беда в том, что Быков перебирает с дискретностью повествования, которое пытается компенсировать фабульными рифмами. Получается натуральная поэма, в которой звонкая фраза совершенно гасит действие и героев, вышедших, увы, довольно плоскими носителями генеральной функции (военный – жесткий, слетевший губернатор – потерянный, девочка – честная, туземка – решительная).

Воздух литературной свободы сыграл с колумнистом, привыкшим втискиваться в 60 строк, дурную шутку. Быкова подвело трудолюбие: он слишком долго и много работал над «ЖД» и ему, видимо, слишком жалко было резать по наболевшему – и даже исправлять явные блохи, выскочившие из-за того, что книга писалась приступами (например, один из героев вскакивает в случайный поезд под понукание автора «выйдешь из повествованья – и вернешься в эпилоге» — однако ж возвращается задолго до эпилога).

Мог выйти жесткий, многоуровневый и прозрачный роман страниц так на 450 – а вышел рыхлый сноп, который скучновато доковыривать и благожелательному читателю, который таки устает восторгаться ясностью слога и твердостью мысли. Рекламные обещания «книги века, которая делит читателей на яростных поклонников и оголтелых противников», некорректны. Хорошая книга – но недотянутая. А ведь могла бы. Что и обидно.

Это, так сказать, на общечеловеческом уровне. Теперь о том, что показалось забавным лично мне.

Во-первых, Быков не смог выстроить полноценную систему полюсов зла. Варягов он описал с праведной ненавистью, честно и узнаваемо. А хазары получились лукавыми зайчиками, все претензии к коим легко объясняются латентным антисемитизмом героев, сквозь которых сочится повествование. В результате смысл борьбы с хазарами остается непонятным – веселые же, кормят же и не убивают же, а высокомерность уж как-нибудь пережуем. Хотя достаточно было бы любой фразы о богоизбранности и примате хазарской крови над прочими, вложенной в уста хазара, а не его оппонента. Быков, регулярно клянущий свою полукровь, не мог этого не понимать.

Во-вторых, неправильным вышло коренное население. Русская литературная традиция кормить с ладошки несчастных мужичков столь же стара, сколь и оторвана от жизни. Но системообразующая ошибка в другом: в системе Быкова язык коренного населения не может быть славянским. Коренное население России говорило на финно-угорских и тюркских языках, которые, по уму, и должны были впитываться васьками с молоком матери и противостоять славянским, греческим, семитским и прочим пришлым.

В-третьих, я читал «ЖД» с растущим возмущением. То есть сперва, конечно, порадовался за Быкова, который, оказывается, не только для Лазарчука стихи пишет, но и книги самого Лазарчука старательно читает и заимствует из них сюжетные ходы – вот вам «Мост Ватерлоо», а вот и «Колдун». Потом выяснилось, что Быков вообще знает и любит отечественную фантастику – и тут число реминисценций перевалило порог приличия: навскидку отмечу только людей в роли домашних питомцев из «Чуши собачьей» Лукина, заменитель нефти из «Моста Верразано» Мирера (а что, где Ватерлоо, там и Верразано) и закольцованные рельсы из «Голубятни на желтой поляне» Крапивина. И тут возмущение мое лопнуло с хихиканьем. Потому что возник в тексте эпизодический персонаж по фамилии Бахарь – а именно так Быков назвал в свое время статью о Михаиле Успенском. И тут же другой герой не к месту, но с толстым намеком, сказал, что были такие всадники со станции Роса. А это, если кто не помнит, название первой части крапивинского «Мальчика со шпагой». А «ЖД», стало быть, не только поэма и лучшая книга столетия по версии бахаря Успенского, но и тайное импринтинг-пособие, с помощью которого мейнстримовский автор внедряет в подкорку читателей базовые элементы неБолЛитры.

Что является еще одним микроповодом для включения Дмитрия Быкова в учебники литературной истории.

Лет десять назад я случайно узнал, что есть такой писатель Александр Етоев, хороший и по-хорошему же чудноватый. Я не заметил его в сборнике «Парикмахерские ребята» (там всех забивал заглавный Владимир Покровский), зато здорово повелся на повесть «Бегство в Египет» — сюрное переложение «Пяти похищенных монахов» Юрия Коваля. Принялся искать остальное, выписал в «Озоне» позорно сделанный (мгновенно расклеивающийся) двухтомник с автографом автора и слегка успокоился: остальное оказалось незначительным. Затем Етоева, который уже сделал карьеру книжного редактора, оценили приличные издательства, стали раскручивать сперва как малотиражного издевателя над соцпопартом, а потом и как дорогого детского автора. Так родился цикл про Улю Ляпину.

По существу издатель решил возродить жанр юмористической повести из «Мурзилки» не то из «Костра» — про приключения профессора Коромыслова и его внука Ермолая на необитаемом острове (был такой веселый советский ответ унылому польскому Томеку). Идея выглядела хорошо: общеприятен и полезен веселый рассказ о смышленой питерской девочке, которая расправляется с разнообразными хамами и вредителями на манер Пеппи Длинныйчулок, но без лишнего насилия. Издатель даже художника Беломлинского (с родственницей) ангажировал, фирменно «костерского». Но в последний момент издателя переклинило, и он засадил в демократический староленинградский проект 500-процентную рентабельность. Вероятно, цена 200-страничных книжек карманного формата была определена по формуле «1 страница — 1 рубль», тиражи осели на полках, а потом перекочевали на лотки распродаж.

«Полосатую зебру», за которую «Озон» до сих пор просит 186 рублей, я купил в «Ашане» за 40. И выяснил, что рисунки Беломлинских — лучшее, что есть в книжке. Которая в целом производит странное впечатление — будто ее писал не недооцененный автор странных историй, а пресытившийся классик, диктующий после обеда секретарю: «Про что мы еще не писали? Про курорт. Сочи, Крым, Анталия? Ну, давай про Крым. Пиши. Супердевочка Уля лежала на пляже. Там про море что-нибудь потом, про чаек добавим. Ладно, пока давай героев перечислим. Мальчик-хулиган – нет, пусть два мальчика, мальчик-супермен, бандит, нет, лучше два бандита, безумный профессор – о, пусть будет безумный профессор-олигарх, это свежо, такого еще не было. Так, пару эпизодических грубиянов надо, чтобы Уля им замечание сделала… О, в Крыму же татары живут – пусть будет еще мальчик-татарин. Ну и козу давай для комплекта. Сюжет попроще какой-нибудь, под комикс: профессор хочет зебру, ему подсовывают козу, из-за нее все дерутся и ставят друг другу шишки. Потом профессора разоблачают, а Уля идет на концерт ленинградского рока. Заодно и шансон этот крымский подденем. Нормуль, теперь отдыхаем, завтра я все додиктую».

«Зебра» страшно напоминает 10-ю часть какой-нибудь «Тети дяди Федора», которую предполагаемый Успенский выдавливал бы из себя из уважения к издательству, трудовой дисциплине и в связи со скорым возвращением кредита. Все эти факторы, конечно, применимы и к Етоеву — но от него такого халявного подхода я не ждал. Если, конечно, текст не писался на спор, предметом которого была невозможность написать нормальную детскую книжку за два дня.

Себя не жалко, детей бы пожалели.

После «Ниязбека» я предполагал, что если новый роман Латыниной будет про Кавказ, выйдет ерунда. Вышла не просто ерунда, а довольно интересный продукт, весьма характерный для нынешнего этапа творчества писательницы. Не так давно она рассказала, что переиздание ее классического фанттекста «Инсайдер» будет здорово отличаться от общеизвестного варианта, так как она увлеклась процессом редактирования и на фиг все переделала. Так вот, «Земля войны» является именно что неровной калькой с «Ниязбека».

Насколько может судить доброжелательный читатель, книга писалась по двум личным причинам. Первая причина – острая неприязнь автора к не потерпевшему совсем ничего бывшему вице-генпрокурору, а ныне вице-министру юстиции с округлой фамилией. По жизни его не удалось свалить ни конкурентам, ни бесланским матерям – вот Латыниной и пришлось смачно описать, как жирная сволочь Комиссаров, открывшая торги по продаже кресла президента кавказской республики, в которой устроила натуральный Дахау, оказывается публично разоблаченной как устроительница страшного теракта и некрасиво подыхает аки собака.

Вторая причина – неудовольствие того же автора мрачной концовкой предыдущей книги и желание показать народу и власти возможность позитивной концовки при совершенно аналогичном раскладе. Оказывается, все просто. Герой предыдущей книги, честный московский чиновник, предает экстремального друга-мусульманина, чем губит все на свете и себя в том числе. А герой «Земли войны», честный московский чиновник, не предает экстремального друга-мусульманина, а наоборот, берет автомат и встает с другом-мусульманином локоть к локтю против продажных федералов и злых чеченов, чем спасает все на свете и себя в том числе. Этим принципиальные различия между «Ниязбеком» и «Землей войны» исчерпываются.

Предложенный Латыниной вариант, конечно, смехотворен – вынужден признать это как доброжелательный читатель, пытающийся быть правоверным. Косвенным подтверждением слабоватости можно считать обилие блох в тексте, характерное именно для латынинских книг, писанных при участии левой ноги. На второй странице я не удержался, схватил карандаш и начал некоторые фразы подчеркивать. Обнаружилась куча почти инопланетных вздорностей («вода хлюпала в нем туда-сюда», «подбородок, переходящий в резко вылепленную скулу», «сидел, откинув окровавленный рот», «как акулий рот вонзается в сочное мясо» (рот – это дырка, он вонзаться не может), «небритая щетина» (а бывает бритая?), «входили друг в друга, как кафель в ванной», «в кузове машины, представлявшем собой как бы цистерну»), почти чеховских согласований («под предлогом отправки нефти на Грозненский НПЗ она шла на экспорт») и обоснований (крепость «строили во времена Ермолова, и строили ее с расчетом на ядерный удар»), небрежностей (у полностью сгоревшего человека уцелела прическа) и неизбежных клише (у половины героев глаза убийцы или мертвеца, в крайнем случае – просто трудноописуемого цвета (см. предыдущую рецензию), горы сравниваются с кусками мяса, потом поданное к столу мясо – с горами, потом опять горы с кусками мяса, в которых почему-то еще бьется кровеносная система дорог). В сопоставимом по небрежности романе «Промзона» автор живописала корейца-альбиноса и туркмен с арийской внешностью. Теперь Латынина логически завершила цепочку образом исламского фундаменталиста безнадежно немецкой национальности – двухметрового блондина, естественно. Ну и полная лажа, как обычно, с датами и цифрами (перестройка грянула в 1991 году, 16-летний парень через 2 года оказывается 19-летним, а другой молодой человек через пару лет после окончания высшей школы КГБ становится подполковником).

Впрочем, это мелочи. Проблема в другом.

Чуть ли не впервые очень неприятное впечатление производит давно освоенный Латыниной прием творческого перенесения на страницы романа вполне реальных ситуаций. Например, история Беслана очень неоднозначна, и все слишком старательно забыли, что отряд террористов собирался как минимум при участии милиции и ФСБ. Но захват школы слишком чудовищен и самодостаточен, чтобы, отталкиваясь от него, наверчивать сюжет вокруг роддома, который федералы погубили, чтобы поссорить аварцев с чеченцами. Латынина навертела – и встала в одну линейку с создателями, скажем, фильма «Личный номер», снятого после «Норд-Оста» и рассказавшего о том, как чеченцы захватили цирк, а чекисты всех спасли.

Увы, свежий кавказский воздух обеспечил вполне плейшнеровский приход, в который раз утащив матерую писательницу в сектор розовых девических мечтаний. Он сохранился, наверное, в каждой женской подкорке, но по-хорошему должен скрываться. Латынина гимназическую восторженность крепкими аварскими фундаменталистами не скрывает. То есть она, конечно, добросовестно описывает свинцовые мерзости кавказской жизни, находя недобрые слова и заскорузлые детали для каждого персонажа – тем большим красавчиком ходит Джамалудин, праведность которого подтягивает до человеческого уровня даже московского чиновника. Забавный, кстати, диалог:

- Это уже не месть, Джамал, — сказал Кирилл, — это мятеж. Ты представляешь, кто твои заложники?.. Что ты хочешь?

- Я хочу, чтобы ты принял ислам, — спокойно ответил Джамалудин.

Кирилл опешил:

- Почему?

- Потому что мы сегодня попадем в рай, — пояснил аварец, — а ты нет. Мне будет тебя не хватать.

И вообще, если отвлечься от названных частностей, «Землю войны» читать страшно интересно: сюжет изощрен, авторские ремарки остроумны, а диалоги иногда разнообразны. Да и интересно следить, как Латынина с разной степени изяществом ищет альтернативные способы выхода из опробованных тупиков.

Только скорее бы она уже подкорочную гимназию закончила.

Во-первых, ура – это почти натуральный Лазарчук, с его драйвом, и безнадежной гордостью.

Во-вторых, увы — почти есть почти. Видно, что автор бился не над собственными измышлениями, а над сторонним материалом, который и пытался как можно разнообразнее уработать. Положение отягощалось нежеланием автоплагиатствовать – как ни крути, «Параграф 78» представляет собой поддутый пересказ двух линий из «Всех способных держать оружие» (Зден в ракетной шахте и группа Игоря в немецко-фашистской Москве). Впрочем, это проблема не Лазарчука, а Охлобыстина с Хлебородовым.

Плотность текста позволяет не заметить как эту проблемку, так и некоторую неравномерность частей. Первый кусок, примерно соответствующий, видимо, вышедшей в прокат части кино, Лазарчуку был явно не слишком интересен. Он честно попытался расцветить мелодраму памфлетными и футурпублицистическими вставками – и, в принципе, преуспел, потому что любит это дело. Жаль только, что аппликационное творчество автор бросил на произвол судьбы, едва оно приобретают осмысленность. Сиди, читатель, гадай, что случилось с девушкой Алисой, которая первой высадилась на Марс в качестве участницы реалити-шоу (очень хороший, кстати, и солидно прописанный момент – гнуснейшее ТВ как двигатель НТП), и случайно ли спецназовскую девушку тоже зовут Алисой. Впрочем, думать полезно.

А вот свойственный авантюрному жанру подробный пересказ того, как собирается команда суперспецов (см. «Аферу», «Одиннадцатку Оушена», «Ва-банк», «Приключения принца Флоризеля», «Мои счастливые звезды» и еще тыщу фильмов) Лазарчуку неинтересен – поэтому он ломается на четвертом, что ли, фигуранте, смущенно пробормотав что-то типа: остальных двоих отловить было не проще.

Второй кусок, соответствующий неизвестной широкому зрителю экшн-части, Лазарчуку писать было в кайф. Поклонникам, соответственно, обломились адекватные чувства от чтения. Хотя главному своему принципу автор все-таки изменил (видимо, по просьбам продюсеров): обычно-то он без предупреждения вышвыривал из текста все, что могло объяснить читателю суть происходящего, а в этот раз, несколько раз попугав, что самого главного не расскажет, не только рассказал, но и с предельным тщанием разжевал, расщепил и в вены ввел. Не скажу, что это очень сильно меня оскорбило.

Вообще, в «Параграфе» мало моментов, способных оскорбить – впрочем, я, конечно, предельно лояльный потребитель. Отмечу, однако, кой-чего.

Без опечаток в книгах, как известно, нельзя, а у Лазарчука они последнее время очень удобно скучиваются вокруг марок оружия, техники и гаджетов. Указано уже, что знаменитые оружейники называются Heckler&Koch, а никак не кехлер. Ошибкой также приходится признать фразу про одного из героев, летавшего на стратегическом бомбере Ту-22. Во-первых, в недалеком будущем вряд ли кто-нибудь сможет летать на самолете, поставленном в строй 60 годами раньше и почти в полном составе ушедшем под резак спустя полвека. Во-вторых, Ту-22 никогда не был стратегом, как и совсем не похожий на него дальний бомбер Ту-22М3, до сих пор состоящий на вооружении.

Впрочем, это буквоедство, как и замечание по поводу редактирования книги (Ириной Анронати), от которого не могу удержаться: стоило все-таки проредить вводную конструкцию «В общем», которая начинает три или четыре предложения чуть ли не подряд.

Абсолютно по-колхозному сделаны фотографии – вялые они, и поданы предельно безграмотно: микрокартинкой с гигантскими полями. Бежать в сторону ближайшего кинотеатра они меня точно не заставили.

В целом книга подтвердила, что Лазарчук находится в прекрасной технической форме и даже преодолел боязнь повториться (если эта боязнь была, конечно). Есть мнение, что он мается отсутствием подлинной темы, потому и пробавляется новеллизациями и соавторством. Есть мнение, что пора маету заканчивать и взяться за клавку по-взрослому. Благо, есть чем и зачем.

«Параграф 78» тому свидетельство.

Обычно опытный писатель возвращается к уже отработанным – им самим или при его участии – сюжетам по двум причинам. Либо в рамках творческого кризиса: ничего нового в голову не лезет, а писать чего-то надо, да и издатель торопит, вот и приходится брать использованную тему или компилировать сразу несколько. Либо в раме ворот Расемон и прочих садов разбегающихся Петек – что, в общем-то, из тех же штанов растет и объясняется страхом перед бритвой Оккама.

Успенский умудрился проскакать по третьему пути. Он написал смешную, умную, злую и точную книжку как будто на спор, в ходе которого пытался доказать, что квазифэнтезийную сатиру можно выстраивать не только на былинно-менестрельском фундаменте, но и на сюжетных узелках традиционной фантастики. А чтобы никого не обидеть – или там чтобы не вляпаться в проблемы с копирайтом – узелки вытащил из книг, которые писал сам или вместе с Лазарчуком – ну, или которые Лазарчук писал без него, а с Андронати, например. Традиционной фантастикой это назвать нелегко, но нам, с нашими-то традициями, можно.

Богатые изгибы «Трех холмов» до звона где-то за бровью напоминают то «Гиперборейскую чуму» (оттуда и главные герои, в том числе мастеровитая сибирская девушка, которой автор добавил пригожести и языкатости от заглавного персонажа «Невинной девушки»), то «Марш экклезиастов» (привет из Барселоны, где зачинается действие обоих романов), то непосредственно «Чудовищ», а то и «Космополитов». Ну, и ранние упражнения в антисоветизме, антифеодализме (и как нынешняя версия называется – антифедерализм?) типа «Товарища короля», «Чугунного всадника» и «Устава соколиной охоты» не забыты. Ваня Золотарев поминается всего раз, и в необязательном вроде как режиме, но освежающая тень его распространяется надо всем практически романом. Ну и, как положено, куча цитат, обыгрываемых и обстебываемых, в каждом абзаце. Не говоря уж о собственных наблюдения и замечаниях Успенского, когда просто смешных, когда до одури.

Я понимаю, почему эта книга может не понравиться – в ней слишком много всего: Успенского с Лазарчуком, наглого начетничества с издевательской публицистикой, высоколобости с остросюжетностью. Но разве может не восхищать роман, в котором рушатся все пафосные новостройки Москвы (превращая население окраин в подлинных хозяев жизни), в котором кривая картинка неблагополучной девочки переворачивает будущее человечества, в котором финал сводит и параллельные, и центробежные линии?

Дивов, как и обещал на «Росконе», написал свою лучшую книжку. За абсолютный смысл я, конечно, отвечать не берусь, но в относительном спорить не о чем: армейский, сугубо реалистический мемуар известного фантаста способен привлечь куда больше читателей, чем прочие его книги. О сложном отношении к творчеству Дивова я уже писал. С тем большим удовольствием сообщаю, что «Оружие» мне понравилось. Подтвердить это может несчастливая моя родня, которую я за истекшую неделю раза три будил дебильным ржанием, а еще несколько раз просто сильно пугал. Кроме того, я высоко оценил изящество, с которым Дивов соединил стандартные армейские байки (заигравшие, правда, под рукой мастера совсем чистым светом) с ненавязчивой дидактикой на тему военной службы, технической тактики и советской власти. Получилось почти везде безупречно, тема раскрылась полностью и закрылась наглухо – во всяком случае, та часть темы, которую можно назвать «Советская армия на стадии превращения в российскую».

Радость номер один: Рыбаков написал собственную книгу. Радость номер два: она получилась весьма рыбаковской. Радость номер три: это только первая часть затяжного цикла, а зная дисциплинированность автора, можно быть уверенным, что читатель прокинутым не окажется.

Что мне особенно понравилась. Остроумный сюжет (государственно мыслящие чиновники решают спасти Россию путем постановки перед страной по-настоящему захватывающей национальной идеи – массаракш-и-массаракш,- которой, по авторскому произволу, оказывается освоение космоса). Реверансы в сторону советских шпионских романов (вокруг нового проекта начинаются хороводы агентов ЦРУ, Госдепа и китайской промышленной разведки). Яростная социальность и публицистичность (в сюжете задействована куча соцполиттипов, от зоологических русофобов до не менее зоологических русофашистов). Наконец, свойственный Рыбакову гуманизм и стремление понять каждого героя, включая откровенных сук.

Что мне особенно не понравилось. Монологичный способ толкования основных проблем, более уместный в античном трактате, а не в сюжетном, пусть и социально-философском романе. Истероидность почти всех персонажей, которая, видимо, должна была придать им живости и привлечь симпатии читателя. Шаблонность ключевых сюжетных построений (сразу понятно, кто является шпионом, из чьей руки едят русофашисты и почему вот этого героя точно не убьют). Неактуальность сленгов и жаргонов, используемых разными группами героев. Наконец, общая декоративность происходящего, то и дело превращающая «Звезду Полынь» в детище не Рыбакова (живое, истошное и сердце рвущее), а ван Зайчика (гладенькое, картонное и увязшее в тематике какой-нибудь «Литгазеты»).

Отдельное чувство личной неприязни к потерпевшему у меня вызвал полуэпизодический, но чертовски важный образ диссидента, который отсидел в советское время за татарский национализм, пожил на Западе, принял там православие и вернулся в Россию готовым мессией, умным, пронзительным и обреченным. Я все-таки исхожу из логичности, обоснованности, распространенности, наконец, эволюции в направлении, обратном указанному.

Ну и, понятно, тема «А с фига, собственно, именно космос» абсолютно не раскрыта – но это уж можно считать осмысленной и структурообразующей фигурой умолчания, объяснять куда глупее, чем тупо верить.

В любом случае, начало нового цикла большого писателя следует приветствовать. Робко надеясь на то, что вторая часть решительно выдавит из себя последние капли еврокитайского гуманиста.

Если коротко (в стилистике надписей на библиотечных форзацах), то так: «Книжка очень хорошая».

Не без тараканов, конечно. Особенно выделяются навязчивое впихивание образов в каждую фразу (просто «Общага-на-крови» какая-то, прости господи) и способ мышления главного героя, который стремится свести ползущую по бокам жизнь к неким базовым понятиям, назвать их с неуклюжей напыщенностью, превратить в аббревиатуру и мусолить страниц десять, пока не наступит черед следующей аббревиатуры. Видать, издержки творческого процесса сквозь звезды и медные трубы: «Блуда», по большому счету, стала первой книгой, которую Иванов от начала и до конца писал в качестве золотовалютного резерва русской литературой. И всячески пытался соответствовать. Многозначительности нагонял, пиксельность мышления бессмысленную эту знаменем сделал (причем не только в книжке, но и во всех решительно интервью), художественности подкачивал где мог. Первая четверть книги производит впечатление заредактированной до пародийного уровня: будто Иванов сперва отписался нормальным текстом, потом, после отлежки, взялся за вычитку, принялся тихо паниковать из-за того, что как-то просто все необразно — и айда втыкать сравнения после каждой запятой. Потом то ли устал, то ли издательство поторопило — в любом случае, страницы с 70-й ряска разбегается и идет чистая вода (впрочем, у Иванова уже вошло в привычку поначалу кошмарить читателя с целью отбрасывания балласта, а потом, когда остались только свои, переходить на нормальный язык).

Тараканом можно счесть и слишком раскрытую тему виагры. Все-таки умелый и вполне молодой бабник, ни с чего особенного вдруг переходящий на химические стимуляторы, представляется мне фигурой, скорее, вымышленной, чем реальной.

А так — крайне реальная и позитивная книжка, наследующая великому «Географу» (каковой, в принципе, вполне узнаваемо появляется в образе дружка главного героя): очень настоящий провинциальный город, очень живые дядьки, тетьки, менты, гопники (а какие диалоги подростков! какой Гершензон!), безнадежный кураж, безрадостный блуд и любовь, стынущая без поддува. И очень много нового. Главное — новый тип главного героя. Были у Иванова тихие святые, сильные и бессильные, были злые вожаки, легко жертвующие всем на свете. А теперь появился Моржов — состоятельный озабоченный шалун, умеющий брать на себя ответственность и спасать всех, кто под эту ответственность попал. А за тех, кто не попал и сгинул — мстить, умно и умело.

Естественно, ни велосипеда, ни сноповязалки Иванов не изобрел: таких Тревисов Макги полбатальона на каждой полке с развлекательными жанрами. Но введение подобного типажа в качественную отечественную литературу дорогого стоит — и, соответственно, поднимает котировки золотовалютных активов.

Роман был задуман и исполнен как абсолютно научно-фантастический — и поставленную задачу исполнил на 300 процентов.

Во-первых, 50 лет назад поставленная авторами идея усиления проницаемости вещества, с помощью которой можно ходить сквозь стены и гнать нефть без труб на сотни километров, выглядела абсолютно революционной.

Во-вторых, эта идея выглядит точно так же и сегодня – и послезавтра, видимо, мало что изменится.

Однако давно прошли времена, когда я напряженно изучал чертежи в книжке «В институте времени идет расследование» или продирался через послесловие к «Опрокинутому миру». Развернутые обоснования сногсшибательных научных идей сами по себе меня не привлекают.

Поэтому вот в-третьих. Войскунский с Лукодьяновым сделали маловероятную вещь. Они снесли неприятеля под ноль – малой кровью и на его территории.

Авторы не скрывали, что писать фантастику их, как и большинство звезд 60-х, заставили «Туманность Андромеды» и дебют Стругацких (АНС, кстати, долго и активно пробивал «Меконг» в печать). Оба этих явления не только отличались очевидными разнообразными достоинствами, но и несли в себе мощный идеологический заряд, направленный против царившей еще фантастики ближнего прицела. Ефремов показал, что прицел может быть очень дальним, а Стругацкие – что люди интереснее урановой Голконды и атомных тракторов.

А скромные бакинские авторы придумали тему, идеально подходящую для очередного романа Немцова или Охотникова, добавили туда модные тогда исторические флэшбэки в стилистике, скажем, Платова или Давыдова – и отписали ее в стилистике не Стругацких даже, а молодого Аксенова с Граниным. Молодые аквалангисты, гитары с транзисторами, собака несоветской породы, раджа-йога, кораблекрушения, легкий треп и азербайджанский колорит. Мило, любопытно, местами захватывающе – и на двадцать семь голов выше всевозможных «Куполов надежды» (что самое обидное – не только в литературном, но и техническом плане). Я уж не говорю о таких чудовищных для советской литературы неотрицательных героях, как ученый-наркоман или дворянин-колонизатор.

Получилась возмутительно неординарная НФ с человеческим лицом лет, которая двадцать оправдывала сомнительный жанр в глазах снобов и партийных строителей. Чем навечно вписала себя куда надо.

Конечно, роман неидеален и местами безнадежно архаичен. Но, во-первых, есть в этом своя прелесть. Во-вторых, выдать так глубоко продуманный и просчитанный текст современники почти что не в состоянии.

И очень ладно, что фронтовик Войскунский остается нашим современником – известным не только старыми заслугами и довольно интересными биографическими текстами вроде воспоминаний о развитии бакинской фантастики, но и реалистическими романами. Которые, очевидно, еще дождутся исследователя.

Во–первых, дичь полная, вопиющая и невероятная.

Во-вторых, просто суперская книжка.

Сначала во-вторых. Исходя из репутации автора, ожидалось, что пламенный публицист и жесткий оппозиционер, забывший изящную и крутосваренную вейскую молодость, соорудит очередной памфлет про свинорылых федералов, замаскированных под имперцев, которые мучают почем зря хороших чеченцев и предпринимателей, обреченных жанра ради воплотиться в сияющих республиканцев, повстанцев и просто гуманных негуманоидов. И сама Латынина не упустила случая попускать зайчиков в глаза гранями репутации — с первой же страницы, на которой появляются чуть переименованные «Объединенные машиностроительные заводы», распил бюджетных денег со стрельбой и алчные чиновники. Ну и позднее логика «сгнившая метрополия – праведная колония» выдерживается с лютой последовательностью, отличающей, впрочем, не только тексты писательницы, но и 99% фантастических сюжетов про отношения метрополий с колониями.

Латынинский-то сюжет поначалу незамысловат. Пират ван Эрлик — предатель рода человеческого и его образцовый враг, вступивший в страшную межрасовую войну на чужой стороне. Впрочем, врагов уничтожили под корень довольно быстро, и теперь пират террористничает в одиночку. Нелюдь, одно слово. Ван Эрлика ловит гэбист Трастамара, потомок учредителя империи, блестящий оперативник, беспощадный к врагам рейха и их пособникам настолько, что тоже вполне заслуживает заглавную кличку. Трастамара перевербовывает злодея, берет его на короткий поводок и отправляет со спецзаданием, итогом которого должно стать окончательное обезвраживание человечества. И тут начинаются сюжетные перевертыши: злодеи оказываются зайчиками, потом опять злодеями, потом их сносят в компост, потом они возносятся и откусывают голову врагам, которые, в свою очередь, тоже оказываются зайчиками – ну и так далее. Возможно, я просто слишком плохо знаю сюжетную беллетристику – но большая часть акробатических этюдов показалась мне свежей и задорной настолько, что я готов назвать книгу лучшей в России фантастической книгой 2007 года.

Несмотря ни на что.

А посмотреть есть на что.

Приступим к «во-первых».

Техническая сторона книги по сравнению с тактической вышла дико натужной и раздутой. Есть у меня ощущение, что я знаю причину. В древнем интервью Юлия Латынина с восторгом отзывалась о фантазии Сергея Лукьяненко – вплоть до того, что подробно пересказывала устройство плоскостных мечей и еще каких-то изобретений из золотого периода писателя. Похоже, что давний восторг все эти годы не давал покоя Латыниной, с самого начала любившей коряво пересказывать технологию производства слябов или причины помпажа авиадвигателя на малых скоростях. И в «Нелюди» она решила наконец доказать, что и сама совсем не дурак напридумывать если не молекулярный меч или ударный излучатель «Шершень», то алмазную шрапнель на аммонитной основе, плавиковую кислоту в вакуолях чужака и прочие экзоскелеты с гравицаппами. Доказала, в принципе – и я с трудом, но вынес истины типа: «Напряженность силового поля падает обратно пропорционально кубу расстояния» (почему обратно? почему кубу – пропорция она и есть пропорция, туда хоть куб, хоть порядок закладывается без специальных уточнений?), «Над столом парил конус углей, в который гости клали ломтики сырого не то мяса, не то моллюсков; угли шипели, из шара стекал пьянящий ароматный сок» (какой шар, откуда?) или «После того, как действие препарата прекратится, высшая нервная система остается слишком часто пораженной» (то есть проблема в том, что слишком? например, через каждые полтора сантиметра? а если бы через каждые три, было бы проще?).

Ладно, я-то добрый, а вот злые кащениты, ославившие Юлия Латынину стрелками осциллографа, боюсь, пополнят список именных латынинских мемов выражением «непробиваемость траверзов», которым автор блеснула при описании космического корабля.

Зато красоты стиля я вынести не смог – и пару раз даже с рычанием отбрасывал книжку, наткнувшись на очередное «Принц Севир вскарабкался на ноги» или «лысеющие волосы» все того же Севира. Еще там был «мужчина с овсяными хлопьями волос», «просвечивали белые пелены снега», существовал «оскопленный взрывом куст» (страшно представить себе, что росло на нем до взрыва), а «от всей его фигуры исходило довольство и уверенность: довольство хорошей пищи, уверенность дорогого костюма и гладко выбритых щек».

С анатомией у Латыниной всегда были трудности – и она никогда их не боялась, а наоборот, знай наворачивала побольше да побольше портретных или описательных несуразиц с переборами. Успокоил меня только карандаш, которым я принялся обводить наиболее интригующие моменты (типа «шлепая белыми носочками по травке» — надо понимать, это были очень засаленные носочки и очень плотная трава). Обвел, забыл, читаешь дальше. Красота. Вот такая: «Казалось, у него исхудали не только кожа, но и кости. И только глаза его сверкали, как плазменный росчерк растаявшей в космосе боеголовки». Честно скажу, я немного видел растаявших в космосе боеголовок, но могу предположить, что если она уже растаяла, то и росчерк давно распался на ионы, нес па?

И вот тут мы добрались до самого главного. До глаз. Глаза героев всегда играли в творчестве Юлии Латыниной важнейшую роль, сопоставимую с ролью верхней губки у известной княгини. Герои Латыниной всегда делились на второстепенных, очи которых оставались незамеченными автором, и главных – их глаза обязательно удостаивались отдельного философического описания (глаза убийцы, цвета вскипевшего чая и т.д.). В «Нелюди» творческий метод развернут и расширен до предела: текст плотно выложен бисером геройских или негеройских глаз, для специалиста составляющих, видимо, какой-то замысловатый узор. Я неспециалист, потому туповато констатирую следующее.

У ван Эрлика глаза цвета вакуума, того же цвета, что и земля после плазменного удара, глаза убийцы, большие темные, а потом почти сразу внимательные черные, совершенно пустые, наконец, это просто-таки черные боеголовки глаз. Забавно, что Латынина постоянно забывает про куда более оригинальную примету пирата, у которого перебитая осколком бровь «с этого места шла вверх» — старательно придуманная отличительная черта в итоге поминается пару раз – при том, что внешность героя описывается с пугающей регулярностью.

У Трастамары глаза с характерным фиолетовым просверком, цвета стратосферы, чуть раскосые глаза цвета индиго, рентгеновские гляделки (потом уточняется, что это «свои рентгеновские гляделки», а не чужие чьи-нибудь), немигающие фиолетовые глаза, и венец образности: «фиолетовые глаза были теплыми, как жидкий азот».

Венец не может быть один: поэтому у одного из олигархов глаза цвета жидкого азота (а еще теплые, как вакуум, и просто холодные голубые).

У сына Трастамары глаза цвета арморпласта, серые, при этом юношу отличает холодный взгляд спецназовца или преступника.

У одного мальчика глаза сперва ониксовые, потом вдруг угольно-черные.

У принца Севира карие выкаченные глаза, потом почти прозрачные, тут же – маленькие, далее – жесткие карие навыкате (два раза, последний – с нездоровым блеском). Так что «полная мучнистая кожа с распухшими сосисками пальцев совершенно не бросалась в глаза – так тверд и отрешен был взгляд его чуть навыкате карих глаз».

Куда больше повезло адмиралу «с пронзительно-серыми глазами на лысой, как шар, голове». В романе полно инопланетян, но мало кто из них может похвастаться тем, что у него глаза находятся не в голове, а на голове – видимо, непосредственно на макушке. А адмирал, что характерно, человек (хотя, написав это, я что-то засомневался).

Также в романе упоминаются «карие, с нависшими бровями глаза – знаменитые карие глаза потомков Чеслава» (у императора), «глаза такие же пронзительные и спокойные, как глаза Севира» (у инопланетянина), «умные фасеточные глаза» (2 раза, у другого инопланетянина), «бледно-желтые глазки», они же «огромные желтые гляделки», они же «большие овалы глаз» (у третьего инопланетянина, одновременно являющегося первыми двумя – нет-нет, не спрашивайте, все равно не скажу).

В общем, это не вейский цикл, не «Изюбрь» и не Сазан на Кавказе. Это «Нелюдь».

Читайте. Завидуйте. И ждите новую фантастическую книжку Юлии Латыниной.

Лично я уже изнемогаю.

Гурский, в отличие от Арбитмана, хохмит во все стороны, и градус резвости мне представляется несоответствуюющим обстоятельствам — так, что хочется прихватить автора за лацкан и попросить: «Айда уж по-человечески». Все герои шуткуют напропалую, примерно одинаковым стилем и жонглируя одинаковым же набором тем. Причем темы для каламбуров и разговоров, да и вообще фон романа вместе с героями черпались как будто исключительно из массовых газет типа «Комсомолки»: ТВ, эстрада, президенты, раскулаченные олигархи, злая закулиса и смешные сектанты. Плюс немного приветов из фэндома вроде внезапной фразы про классика Лазарчука, который «вообще из кандалов не вылезал, и даже когда его домой отпустили, с собой их унес» или романного имени как бы Ходорковского. В книге его звать Сергей Каховский, отчего вздрогнуть должны не столько наследники декабристов, сколько поклонники бессмертной трилогии Владислава Крапивина.

Отчасти такой выбор контента, наверное, оправдан одним из персонажей, экс-министром, а ныне ведущим детской телевикторины. Отчасти — как бы американским происхождением Гурского, который имеет право изучать картину нашей жизни по газетам и вслед за зрителями «Дома-2» считать Собчак главным светским персонажем Москвы.

Лично для меня эти оправдания были слабыми, и первую треть книги я одолел только из чувства долга. Дальше все сломалось и вспыхнуло: заданный сюжет обернулся обманкой, потом еще раз и еще — и каждый перевертыш был все симпатичнее и убедительнее. Вполне банальный капустник про вялые поиски скраденного магната стал вдруг математически рассчитанным триллером на тему идеального преступления ого-го какого масштаба. Вот бывает неуловимый Джо, а бывает лидер сверх- или почти сверхдержавы, который может носить фаршированную голову, подвергаться домашнему насилию или последний год быть заложником собственной охраны — и никто об этом никогда не узнает. А узнает, так не поверит. А поверит — так и не поймет, что делать.

Примерно в такую ситуацию и бухаются волею автора разнообразные герои, от как бы Путина с как бы Лимоновым до как бы Третьякова с как бы Швыдким — не говоря уж о цельновыдуманных чекисте (честном) и генсеке ООН (ваще честном, несмотря что хохол) Ну, и разруливают все, само собой.

Придуманные Гурским вводные показались мне почти гениальными. Способы выхода из них — вполне достойными, хоть и предсказуемыми до боли. Совсем больно было из-за неспособности героев терять слабость к искрометным шуткам вроде наделения киплинговского стихотворения «Бремя белых» статусом гимна Добровольческой армии генерала Деникина (с другой стороны, это реплика Льва Абрамыча Школьника, относящегося, очевидно, к белым без сочувствия). Впрочем, за фабульную изобретательность и нормальный язык я готов простить очень многие аномалии.

Типа «Автомобиль, упрятанный внутрь рычащей кавалькады» (нам в университете не одну дыру в черепе продолбили напоминанием про то, что кавалькады составляются исключительно из лошадей, которые рычать не обучены).

Типа «ногами отлягивались» (а чем еще отлягиваться-то — руками, головой, ляжками?)

Типа «вгрызся в холодец», а потом еще и « прожевал откушенное» (я холодец не употребляю, но пару раз наблюдал его в действии и с тех пор пребываю в уверенности, что грызть, откусывать и жевать вещество подобной консистенции способен только очень инопланетный организм).

Типа «Хотелось, словно мальчишка, подпрыгнуть вверх, прямо до золотой лепнины потолка» (а мне хотелось бы хоть раз до счастливой кончины увидеть мальчишку такой прыгучести).

Конечно, некоторые несовпадения с реальностью могут объясняться опять же происхождением автора: не обязан американец знать, что Приволжско-Уральской железной дороги нет и не было никогда (хотя на ее фоне въедливое описание иркутской топонимики выглядит почти вызывающим). С другой стороны, американец должен помнить, как пишется GPS и, например, английский перевод другой его книги «Траектория копья». Между тем, в «Никто, кроме президента» система глобального обнаружения дважды называется JPS (этот лингвистический подвиг чуть позже повторили Лазарчук-Успенский-Андронати), а библиографическая справка на сайте Гурского украшена наименовением «Spaer's Trajectory» (пользуясь методикой проф. Каца, можно предположить, что книжка посвящена приключениям израильского десантника Шпаера). С другой стороны, австриец никогда не произнесет слова Revolution и wo как «революсьон» и «воу». С третьей стороны, знаем мы, как у наших эмигрантов с языками — и теперь знаем совсем хорошо.

Некоторые стилевые особенности могут объясняться тем, что книжку лично редактировал опытный фантастовед Арбитман — ему видней, что значит «Голос охранника сказал на выдохе» или «Если закрыть глаза на запах», не говоря уж о душераздирающем жизнеописании «подлой липучей ириски «Золотой ключик»», «которая, однажды угодив в рот ребенка, потом долго-долго отказывается умирать насовсем и, в конце концов, соглашается покинуть этот мир только в обнимку с молочным зубом сладкоежки — на манер прямо-таки арабского террориста-смертника».

Еще я не понял, почему чекисту Лаптеву, оперативный стаж которого составляет 10 лет, шеф припоминает несдачу норм ГТО в 1989 году — что, действие книги происходит самое позднее в 1999-м? Еще я не понял, почему все медийные персоны в книжке выведены под другими, разной степени забавности, именами, а Кристина Орбакайте — под своим. Еще я не понял, почему автор описывает экономически вполне стабильную и безмятежную жизнь — при этом то и дело вспоминает про галопирующую инфляцию, которой чего-то не видать. Еще я не понял, почему прочитанного мною романа нет в упоминавшейся библиографии на сайте Гурского.

Впрочем, эти сетования вполне можно провести по разряду белого шума — даже абсолютное проникновение в замысел автора (который, кстати, мне кое-что приватно уже объяснил) не позволило бы мне смириться с фасон, так сказать, де парле. С другой стороны, все эти непонятки не мешают наслаждаться сюжетным эквилибром.

Безыскусный сборник лучших газетных и журнальных рецензий, абсолютно необходимый несчастным (вроде меня) любителям низкого жанра. Тут ведь какое дело. В 1986-89 годах я комплектовал перечень книг, которые обязательно следует прочитать, при существенной ориентации на два текста «Уральского следопыта» — ответы братьев Стругацких на вопросы читателей журнала, а также рассуждения Романа Арбитмана о малеевском семинаре. И там, и там приводились длинные перечни не печатавшихся авторов, частью составляющих красу и гордость нынешней фантастики, а ачастью сгинувших без следа. И, допустим, досаду по поводу того, что так и не удалось найти расхваленную Арбитманом «Защиту от дурака», я изжил не более пяти лет назад. Остальных упомянутых в текстах достойных авторов я, если не ошибаюсь, так или иначе попробовал. Потом способность оглядываться на указанные авторитетами полюса пересохла — вероятно, в силу объективных возрастных причин. Но к глубокому погружению я всегда готов. Тут «Поединок крысы» и пригодился.

По ходу обнаружилось, что мне не очень нравится ранний (или, допустим, средний) Арбитман — образца 90-х, — зато пугающе близок Арбитман нового тысячелетия. Совпадение идей, эмоций и даже интонационно-лексического ряда, вдоль которого выстроены вошедшие в книгу рецензии последних лет, с моим представлением о рассматриваемых предметах оказалось довольно пугающих. Так что придется прислушиваться.

Форма (тонюсенькая, газетной бумаги брошюрка) с офигенной рентабельностью окупается содержанием: идея проекта и воплощение великолепны. Проф. Кац с важным видом объясняет, что для абсолютного понимания книги ее совсем не надо читать: хватит взгляда на обложку. Пытливому критику достаточно изучить заголовок и припомнить предыдущие творения автора, дабы понять, что «2017» Ольги Славниковой непременно посвящен нехорошему гостиничному номеру с призраками генсеков, «Ампир В» Виктора Пелевина — войнам московских архитекторов, «Остров» Дмитрия Соболева является монашеским римейком одноименного голливудского фанттриллера со Скарлет Йохансон, «ЖД» Дмитрия Быкова — вообще пурга на тему погибшего Константина Симонова, так и не дописавшего «Жди меня». А пытливому читателю, давно недоумевавшему по поводу странных литрецензий, достаточно изучить брошюру Рустама Каца, чтобы сообразить, наконец, каким именно образом эти рецензии пишутся.

В детстве повести Крапивина были надеждой, отрадой и в некотором смысле смыслом, наполнявшим жизнь от очередной госпитализации до очередной выписки – или там от января до февраля, когда, ура-ура, придет второй номер «Пионера» с продолжением «Журавленка и молний». При этом лет пять, а то и семь свердловский командор был просто единственным светом в окошке и главным авторитетом. К сожалению или счастью, не поведенческим (то есть в паруса и шпаги я так и не ударился, хоть выучил все паруса и выпилил из оргалита шверт человеческого роста, безнадежно загромоздивший наш балкон на те самые пять-семь лет, а учителям хамил не по крапивинским выверенным лекалам, а в рамках собственных диковинных представлений, отшлифованных обстоятельствами места и времени). Но литературно-художественным – безусловно: Конецкий и Богомолов появились в активной библиотеке классу к восьмому, Стругацкие со всякими иностранцами и того позже. А «Колыбельную» и «Голубятню» я перечитывал несколько раз в год. Чудо, что столь затяжное увлечение не сказалось на моем собственном стиле – впрочем, от любимого крапивинского вводного подытоживания «а главное» я не избавлюсь, похоже, никогда.

В любом случае, я считал и считаю себя обязанным Крапивину довольно многим, с презрением отношусь к массовым попыткам обнаружить в нем совок, сопли да педофилию, и считаю своим долгом покупать и прочитывать все новые книги любимого детского автора. Честно говоря, последние 15 лет это было довольно тягостной процедурой. В смысле, последней великой книгой Крапивина я считаю «Острова и капитаны», дочитанные уже в университете. Цикл про Великий Кристалл и несколько повестей («Бронзовый мальчик», «Самолет по имени Сережка» и что-то еще) показались вполне себе, но сильно не дотягивающими до уровня начала 80-х. А с середины 90-х я без поджимания пальцев ног умел читать только мемуарные кунштюки Крапивина (типа истории про то, как автор по пьяному делу мерился животами с Аркадием Стругацким). Все прочее производило совершенное впечатление елочных игрушек из анекдотов: все то же самое, часто даже в бОльших количествах – а совсем не радостно и даже стыдно (даже если не брать в расчет понятное раздражение автора по поводу новых реалий).

Почему – непонятно. Ведь общему уровню письма и диалогов, цепкости авторского взора и богатству актуальных деталей в современных повестях Крапивина должны завидовать ой какие толпы авторов бестселлеров.

Претензии к однотипности характеров и сюжетов тоже не принимаются – во-первых, в этом Крапивина упрекали года так 64-го, и с тех же примерно пор никто из поклонников ничего помимо ушибленных одиночеством крапивинских мальчиков не ожидал. Ну, разве что, ушибленных одиночеством крапивинских девочек. Во-вторых, именно модульная сборка обеспечивает наилучший бестселлинг (см. шутки про ужас Донцовой, случайно перепутавшей частями пять своих новых книг).

А поди ж ты – повтор сюжетных сплетений и мотивировок в книгах Владислава Крапивина двадцатилетней давности был (лично для меня) вполне нормальной и где-то неизбежной особенностью блестящего повествования, а провалы висельного уровня, случавшиеся и в «золотой» период, воспринимались как откат перед следующей неизбежной вершиной. Модульные же подходы к последним книгам удручали (лично меня) безмерно, и не виделось впереди ни вершин, ни лучика.

«Дагги-тиц» прервал лично мои мучения. Повесть получилась правильной, сильной и нужной. Почему – совсем непонятно. Это ведь совсем голимый Крапивин, почти поузлово повторяющий половину давно написанного. Инки – вполне себе Кинтель из «Бронзового мальчика», дружелюбная муха – примерно лягушонок Чип из «Баркентины с именем звезды», первый конфликт в школе – почти целиком, особенно в финальной части, заимствован из «Сказок Севки Глущенко» вместе с подружкой Полянкой, отсылающей заодно к «Журавленку», как и суровый папа-мент; битва за подвал – прямая цитата из «Мальчика со шпагой», а потом привет от «Троих с площади Карронад», а потом от «Дела о ртутной бомбе», ну и так далее. Лего-сега-мега-драйв.

И ведь нет ощущения вторичности. Зато есть ощущение истинности и чисто крапивинской истовости. И есть – несмотря на модульность и прозрачность методики – эффект неожиданности, выпрыгивающей из каждого сюжетного извива. И финал – ровно такой, какой нужен.

Не знаю уж, в чем дело.

Может, синусоида, в том числе творческая, по-другому не движется – и снизу можно только вверх.

Может, сработал феномен места: Крапивин вернулся наконец из долготерпимого Екатеринбурга в любимую Тюмень – и стало легче всем.

А может, страна наконец-то стала совсем похожей на СССР золотого крапивинского периода, и подходы автора (если прав, то можно плакать – отступать нельзя) снова оказались единственно возможными и справедливыми.

С возвращением, Владислав Петрович.

По ходу чтения 700-страничного тома я пух от раздражения, возмущения и злобы и успокаивался только одним соображением. Я предвкушал, как спокойно и аргументированно объясню всем, кому интересно, что принципиальные и где-то даже возведенные в культ непрофессионализм и инфантильность (Скаландис ими кичится) делают совершенно гнилым и жалким конечный продукт — при высоченном качестве исходников и несомненном трудолюбии автора. Я собирался напомнить, что литературная биография — это не совсем новеллизация телепередачи Первого канала о том, как интенсивно сожительствовал, много пил и трудно умирал известный писатель-актер-спортсмен. Я готовился объяснять на пальцах, что биографу глупо и даже подло объявлять: «А вот об этом эпизоде, сломавшем жизнь героя, мы умолчим», — и, цитируя документы, выбрасывать из них куски со словами «дальше следует совершенно несправедливый фрагмент, приводить который нет смысла» — и раз за разом заменять красивую грамотную речь очевидцев собственными стилизациями под «Огонек» времен Коротича (впрочем, это не стилизации — Скаландис до сих пор живет тем временем и тем стилем). Более того, я намеревался строго указать, насколько уровень текста Скаландиса по всем параметрам уступает уровню текста не только Стругацких, но практически всех процитированных писателей, врачей и собутыльников АБС — и в рамках этого указания собирался всласть и с выдумкой наприводить кусочков из Скаландиса. Предлагая, например, всем желающим догадаться, какой тезис должен последовать за скорбным предложением: «После смерти мужа она вообще не хотела жить, вплоть до того, что готова была выброситься с балкона» (я даже подсказал бы, что следующее предложение начинается с союза «А»).

А вот сейчас дочитал — и передумал. Потому что Скаландис все сделал за меня. На последних страницах книги он дал слово Андрею Измайлову, который рассказал:

»...Какой-то молодой человек принес тяжеленную рукопись, а БН — технарь, он так не может: «Я не читал, но скажу», и он прочел, через две недели возвращает со словами: «Проделана большая работа». Молодой и так, и так: «Ну а вот это? А вот то?..» «Я же говорю: «Проделана большая работа». И все.»

Поэтому смысл, уровень и значение книги Антона Скаландиса я могу прокомментировать тремя словами.

Проделана большая работа.

И все.

В продвинутых средах писателя Лукьяненко, как известно, принято не любить и пытаться травить. Основания для таких стратегий разные, некоторые даже довольно внятны, но мне ближе другие среды и где-то даже пятницы. Лично я Сергея Лукьяненко не сильно люблю, но крепко уважаю и немножко верю, что все еще будет. В основном — благодаря раннему и, скажем так, среднему творчеству, вершиной которого наперекор всем считаю квазиновеллизацию неведомой мне игры про мастера Ориона, и конкретно – «Тени снов», поздний приквел к дилогии про Кея Дача.

Веру подпитал «Черновик», который поначалу показался мне таким же выпрыгиванием из мякинного поля, каким десяток лет назад тоже показались и тоже поначалу «Танцы на снегу». Щемящая первая часть «Танцев» беспощадно брала за горло интонацией (тут Лукьяненко, по-моему, последний раз продемонстрировал мастерство поворотом плеча превращать кислую взрослую аудиторию в доверчивую детскую) и заставляла кричать «А дальше что было?», первая часть «Черновика» исторгала из читателя тот же крик столкновением с захватывающей и нутряной какой-то загадкой. Дальше было хуже – настолько, что я абсолютно не помню, чем там все кончилось с Тики, а перед прочтением «Чистовика» мне пришлось долго листать «Черновик», чтобы вспомнить, от какой печки мы танцуем и почему.

Остров Патмос, то есть «Чистовик», на поверку оказался довольно гладким, бойким и бледным сочинением – типичный такой Сергей Лукьяненко третьего тысячелетия. Шаблонное построение книги, более всего напоминающее компьютерную аркаду, шаблонное построение глав (сперва обширная телега на отвлеченную тему, потом демонстрация ее привлеченности: так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых), шаблонные диалоги (Никто не может изменить пред... начертание, — хрипловато повторил я. — Да? А если...) и шаблонные этические коллизии с предсказуемым финалом (Главное – на Земле, — подумал Жилин). Не скажу, что я таким набором недоволен: это совсем неплохие шаблоны, к тому же Стругацких, Крапивина и Хайнлайна я как раз люблю. И читается Лукьяненко всегда быстро и легко. Правда, именно «Чистовик» стал первой книжкой уважаемого мэтра, которую я дочитал с третьего раза. А через две недели в памяти из всего «Чистовика» сохранились полторы сцены да забавный диалог, в ходе которого православный из мусульманской реальности безнадежно объясняет герою, что христианство на самом деле миролюбивая религия.

Наконец, вынужден отметить, что название «Чистовик» не слишком подходит к книжке с таким количеством блох. Конечно, называть польку полячкой соседоборческому автору сам бог велел, но без немотивированных повторов «даже-даже» или «но-но» можно было обойтись. На самом деле, это, конечно, проблема не автора, а редактора. Автор, в конце концов, не обязан помнить, что назвал господином Андреасом сразу двух эпизодических персонажей, или что полька (полячка) Марта не рассказывала герою про крик чудища, оказавшегося ангелом смерти, поэтому благодарить ее именно за рассказ про крик герой не должен. Наконец, это дело редактора — объяснить автору двусмысленность фразы «Мое знакомство с морем ограничивалось книжкой «Остров сокровищ» и фильмом «Пираты Карибского моря», то есть ничем». Автор (герой) явно хотел сказать, что совсем не знаком с морем (боже ж ты мой), но получилось у него совсем наоборот: его знакомство с темой безгранично и абсолютно. С другой стороны, автору рубрики «Нога редактора» можно было и поменьше закладываться на благожелательных опекунов.

Некоторый кризис в творчестве Сергея Лукьяненко, совпавший с закреплением автора в статусе самого успешного фантаста России и Европы, явно не давал покоя не только преданным читателям, но и самому писателю. Репутация творца «Дозоров» ему очевидно обрыдла, однако попытки уйти в сторону – что космическую, что социально-приключенческую, — были бледноватыми (то есть как всегда: начало чарует, а дальше пошли косяки шаблонов). И автор решил вернуться к истокам – наиболее проверенным.

Как известно, дебютировал Лукьяненко (по-крупному) «Рыцарями сорока островов», а наилучшей его книжкой самые ушлые эксперты (я, например) считают трилогию по мотивам игры про орионских мастеров. Так вот, «Конкуренты» — это вполне себе римейк «Рыцарей», отталкивающийся, правда, не от повести Крапивина, а от компьютерных леталок-стрелялок (ну и слегка от гуманистических микробоевиков четвертой волны советской фантастики типа «Правил игры без правил»). Это не сразу заметно, но достаточно сравнить композицию и основные сюжетные узлы двух повестей – и общий скелет проступит как проволока сквозь пластилин. Что там, что тут героя заманивают в чуждое пространство, где следует жить единым пионерлагерным общежитьем и убивать себе подобных невнятной потехи ради. Герой с этим не мирится, сколачивает команду и берет таящегося супостата более-менее за хвост.

Герой в «Конкурентах» тоже старый-добрый – то есть не настолько старый, как квазикрапивинские мальчики из ранних текстов, но типичный для 90-х холостой любитель пива на излете молодости. Что характерно – журналист-фрилансер. В понимании Лукьяненко это человек, способный по заказу за пару часов слепить статью на любую тему одним только копи-пастом, без единого звонка (вообще-то обычно этим занимаются штатные обозреватели, а фрилансеры зарабатывают ногами, глоткой и горбом, и спаси их господь от общих мест). Понятно, что автор, раз за разом воспевающий некст-дор-лузера, ориентируется на предполагаемую аудиторию, но больно уж невеселы эти предположения.

Как и прочие обращения к проверенным методам (допустим, Лукьяненко восьмисотый раз вяло помянул (не убил) всуе Семецкого).

Лукьяненко тряхнул стариной настолько мощно, что вернулся к изжитой было привычке писать «одеть» вместо «надеть» (а еще перепутал «командировочные» с «командированным»). Не обошлось и без прочих перлов типа «Девушка в одних трусиках и купальнике» (а что, эротично и по-современному, только плавок с лифчиком не хватает), «Отборный мат прочно занимал свою долю» (надо, кстати, стырить, чтобы при случае куртуазно поинтересоваться, не займет ли мне кто прочно мою долю) или там «- Черт, — выругался я» (это, видимо, для иностранцев, которые могут решить, что герой не выругался, а, допустим, представился – в переиздании, кстати, лучше написать: «Черт, — чертовски чертыхнулся я»). Ну и там по мелочи: персонаж по кличке Орда «был явным татарином – смуглым, скуластым, узкоглазым» (у меня есть подозрение, что Лукьяненко знаком с татарской внешностью довольно тесно – видимо, так он остраняется по Шкловскому), а персонаж по имени Зиновий на стр. 119 восклицает:«Я же сто раз просил не звать меня Зямой!» — хотя буквально на стр. 72 именно так, а не Зиной, и просил себя звать.

Есть еще, конечно, нереально прекрасное предложение «Уроните свинцовый шарик в сплетенную из резины сетку – и это будет на то, как сверкали на экране красные и зеленые огоньки» — но тут, наверное, редакторы с корректорами виноваты.

Впрочем, это придирки. Если по существу: нормальная повесть, гладкая, любопытная и абсолютно читабельная. Но и обойтись без нее можно влегкую. Особенно если не являешься фанатом новелизованной игрушки.

Вышедшая микротиражом в Волгограде в 2009 году (ага) книга получила очень достойное полиграфическое воплощение, завидный пиар и достойное освещение в блогах, авторы которых довольно четко разделились на радостных поклонников проекта и ценителей нормальной литературы, искренне досадующих по поводу существования бездарей типа Арбитмана, Гурского или, допустим, Каца.

Отмолчаться не удастся.

Каца я с некоторых пор почти люблю, Арбитмана уважаю, а Гурскому отдаю должное.

Гурский – это, как считается, такой американский писатель, мастерящий неортодоксальные иронические детективы про российского президента. В этот раз он выступил в жанре альтернативной биографии, снова взяв в оборот президента, только не действующего, а незадействованного.

Вообще-то Роман Арбитман – крупнейший исследователь отечественной фантастики и видный литературовед, живущий в Саратове. Но по версии Гурского Арбитман – бывший саратовский учитель и бывший мальчик-звезда, в детстве схлопотавший метеоритом в череп, в молодости спасший то ли жизнь, то ли носовую перегородку Ельцину, в зрелости взошедший на престол вместо Путина (которого, по ходу, не было) а потом вернувшийся к метеоритам и звездам. Прочие современники разной степени известности задействованы в биографии с неменьшей изобретательностью: вице-президент Руцкой тут, допустим, подводник и актер (не-не, не спрашивайте), фокусники Геллер и Кооперфилд – федеральные министры (российские), а ваш покорный слуга – лауреат Нобелевской премии (сам в шоке).

Альтернативная история в российской литературе довольно богата и весьма политизирована, что неудивительно. Скажем, классическим образцом считается рассказ Вячеслава Рыбакова «Давние потери» — про доброго Сталина, который усердно налаживает мир во всем мире, сочувствует глупым империалистам и беседует с молодежью о концерте «Алисы» — а войны не было, репрессий не было и вообще ничего страшного не было. «Роман Арбитман» выстроен по тому же принципу. Творческий метод Гурского состоит в том, чтобы внимательно посмотреть на свежую трагедию, с бахтинским усердием придумать ее фарсово-карнавальный инвариант, забавно его описать и перейти к следующей трагедии. То есть глава «Танки в Грозном» рассказывает, натурально, о решении чеченской проблемы с помощью японских пятистиший, а глава «Ходорковский сел» — о счастливом спасении олигарха от авиакатастрофы.

Это фишка книги и это порог, на котором спотыкаются не только недоброжелатели, но, допустим, и я.

То есть в «РА» и без того хватает блох, как меленьких (типа тавтологического сочетания «VIP-персоны» или японца, оперирующего китайскими терминами при наличии общедоступных японских), так и крупных. По мне, так книге не хватает осмысленного кольцевания композиции хотя бы на звездной теме (Уайльд, Супермен, все дела). И пародийного мастерства тоже. «РА» представляет собой обширно комментированный обзор как бы написанных конкурентами биографий второго президента или просто статей про него. Вот здесь и засада: если стилистика Роя Медведева пародируется Гурским вполне мастеровито, то имитация Елены Трегубовой выходит бледноватой, а Андрей Колесников не походит на оригинал вообще. Ни единой буквой.

Но это блохи, они давятся. С порогом хуже. Гурский объяснял (через доверенных лиц), что решил, как завещано, расставаться с прошлым смеясь. И я бы с радостью последовал его примеру – но не могу. Вот не могу я смеяться над довольно изящно, согласен, вывернутыми главами про Беслан и Курск. Над песней «Любэ» «Шамиль-батяня», посвященной понятно кому, могу, а над этим почему-то нет. Издержки воспитания и звериной серьезности на дондышках глаз.

В смысле, я способен понять моральные и эстетические обоснования автора. Способен, наоборот, порассуждать на тему кощунства — или там наглядности ради нафантазировать реакцию цивилизованного человечества на юмористическую историю холокоста, в рамках которого немцы с евреями сообща сожгли в Аушвице все-все недружелюбные книжки и теперь ежегодно отмечают годовщину этого дружеского всесожжения.

На самом деле реализовывать способности я погожу. Лишь застенчиво отмечу, что лично меня бы куда больше устроила реализация сюжета в более сдержанном формате – например, лемово-кацевской рецензии на эту самую книгу, с легким спойлингом и обходом совсем безнадежных мест. Для вписания в историю этого было бы достаточно.

Впрочем, вполне вписался и нынешний вариант. На радость менее брюзгливым читателям.

А мы дождемся от триумвирата бесслезных радостей.

Михаил Успенский всегда был бешено эрудированным и неудержимо остроумным автором. Это и перекашивало его репутацию. Слишком многие считали (и до сих пор считают) красноярского автора мастеровитым начетчиком, который ловко, но бездумно жонглирует аллюзиями, смешивая Проппа с Барковым, Борхеса с Доценко, а путь самурая с очередью в гастроном. Впрочем, велик и отряд читателей (ничтожную часть которых составляю я, ничтожный), который видит в Успенском глыбу и производителя близки к совершенству многосмысловых конструкций, в которых под взбитыми сливками незатейливых аркад прячутся не только курага с черносливом, но и чили с прочими гондурасами.

Отряд последние годы находится в заметном унынии, поскольку постжихарские романы Успенского (в том числе соавторский марш) слишком старательно работают на версию антагонистов. «Райская машина» боевых пионеров не сильно утешит.

То есть мир не без добрых новостей: Успенский по-прежнему умен, остроумен и зол, по-прежнему наблюдателен и по-прежнему умеет придумывать щемящие концовки. Ну и рифмованные строчки, свои и чужие, глумливые и тоскливые, ложатся в ткань как надо. И уж в любом случае «Райская машина» внятней и четче предыдущей работы про три холма на краю, на которую, честно говоря, все-таки сильно похожа – и настроением, и подходом к сюжету. В этом, похоже, и засада.

«Райская машина» слишком уж проста. Фабула, по большому счету, сводится к удачному образу, придуманному Успенским: дошедший до Китая римский легионер возвращается в родимый дом, который за сорок лет, оказывается, превратился в бред на колесиках: боги свергнуты, все исповедуют провинциальную ересь, вырезая упрямцев, и легко отмахиваются от тени во весь северный горизонт. Герой романа не Вселенную покорял, а ховался от кровавого режима на таежном хайтековском хуторе, блаженно променяв радио с интернетом на младогегельянцев с Плутархами. А когда вернулся, обнаружил, что мир выстроился в очередь на тот свет, деятельно вырезая наглецов, которые норовят без очереди. И вот он ходит, удивляется, пытается объяснить, получает по башке и сожалеет о затянувшейся попытке к бегству.

Не то плохо, что на похожую фабулу нанизывали сюжет несколько тыщ авторов, от Гомера с Вольтером до Свифта с Холдманом (ключик к сюжету, который я не сдам, использовался чуть реже, но тоже затерся основательно). Плохо, что интрига «Райской машины» исчерпывается главе так к третьей, обессмысливая и авторские намеки, и ружья по стенам, и возвратно-поступательную композицию (каждая глава бьется на две части, действие первой происходит в настоящем продолженном времени, вторая представляет собой хронику таежного бытования). Читать, это, конечно, не мешает, стиль и слог Успенского остается завидным, хохмы в ассортименте, как и горькая усмешка с общеобразовательным аспектом, а некоторые самоповторы (боевые старушки, странные квартиры, гордый тат) трактуются как такой подмиг посвященным – но все равно кульминация производит легкое впечатление обмана: в смысле, а где фокус-то?

Впрочем, фокуса никто не обещал. Обещали рай. Его и дали.

Теперь не жалуйтесь.

Ольга Онойко – пригожая дивчина, обладатель улыбки отличницы, премии «Дебют» и награды Еврокона, а заодно главная соискательница звания спасительницы русской фантастики и чуть ли не литературы. «Хирургическое вмешательство» — книга неплохая, очень сырая, с искрами и блохами. Автор способный, может стать большим сочинителем, а может улететь на пойманной звезде в многотиражные, но смрадные топи грандмастерства.

Ольгу Онойко выручает несомненные талант с фантазией, а подрубает необученность и инфантилизм, распахивающие пасти на всех повествовательных уровнях. Композиция рыхлая, первые две трети сюжет раскачивается в разные стороны, толком не трогаясь с места (по Москве бродят тихие шаманы и грубые жрецы, чморящие своих богов, боги ищут спасения), наконец получает внешний толчок (а! оказывается, уже два года, как надо выручать несколько тыщ беженцев из параллельного пространства, которые ввалились в Россию через загадочную дырку, а заодно ушибленных этой дыркой россиян), быстро бежит к боевой кульминации, которая на ходу переодевается в кульминацию этическую и завершается самым ожиданным образом. Всякий раз, когда сюжет выходит на многообещающую (расставленные по стране памятники Победы – это кумирни бога войны, обеспечивающие выживание и обороноспособность страны), мистико-конспирологическую (главный жрец помянутого бога по номенклатуре является замминистра обороны) или просто традиционную (от необходимости спасти несчастных провинциалов, убиваемых не водкой с раком, а потусторонним вмешательством – и до очевидного стремления мастеров потусторонних дел слипнуться в разновозрастный любовный многоугольник) возможность развития, автор делает шаг назад и пинками гонит героев в однажды выбранную сторону, в которой «Понедельник начинается в субботу» скрещивается с «Альтистом Даниловым».

И это был бы любопытный симбиоз, кабы не язык автора. Стругацкие с Орловым писать, мягко говоря, умели. А Онойко не то чтобы не умеет – она, похоже, искренне не понимает губительность сочетания отчаянных красивостей («Свежее утро проглядывало за белизной облачных рушников») с заскорузлыми штампами. То есть с одной стороны, читателю комфортно знать, что коли фраза начинается словами «схватился, как», то непременно завершится «утопающий за соломинку» — да и с прочей идиоматикой (лелеял коварный замысел, скрючиться в три погибели, все вернется на круги своя) автор баловаться не будет. С другой стороны, авторские ремарки типа «Щелчок мышью произвел эффект разорвавшейся бомбы. Аспирант выпучил глаза и уронил челюсть. В крайнем справа столбце таблицы шли пояснения… которые заставили Даниля заподозрить, что он добрался уже до галлюцинаций посложнее» заставляют заподозрить в Ольге Онойко пристрастие к каким-то очень уж малоэффектным бомбам.

Фразы «Это было так отвратительно похоже на счастливый визг, что, скорее всего, им и являлось», «Даниль оптимистично его поприветствовал и направился вместе с любопытствующим инспектором в таинственный флигель» или «Никак не влияла, а порой даже влияла положительно» вполне уместны на сайте proza.ru, а не в лауреатской книжке.

А еще несколько цитат я просто выписал. На память.

«Дед, точно в детстве, позвал его к себе, и ученик почти что стал им».

«Манипуляции с температурой ему были не сложнее, чем с ложкой и вилкой».

«Обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде».

«Мужик-то был молодой, едва под тридцать, но вот как юноша он успел постареть».

При этом диалоги, на которых прокалывается большинство даже вполне маститых авторов, у Онойко вполне естественны и даже хороши.

Многое можно списать на нередактированность, многое (как отчаянно педерастическое восприятие одного главного героя другим главным героем или идущие почти подряд эпитеты «неописуемо», «непредставимо» и «невероятно») — на пол автора. Наверно, поэтому ей и интересней писать не про лютость побед и любовных многоугольников, а про летящие по ветру вдоль полыхающих мечей волосы юного мускулистого бога.

Трагедия (или, как умело говорил один бывший президент, не трагедия, конечно, а беда) в том, что «Хирургическое вмешательство» на самом деле – совсем не дебют, а третий или четвертый роман автора, публиковавшегося до недавних пор под мужским псевдонимом. То есть на попервость уже фиг сошлешься.

Впрочем, Ольге всего 25 лет. Захочет – научится, не захочет – все равно соберет свою долю любителей мускулистых волос, летящих по ветру вдоль мечей.

В любом случае, меня в этой доле, пожалуйста, не ищите.