Слегка разочарован. Ладно еще слабый слог (спишем на переводчиков). Но откровенные провалы в логике и мотивации персонажей напрягают. Не верю я человеку, который всю свою жизнь тратит, добиваясь высокого положения!, на банальную месть, еще и решившись на нее в весьма юном возрасте! Не верю я рассказчикам, рожденным на далеких планетах в далеком будущем, которые свою речь пересыпают примерами и метафорами с давно погибшей Земли — ну это все равно как современный американец, чьи корни в Англии, будет постоянно ссылаться на реалии средневековой Британии — да ему начхать на нее, у него своих реалий полно! Конечно, респект Симмонсу, что он так любит не самых известных поэтов — Паунда и Китса, — что завязал на них почти весь сюжет, но не покидает ощущение сделанности всего этого — нет органичности китсовой линии, ее неизбежности. Словно привязанная третья нога. Много откуда торчат хвосты Уильяма Гибсона и Френка Герберта. Хвосты все же полагается припрятывать. Ну и конечно общая недосказанность (Гробницы Времени? крестоформы?? лабиринты???), которая вынуждает читать следующий том, хотя я бы предпочел все развязки получить уже здесь, благо книга толстая. Надеюсь, он выправит мое первоначальное впечатление...

Рассказ забавный, но Шекли не позволял себе такие промахи в логике. Прилететь на планету, ожидая от нее хорошей охоты, но не удосужившись узнать ничего о ее фауне заранее, и разочарованно узнавать уже на месте — это нонсенс )

Концовка, действительно, удачная. Браво! Правда, она ставит под сомнение собственно фантастичность рассказа: если это все лишь привиделось, галлюцинации больного мозга, где тогда фантастика? Да и темы тогда нет. Приходится думать, что все взаправду, мертвецы явились, показали силу слабых, а это уже обычный мистический ужастик, каких пруд пруди. Но как бы то ни было, а над языком нужно работать и работать. Навскидку: «унылое здание администрации и милиции в одном лице, в ста метрах от магазина «Рдукты». О, сколько он повидает в этот раз!» — здание в одном лице? Магазин повидает? «Обыденной жизни простого ребенка» — как будто косвенная речь главного героя (мы ведь с автором знаем, что он непростой?) Но никакой мальчик о себе так не скажет: что он «простой ребенок», что жизнь его «обыденная». Это явно авторская речь. «бутерброды, сосиски, спички и настоящий термос» — а спички и сосиски ненастоящие? «Еремей знал этого мужчину. Он определенно знал его... Кто это?!» Дважды повторено: «знал» и тут же «кто это»? «Сквозь узкую щелочку Еремия видит» — ну это уже за гранью — сделать две ошибки в имени своего главного героя! «хочется плакать, хочется перестать делать» — пять глаголов подряд? «Об их противостоянии у костров рассказано немало легенд» — противостояние у костров? и зачем упоминать какие-то легенды, если в рассказе все равно они никак не играют? И так далее...

Рассказ для журнала «Шахматы и шашки». А может быть даже — «Плодотворная дебютная идея». Пешки, носящие имена Гамбит, Цейтнот и прочие Этюды, идут под началом ферзя в далекий поход на игральные карты крестовой масти. Написано с любовью к простому пешечному люду, само собой, к шахматам, сдобрено цитатами из Высоцкого. Мило, образно, лирично. Тема решена в лоб, но не без изящества. Не хватает живых коллизий.

Рассказ для межведомственного журнала «Успехи ядерной физики». Ученый раскрывает секрет слабейшего — гравитационного — взаимодействия, строит гравитационный корабль, но вынужден спешить (Путин давит, Китай обгоняет), ошибается в расчетах и создает черную дыру рядом с Землей. Человечеству, понятно, кранты. Все сдобрено изречениями Конфуция. Не понятно, правда, почему именно у Конфуция квант. В целом скучно, нелогично (линия Лины), плоско.

Рассказ для журнала «Новости далекого будущего». В далеком будущем людей уже не будет, а будут восьмирукие и восьмипалые восьмиметровые существа (эй, автор, а глаз то у них сколько? тоже 8?), симбионты с кротомашинами, живущие под землей, питающиеся червивыми королями и служащие некой Матери. Один из таких, прежде бесчувственный, испытал эмоциональную привязанность к девушке-мотыльку. Отчего и нашел свою погибель. Вот она, сила красоты слабых! Рассказик не то чтобы очень впечатляет, но я люблю оригинальные миры и сеттинги...

Рассказ для журнала «Мы — готы». Тинейджеровская перепевка «Омена». Нельзя сказать, что бездарная. Стиль выдержан, сюжет раскрывается постепенно, абсурд хорош и в меру, символизма никакого не замечено — такая, видимо, задумка. Слишком много уделено внимания птицам и слишком мало — окружающему миру. Что за поселок — самый обычный, или специальный «антихристный»? А если с самыми обычными людьми, почему главный герой не проверил до сих пор свой «дар» на людях? Все птицы да птицы — самому не надоело? «У папы всегда так происходило – ничего никогда не ломалось, но всё и всегда страдало» — удачная характеристика Сатаны, хотя и спорная. Нет темы: того, кто способен убивать и оживлять легким усилием воли, никак не назовешь слабым

А где, собственно, фантастический расказ? Имеем эссе-зарисовку для журнала «Юный летчик». Хорошо скроенную, достаточно пафосную, достаточно жизненную, но и только. Автор, увлекшись формализмом, не только не позаботился о фантдопущении, он даже о главном герое не позаботился, сделав его обобщенным «мы». Постоянное обращение ко второму лицу подчеркивает безликий характер повествования: словно все это делают всегда, нет ни прошлого, ни будущего, есть только единая линия жизни, которую раз за разом проходят безымянные советские парни из деревни Иваново и деревни Петрово. Даже «советские» можно взять в кавычки. В начале зачем-то упоминается карта СССР. Ради красного словца, чтобы раскрыть метафору коровьей туши? Ведь дальше нет ничего особенно советского: любовь, война, бритье, подвиг. Да, каждое утро на 9 утра запланирован подвиг. Вот такой тут у нас «Тот самый Мюнхаузен» в летном шлеме...

Густо замешанная на карело-финской мифологии история. Оригинальная выдумка автора — трактовка сампо не как мельницы, а как лосося. Скупыми намеками дан фэнтезийный мир, где люди вынашиваются мальками — то есть своего рода ихтиандры. Написано ровно, язык без особых изысков, с несколькими досадными ошибками (надеть вместо одеть, юбки платья). Если все пропахло рыбой, то этот запах уже не заметен никому. Логика рассказа местами хромает. Например, с чего бы это сначала богатый Пиийту взял в жены такую странную женщину, а потом, убедившись в ее бесплодности (это, как я понимаю, в их мире становится видно сразу), так долго тянул с второй женой? Как Кертту построила (по чертежам!) себе искусственное «чрево», не сообщается — полагаю, лучше бы тут ввести элемент не технологии, а магии. Мотивы в финале также остаются неясными — месть? мания иметь детей? какая-то избранность? Соответственно, не совсем понятно, в чем «сила слабых»: в уме? в подлости? в избранности? Слишком много вопросов, чтобы счесть замысел полностью удавшимся...

В начале синопсис. В год 3670 от Реконструкции фраа Эразмас, инак деценарского матика Эдхарианского концента, прошел актал воко, покинул вместе с друзьями интрамурос и отправился на внеочередной конвокс, созванный по соображениям чрезвычайного характера. Что же побудило власти экстрамуроса призвать множество фраа и суур, оторвать их от занятий теорикой, от размышлений о протесизме и Гилеином теорическом мире, от вековых споров между процианами и халикаарнийцами, ограниченных стенами клуатров? Это было нечто, с чем никогда прежде мир Арба не сталкивался, это было такое, для понимания и противодействия которому понадобились все тысячелетние знания матического мира, идеи всех светителей и умения всех милленариев, какими бы безумными и опасными они не казались. Это было явление поликосма…

Непонятно? Тогда так. Планета Арб весьма похожа на Землю. В том числе и своей историей. На Арбе существовали философ Фелен, которого так же, как Сократа, казнили; Протес, который, подобно Платону, учил об идеальном мире чистых форм и понятий; Адрахонес, доказавший Пифагорову теорему. На Арбе был своя Древняя Греция (Эфрада), Римская империя (Баз), свои Возрождение и эпоха научно-технического прогресса. В современном Арбе пользуются мобильниками, ездят на автомобилях, способны полететь в космос. Но есть и отличия. Главнейшее из них: система монастырей-университетов, в которые многие уходят на всю жизнь, чтобы там, вдали от мирской суеты, заниматься науками и философией. Впрочем, мирская власть постепенно запретила все опасные научные исследования (ядерный синтез, генную инженерию и т.д.), оставив на долю монахам-инакам лишь безобидные мудрствования над страницами вручную переписанных книг. Действительно, что может быть опасного, да и практичного в размышлениях на тему, существуют ли независимо от нашего сознания чистые идеи и геометрические формы, возможны ли другие космосы, не связанные с нашим причинно-следственной связью, и возможно ли их познание, если всё, что нам дается, дается с помощью органов чувств, принадлежащих этому миру? Но тогда почему на борту появившегося над Арбом чужого корабля начертано геометрическое доказательство теоремы Адрахонеса? Как один из инаков смог связаться с пришельцами? Зачем те освещают лазерами наиболее древние и закрытые столетиями обители? Пришло время мирской и научной властям объединиться, чтобы дать достойный отпор космическим незнакомцам.

Понятно, но скучно? Можно и поживее. Главному герою двадцать, и его голова занята не только обучением, но и девушками. Однако спокойный мир его обители необратимо меняется: обсерваторию закрывают, его учителя изгоняют, друзей увозят в неизвестном направлении. В поисках ответов он пускается в полное опасностей и приключений путешествие через северный полюс к древнему храму Эфрады, где произойдет его первый контакт с инопланетянами, затем он разоблачит их шпиона и, наконец, в команде отчаянных добровольцев-смертников отправится тайком на чужой корабль, навстречу удивительным открытиям и множественным мирам.

Нил Стивенсон, как и всякий хороший писатель, предпочитает не эксплуатировать раз найденную тему, сочиняя бесчисленные сиквелы и приквелы, а разрабатывать новые идеи. В «Лавине» он отдал дань уважения киберпанку, «Алмазный век» до сих пор является лучшим романом, описывающем наше будущее с точки зрения нанотехнологий, «Криптономикон» рассказывает о становлении и азах криптографии, а «Барочная трилогия» населена персонажами европейского Просвещения — Ньютон, Гук, Бойль, Гюйгенс — и разворачивает впечатляющую картину того, как делалась та наука, на которой основан нынешний мир.

Роман «Анафем», действие которого происходит на другой планете и даже в другом космосе, на первый взгляд наиболее фантастичен из числа упомянутых. Но только на первый. В действительности автор художественно интерпретирует некоторые из вполне земных философских и научных идей. По большому счету, это платонический роман. Не в смысле описания духовной любви, а в смысле иллюстрации основных положений платонизма. Напомню их. Математические и геометрические сущности не принадлежат пространству-времени и не связаны причинно-следственными отношениями с материальной вселенной; тем не менее могут быть нами восприняты. Их восприятие не относится к разряду чувственных; оно интеллектуально и есть особенность мыслящего мозга. В процессе размышления или диалога мы способны настроить свой мозг так, чтобы воспринять эти сущности, понять их однозначным образом и использовать в практических разработках. И все это верно для любых мыслящих существ в любых условиях.

Кроме классического платонизма, который в XX веке применительно к математике разрабатывали Роджер Пенроуз и Курт Гёдель, Стивенсон широко заимствует идеи в смежных областях. Это феноменология Эдмунда Гуссерля («мне в жизни не доводилось читать ничего труднее», признается автор), учение о множественности миров Дэвида Льюиса, монадология Лейбница. А еще многомировые интерпретации квантовой механики Дэвида Дойча, гипотеза об иллюзорности времени Джулиана Барбура, конфигурационное пространство Луи Лагранжа… Как же управляется с таким интеллектуальным багажом автор? С помощью архетипического сюжета и платонического диалога.

Что я подразумеваю под архетипическим сюжетом? Еще Борхес говорил, что все сюжеты мировой литературы сводятся к четырем вариантам и их комбинациям. Одним из таких вариантов является путешествие группы героев за сложным «квестом». Сразу вспоминаются классические аргонавты, но я сравню «Анафем» с другой, не менее известной реализацией этого первосюжета — с «Властелином колец». Так же, как у Толкиена, у Стивенсона над миром нависает грозная опасность; чтобы предотвратить ее, в долгий и опасный путь отправляется компания друзей; события текут день за днем, вроде бы не суля ничего необычного, но по кусочкам складывая мозаику тайны и ее разгадки. Так же, как у героев Толкиена, у героев Стивенсона за спиной целый мир — со своими языками и народами, историей и географией, обычаями и преданиями. В лучших традициях такого рода романов, к «Анафему» приложены летоисчисление и словарь; в Сети можно найти Википедию Арба, алфавит и грамматику его главного языка — ортского. Несущественное различие только в том, что героев Толкиена сопровождали в пути древние легенды и песни, а героев Стивенсона — научные споры и философские теории, впрочем не менее древние.

Конечно, в литературе, а тем более фантастике, все это не ново. Но весьма оригинальным представляется метод повествования — много ли можно назвать художественных произведений, где основным способом вовлечения читателя в сюжетные коллизии является философский диалог? Ведя (остро)умные диалоги, герои «Анафема» строят гипотезы и выбирают из них наиболее правдоподобные, напоминают друг другу о теориях прошлых веков и применяют их к актуальным событиям, и, в целом, исследуют мир — как в той части, что уже известна, так и там, куда можно проникнуть одной только мыслью.

И вот тут роман Стивенсона становится если не доказательством, то великолепной фантазией на тему, способны ли мы установить контакт с тем, для кого, может быть, и самого понятия «контакт» не существует. Помнится, Станислав Лем придерживался по этому поводу крайне пессимистичного мнения. Его последний роман носит красноречивое название «Фиаско». В нем, как до этого в «Солярисе» и «Эдеме», люди терпят очевидную неудачу при встрече с внеземным разумом — этот разум оказывается уж слишком «внеземным». Напротив, Стивенсон предельно оптимистичен в этом вопросе. Можно, утверждает он, установить достоверный контакт с существами не только других планет, но и других, параллельных, космосов. Пускай материя наших миров будет настолько чужда, что окажется неспособной вступать даже в химические взаимодействия. Зато тождественными будут математические и геометрические сущности, на которых и должны опираться в своем перводиалоге наши мыслящие разумы. Теорема Пифагора верна для всех космосов во все времена.

Блестящее повествование, ни убавить, ни прибавить! Идея, реализация, слог, персонажи! Кажется, что можно было бы придумать историю подлиннее, но разве великие живут долго? Нет, они сгорают, как только превосходят всех возможных соперников. Так и Гренуй превзошел самого Бога, пожертвовав себя самого — совершенного и всемогущего — этому миру (Бог, как мы помним, отдал в жертву лишь своего сына). Немногие злодеи замахивались так высоко, немногие были столь бесчеловечны на своем пути, немногим удавалось пройти этот путь до самых вершин, не запятнав себя славой, властью или милосердием. Гренуй был воистину античеловеком и потому более великим чем антихрист. Впрочем довольно дифирамбов — читали все. Меня только несколько мучают две необъяснимости сюжета. Во-первых, как у опаснейшего преступника оказался в кармане флакон его чудо-духов, которыми он превратил свою казнь в свой триумф; во-вторых, как этот его божественный запах мог так быстро охватить десятки тысяч присутствовавших, ведь распространение даже такого запаха должно подчиняться вполне физическим законам конвекции воздуха, пусть мы и не спрашиваем о достаточности его концентрации. Может, мне на них ответит недавний фильм?

Однажды Виктор Пелевин написал настоящий шедевр: роман «Чапаев и Пустота». С тех пор в своем творчестве он ходит вокруг да около, пытаясь возвыситься до столь же изящных и простых метафизических обобщений, которые ему удались тогда. В нынешнюю, сиквельно-приквельную эпоху, когда любое, сколько-нибудь удачное произведение культуры рано или поздно получает свое продолжение, можно было не сомневаться, что «чапаевская» тема будет поднята вновь. Так и случилось: встречайте роман «t» — приквел к «Чапаеву и Пустоте».

Правда, вместо поэта Петра Пустоты здесь главный герой – граф Т<олстой>. Вместо учителя Петьки – просветленного Василия Ивановича – философ Владимир Соловьев. Впрочем, старые персонажи – Чапаев, лама Урган Джамбон – тоже присутствуют. Но главное – это общая закваска обоих произведений на идее обретения некоего духовного состояния, при котором исчезает всякое различие между словом и говорящим, я и ты, богом и человеком, сознающим и сознаваемым; исчезают и сами эти понятия как то, что лишь скрывает окончательную истину. В «Чапаеве» это состояние называлось «Внутренней Монголией», в «t» – «Оптиной Пустынью»; но как его не назови, оно за пределами всяких названий. Несмотря на то что героям все же приходится много беседовать, постигая те или иные мистические тайны, это не бесконечная говорильня вроде «Empire V». Большое внимание, как и прежде, отдано действию: не случайно граф Т. – мастер боевых искусств. А то, как он оправдывает свои смертоносные приемы принципом «непротивления», принадлежит к лучшим удачам Пелевина-писателя.

Вообще, перед прочтением нового романа обязательно освежите в памяти старый; или наоборот, после «t» перечитайте «Чапаева». Вы будете вознаграждены узнаванием множества милых аллюзий, отсылок и самоцитат. Тут будет и Толстой, в трико на коньках пересекающий Стикс, и отсеченный палец, и глиняный пулемет, и еще много чего. Все это крепко спаивает оба романа в единую вещь, и, пожалуй, по прошествии некоторого времени уже будет трудно отдать предпочтение чему-то одному. В любом случае хочется надеяться, что гламурно-халдейско-вампирный период творчества Пелевина закончился, и впереди – большое путешествие по «Внутренней Пустыне» (не)бытия…

Если романы Павла Крусанова выстроить в линию, то одним своим концом она упрется в мистическую Империю Духа, Небесную Россию, Рим-в-снегу, а другим — в наш, современный нам и вдоль-поперек исхоженный, любимый Санкт-Петербург. Линия эта еще и хронологична: наиболее ранний и известный роман, «Укус ангела», более всех утопичен; второй, «Бом-бом», уже начинает вплетать знакомую петербургскую реальность в свое еще эпическое повествование; третий, «Американская дырка», целиком развернут в родных пенатах, лишь главным героем, дваждыживущим Курехиным, намекая на иные времена и дали; наконец, четвертый роман, рецензируемый «Мертвый язык», почти полностью копирует композицию «Дырки», при этом даже лишая главного героя (поначалу) какой-либо мистической подоплеки. На сей раз солирует очередной воспитанник Пушкинской, 10, «человек из породы вечно молодых людей», некто Рома Тарарам, в фигуре которого, по желанию, можно также усмотреть отсылки к знаковым лицам питерского андеграунда, таким как Сергей Бугаев, одно из известных «погремух» которого – Бананан. Подобно паре Курехин-Евграф, и у Тарарама есть спутник – Егор, персонаж, впрочем, прописанный значительно беднее Мальчика Евграфа. Подобно же «Дырке», основной текст «Мертвого языка» – это разговоры на тему «как нам обустроить Россию», перемежаемые монологами на иные, но столь же возвышенные темы.

Не только «Американской дыркой» прирос новый роман: есть здесь и квази-пелевинская теория о «бублимире» – мире-бублике, всё содержание которого – дырка телевизора; есть и пассажи, словно один в один позаимствованные у Эволы или других традиционалистских авторитетов. Некоторые, весьма значительно подаваемые сентенции героев (например, «танец должен сделаться работой, а работа – танцем, чтобы радость и дело стали одним») подозрительно попахивают Ошо или Гурджиевым, другие (автомойка «Катарсис») чуждо отдают тем же Пелевиным. И все же такой постмодернистский коллаж нисколько не умаляет главных достоинств романа: яркого, умного языка, читать который – словно намазывать хорошее масло на свежий хлеб, – и великолепного финала, пожалуй, лучшего из всей крусановской четверки. Финал не обрывается на полуслове, не играет с читателем в sapienti sat, – нет, он веско и недвусмысленно ставит точку, разом объясняя и название романа, и кредо автора, да и окончательную судьбу своих героев.

Что действительно немного жаль, так это того, что и в «Мертвом языке» мы лишены тех волшебных метафор, на кои был так богат «Укус ангела» и за которые Крусанова справедливо прозвали «русским Павичем». Увы, уже давно его герои не спят таким крепким сном, что на нем можно молотком колоть орехи, при этом видят сквозь веки, как рысь сквозь стену; не пьют кофе с солью, потому что их слюна слишком сладка и т.д. Все эти метафоры, по-видимому, остались на том же конце линии, что и Рим-в-снегу, а Петербург на другом конце требует более классического стиля. Съедет ли ползунок по линии еще дальше или вернется назад – узнаем из следующей вещи маэстро.

И еще одно замечание: как и в «Дырке» (ох уж эта «Дырка»!), в новом романе герои терпят бедствия, как только покидают мегаполис в пользу таких с виду милых сельских пейзажей и исконной русской глубинки. Конечно, по сюжету эти бедствия объяснимы, но не являются ли они еще и косвенным подтверждением непреодолимой чуждости Петербурга и его просвещенных обитателей – всей остальной России, до сих пор залитой мглой безвременья и смуты? В таком аспекте роман прочитывается куда трагичнее и от этого еще мудрее.

Читайте хорошее!

Пускай

У нас будет шанс,

Что к нам опять вернется мальчик Евграф...

Гребенщиков

Если ты знаешь, что драконов на свете нет, рано или поздно это знание сделает драконом тебя.

Крусанов

Новый роман от мага современной русской прозы. Идейно продолжающий «мистический империализм» «Укуса ангела» и «Бом-бома». С новыми героями, странными и непохожими на героев нашего времени. Но схожими с паяцами и шутами, трикстерами всех эпох и жанров. Запредельщиками, как переводит сам автор традиционалистское понятие «трансцендентального человека». От Локи до Остапа Ибрагимовича, отсылки к которым ясно прописаны в романе. Таких запредельщиков там два: Евграф Мальчик, от лица которого ведётся повествование и который по сюжету проходит несколько инициационных стадий, и вполне уже реализованный Капитан Абарбарчук, сиречь преображённый Сергей Курёхин. Действие происходит в 2010-11 годах, в течении которых концессионеры осуществляют одну дьявольски метафизическую идею: уничтожить, вконец извести Америку, дабы уже ничто не тормозило победный расцвет Русской Души. Для этой цели были использованы: Кольская СГС, несколько бронзовок, мускусных усачей, жужелиц и других инсектов, человеческая жертва, «сузуки-витару», электронная переписка, вольные камни, женщина-лютка с разноцветными глазами, дух Патрокла Огранщика, скоростное свежевание барана и ещё немало алхимических ингредиентов. Великое делание вершилось в пределах СПб, Пскова и окрестностей; сдобренное диалогами геополитического, философского и тайновидческого толка, премудростями духовного пути и радостями плотского секса, оно было от начала и до конца грандиозной, и оттого совершенно правдоподобной мистификацией. Идеи эковского «Острова накануне» получили в «АД'е» своё апокалиптическое воплощение: здесь нашлось место и гаринскому оливиновому слою, и подложным статьям в Nature, публичным демонстрациям превращения свинца в золото, и нострадамическому толкованию сказок Афанасьева, и, наконец, фальшивой цитате из К. Леонтьева: «Если русские, вместо того чтобы есть друг друга, помогут друг другу, они станут господами мира». Из тонких, но заметных реминисценций следует отметить похожесть фигуры Евграфа Мальчика на Эрнста Юнгера: тот же бесстрастный автобиографизм и страстный авантюризм, та же любовь к жукам как наивысшее проявление антигуманизма, тот же поиск скрытых гештальтов и невидимых героев. Тотальная ирония и традиционалистская серьёзность, перемешанные в романе наподобие мыслей в голове шизофреника (позитивного, разумеется), не должны затмевать главную идею: нужно быть, а не иметь, посколько только тогда удастся всё. В том числе и вывести породу певчих рыбок...

Одиночество, как ты перенаселено!

C.Е. Лец

Что бы вы сказали, если бы вам поведали историю о четырёх друзьях, один из которых решителен и бесстрашен, другой — хладнокровен и целомудрен, третий — балагур и любитель подраться, а четвёртый длинноволос и вечно вляпывается в странные, попахивающие оккультизмом переделки? А если ещё первый оказывается влюблён в прекрасную, но замужнюю даму, а все четверо — втянутыми в скверную, с убийствами, злодеяниями и тайнами, историю, в которой много страдают от козней роковой женщины, близко знакомой со вторым из друзей? А женщина эта, между прочим, связана с могущественной, но тайной организацией, с членами которой постоянно приходится иметь конфликты разной степени кровавости нашим друзьям: то вместе, то порознь? А на кону их жизнь, жизнь их близких и ещё кое-какие драгоценности? Та вы гоните, сказали бы вы разочарованно! Что же мы, про трёх мушкетёров (которых было то три, то четыре) не читали? И будете не совсем правы, ибо всё это происходит не только в романе А. Дюма, но и в романе А. Ревазова, который называется «Одиночество-12».

Разумеется, всё вполне сносно рассказано на новый лад: криптоистория в масштабах мировой, гностические закосы с посмертным миром и изменением полярности кармической энергии, хакерские, новорусские, блатные и дзенские словари, тайное знание с интуитивным его постижением, спецслужбы Израиля и Ватикана, автоматные перестрелки и южноамериканские способы скальпирования, калипсол и The Beatles, особенности сидения в Бутырке и туризма в Вероне, неизвестные станции московской подземки и столь же неизвестные факты из биографии царицы Хатшепсут. И конечно, кофе, алкоголь, женщины, любовь и секс. Разумеется, что-то получилось убедительнее, что-то нет. Так если бытоописание тюремных порядков внушает уважение своей проработанностью, то религиозная тематика подана на уровне ильфовского «Рассказа о гусаре-схимнике», что вызывает закономерный вопрос: а что, собственно, на протяжении 2000 лет Ватикан и Иерусалим противопоставляли Братству хатов, если до сих пор ещё сохранили свою метафизическую достоверность на фоне всесилия псевдоегипетской магии? Впрочем, уровень пародии и стёба в этом случае явно зашкаливает за критическую отметку...

Из других поворотов сюжета вызывают недоумение следующие: почему Джессеру только тогда стала домогаться своего братца, когда он уже почти всё сам разузнал и был почти недосягаем? Каким образом человек, знакомый с латынью на уровне мединститута и догадывающийся о значении молитвы «Ave, Maria» лишь по аналогии с «Богородице Дево, радуйся», смог за пару дней перевести 200 страниц средневековой латыни, вооружившись только латинско-английским словарём? Как ему же удалось расшифровать сакральное число 222461215 практически в одночасье, тогда как над ним бились десятилетиями лучшие специалисты и компьютеры всех спецслужб мира? И зачем Хатшепсут было загадывать секрет таким странным образом — неужели даже в Том мире так чтут таблицу Менделеева? С какой стати главному герою фантастически везло в азартных играх несколько раз, если никакого таланта Фандорина за собой он не числил?

Окончание романа предельно лаконично и двусмысленно. Это скорее в плюс, чем в минус. В качестве продолжения можно предположить, что от Дины и Иосифа родится Великий Иной, который смешает оба параллельных мира и воскресит великого жреца Имхотепа. Впрочем, это уже, кажется, другая история...

Октавио Пас как-то сказал: «В современном романе поэзии больше, чем в лирике». В случае дёблиновских «Гор морей и гигантов» это верно более чем. Уже само название, лишенное обязательной для прозы запятой, демонстрирует нам свою поэтическую вольность. Углубляясь в текст, читатель, пораженный, останавливается перед теми геологическими катаклизмами, которыми автор трансформирует свой язык. Образы его громоздятся, как горы, слои смыслов перекатываются, как волны на море, идеи шагают заоблачными гигантами. Все здесь чрезмерно, монументально, эпично, стихийно. Этот роман фантастичен не только сюжетом, но и нарративом. А таких примеров в мировой литературе немного.

Впрочем и сюжет не подкачал. Охватывая несколько будущих столетий, он повествует о судьбах всего человечества: воюющего, бунтующего, деградирующего, гибнущего миллионами. На вопрос «Что будет дальше?» Дёблин отвечает со шпенглеровским «Закатом Европы» в руке. Человек достигнет пика, падет и начнет все заново. Пик же, в понимании немецкого писателя, это овладение «изначальными сущностями» природы, власть над той самой квинтэссенцией, которую средневековые алхимики почитали в качестве «философского камня». Как растут кристаллы, почему живут твари, что дает силу огню и воде — Дёблин не сомневается, что в основе всего этого лежит одна и та же единая сила, овладеть которой означает стать сверхчеловеком. Его гиганты способны превращаться в кого угодно, летать, воскрешать мертвых, быть неуязвимыми и бессмертными. Они над природой, они вне морали, эти «белокурые бестии» двадцать седьмого столетия. Они и есть конец человека.

Увы, гиганты лишь овладели, но не познали «изначальную сущность» природы. Сверхчеловек — это, безусловно, могучая стихия, но не всемогущий бог — такова дёблиновская интерпретация знаменитого ницшеанского образа. Понимание человечества как еще одной стихии, пятой наряду с огнем, водой, землей и воздухом (невидимыми энергиями), — крайне важно для адекватного восприятия романа. Немецкий автор постоянно упоминает «человеческие массы»: орды, народы, армии, миллионное население мегаполисов-градшафтов; у этих масс есть, конечно, вожди, но даже они не управляют, а лишь направляют их стихийную силу. Бессознательно человечество завидует стихиям и хочет уподобиться им. Гореть всепоглощающим огнем, стелиться всепроникающей рекой, созидать всепорождающей землей, одухотворять и парить — вот золотые сны человечества, конец которым не придет никогда. Ради них — все религии, ради них — наука и техника, ради них — жизнь и смерть. Ради них и «Горы моря и гиганты».

Но ведь стихия слепа… Лучшие страницы романа — о пробуждении исландских вулканов и размораживании Гренландии — посвящены именно этому тезису. Люди не знают, к чему приведут их грандиозные игры с природой, они заблуждаются, они даже не подозревают, они впоследствии горько плачут. Слепы и массы, слепы и их лучшие, талантливейшие представители, слепо и все человечество в целом, не видящее дальше своих вчерашних обид и желаний. А гиганты? Они слепы вдвойне, ибо не знают, и чем заняться. Они властвуют над всем, но по-прежнему не властвуют над собой, они мощны снаружи и слабы внутри, они не видят ни мира, ни самих себя.

И тогда появляется Венаска… Образ Венаски — в ряду гениальнейших, созданных литературой XX века. В самом романе персональных образов вообще немного. И почти все они проигрывают вулканам и градшафтам, чудовищам и оружию. Консул Мардук, например, хотя ему и посвящена четверть книги, — лишь бледная копия Калигулы, руководитель Гренландской экспедиции Кюлин — уменьшенный вдвое капитан Ахав, загадочный негр Цимбо — и вовсе пародиен. Иное дело Венаска. Лунная женщина, светлая и тревожная, глубокая как море, вместившая и — что главное — умиротворившая все стихии мира, в том числе и самую непредсказуемую — человека. Она была мистическим порождением самой Земли, олицетворением «изначальной сущности» природы — но не в слепой и разрушающей ипостаси, а созидающей и умиротворяющей. Этим объясняется и тот зов, что слышала она внутри. Зов манил ее сначала в Гренландию — исцелить раны этой потревоженной страны, затем к гигантам — успокоить и их.

Покой и умиротворение — лейтмотив финальной главы. На протяжении всего 600-страничного романа мы встречаем одни конфликты и войны, убийства и насилие, и даже любовь надрывна и трагична. Пришла пора остановиться, вновь увидеть солнце и звезды, восхититься дождем и ручьем, найти время для молитвы и песни. Человечество потеряло все, что имело: города и технику, могучее оружие и энергию, фабрики бесплатной пищи и невероятные удовольствия Медного города; человечество опростилось, но ничего не забыло; став мудрее, оно решило начать заново. Так слепа ли стихия? Воды, огня, воздуха, земли, жизни? Слепа ли Земля, бережно укутывая дрожащих тварей, неся их сквозь черный холод космоса к равнодушно моргающим звездам? Видит ли Земля свои путь и цель? Да, утверждает Дёблин. Благодаря людям. Ибо «свет исходит от них».

«Горы моря и гиганты» были написаны в 1924-м. Между двумя мировыми войнами, на фоне усиливающегося фашизма и торжествующего коммунизма. Тем удивительнее гуманистический посыл книги. Вера в человека не благодаря достижениям его цивилизации, но, скорее, вопреки им так нужна и современна сегодня. Собственно, Альфред Дёблин и не был бы крупнейшим немецким писателем, если бы писал только о том, что «может быть». Что должно быть — вот его завещание человечеству. Да будет свет.

В этом 650-страничном томе есть все: Провиденс и Великая Депрессия, Ктулху и неведомый Кадат, Роберт Говард и Кларк Эштон Смит, обеды из консервированных бобов и истертое в дыры за 30 лет ношения пальто, любительская печать и «призрачное авторство», полубезумная мамаша и заботливые тетушки, позы на публику и муки творчества, а также многое другое, что составляет жизнь и бессмертие Говарда Филлипса Лавкрафта, одного из последних джентльменов Новой Англии и одного из первых мифотворцев эпохи фэнтези. Но более всего в этой книге (спасибо де Кампу) звучит голос самого Лавкрафта: в стихах, письмах, статьях. И если литературное наследие «Провиденского отшельника» на русском языке представлено достаточно полно, то с его взглядами на политику, общество, писательский труд и собственное место в жизни мы можем ознакомиться пока только из книги де Кампа, что уже полностью оправдывает ее издание и чтение.

Конечно, де Камп скорее добросовестный биограф, чем вдумчивый исследователь: он предпочитает отшутиться там, где требуется глубокий анализ проблемы. Для него вызывающий консерватизм Лавкрафта, его неофобия, расизм, антикоммерциализм, склонность к мизантропии и изоляции были следствием инфантилизма, затянувшегося детства, отягощенного чрезмерной опекой матери. «Лавкрафт застрял на стадии плюшевого мишки», дважды повторяет де Камп. Он, кажется, не представляет, как можно сознательно культивировать в себе подобные «неактуальные» качества, отказываясь от страсти к успеху и материальному стяжательству, от соблазнов времени и мейнстрима. «Если бы богатство было целью моей жизни, я бы добился его» – рассуждал две с половиной тысячи лет назад другой «любитель старых порядков», имя которого, Конфуций, отнюдь не забылось вместе с ними. Де Камп (отдадим должное, беззлобно) пеняет Лавкрафта за его «кошмарный» слог, перегруженный эпитетами «невыразимый», «чудовищный» и «наводящий ужас» – но это все равно что упрекать рассказчиков «Тысячи и одной ночи», почему у них все юноши «нежные и изящные», а девушки «подобны луне в полнолуние». Лавкрафт писал не отдельные рассказы, а целостный миф, в котором подобные эпитеты были своего рода маркерами, отмечавшими те места, в которых в наш мир проникало нечто абсолютно враждебное. Именно так: за внешним бесстрастием и равнодушием к современной эпохе скрывался шаман-визионер, кричащий во все легкие о незримой опасности, которая нависла над человечеством, слишком увлекшимся сиюминутным комфортом.

Даже удивительно, насколько цельным предстает перед своим читателем Лавкрафт, с одной стороны, в своих рассказах, с другой, – в статьях и письмах. Страх перед нечеловеческими расами коррелирует с осуждением «расового котла» Нью-Йорка; вневременные, «фэнтезийные» сюжеты – с неприятием каких-либо перемен в моде, языке, обществе; отчетливо выраженная собственная позиция – с часто употребляемым приемом повествования от первого лица. Но Лавкрафт (еще раз спасибо дотошному де Кампу) оказывается не только «непримиримым воином-одиночкой»; в повседневной жизни это был человек долга, тактичный к окружающим, снисходительный к их слабостям, джентльмен до мозга костей. Таким он и останется в нашей памяти: ценителем «изысканного досуга и праздного процесса размышлений и наслаждений», с вершины неведомого Кадата печально взирающий на человечество, позабывшее богов, впавшее в детство и беззаботно играющее «в форекс, гаджеты и социальные сети».

Рошак, как и всякий постмодернист, склонен к мистификациям и переписыванию историй. В прославившем этого калифорнийского профессора романе «Киномания» (Flicker) он придумывает некоего гениального немецкого кинорежиссера, от которого тянутся ниточки, с одной стороны, к разным голливудским мастерам (типа Орсона Уэллса), с другой, – к таинственным катарам. В «Воспоминаниях…» Рошак «творчески перерабатывает» классический готический роман «Франкенштейн, или современный Прометей» Мэри Шелли. Рассказ о полубезумном ученом Викторе Франкенштейне и созданном им монстре ведется от лица жены Виктора, Элизабет, которой сама Шелли, несмотря на «сродство по половому признаку», уделила крайне мало внимания. Рошак восстанавливает справедливость, причем озвучивая мысли и переживания не только Элизабет, но вместе с ней и всей женской половины человечества. «Воспоминания…» открывают для читателя скрытую подоплеку описанных Шелли событий, ставя в центр повествования совсем другую трагедию: не творец – тварь, но мужчина – женщина.

Автор совершает изящный ход: мол, все обвинения женщин в ведьмовстве не лишены оснований. Более того, именно женщины были и остаются тайными хранительницами тайных знаний, алхимических ритуалов, истинного смысла отношений между мужчиной и женщиной. Алхимическая женитьба, тантрическое соитие, священный союз двух космических начал – вот силы, способные привести человеческую жизнь в гармонию с природой и самим собой. Элизабет готова для такого союза, Виктор – нет. Идеал Элизабет – ее приемная мать Каролина, бережно хранящая память бесчисленных поколений, идеал Виктора – его отец, признающий лишь свет разума и самостоятельные поиски истины. Между ними происходит разрыв, отягощенный насилием; потому они оба медленно и необратимо сходят с ума, словно лишенные чего-то самого важного, и погружаются в мрачные глубины своих душ. Исход известен.

По первому прочтению кажется, будто бы Рошак написал феминистский роман. Противостояние мужчин и женщин в нем подано даже слишком нарочито. Вот врач, клещами вытягивающий младенца из утробы матери, травмируя его, а вот повитуха, травами и настоями помогающая благополучно разрешиться от бремени. Вот ученые, безжалостно препарирующие животных, а вот седая матрона, которая понимает язык птиц. Вот, наконец, Виктор, механически создающий монстра из попавшихся под руку частей, а вот Элизабет, готовящаяся к алхимическому ритуалу, чтобы зачать более совершенную жизнь. Но автор смотрит глубже: двойственный, оборотнический характер женщины служит ей плохую службу. Будучи вынужденной, условно говоря, днем быть послушной женой и хозяйкой, а ночью танцевать обнаженной в лесу; разрываясь между желанием зависеть от любимого мужчины и мечтой о равенстве; принимая Природу как закон и принося себя ей и за нее в жертву, женщина сама оказывается «франкенштейном» – слепленном из разных кусочков созданием, несчастным порождением цивилизации, жертвой множества условностей, страстей и традиций. Она похоже на первобытную хранительницу очага, любыми силами не дающую потухнуть драгоценному пламени, хотя давно уже изобретены спички.

Разумеется, такая женщина не может убить своего ребенка. Именно поэтому Рошак, в целом очень точно следующий оригинальной фабуле, исключает из своего повествования умерщвленного монстром брата Элизабет, юного Уильяма. Ведь такой случай полностью настроил бы Элизабет против монстра, тогда как наша героиня должна проникнуться симпатией к нему и – даже более – отождествить своего не рожденного ребенка с ним. Похоже, будь воля автора, он переписал бы и финал, но нет, он лишь вкладывает в ее затухающие уста пророчества о «гибели мира». Подобно древнескандинавской вёльве «видит она», как люди не щадят ни друг друга, ни природу, как «дети Адама» (а Адамом нарек себя монстр) «наследуют землю». Она же ощущает себя «последней женщиной на земле». Но чем еще может ответить женщина на насилие, причинное ей? Только отрицанием будущего. «У нас не будет детей», клянется она перед свадьбой с Виктором. Будущего нет, остались одни воспоминания…

Думаю, Мэри Шелли оценила бы, с каким изяществом и мастерством переписали ее в общем-то незатейливую и архетипичную историю о «големе», убивающем своего незадачливого создателя. Введение третьего полноправного персонажа обогатило сюжет, а поднятые темы значительно превысили первоначальную идею о «сне разума, рождающем чудовищ». Несомненно, перед нами текст, достойный занять место на книжной полке рядом со своим первоисточником, «Франкенштейном». Туда мы его и определим…

Лос-Анжелес, конец 50-х. Весьма юный, но уже страстный и всеядный киноман случайно смотрит фильм некоего Макса Касла, немецкого довоенного режиссера, о котором мало кому что известно. И хотя его знакомые отзываются об этом фильме только как о грубой поделке класса «В», что-то притягивает внимание нашего героя. Ему удается достать еще несколько потрепанных 35-миллиметровых пленок и прокрутить их в старом авангардном кинотеатре (в те времена кино можно было посмотреть только так). Гипнотическое влияние, которое оказывают на него эти фильмы, побуждает заняться фигурой Макса Касла всерьез. Когда-то, в середине 20-х, на волне успеха своих немецких фильмов, Касл подался в Голливуд, но, после нескольких громких и дорогих провалов, снискал сомнительную славу лишь как постановщик низкобюджетных «ужастиков» про вампиров, зомби и т.д. Тем не менее все, знавшие его, признавали немалые таланты Касла как режиссера-новатора, а, кроме того, множество тайн, которые связывали Касла со Старым Светом. На пути в Европу, в 1941, Касл и погибает, унося все свои тайны в могилу. Через много лет наш герой-киноман, став профессором киноведения, все еще увлечен загадочным режиссером и его фильмами «с двойным дном». Поиски выводят его на некий могущественный религиозный орден, именующий себя «Сиротками бури» и ведущий свое происхождение от гностиков и катаров. У «сироток», чьим детищем был и Касл, свои зловещие планы на кинематограф и свое видение будущего человечества. Простое увлечение нашего героя рискует перерасти в борьбу за собственную жизнь...

Если, прочтя этот синопсис, вы недовольно фыркнете: «Опять эта дэнбрауновщина! Ну сколько можно обсасывать катаров и тамплиеров!», то будете весьма не правы. Ибо первое, что вспоминаешь, читая «Киноманию», это эковский «Маятник Фуко». Та же тонкая и меткая ирония, та же вера в то, что здравый смысл и честная жизнь ярче и богаче любой эзотерики, сокрытых знаний и конспирологических заговоров. А, кроме того, подлинный герой и подлинная тайна этой книги: не гностики с катарами, а кино — кино во всем его великолепии, могуществе и интимности. 900-страничный роман читается как заправская история кино: десятки режиссеров (от Гриффита до Копполы), сонмы актеров и персонажей (от Тарзана и Дракулы до героев Богарта, Ньюмена, Монро), мешок сведений о производстве, сьемках, монтаже, прокате фильмов, о принципах работы кинопроекторов и мувиол — вот далеко не полный список сведений, которые обрушиваются на ошеломленного читателя. Впрочем, не обрушиваются, а увлекают, засасывают, покоряют. Ведь «Киномания», даже на притязательный вкус, написана весьма мастерски, переведена весьма бережно, вдобавок снабжена 55-страничными комментариями, избавляющими от необходимости лезть в Википедию через каждые две страницы. Многие сведения мы получаем как бы «из первых уст»: Орсон Уэллс расскажет, как он делал «Гражданина Кейна», Джон Хьюстон — «Мальтийского сокола», а Эдгар Ульмер пожалуется, что ему так и не дали снять «готическую историю кино». Ну а классический детективный (именно для этого и нужны зловещие катары) сюжет скрепляет все это умелой интригой и драматическими коллизиями.

Впрочем, автор (устами своего героя) верно схватывает гностический дуализм киноискусства. Ведь именно в кино в равной схватке сошлись несколько могучих сил: свет и тьма, элитарность и массовость, движение (картинки на экране) и неподвижность (ее же на отдельном кадре), внутренний талант мастера и внешние технические средства. Силы эти настолько велики и влиятельны, что вполне могут стать не только проводниками идеологии и пропаганды, но и религиозных доктрин. И именно это свидетельствует, что кино — настоящее, равное классическим искусство. А раз так, то на его творцах лежат двойные обязательства: не только с помощью кино выражать свои идеи, обнажать свою душу, но и наделять само кино силами, достаточными, чтобы противостоять любым попыткам сделать из него средство, а не цель. Ибо цель сама по себе чудесна. Конец романа оживляет в памяти другую вещь Эко, «Остров накануне» (изданный, кстати, через 3 года после «Киномании»).

Руку даю на отсечение, после прочтения «Киномании» ваш список фильмов, которые нужно бы посмотреть, вырастет минимум на десяток пунктов: так изящно и красиво ведет нас автор по соблазнительному киномиру. И пусть вы не узнаете «тайну 39 ступенек», равно как и всяческие тайны катаров (их автор, в отличие от какого-нибудь Дэна Брауна, вовсе не горит желанием разоблачать), но наградой, несомненно, станет другое: новый взгляд на кино, новое знакомство с киноклассикой, новое открытие того, что уже необратимо изменило мир. Будьте и оставайтесь киноманами!

Признаюсь, Эко написал неожиданную (для меня) книгу. После грандиозных исторических фальсификаций, точнее того, что я бы назвал неограниченным воображением, переписывающим скучную историю, маэстро вдруг обратился к чему-то совсем противоположному — памяти. Да-да, противоположному, ибо если все его прежние герои в каком-то смысле изобретали себя (особенно это относится к Роберту из «Острова накануне» и Баудолино), то нынешний вспоминает. Утратив на склоне дней всю личную память, сеньор Ямбо не желает мириться с потерей своего детства, с потерей чего-то настолько важного, что, как он чувствует, умереть нельзя, не вспомнив. И тогда он едет в родительский дом и по крупицам — старые книги, пластинки, комиксы, фотографии — восстанавливает самого себя. И память дает ему успокоение.

«Таинственное пламя» — роман бесспорно автобиографичный. Главный герой родился в том же году, что и Эко, так же пережил режим дуче, партизанское движение, послевоенную свободу, первую любовь и т.д. В зрелом возрасте оба блистают эрудицией, украшая свои рассказы причудливой игрой цитат всевозможных классиков и современников. Роман несомненно глубоко личный, глубоко итальянский, и, при своей кажущейся простоте — нет ведь ни детективных сюжетов, ни приключений на суше и на море, ни всемирных заговоров, — крайне сложный для понимания теми, кто не имел счастья принадлежать поколению довоенной Италии, поколению итальянцев, которым сейчас за семьдесят. Да, все мы читали в детстве совсем другие книги (кроме может двух-трех), слушали другие песни, разглядывали другие картинки, и даже «Касабланку» смотрели не так, как видел ее юный Ямбо в 45-м. И тем не менее Умберто Эко написал свой самый совершенный роман, роман-архетип, роман-зеркало.

Именно так: «Царице Лоане» надлежит существовать в бесчисленных отражениях, надлежит быть написанной тысячи раз — каждый раз по-своему, каждый раз заново — для каждого поколения, на каждом языке. Да, все мы — русские, немцы, китайцы, сорокалетние, пятидесятилетние, шестидесятилетние — нуждаемся в таком вот «таинственном пламени», которая и есть царица-память, восстанавливающая, сберегающая и прославляющая ушедшую казалось навсегда «нашу» эпоху. Что нам безжалостное время, покуда есть память, дарующая жизнь вечную! Ни одно воображение не создаст и десятой доли того, что уже хранится в бездонных недрах этой памяти, ни один писатель не придумает столь богатую событиями и переживаниями жизнь, какую может вам рассказать обычный седой старик, каждый день прогуливающийся со своей собакой вдоль кромки моря.

Этот роман следует читать очень медленно. Нет, написан и переведен он легко и изящно, слог приятен и выверен — но медленной будет работа вашей памяти, которая на бесчисленные имена и названия «чужого» детства должна наложить имена и названия своего, личного. Вспомните же хотя бы столько, сколько вспомнил герой «Таинственного пламени», и вы удивитесь, сколь многое и чудное вы помните. Сколь разного и прекрасного случилось некогда с вами, и сколь глупо и несправедливо было бы забыть хоть толику всего этого. Вспоминайте, вспоминайте, заклинает нас Эко, ибо только так побеждена будет смерть...

Вот, что запоминается после этой книжицы человеку, не впервые читающему Павича, так это хронотоп романа: Югославия эпохи войны с НАТО. Под бомбами все и происходит, точнее, как это принято у маэстро, соприкасается и ветвится сотнями намеков и отсылок, реминисценций и прокламаций. Однако «гороскопность» романа (а ведь роман заявлен как «Астрологический справочник для непосвящённых») слабо выявлена: перечисление знаков зодиака служит лишь поводом к коронному приему автора нанизывать на низки снов бусины причудливых человеческих судеб по обе стороны вечного Дуная. Занятие, не спорю, не последнее в этом мире, но уж какое-то пресноватое. Складывается впечатление, что придумывание очередного амплуа своего будущему роману (колода таро, лабиринт, кроссворд, гороскоп) — лишь незатейливый PR-ход, который совершенно не мешает нашему автору рассказывать одни и те же милые его сердцу истории...

Чуть посвежее и позанимательнее, чем предыдущий «Уникат». Впрочем, богословские арканы были беспроигрышным сюжетом еще со времен Борхеса и Эко, и тут идея Павича о «другом теле», которое каждый из нас имеет то в Боге, то в другом человеке, прошлом или любимом, вполне адекватно реализована. Хотя не обошлось без той сентиментальности, которая, по-видимому, частый гость у седеющих писателей: почти автобиографичность, откровенные описания занятий сексом, интеллектуальные заигрывания со смертью и посмертной славой, дидактизм. Лихих метафор и сентенций на квадратный см. текста заметно меньше, что вызвано то ли желанием маэстро показать, что не стиль красит человека, то ли попыткой — без отвлекающих и тормозящих элементов — создать действительно «закрученный» квазиисторический детектив: мол, «Маятник Фуко» мало кто помнит, «Кодом да Винчи» все объелись, так почему бы и нет? Не думаю, что это Павичу удалось. Мы любим мастера не за его увы чаще всего скучные рассказы и слабые притчи, а именно за тонкие наблюдения над человеческой метафизикой, над лицами, правые глаза которых косятся на обед, а левые — на ужин. Что-что, а звание Короля метафоры у Павича насквозь заслуженное.

Это первая книга автора, которую я прочел. Несмотря на критику, которую я изложу ниже, думаю, не последняя. Возражения же такие. Во-первых, притянутая за уши американщина. Чего это богам, которые питаются человеческими ритуалами и памятью, переселяться в Америку, страну материализма, прагматизма и — максимум — пуританизма! Кто там о них помнит-то? Вот Христос должен быть в этой стране относительно в почете, однако его как раз-таки мы и не увидим. Мол, где-то по Афганистану путешествует автостопом. Ладно, допустим, такова сверхирония автора. Но не сомневаюсь, что сверхзадачей — без иронии — Геймана было продемонстрировать вторичность всех богов (и людей иже с ними) по отношению к земле-прародительнице, что становится понятным из речей бизоночеловека. Тогда как текст упрямо выдавал иной образ, иной базовый смысл: бигмак и кокаколу, которыми питались в романе все поголовно: боги и люди, старые и новые, живые и мертвые. Вот подлинный бог Америки и тех, кто ее населяет! Заметил ли это сам Гейман? И в-третьих, неубедительность главного персонажа, Тени. Вокруг него такие колоритные фигуры, такие харизматичные личности! Даже мистер Мир еще до своего разоблачения ощутимо пахнет Смитом из Матрицы, что и позволяет поверить в то, как ему удавалось так долго дурачить всех. А вот Тень ничем не пахнет — не спасают даже фокусы с монетами. Я понимаю, что трагическому герою положено быть бледным и молчаливым, но не настолько же окаменелым! Но в целом, весьма недурная история с множеством мифологических намеков.

Интересное художественное воплощение идей гностицизма и расологии. Начинающееся как классическое, размеренное и аккуратное, повествование о Судьбе, оно во втором (но написанном ранее) романе приобретает клиповый характер, сорокинский натурализм и задор, а завершается в третьем этаким лихим детективом, где читателю предлагается сопереживать обеим протагонистическим сторонам: простым людям и Братьям Света. Впрочем, финал столь же смазан, сколь и мифологичен.

Сложно сказать, чего в Трилогии больше: авторской иронии по поводу голубоглазых блондинов, властвующих над миром, или авторского же гнева против тупых «мясных машин», неживых, бесчувственных, одиноких. Последнее сближает его с еще одним «обличителем» современности — Пелевиным, но у Сорокина вдруг проступает какая-то непостижимая искренность. Она же побуждает его выстраивать свою нумерологию по классическим канонам (23 космологические буквы каббалы включая тайную, которую упоминает и Павич в «Другом теле»), тогда как пелевинская нумерология (например, числа 34) насквозь китчевая. Даже не знаю, что древнее: свидетельства о моральном и физическом превосходстве нордической расы или практики «говорения сердцем»; даже не знаю, что из этого более заезжено и дискредитировано. Но наверное, потому и нужно миру пасть и обновиться, чтобы вновь засияла первозданная чистота произносимых нами слов. До тех пор им пребывать замороженным товаром.