Это хороший пример писательской техники Грина. Он умел создавать вещи в одном жанре, используя приемы совсем другого жанра. Вот и здесь натуральная сказка написана средствами реализма. Оттого ее эмоциональный эффект вдвое сильнее.

Специально психологический рассказ Грина. Психологический портрет человека, который бессознательно боится брака и женщин, который поэтому совершил необъяснимое бегство в день свадьбы, потом жил бирюком, подглядывая за судьбой своей «жены», и наконец встретился с ней лицом к лицу, от чего не выдержала его психика. Хрестоматийный образ для учебников по психиатрии, выписанный очень правдоподобно и живо.

Только тот труд, который ты готов повторить снова и снова, несмотря ни на какие лишения и затраченные усилия, стоит того, чтобы его совершать и в первый раз. Несомненно влияние на Грина Ницше с его теорией «вечного возращения того же самого» и приветствия этого того же самого громким «да будет так!»

Рассказ коррелирует с другим похожим, «Новогодний праздник отца и маленькой дочери», где ученому приходится полностью повторить свой пятнадцатилетний труд.

Рассказ о силе и мужестве настоящего ученого. Настоящий ученый, а не фикция, не сухой педант, не графоман он потому, что научная деятельность оказалась не просто досугом его гиперразвившегося разума, но сформировала и его душу, его сердце, которое, долго пребывая во сне, в нужный момент проснулось, взяло на себя ведущую роль и откликнулось именно так, как и нужно было бы, сохраняя любовь к дочери и не теряя веры в себя. Вроде и простой рассказ, но глубокий.

Кстати, то, что сам Грин относится с однозначной симпатией к своему ученому герою, подтверждается еще и тем, что кратко эта ситуация описана в рассказе «Вокруг света», и там герой говорит, как важно повторить свой труд, ведь только это и означает, что и в первый раз он был сделан не напрасно.

«Учение йогов» и своего героя автор явно списывает с творений современных ему теософов. Если бы он был знаком с подлинными индийскими доктринами, он бы никогда не написал, что его герой сожалеет о том, что некто переживает свое последнее воплощение, уже больше не возродится, выходит навсегда из круга жизни — и тем самым для него это самое страшное! Наоборот, именно это и есть последняя цель индийского или буддийского йога — прервать круг воплощений, выйти из плена сансары. Сансара — ни в коем разе не путь «бесконечного самосовершенствования», эту идеи теософы подчерпнули на Западе, например у Лейбница, нет, это порочный круг, который нужно без сожалений оставить.

Эта книга хорошо подойдет для понимания жизни и характера Спинозы, но не стоит искать здесь детального разбора системы мыслителя. Впрочем, автор об этом сразу и предупреждает. Другое дело, что ему все же приходится так или иначе затрагивать некоторые моменты философии Спинозы и не всегда это у него получается адекватно. Чувствуется сильный крен в сторону иудаизма. Это было бы еще ничего, даже полезно, но иногда автора заносит и он превратно истолковывает Спинозу. Например, несколько раз подчеркивает, что Бог и природа для Спинозы — не одно и тоже. Тогда как это не совсем так. Спиноза в «Трактате о Боге, человеке...» прямо пишет, что «природа, или Бог, есть существо, о котором высказываются бесконечные атрибуты», далее «природа... точно совпадает с сущностью единственно величественного и прославляемого Бога». Точнее было бы сказать, что для Спинозы природа не есть та масса материи, каковой она является для пантеистов Возрождения, типа Бруно, скорее это природа чистая, состоящая только из чистых атрибутов, не затронутых пеной каких-либо модусов (кои и есть вещи). Конечно, и модусы-вещи в каком-то смысле тоже Бог, поскольку Бог — это всё, но они Бог в особенном, а не всеобщем смысле.

В некоторых местах автор откровенно несет лажу. Так, он рассуждает о наличии в иврите слова «ам ха-арец», что означает «неотесанный мужлан», и выводит из него русское «амхарец». Но такого слова, точнее значения, в русском языке нет! Есть только представитель народа амхара в Эфиопии. Скорее всего, наш автор перепутал с архаровцем, что означает «хулиган, озорник, отчаянный» и происходит от названия агентов Архарова, московск. обер-полицмейстера, а потом губернатора в конце 18 в.

В общем, хорошо, что биографии философов выходят в серии ЖЗЛ, но плохо, что они написаны не профессиональными философами или хотя бы имеют профессиональных философов в научных редакторах.

Роман в целом попроще, чем «Блистающий мир» и «Золотая цепь». Вторичнее их. Грин разрабатывает те же темы, видимо, за неимением новых.

В Гарвее мы видим повзрослевшего Санди из «Золотой цепи» — повзрослевшего, ставшего побогаче, но не утратившего чуткости к велениям сердца и оттого способного видеть и понимать Невозможное. Подобно Друду из «Блистающего мира» он ищет близкую по духу женщину, выбирая между Биче, которая так и не смогла поверить в Бегущую, и Дэзи, чья вера легка и непоколебима. Финал опять схож с «Золотой цепью» своей ностальгической ноткой.

Но нельзя не отметить измельчание некоторых важных для Грина тем. Выбор героя между Биче и Дэзи — это, по сути, выбор между сформировавшейся, цельной, понимающей женщиной и полусформировавшимся, наивно-доверчивым ребенком, который полюбил впервые в жизни и теперь готов на все, даже не понимая, что значит это «все». Можно сказать, что это выбор между Умом и Жизнью, а можно — что между Мудростью и Наивностью, не в пользу первой. После выбора «Блистающего» — выбора между Властью и Мудростью — этот выбор кажется шагом назад.

Еще более важным является сравнение главных героев «Бегущей» и «Блистающего». Если Друд в «Блистающем» очевидно выписан с Христа: творит чудеса, искушаем властью над миром, но отвергает искушение, в финале то ли умер, то ли жив; то Гарвей — фигура уже значительно меньшего масштаба — всего лишь апостол. Для него главный вопрос: веришь или не веришь. С верой появляется смысл жизни, любимая женщина — а большего и не надо.

Рассказ с автобиографическими элементами. В категории «серьезных длинных людей, смотрящих в упор и делающихся печальными от любви» угадывается сам Грин, а в несчастной любви героя к брюнетке Джой Тевис — увлечение Грина Марией Алонкиной, симпатичной секретаршей Дома Искусств, к суровому Грину равнодушной.

За несчастную, бесполезно загнанную лошадь — большой минус! ))

Трагедия этого романа, трагедия Ганувера — это разлад между умом и сердцем. Ум Ганувера — это хитроумный дворец-лабиринт, это механический робот-предсказатель, это удачное вложение золотой цепи, это выбор «подходящей кандидатуры» Дигэ и проч. Все это вопреки сердцу, не по воле сердца, невпопад. Отсюда и трагический конец, неизбежный (по Грину) при таком сильном крене в сторону ума. Гануверу противопоставлен Санди — человек, который движим всегда и прежде всего велениями сердца, который поэтому твердо идет по дороге своей мечты. Его кажущаяся нелепой татуировка «Я все знаю» на самом деле означает «Я знаю главное, поэтому знаю все». А вот Ганувер своим умом так ничего и не знает, пассивен, нерешителен и обречен. Впрочем, возможно, и Ганувер прежде был таким, как Санди, именно таким он встретил и полюбил Молли, пока не нашел проклятую золотую цепь. Роман не зря ведь называется так. Кто знает, устоит ли Санди, если найдет свою золотую цепь. Посыл романа: бойтесь золотых цепей — они извратят вашу природу, привяжут к ненастоящему, погубят сердце. Но именно так со всеми нами и происходит.

Безусловно прекрасная, знаковая, мастерская вещь, которую можно перечитывать бесконечно.

Это и сон, и бред, и мистика, и смешение реальностей, и символические образы старого и нового миров, смены эпох.

Может, только одно «но». Зря Грин так уж легко открыл все карты фразой «Вы были окружены крысами». Право же, и таинственнее, и неоднозначнее, и символичнее было бы без нее. Пусть читатель сам догадывается, кто имеет призрачную власть над старым миром...

Один из непререкаемых символических и философских шедевров Грина.

История о кажущемся сумасшедшем, который один видит истину этого мира.

А истина такова, что вещи стали слишком умными и самостоятельными и порабощают людей. Порабощенные же люди становятся нелюдьми — куклами, механизмами. Такова красивая женщина Коррида, таков игрок-мулат Гриньо. Таковы уже, кажется, и все остальные, кто предпочитает углублённой созерцательности неподвижного Центра безумную свистопляску современной жизни, чья суть — безостановочная погоня за ложными ценностями, которые никогда и не достижимы. Вопреки кажущейся непререкаемой истине «движение это жизнь», герой Грина выводит парадоксальное «движение — это смерть». Его теория «заговора окружности против центра» полностью коррелирует с великими традиционалистскими тезисами XX века о «царстве количеств против царства качеств» (Генон), «современного мира против духа Традиции» (Эвола) и «Пустыни против Леса» (Юнгер). Впрочем, понятно, что вещи и куклы победили.

Малоизвестный маленький шедевр Грина.

Сюжет вроде нехитрый. Но как виртуозно подан!

Переда нами ловушка для читателя. Для него возможны три пути понимания рассказа:

1) мистический. Статуэтка самурая оживает и рубит незадачливых любовников.

2) бытовой. Это или двойное самоубийство любовников (сначала убил даму, потому самоубился сам), или муж тайно вернулся домой, зарубил и снова исчез.

3) постмодернистский. Яркий пример ненадежного рассказчика: это сам герой рассказа проник в дом, убил его обитателей (с целью грабежа, мести и проч.), но нам об этом не рассказывает.

Очень сильный прием, который мало кому под силу.

Несомненный философский шедевр Грина, напоминающий стилем и психологией новеллы Кржижановского. Главное тут даже не описание «духовного омертвения», поразившего героя, а сам портрет этого героя, изображающий чертовски точно суть человека той эпохи, эпохи модерна — с ее «болезненным напряжением мысли, крайней нервностью, нестерпимой насыщенностью остротой переживаний» и проч. Этому сейчас посвящены целые книги, например Радкау «Эпоха нервозности». Удивительно и то, что сами люди модерна прекрасно анализировали свое состояние, нисколько не ошибаясь в этом анализе. Сегодня мы можем только с удивлением наблюдать за интенсивностью и глубиной их жизни. Она нам более недоступна.

Редкая для Грина тема парадоксов времени. Решена просто, но изящно. Еще один штрих портрета таинственного альтер-эго писателя Пик-Мика.

Рассказ для Грина слишком простенький. Видимо, писался ради гонорара.

Тут Грин отметился на злободневную в ту эпоху тему «проклятого художника». Отметился довольно слабо. Цельной натуры и конфликта не получилось. Во-первых, не верится, что Доггер, неся в себе столь могучие инфернальные силы, способен годами существовать в травоядном режиме, в сельской пасторали. Значит, не столь они могучи? Раз так, непонятен его талант. Во-вторых же, кроме констатации этого его инфернального гения, больше, собственно, ничего не случилось. Сжег, умер... И умер даже не оттого, что сжег, а как бы случайно... Ну и рассказчик, которому посвящено так много места в тексте и к которому отсылает даже название рассказа, получился слишком блеклым, простоватым.

На удивление слабый рассказ для Грина, что отчасти объясняется годом его написания. Попытка создать парадоксальную и шокирующую историю, но весьма наивными средствами. Автор местами сам себе противоречит, словами героя объясняя, насколько непереносимо для него быть осмеянным, и тут же заставляет его исповедоваться перед случайной компанией, которая прямо смеется ему в лицо. И почему никто не предположил, что герою просто нравятся мужчины? )))

А этот рассказ — скорее в духе О'Генри или Твена. Рождественская история, в которой могучий маг Калиостро снисходит до «маленькой госпожи Сериз» и ее уютного домашнего счастья. В принципе, историйка простенькая, но то, как мастерски, пусть и иронично, Грин выписывает эзотерические детали, выдает, что ему был не чужд интерес к оккультным знаниям и каббалистическим практикам, что, в свою очередь, позволяет искать эти детали и в других его произведениях, хотя бы и не в столь явном виде.

У Грина не так много вещей в стиле магического реализма, но это одно из них. Человек сквозь будничный городской пейзаж видит просвечивающий иной мир — горы и степь, по которой куда-то идут смуглые люди. Они идут столь настойчиво и лица их столь просветлены, что у героя нет никаких сомнений, что там находится нечто значительное, ради чего стоит пожертвовать всем остальным. Он, разумеется, и жертвует — его посмертная улыбка для рассказчика ничего не объясняет, но все оправдывает. Блестящий рассказ.

Совершенно шикарная вещь, поднимающая писательский талант Грина на уровень Стивенсона и Эдгара По. Блестящая идея, мастерское нагнетание, глубокая психология и шокирующий финал.

Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,

И без жалоб, стиснув губы, молча, твердо уходить.

В этих поэтических строках — философия рассказа. Вторая часть, битва в ущелье, опровергает первую, где изображен «Союз для никого и ничего», клуб пресыщенных самоубийц, карикатура на Заратустру и пасынок «Клуба самоубийц» Стивенсона. Участники этого клуба явно платили недолжное и уходили, рисуясь, а не «стиснув зубы». Ну а еще это уже чуждый нам портрет человека эпохи модерна, который желает «превратить в войну всю жизнь и чтобы я был всегда один против всех». А вы спрашиваете, как же случились эти ужасные мировые войны и не экономика ли капитализма тому виной? Да какая экономика, окститесь! Вот такие люди были тому виной. И даже не осудишь их — они осмеливались смотреть в бездны.

Человек таинственно исчез на десять дней, а когда объявился, оказалось, что как жил обычной жизнью, так и, исчезнув, продолжил ее. И только один единственный момент — тихий вечер и грустная песня — оправдывают такую жизнь полностью. Времени нет, словно говорит нам Грин, время — иллюзия, а в одном мгновении дано сразу всё.

Еще один несомненный шедевр Грина. Поэтические зарисовки, своим стилем и героем напоминающие Заратустру Ницше. Например, эта фраза: «Мы, маленькие черти, строящие неумолимо логические умозаключения» вполне могла сорваться с уст странника на высоте шести тысяч футов. Как и Заратустра, наш герой «всегда мудрец, а иногда мечтатель, и ветреной толпы бесстрастный наблюдатель». Тайный рыцарь невидимого Арвентура, ненавистник дня и ценитель ночи («Ночь, я люблю твой черный костюм джентльмена!»), Пик-Мик «живет больше воображаемой, чем действительной жизнью», но именно оттого понимает жизнь лучше любого дневного интригана, чьи мозги напрочь забиты то кроликами, то петухом, то бегучим такелажем. Нет сомнений, этот герой был очень важен для Грина, чему подтверждение — появление Пик-Мика в других рассказах и даже изобретение неологизма «пикмизм».

Странно, что у этого рассказа нет отзывов. Все читают Грина по шеститомнику 1965 года?

А между тем это нетипичный для Грина, очень веселый и задорный рассказ про «бремя белого человека».

Никаких юных голых туземок, с обожанием смотрящих на плененного белого человека и помогающих ему бежать.

Никакого руссоистского восторга по поводу душевной чистоты черных дикарей.

Сарказм, ирония, издевка — и расправа без всяких сожалений.

Потому что «нельзя жевать человека».

Весь, по сути, рассказ, особенно похождения Аяна — это такой «сиропный» Грин, с восторженной любовной романтикой и пафосом, менее всего интересный. Можно было бы и поставить крест на рассказе, но последние слова: «Умирая, одинокий...» все искупают и переводят рассказ в совсем другой регистр. Это гений Грина так умел.

Здесь совсем другая идея властно вступает в свои права: не женщина — но море, не общество — но свобода, не любовь — но мечта. Да, Аяна ждет тот же финал, что и старого Пэда, которому хотя бы раз в день нужно было напиться, пока эта выпивка не прикончила его навсегда, но даже такой конец — парадоксально лучше всякого иного. Ибо он выбран самим моряком, всей его жизнью. Своего рода философское самоубийство. Тем самым отрицающее саму смерть. И только это дает счастье...

Еще один символистский шедевр Грина.

Герой встречает человека, которого он характеризует как дьявола.

Обычно дьявола принято изображать как немца, а тут он русский.

И искушения его нетипичны. Вместо того чтобы обещать власть, царства, вечную жизнь и проч., он предлагает, наоборот, уход от деятельной жизни. Три его искушения: смерть, молитва, уход в лес. Когда соблазнить героя не удается, он покидает жизнь сам.

В фигуре этого «дьявола» отчетливо выразились признаки русского, да и мирового декадентства, а в отказе главного героя — видимо, судьба самого Грина, прошедшего искус декадентским сознанием. Кстати, некоторые особенности стиля написания рассказа (сложные, местами очень вычурные метафоры и сравнения) отмечают это декадентское влияние.

Чудо как сила нерастраченной любви. Прекрасная идея. Или чудо как последний выплеск сил решившего умереть человека. Еще лучше. И зеваки, неспособные ничего понять. Любое чудо есть бисер перед свиньями. Таковы идеи Грина.

Маленький шедевр. Совершенная вещь. Построен по классическим музыкальным канонам. Тревожное нарастающее крещендо, кульминация, выстрел, кода. Ни одного лишнего звука.

Интересно, что многие читающие воспринимают рассказ как иронию, осуждение неких пустых декадентов, но ведь именно из их уст звучит главный мотив позднего Грина, мотив его позитивного «Блистающего мира»: «мы, северяне, люди крыльев, крылатых слов и порывов, крылатого мозга и крылатых сердец. Мы – прообраз грядущего».

Ранний шедевр Грина. Пять совершенно разных причин покончить с жизнью, поскольку она не удовлетворяет запросам, ценностям, ощущениям героев. С одной стороны, это портрет той эпохи, с другой — вечное гностическое неприятие наличного мира со стороны чувствующих и мыслящих людей. Интересная экспериментальная форма.

Написан на реальном материале. Подобного человека Грин встречал во время своих странствий по Уралу в 1900 году. Яркая вещь.

Кажется, мало кто понимает, что это за роман и о чем.

С первого взгляда, у нас главный герой, каким-то образом летающий мужчина, и две девушки, сердец которых он по очереди добивается. С первой не вышло, со второй прокатило. Параллельно он зачем-то устраивает публичные шоу с полетами, видимо, ему просто скучно.

На деле все, конечно, не так. В это символическом романе нет никакого мужчины и никаких девушек. Перед нами дух и два типа души.

Суть духа — как убедительно показал нам еще Бердяев, свобода и творчество. У Грина это выразилось в символизме свободного, не скованного никакими законами физики, не объясняемого ничем внешним полета. Собственно, это все, что можно о нем сказать. Именно сказать, то есть выразить в словах и понятиях. Само же духовное творчество в словах неопределимо, поскольку слова – это уже объективация духа, мертвый пепел, если угодно. Поэтому нам так мало говорят о Друде, нам не дают его психологического портрета, его истории, устремлений, тем более быта. Ибо все это ничего не скажет о духе, только исказит его.

Совсем иначе с душой. Душа — это как раз и есть впечатления, чувства, переживания, слова, устремления, ценности. И обустроенный всем этим быт, конечно. Поэтому о девушках нам говорят много, обстоятельно, с тончайшими нюансами. Они — главные героини романа, поскольку роман написан словами.

Почему их две? Все дело в отношениях духа и души. Последняя может или принимать дух — и тем отказывать миру в его последней истине, или не принимать, оставаясь исключительно в мире, ища власти над ним. В романе это, соответственно, Тави и Руна. Впрочем, как показывает нам автор, только одухотворенная душа жизнеспособна, душа же, отринувшая дух, жаждет его падения, но в итоге теряет чувство реальности, впадает в иллюзии и, по сути, гибнет. Перед самой гибелью она думает, что победила, принимая за падший дух нечто иллюзорное, ложное.

Итак, душе необходим дух. Но и духу нужна душа — без нее он пуст и абстрактен. Именно в поисках души и спускается дух в мир, к людям. Для этого Друд устраивает с виду нелепые, вдобавок опасные представления в цирке и на авиашоу. Его земная история — исключительно история поиска души. Как только душа найдена, эта история заканчивается, но заканчивается не тем, что ставится точка, а тем, что рассказчик умолкает. Поэтому роман завершается не на истории Друда и Тави, а на истории Руны — погибшей души. Только здесь есть ясность, только здесь можно поставить точку, тогда как безграничная свобода духа точки не знает.

Сразу стоит похвалить. История получилась. И финал правильный, жизненный.

Конечно, рассуждая рационально, герой должен был вести себя иначе. Не уходить в иллюзию с искином в виде жены, а обсуждать с ней планы спасения, тем более что Ариадна, как оказывается, обладала весьма обширными техническими возможностями, например способностью клонировать человека. Но, конечно, в такого иррационального героя веришь, человек сплошь иррационален.

Написано, правда, корявенько. Стиль, логика хромают.

Что-то я не догнал, почему главгер от любовной идиллии так внезапно перешел на ненависть? Я понимаю, что от любви до ненависти один шаг, но ведь ему должна быть причина?

Как-то неправдоподобна скука смотрителя. Перед тобой целый мир, там минутки не должно оставаться свободной от изучения планеты, а героя как будто сослали сюда.

Как-то роялисто с этой квантовой рябью, что нет связи. Напоминает современные ужастики, где герои с мобильниками, а связи, как на зло :-))), нет. Это щупальцо ждало именно такой ситуации, чтобы вылупиться? Какую цель оно вообще преследовало: контакт? Так его не получилось, оно же идеально мимикрировало. Зачем вообще щупальцу превращаться в «его женщину»?

Ну и темы совсем нет. ))

А так написано довольно уверенной рукой, хорошо.

Вот настоящие писатели (не чета мне) советуют так: написал рассказ — выбрось нафиг вступление! Так лучше, поверь.

И вот Соточка идеально соответствует этому... рецепту. Ну зачем там скучнейшее, на треть рассказа, похождение героини по какому-то музею? Ах, чтобы пришить тему белыми нитками? Ну извините! Как сказано в одной священной книге: не рассказ для темы, а тема для рассказа!

Почему не начать с места в карьер: «Случилось мне сидеть в тамошнем допре...» Пардон, не оттуда. Короче, застрять на межгалактической станции. Все было забито, удалось присесть только к одному странному существу... И понеслось...

Далее, желательно, товарищ автор, определиться: симбионты у вас или симбиоты. По-русски, правильно, конечно, симбионты, но если вы уж от английского отталкиваетесь, так хоть отталкивайтесь последовательно!

Ну а так да, приятная юмореска. Громозека милый, симбионты еще милее, героиня — ну так, не испортила..

А тут редкий гость: ламбер-панк! Интересная задумка, интересное обыгрывание названия (тут и заноза в дереве, и девушка как заноза в сердце), живой, с мифологическим подтекстом сюжет, куда поместились и битва деревьев, и поиски невесты, и проклятие колдуна...

Но вопросы все же остались.

Во-первых, скачет тональность рассказа. То это чуть ли не комедия, юмореска, потому что всерьез эту битву деревьев нельзя воспринимать: кидаются шишками, забивают рты тополиным пухом — ой, страшно! Но оказывается, что бьются все-таки насмерть и даже жертвуют жизнями ради победы... Может быть, побрутальнее нужно было сделать сражения, пух, например, ядовитый, дерево способно разорвать другое напополам, ну как-то еще... Тем более стоит избегать таких фраз: «у наглеца поболела задница» — подобные невольные рифмы дают совсем уж комичный эффект, вряд ли нужный автору...

Далее, очень странные отношения всадников и их «стволов». Это не просто как у людей и лошадей, к примеру, деревья же разумные! Но тогда, во-первых, непонятно, почему они так покорно подчиняются людям, раз разумные, должно быть собственное мнение, представление о свободе, независимости, а они как бараны в финале на убой.. И потом, что это за люди, которые вот так отправляют другую разумную расу на массовую жертву, сами оставаясь чистенькими? Я бы не очень понял даже каких-нибудь гусар из нашего мира, если бы они все пожертвовали своими боевыми конями, а сами спешились и пошли пить жженку. А тут, блин, разумные существа, друзья, по сути! Ну ладно еще у Луки дерево уже умирающее, само могло пойти на жертву, но остальные-то? Получается в итоге, что и деревья — какие-то одурманенные рабы, и хозяева у них — бессердечные сволочи. Нет, я понимаю, идет грозная сила, но тут или гибнуть всем вместе, или откочевывать подальше всем вместе, а не вот это всё!

Короче, за деревьев обидно, балл снижаю!

Ох закрутил автор, ох запутал.

Я так и не понял, что за эфир, как именно «выстреливают» эти выстрелы (откуда хотя бы?), как это связано с талантами, почему корона пользуется выстрелами только крепостных (дворяне, понятно, а мещане, разночинцы?), почему так все крутились вокруг умения рисовать (ну малюет, и что?), какое решение нашел герой в конце? Вопросов ворох.

Теперь во что не верится. Что цензор ездит один с эфиром. Да если у него такие свойства, за этим эфиром должны охотиться такие банды, что Соловей, подрезающий шубы, просто первоклашка. А он, оказывается, опасный государственный преступник! Да такой, что, чтобы поймать его, потребовалась хитроумнейшая комбинация чуть ли не на правительственном уровне (на котором, напомню, там все бессмертные, пьют золотой эфир, то есть могут выбрать себе любой дар, то есть, по сути, супермены)! А просто оцепить рынок и облаву провести обычными городовыми не пробовали? Это называется из пушки по воробьям — не верю.

В целом, рассказ выделяется довольно оригинальным миром, хотя и излишне запутанным. По мне, вся эта комбинация с цензором лишняя, а нужно было честно показать трагедию людей, которые пошли против системы и которых лишили в конце концов всего. Вот в это верится: что наивный барчук-идеалист под влиянием красивых глазок совершил глупейший поступок, что его обобрали на рынке, что обманули с первым выстрелом девушки и проч. Это все достоверно и жизненно. На этом и нужно было кончать. И это был бы шедевр.

Ну перед нами типичная история рождения наркозависимости и гибели личности. Все остальное: Империя, соловей, Вселенная — лишь антураж. Даже симптомы выписаны точно, например после прихода «Все, что он успевал записать или наговорить, все, казалось, имеющее сакральный смысл и глубокое значение, буквально через полминуты, минуту превращалось в не имеющую никакой связности белиберду». Странно, конечно, что такой умный человек так легко попался, но, видимо, дурь слишком крепкая ))

Судя по описанию «многоэтажки Правобережья, остов недостроенной гостиницы в центре, взорванный Машзавод, купола Крестовоздвиженской церкви» действие происходит в Днепре, бывш. Днепропетровске. Судя по дронам, написано под впечатлением от текущего российско-украинского конфликта. Актуалочка.

Но как рассказ, сюжетно слаб. Все силы ушли в нагнетание эмоций, в детишек, одноногого котенка и иконки.

Ну вот допустим, все плохо, все разбомблено, вокруг постапок, а тут прилетает военный, благоухающий лосьоном после бритья. И как вообще долетел, для дронов такой вертолет — идеальная цель? Писал бы этот рассказ Дик, у него «вертолет» был бы новейшей моделью дрона, а пришедший «военный» — андроидом-дроном, маскирующимся под человека. И в финале большой бабах. А что вы хотели?

Название не понял совсем. Может, оно от другого рассказа приклеилось?

Идея: очередное решение медленного яда как наркотика. Ну ок, но ведь нелепица получается: зачем продавать магику за деньги (причем, в целом небольшие-то, цена плеера), если можно себе намагичить хоть миллиард? Ах, страшно, что язвы появятся? Ну так берешь такого дурачка, как наш главный герой («не страшнее, чем водка»), угрожаешь его родственникам и он колдует то, что тебе нужно. Например, излечение тех же язв. Я думаю, в том мире была бы целая подпольная индустрия подобных дел — людей похищали, угрожали, подкупали, шантажировали бы сотнями тысяч, особенно в каких-нибудь деревнях третьего мира. Да и вообще хаос был бы нешуточный, а не та идиллия, что нам в рассказе описали.

Вердикт: не верю!

Я сразу настроился на что-то странное. Ибо когда герой говорит про свою девушку «моя лучшая подруга» — это странно. В моем представлении это женская фраза. )

Дальше все страннее. Вокруг начинает твориться безумие, а герой просто ходит и рассматривает. Не пытается никого вызвать на помощь, отвезти мать в больницу... Надо понимать, истинный англичанин! Не уверен, мало знал англичан...

Самое непонятное: почему все случилось именно сейчас? Потому что прошло сто лет? Но как так они прошли точно на именины главного героя? И папаша забыл об этом? Он всех пригласил в имение, выгнал прислугу именно в этот самый момент исполнения срока? Что-то очень роялисто...

Ну вот:

— Стой! Кто таков? — крикнул один из бойцов.

Автор, если ты сразу перешел на дактиль, так и чеши дальше, а если все-таки пишешь прозу, так незачем нас смущать стихами.

Далее, в чем такая необходимость рассказа, чтобы вести повествование то от первого лица, то от третьего? Это довольно неоднозначный модернистский прием, ему обоснование нужно, а не как захотелось пятке автора.

Еще один странный «прием»: дважды познакомить читателя с одним из героев. Вот описали нам дядю Федю как пожилого седоусого солдата, а через несколько страниц: опять выходит знакомиться пожилой солдат с пышными белыми усами. Или это другой???

Вообще, вот вроде рассказ не короткий, а на что ушла куча знаков, непонятно. За коней так и не пояснили, откуда они, что за дьявольская масть, почему каменеют и проч. Типа красные продались адским силам? А кроме тайны коней, ничего в рассказе и нет.

Даже название «неряшливое»: Понятно, строчка из казацкой песни, но ведь дальше как:

На Дону и в Замостье

Тлеют белые кости

а что у нас в рассказе? Каменеют, а не тлеют!

Надо же и песни подбирать, чтобы на сюжет работали, а не просто как получится.

Из позитивных моментов несомненно удачно получилась стилизация речи дяди Феди. Вот остальных казаков не очень. Даже «красного капитана» (понимаю, фантдоп такой) Мельчука. Остальные сливаются до неразберихи.

В целом, рассказу ощутимо не хватает даже не динамики, а сюжетной идеи. Фантдоп есть: адские кони (кстати, известный мифологический персонаж), но автор, придумав их, не придумал, что с ними делать. Не создал яркого сюжета, интриги, коллизии, драмы, наконец. Они просто дерутся, потом окаменевают. Окей, и что?

Симпатичная стилизация! Да, сюжетно ничего особенного, концовочка даже какая-то поспешная, что Нежина не искали, как-то не верится, были ж у него родственники, друзья. Папаша странный, если знал о роковой особенности своей дочурки-сильфиды, что потворствовал ее свиданиям? За три погубленные души никаких угрызений совести не чуял?

Есть стилистические огрехи, например:

В начале в одном абзаце подряд: «имение его было... у соседей, имевших дочек... у самого Нежина не имелось...»

Молодой сын помещика Горюнова встречался с Лизой всю весну — в 19 веке слово «встречаться» не означало свиданий, а буквально то же, что и встречать. См. Даль. Тут лучше бы «наносил визиты, посещал» и т.п.

Моя бедная Лиза, она, если так можно выразиться, суть дитя — такую грубую ошибку в 19 веке не допустили бы. «Суть» — это множественное число от «есть». Тогда это хорошо знали, сейчас подзабыли.

Джабир ибн Хайян — Помещик наверняка назвал бы его латинизированную форму — Гебер, тем более далее он говорит «Карданус».

В принципе понятно, почему такое название, но странно, что в тексте ни одного упоминания Лизы бледной, а везде она бедная :-)))

В целом, незатейливый, но приятный рассказик. Порадовали отсылочки к романам Юрсенар и Переса-Реверте.

Начало хорошее. Мерзкое, но хорошее. Такое, какое и должно быть, если их только кормят и пичкают мультиками. Чистые дикари.

А вот дальше неправдоподобно. Главный герой прошел коренное изменение сознания. Он сам свидетельствует: «Мусорные, ненужные слова больше не толпились у меня в голове. Новые слова встали в строй». И где же все это? Во-первых, неужели это никак не отразилось в его речи и поведении? Так что никто не заметил за многие годы? Удачно скрывался, мимикрировал? Но ведь это с самого начала нужно четко понимать, что нельзя показывать свои новые слова, новое сознание, а он-то не мог этого сразу знать, он до конца не мог понять «Кто меня может грохнуть?» Наоборот, правдоподобнее, что он начал бы хвастаться перед мамами своими «пиратами» и «сокровищами», а те сразу б и вычислили, откуда сие. Тем более, что язык у героя «без костей», «как незнакомое словцо услышу, становлюсь сам не свой. Вот оно у меня в башке и застревает...»

Далее, крайне сомнительна инфосводка про катастрофу. С чего бы это «мизогинные и мизандрические секты» стали самыми многочисленными? Когда такое было после катастроф? Наоборот, включаются инстинкты размножения. И откуда именно у таких сект взялись силы «на сборку межзвёздников»? Типа, сублимация? 8-) Да это ж какие технологии и ресурсы нужно иметь, чтобы после мировой катастрофы построить корабли, способные лететь «тридцать тысяч лет»? Ну и далее все на тоненького... Вроде работало, но нет. Потравлено ядом времени, но сохранялось. Ну и хэппи-энд еще более все портит. Что так авторы боятся жестких финалов? Они же правдивее!

Идея понятна, исполнение слабовато. Я так и не понял в финале связь книг и мата %-\ Вроде, должно быть наоборот.

Еще язык, прости, автор, какой-то суконный.

Ну вот разве так говорят живые люди:

цитата

Какое-то время назад, кажется, прошло больше двух месяцев, я выиграл девяностопроцентную скидку на книгу, изданную «Либросомнией»..

Многие наши сотрудники, включая меня самого, регулярно покупают лотерею «Либросомнии», чтобы получить их продукт.

Еще этот пассаж меня ввел в недоумение:

цитата

Сейчас, разговаривая с вами, я прекрасно помню, что происходило в той, средневековой реальности. Однако, когда я там, я практически не помню об этой реальности. Всё это наводит меня на мысль, что именно сейчас я во сне.

Разве не наоборот? Когда я во сне, я полностью захвачен сном и не помню свою реальную жизнь, что у меня есть родители, жена, друзья, работа и проч. Кроме тех случаев, если что-то из этого непосредственно снится. А когда я в реальности, то помню, кроме прочего, еще и свои сны. тут бы доктору насторожиться, а он кивает: «Логика убедительная».

В целом да, книжки хорошо, аудио/электрогипнокнижки зло, но рассказ скучный.

Какая-то слишком могущественная получилась «Вита». Сидит в глухом лесу, даже папашу своего завалить не может, при этом повелевает временем и дает людям новый шанс. И ничего за свои услуги не хочет? Прямо Дед Мороз!

Не менее странной вышла «Лена». Ну что это, выпил муж с коллегами после тяжелого рабочего дня, а она сразу на развод? Ладно, он бы изменил ей по пьяни, но тут просто попойка?? Да любила ли она его вообще?

В целом, весьма неубедительно, наиграно, шаблонно. Что за трупы в изморози, что за тварь, впечатление, как будто весь антураж ради нашего героя.

Ну и рассказ нужно вычитывать.

Вот только в начале:

Не говоря о пальцах ног, те Виктор давно не чувствовал. — те — ноги или пальцы?

как бы не давил — ни давил

но самое главное лицо — а есть второстепенное лицо?

Хорошо сделано! Снимаю шляпу. Да, может, не хватило действия, все — на диалогах, на словах, но такова идея рассказа. Конспирологическая часть продумана здорово, теории цепляются друг за друга, есть и объяснения от героев, и открытые вопросы. И экзистенциальная часть не забыта — судьба этой злочастной девушки. Эта линия дает рассказу вторую глубину. Даже снам героя нашлось место!

Ну и отдельно отмечу язык. Богатый, плавный, ничего не цепляется, не выбивается из ряда, даже такие редкие и далеко не всегда уместные словечки, как «экзувий». Небанальные, но и не вычурные метафоры, особенно та, что с ассимиляцией салатов. Причем, что важно, метафоры не просто ради красного словца, а отражают суть рассказа. Так, смесь салатов символизирует смесь конспирологических теорий, которая оказывается приманкой для всякого рода «мух», то есть любителей подобных «обьяснений».

Повествование не проседает, льется ровно, постоянно поддерживается интрига, техническая часть также продумана. И эта современная ютюберская тема не отторгает, хотя лично я не жалую все эти интернетовские реалии.

И даже тема не пришита, как у некоторых, а встроена очень органично и точно, причем на двух уровнях: буквальном (как медленный яд инопланетного происхождения) и символическом (сама конспирология как медленный яд для тех, кто ей начинает интересоваться и уходит туда с головой).

А еще по настроению, развитию темы и концовке рассказ напомнил «Маятник Фуко», а такая ассоциация дорогого стоит!

Эпичная история, сжатая в малый рассказ. Оттого и ее недостатки: все летит кувырком, мельтешит, наслаивается. Только они прилетели к Крыльям, посидеть-поговорить, легенды вспомнить, а уже черное солнце тут как тут, и конец света надвигается. Раз — и все уже закончилось, конец света отменился. Но многое осталось непонятным: если племя изначально считало себя потомками Врана, то как они приобретенную книгу связали с Враном? Почему черное солнце показалось в книге и наяву только сейчас, ведь убили торговца очень давно? Странно, что они вообще ограничены одной Долиной и Лесом, ведь они крылаты? Почему у них такая скучная жизнь? В финале тоже неясно, почему Кин «Тот, кто принёс Чёрное Солнце»? Все знали, что черное солнце — это древняя легенда, Кин же, наоборот, спас Долину от солнца?

Из оплошностей стиля:

Камни не спешили сыпаться вниз резвой кавалькадой — кавалькада — это группа всадников. Как камни могут сыпаться группой всадников?

Оценка средняя.

Ну вот опять. Без начала и конца. Что за город, почему он такой, что за народ в нем толчется, что ищет, зачем? Что за орден? Что за богиня? Почему сердце героя ключ? Ничего не понятно. Как будто загрузил неизвестную игру и сразу на третий уровень. Флаконы с чудодейственными микстурами как бы на это и намекают. Как это называется: ЛитРПГ? Да ну, в топку.

Гротескная антиутопия. Ну очень гротескная. Решать перенаселение массовыми казнями по телесному признаку (даже не идеологическому). Там все человечество стало баранами? Гитлер, всего лишь стерилизовавший «уродов», просто душка по сравнению.

Ну и логически неправдоподобно. На всю планету одна-единственная капсула? Сейчас на планете Земля от естественных причин умирает 166 тыс человек в день, это 7000 в час, 116 в минуту и 2 в секунду. А тут еще и массовые казни. Нужны тысячи машин, в том числе дублирующие, десятки тысяч операторов и проч. Хотя как раз операторы то и не нужны особо, это как раз можно автоматизировать.

Какой-то странный мир нам предложили. У людей искины, летают в другие миры, при этом плавают на парусных суднах. Или под словом «клиппер» автор имел в виду что-то свое? Потому что клипер — именно так, с одной п! — это большое, обычно трехмачтовое и многопарусное судно, управлять которым не так просто. Далее, ну привезли рыболюдей, кинули в аквариум и все? Вообще-то целые институты должны быть изучать их, контактировать, общаться, хотя бы название им дать нормальное! А тут просто туристы и все? Еще и удивляются, что рыболюди совершают убийства. Да это такой расизм, похлеще негров в зоопарках! Короче, очень странный мир...

Стиль неряшливый, невычитанный. С запятыми беда, вот тут явно чего-то не хватает: в детстве бастовал в крик против этих мероприятий к зверям в клетках и вольерах «бастовал в крик» — неудачная фраза.

Здесь глаголы не согласованы: Опять несколько тощих фигур еле шевеля радужными плавниками поднялось наверх и теперь покачивались

Здесь рядом глагол «уйти» в совсем разных значениях, не нужно их сталкивать, путаница: Марина ушла, сам виноват, «сам знаю». Мамы полгода как не стало, отец ушел немногим раньше.

Итог: средне.

Очень любопытный фантдоп: земля вдруг стала отторгать человека и даже убивать его. Пришлось залезать на небо. Правда, сразу неувязочки: Вот в саду сумели сделать сети, «чтобы зреющие фрукты не падали на землю», а что ж вокруг жилищ таких сетей не сделали, чтобы люди-то не падали?? Это, чай, поважнее яблок.

Далее, в точности непонятны границы отторжения. А если на ходулях по земле ходить? А на машинах ездить? Ведь кое-где свай и настилов достаточно.

Далее, нейтрализовать негатив земли можно пройдя дорогами сновидений — это красиво. Но, опять-таки, что это значит в точности? Это погружение в какие-то мифологические пучины сознания? Изменение образа жизни и мышления? Почему земля терпит такого человека? Нам говорят, потому что он изменился, стал другим, но не сообщают, в чем именно. Знает ли об этом сам автор? Если да, почему не поделился? Если нет, тогда налицо обман читателя красивыми, но пустыми завесами.

И потом эти радикальные изменения нужно поддержать и в языке. Но язык авторской речи и особенно диалогов очень простой, совсем не «сновидческий».

Такой янг-эдалт с новогодним отливом и гаррипоттеровским привкусом. Сильно вторичный. Сильно слитый. Ибо начало было бойкое, многоплановое, а потом всё как то покатилось, почти без эмоций. И Киша куда-то

слили, и героя как то легко завербовали, а он уже как марионетка ничему не удивляется, ничего не боится.. Остались только вопросы, зачем, собственно, устраивать охрану портала под прикрытием... школы? Это ведь детишки, к ним внимание повышенное, комиссии, проверки.. А тут одна директорша и странный дворник заправляет.. Жалобы пойдут, анонимки..

Строгов этот очень деликатный для падшего.. Впрочем, если рейтинг рассказа 12+, то норм.

Психологически рассказ как-то недостоверен. Как будто мафиозность это какая-то кровь, которая буквально передаётся по наследству и как только о ней тебе сказали (кстати, почему не раньше? ), она необоримо делает из тебя законченного гангстера.

Ещё в рассказе много (даже нарочито много) классического нф-антуража (планеты, звездолеты, глайдеры, антигравитация и проч.), а всё равно это всё рассказу не нужно, не работает именно на сюжет! Выкинуть всё, заменить обычными автомобилями, самолётами, другими странами, и ничего для рассказа не изменится, коллизия будет такая же. Они даже генеалогическое древо на вощеной бумаге рассматривают))

Короче, рассказ-то реалистичный, а на него навесили в угоду конкурсу нф-мишуры))

Во-первых, как-то неправдоподобно, что «два лучших пилота», вдобавок оба русскоговорящие, поначалу даже не знают друг друга, тем более что далее там все поставлено на конкуренции, соперничестве и проч. Полагаю, там с первого дня уже должны знать, кто на что горазд. Тем более что герой «третий год на орбите».

Конечно, максимально неправдоподобно, что выяснять, кто начал первый, нужно путем старомодных опросов, а не просмотра видеозаписей. Да, сказано, что «записи не позволяют увидеть», но выглядит отговоркой. На такой станции камеры должны позволять увидеть все.

Также странно, что, чтобы передать записку, нужно снова устраивать драку — неужели у них там нет мессенджеров и вообще их каждый шаг контролируется? Ну не тюрьма же, чай. Да даже в тюрьме умеют малявы передавать ))

Несколько удивляет это чуть ли не лобовое сочетание практически арестантского жаргона, фени (грев, чалиться, шконка, кипишить, погонялово Штырь оттуда же) и лирических монгольских вставок. Не то чтобы это плохо, но сильно размывает тональность рассказа. Вообще, задумка с жаргоном космачей — штука отличная, в цикле «Пространство» астерский диалект просто чумовой, но вот мешать его с блатным — такая себе идея. Ведь совсем по-другому начинаешь представлять себе так разговаривающего героя, плюс этот его нарочитый «не-расизм»: косоглазый, япошка.. Кстати, и своего товарища-соперника он, как ни крути, сдал, оболгал. «Земляшек», как я понимаю, вообще за людей не считает. И что — это лучший русский пилот? Каковы же тогда худшие?

Еще в рассказе, как это называется, «сбоит фокал» )) В том смысле, что действие от первого лица, главный герой один, ему все внимание, и тут вдруг странные монгольские вставки — как будто чьи-то сны, но не героя же, ведь он русский! Да, второй персонаж монгол, но он не играет особой роли, он антураж, и с тем же успехом можно было эфиопские байки от Ханны записать. А тут даже название рассказа по-монгольски! Получается, в повествование одного персонажа забрели сны другого. А поскольку главный персонаж у нас — русский ауе-космач, «брутальный дикарь, неуправляемый хищник» (тут Директору веришь), то в его монгольские сны не верится совсем, они для него чужеродные. Автор как будто хотел одновременно и за романтику космоса, и за брутальность пояснить, но не нашел ничего лучше, как объединить их механически. Тут бы потоньше, поизящнее, может быть, раскрытием темы второго персонажа, того самого сансрына...

В целом, исключая вышесказанное, рассказ читается бодро, динамично, цели автора видишь, тема решена полностью, сравнение степи и космоса красивое, герой живой, правдоподобный, есть интрига, мир прописан, оценка — выше среднего.

Неожиданно увлекательнейшее чтение, остросюжетный роман, со своими драмами и коллизиями, героями и антигероями, гениями и бездарностями. Трудные, но творческие будни киноэкспедиции, сложный, требовательный характер Тарковского, талантливые, даже фанатичные люди в его окружении, с которыми не всегда он ладил, рок, довлевший над «Сталкером», которому мешало то землетрясение, то инфаркт режиссера, то порча пленки. Всего даже с избытком, хватило бы на три фильма. Но это все про один. После прочтения книги немедленно бежать пересматривать — фильм откроется намного глубже, значительнее.

Один из поздних романов Мамлеева, избыточно многословный, пропитанный ведантой и Россией, имеющий, однако, какой-никакой сюжет, в центре которого некие контринициатические силы, что охотятся за посвященными и хотят установить на земле мертвое царство комфорта, материализма, глупой сытости. В некоторых персонажах выведены давние приятели Мамлеева (например, в Орлове вполне угадывается Джемаль, сам Мамлеев — это Буранов и т. д.).

Роман представляет собой собрание нескольких новелл на обычные для Мамлеева темы: на фоне «духовно трупных» людей мечутся, страдают, самоутверждаются или разлагаются герои разной степени потусторонности. Наиболее сильные вещи: «Боль #2» и «Как вверху, так и внизу».

Какой пророческий рассказ!

Очень характерная деталька этого романа: описан некий персонаж, который крайне остро, буквально телепатически ощущает страдания и боль мира, «войны, террор, геноцид и расовую дискриминацию» (тут, кстати, интересно, позитивную тоже?). Но все это, как явствует из романа, касается только людей. Страдание и боль животных, которых выращивают на убой и уничтожают миллиардами, то ли недоступна Нострадамусу, то ли игнорируется им. А если где-то мучают котиков?

Странно, что нет ни одной рецензии. Любопытный рассказ, идейно близкий к «Волны гасят ветер» Стругацких. Есть своего рода людены, называемые спарками, в которых могут эволюционировать в том числе и люди. Чем многие и пользуются. Земляне, конечно же, в ужасе, пытаются перекрыть спаркам все каналы, но как, если они способны самостоятельно перемещаться между планетами?

Рассказ любопытен тем, что он спорный. Главный герой полагает, что спарки — это одно из многих искушений, которые человечество вполне способно преодолеть, как преодолело до этого прочие. Мол, «не так уж много землян захотят изменить свою биологическую сущность». Однако если вспомнить, что спарки — бессмертны, способны, как уже говорилось, путешествовать по всему космосу, и вообще, вид, наиболее приспособленный к жизни в обозримой вселенной», то эта уверенность уже не выглядит сколько-нибудь обоснованной. Скорее наоборот.

Несколько сумбурная и сильно реферативная статья. По сути, ее главная идея — не рассмотрение темы «ужас бытия, или человек как парадокс», а анализ и сравнение трех (произвольно выбранных?) трактатов. Неудивительно, что в «Заключении» собственно о теме ни слова, а все место уделено тому, какими защитными механизмами пользуется тот или иной автор. Ну тогда это и нужно было выбирать предметом исследования: Лиготти, Цапффе, Толстой и их защитные механизмы. В общем, в финале градус и пафос статьи сильно снижен, если не сказать слит.

Также вызывает сильные сомнения отождествление защитных механизмов Цапффе и Толстого. Например, к анкеровке у Цапффе относится безусловно религия, мистицизм и прочие высокие истины бытия, однако Толстой в своем втором способе говорит лишь об эпикурействе, то есть мимолетном наслаждении, которое от первого способа отличается только признанием бессмысленности жизни — признанием, которое никак не свойственно никакой религии. (То есть это скорее отвлечение). Третий способ Толстого — сознательное самоубийство — также не подходит под критерий защитного механизма Цапффе под названием отвлечение, поскольку последний характеризуется уходом в «мир пустякового и проходного мусора», куда такое самоубийство уж никак не входит (вспомним ее высокую оценку экзистенциалистами — еще одними «ценителями» космического ужаса). Ну и четвертый выход — слабости — тоже не слишком укладывается в схему Цапффе, так как его сублимация более творческая и активная, неслучайно именно таковым должен прийти в мир Мессия Цапффе, которого конечно же слабым и бессмысленно ждущим, в толстовском смысле, не назовешь. Представляется, что выводы-«выходы» Толстого не столь всеобъемлющи, чем у Цапффе, потому что наш мыслитель оставлял собственно религиозный способ жизнестроения в стороне, «про себя», как позитивный путь, тогда как Цапффе в этом смысле более радикален.

Что ж, можно сказать, довольно личный и исповедальный роман получился у автора.

Легкая грусть по поводу того, что его вбойки-книги действуют на публику какое-то мгновение, все еще едкая критика критиков (хотя с высоты просветления можно было бы уже и не обращать внимания), обязательная атака на самые актуальные повестки (даже несмотря на то, что это все равно что «обмазаться говном»). Немного любви, как она еще возможна, щепоть буддизма в его самое удобоваримой технической форме — ну и много самолюбования. Ничего нового, ничего неожиданного, ничего прорывного. Поэтому очень скучно. «Трансгуманизм» немного выручал полифонией разных персонажей, здесь очередной (как в «Непобедимом солнце») нескончаемый усыпляющий монолог.

В общем, эта книга как рифма «Россия — агрессИя»: вроде и верно, но кринжово.

Короткая борхесианская притча. Морализаторская лесенка в конце явно лишняя. Но в целом очень хорошо.

Превосходная стилизация под рыцарскую фантазию. Вроде бы все просто и незатейливо, но какие славные диалоги, остроумные фразы, яркие образы, харизматичные характеры и возвышенные герои! Несмотря на некоторые неоднозначные решения назвать своих персонажей колдунами и демонами (которые, в свою очередь, боятся дьяволов), несмотря на дань моде того времени отправить попаданца куда-то на Меркурий, а затем благополучно забыть о нем, это очень талантливый роман, который, как мне кажется, сильно недооценен и подобный которому сегодня уже написать некому. А финальный твист делает из «Змея Уробороса» не просто развлекательное произведение, но философское высказывание на тему извечной борьбы-игры противоборствующих стихий, природ и воль.

Тема: Игра — бессмысленная и беспощадная. Темы конкурса нет.

Очень длинное вступление.. Все эти бои, сражения.. Зачем там много?

Много лишних слов. Например, «уборочной метлы» — как будто есть неуборочная.

Что значит фраза: «Если смерть имеет олицетворения фрау»?

Во второй половине рассказа автор перешел «с немецкого» на украинский: «наближается», «пересмешку», «Я цепляюсь за очередными солдатами». Стесняюсь спросить: это баг или фича?

Финальный диалог тоже представляет загадку:

— я Мортимор!

— Мортимер, наш сервер...

То ли подколка, то ли раздвоение..

Кажется, рассказ писался ради названия. Что тогда не на немецком?

Zinnkrug Milch mit Honig und Wermut! Краса!

Очень старомодная советская фантастика. Дело еще должно происходить в капстране, где злобные капиталисты не дают добрым инопланетянам лечить детей, а главная героиня (стоп, опять героиня? какой-то фемконкурс!), так вот, героиня должна быть глубоко законспирированным совагентом или коммунистом. И все это на полном серьезе, с надрывом и пением «Интернационала». А читатель должен захлопнуть книжку с чувством глубокого катарсиса и мыслью: «ну у нас-то такого нет!»

Рассказ из серии «Что курил автор?»

На Земле «как-то» умерли все мужчины, куда-то делись все животные, а женщины внезапно мутировали в вечно юных и вечно глупых нимфеток. Да еще с неба посыпались сатиры.. И все это из-за одной грузинки! Вах, шайтанка!

Не совсем понял одно место, где героиня сокрушается, что нимфетки никогда не спрашивают «почему», и тут же сценка, где они это самое спрашивают.

А вот за «хлебниковское» словотворчество +1!

Что такое не везет: пролететь 20 миллионов (!) световых лет (почти в 10 раз дальше Туманности Андромеды), проспать две тысячи лет в криосне (что оказывается вредно для мозга, а мы не знали!), и прибыть к планете, которая как раз в этот момент вдруг начинает необъяснимое (и очень быстрое!) падение на газового гиганта!! Планеты не падают просто так. И в довершение еще первым пробудился некий маньяк, пытающийся угробить корабль. В то время как колонисты продолжают сладко спать и видеть сны. Почему они не просыпаются, видя опасность? Что это за коллективный мозг такой, которому только спать? Конечно, без мужественного героя, мчащегося за возлюбленной на край света, не обойтись. В финале обязательный поцелуй на фоне заката / рушащегося мира (хотя я бы поостерегся обнимать девицу, которая является частью какого-то коллективного муравейника!). Кажется, рассказ все шаблоны и штампы собрал или не все?

Идея некроботов списана, скорее всего, с Лема. Звездолет, внезапно попавший в какую-то космическую жопу — это вообще общее место НФ. Намного интереснее, что это за звездолет, куда летит, зачем. Нам ничего не сообщается. И команда безликая, на одно лицо, зато вдруг зачем-то персонализирован сам корабль, точнее его компьютер. Он то и дело «грустно» или «печально» сообщает, а то и вовсе рассыпается в любезностях: «Не хочу вас огорчать..» Зачем это, по приколу? Во-первых, такой вежливый и эмоциональный корабль вряд ли нужен в космосе, пока он будет расшаркиваться, можно не успеть среагировать на опасность, во-вторых, если автор задумал придать кораблю некую человечность, то это ружье не выстрелило, как, например, в «Авроре» Робинсона, где разумный корабль жертвует собой ради экипажа. Много странных несоответствий. Например, в зачине герой говорит «Не смогу рассказать прямо в лицах» и тут же перед нами именно что рассказ от первого лица и «в лицах». Очень необъяснимое мазохистское решение героя «предвкушая отправиться в невероятный полёт», который уничтожит его «я», и «другое и следующее». Я понимаю долг, жертва, но чего тут предвкушать да еще и «каждой клеткой тела»? Ну и традиционно, сверхкомплектные звенья, ау?

Вот еще одна сказка. Кучно пошли!

Идея очень даже ничего. Сказочные персонажи сваливают из этого серого мира. Правда, если они это сделали еще до появления людей, непонятно, как они остались в людской памяти, ну неважно. Проблема в том, что реализовано это довольно скучно. Полрассказа они строят этот ковчег. Зачем, в чем смысл? Можно было написать, построили, и все. Персонажи-то они сказочные, но ничего сказочного не делают, даже ковчег свой строят как плотники и сварщики. Зато очень много и впустую болтают. Как современные дети в своих чатах. Видимо, эта сказка только для них.

Рассказ надо было назвать «Тыдын–тыдын», не иначе.

Скроен он по нехитрому лекалу «Маленького принца». Проснулся, приведи в порядок космос, и все такое. Каким бы всемогущим ни был, внутри глубоко живет маленький мальчик, ах! Ради этого автор старательно и даже назойливо нагнетает свое тыгыдын и омальчуганивает своего космического бога. В конце опять же, мы в ответе за тех, кого спасли. В качестве сказки норм. В качестве НФ-рассказа не особо. И главное, темы нет совершенно, никаких сверхкомплектных звеньев, наоборот, вся эта «человечность» нарочито комплектна.

Странная книга. Из нее можно многое узнать о Леме-еврее и Леме-поляке, о Леме-друге и Леме-муже, даже о Леме-гражданине и Леме-автолюбителе — но почти ничего о Леме-писателе и Леме-философе. Тот случай, когда автор явно уступает своему герою, не конгениален, так сказать.

Прежде всего очень хороший русский язык, полновесная фраза, набоковская ирония и литературоцентричность, множество отсылок и аллюзий, сюжет вторичен, но при желании можно вычитать многое вплоть до посмертного существования.

Кроме всего прочего, в этой повести вставлена антиутопия, которую почему-то не разбирают в историях русских антиутопий, но которая является одной из самой жутких и оглушительных по своему воздействию — куда там 1984! А в самой идее отказа от букв Кржижановский, того не ведая, предвосхищает собственную трагическую судьбу в сороковых, когда как писатель он полностью замолчал, и кто знает, какие замыслы грезились ему, сидящему в пустой комнате с бокалом спиртного...

Во всех русских изданиях (в переводе Б. Заходера) в описании приключений котелка тиражируется цензурная лакуна.

Привожу полный текст Чапека:

Макса Штирнера часто называют предтечей Ницше. Увы, это точно неверно в случае стиля. Стиль Штирнера ужасен — невнятный, повторяющийся и кружащийся вокруг одних и тех же мыслей, словно сам автор не уверен, ясно ли он выразился, все ли понятно читателю, а читателю от такого одно только головокружение. Лишь изредка Штирнер возвышается до уровня Ницше в цитатах навроде: «Когда ты искал истину, чего жаждало твое сердце? Господина!».

Но в идейном смысле некоторое предвосхищение Ницше действительно есть. Прежде всего это касается разоблачения христианства, государственных интересов и прочих идолов разума. Именно в критическом аспекте философия Штирнера продуманнее всего. К сожалению, ее позитивная часть куда беднее, на что справедливо указывали все критики. В чем именно может выразиться творческая сила «я», как возможно сосуществование единственных в мире, где властвует принцип «война всех против всех», как мне умножать свою силу и власть? Штирнер не дает ответа, предпочитая в энный раз оседлать свою коронное уподобление христианства и государства с осуждением их обоих.

Главное, впрочем, выражено им весьма ясно. Тот может называться свободным мыслителем, кто не оставил ничего непроясненного в своей голове, кто вывел на свет все свои (и чужие) принципы, идеалы, императивы, истины, «святыни» и взял их под свой контроль — чтобы не они владели твоим сознанием, твоими мыслями и поступками (сейчас это называется «зомби»), а ты ими. Штирнер не отрицает ничего, как думали некоторые недальновидные критики, он допускает что угодно — даже религию, даже национализм, но с тем непременным условием, чтобы конкретная личность полностью владела ими, а не они — ею. Удастся вам подчинить себе эти могучие силы коллективного бессознательного — пользуйтесь на здоровье, не уверены — лучше держитесь от них подальше.

Сокровенная сердцевина учения Штирнера, куда доходил редкий критик, — это его представление о том, кто является собственником всех слов, идей, мыслей, чувств, воль, ценностей и проч. Это «я», полностью очищенное от всего поименованного, следовательно, «я» невыразимое, ничем и никак не определяемое, несхватываемое, непостижимое. Не случайно Штирнер именует его ничто (правильнее было бы «никто», ведь для Штирнера основной вопрос философии не «Что есть человек?», а «Кто этот человек?»). Это мистическое ничто, бездна немецких мистиков, шуньята буддистов, чреватое всем. Таким образом, в своих фундаментальных посылках Штирнер — мистик, доходящий до предела и основания бытия, до causa sui. Этим он, наряду с Фихте, навеки вписал свое имя в историю мысли. (Кстати, нужно четко понимать, что я — не единственный в мире, но единственный в своем роде; Штирнер не солипсист, а «уникалист»).

Вторая часть книги отдана своеобразному pro et contra. Большинство статьей о Штирнере, впрочем, весьма слабы. Критики или банально не понимают (не хотят понять) «подсудимого», предпочитая высказать свои «светлые» мысли, либо, как Маккай, неумеренно восхваляют, делая из него гения и пророка. Пожалуй, более-менее взвешенную оценку можно найти в работе В. Баша.

Новый сборник короткой прозы Владимира Сорокина слишком короток, чтобы рассчитывать на новое слово и новый этап в творчестве живого русского классика. Скорее, на его примере можно поговорить о некоторых незаживающих темах и усыновлённых приемах, которые я мог бы назвать визитной карточкой автора, если бы не рисковал после такой банальщины узнать себя в одном из его зловещих героев. А в том, что почти все они зловещи, сомневаться не приходится.

Метафизически Сорокин — чистейшей слезы гностик, для которого сей мир — ад настолько глубокий, что бесполезно и пытаться выбраться на свет. Да никто и не пытается; даже не приходит в голову пытаться. Когда-то дав уничижающую характеристику роду человеческому — «мясные машины», Сорокин занялся их коллекционированием, создав в итоге уже приличный автопарк. К роскошным предвидениям новых опричников или book’n’griller’ов «Белый квадрат» добавляет типажи поскромнее: богемных поэтов и инфернальных телевизионщиков. Впрочем, куда пронзительнее образ обывателя, нашего современника, всегдашнего эвримена, тщательно портретируемого ещё со времён «Нормы» и «Очереди». Здесь можно усмотреть один из главных рецептов короткой прозы Сорокина: начинается сюжет с вполне безобидного времяпрепровождения, застолья, светской беседы, которые вдруг прерываются безумным абсурдом вроде показывания друг другу анусов и совместного смертоубийства. Так в центральном рассказе сборника «Ноготь».

Вообще все герои Сорокина много едят, дерутся, совокупляются, совершают всевозможные телесные движения. Есть соблазн назвать это новым раблезианством («Теллурия» наиболее близко подошла к воспеванию здорового животного начала), если бы гностицизм Сорокина не был так радикально противопоставлен ренессансному сознанию великого французского гуманиста. Где Рабле возвышает телесное, утверждая и его божественную природу, там Сорокин не усматривает ничего, кроме звериной плоти, низводя дух до естественного отправления, до бессознательного гула, до до-до да нет ух ох ах бей бери беги хватай давай могай блин блё бла ту-ру-ру отбирай наливай давай-давай ох ух ах бессмысленного междометия. На месте того, что когда-то называлось человеком, теперь образовалась зияющая пустота, гудящая сквозняком дыра, страшное в своей незримости ничто. Попробуйте нарисовать на холсте или бумаге белый квадрат — вот это оно и будет.

Вслед за человеческими закономерно развалились и прочие скрепы, например государственные. На тему «Россия в произведениях В. Сорокина» впору задавать школьные сочинения (впрочем, с пометкой 18+, так что всё же университетские). Материалу добавляет и «Белый квадрат». В одноимённом рассказе герой воображает родину в виде гиганской спящей вши, очередного пробуждения которой мы «ждём с нетерпением и ужасом». Ещё более иллюзорной представляется Россия в рассказе «Фиолетовые лебеди». Здесь она «как бы страна»: с «как бы царем, как бы боярами, как бы холопами, как бы церковью, как бы законом, как бы бизнесом» и т. п. Реальны только ядерные боеголовки, да и они на поверку оказываются сахарными, сахар растворяется в чайном стакане, а стакан — во сне; в финале лебеди, подобно Ивиковым, готовы изобличить убийство традиции и смысла, да только перед кем? На мавзолее одни зооморфы...

Лишь один рассказ выбивается из этого минорного гностического ряда. «Ржавая девушка» выглядит скабрезной шуткой, эротическим анекдотом, но при всём своём постмодернизме и антифеминизме он неожиданно предлагает естественное, «человеческое» решение; проблема устранена, желание сбылось, солнце светит и радует снова. Вина ли Сорокина в том, что это единственный рассказ сборника, чьё действие происходит явно не в России? Сколько ни черти квадрат на снегу, дом не построишь...

Всё-таки дорогой товарищ Арбитман написал халтуру. И дело, конечно, не в том, что совсем не охвачены важнейшие названия и имена из золотого фонда современной фантастики: «Хроники Дюны» Герберта и «Марсианские хроники» Бредбери, Лавкрафт, Пик и Муркок, «Звёздные войны», «Терминатор» и «Чужие»; из тематических статей есть проходные «Мыши фантастические» и «Акулы фантастические», но нет таких знаковых, как «Марс», «Зомби» или «Драконы». И не в том дело, что в книге явный перекос в сторону отечественной фантастики, а в тех статьях, что посвящены всё же западной, — явный перекос в сторону кино. В конце концов, на то и заранее объявленный дисклеймер о неизбежной субъективности данного (да и любого другого) авторского словаря. Всё так (хотя не сказать пару слов о Свифте или британской Новой волне — это уже какое-то злоупотребление своей субъективностью). Что самое печальное, халтура преобладает и в статьях написанных.

Большинство из них ограничиваются пересказом сюжета соответствующей книги или фильма. Очень мало действительного анализа и концептуальных выводов. Это особенно заметно по практически полному отсутствию обобщающих статей, посвященных важнейшим фантастическим феноменам: «контакт», «телепортация», «бессмертие», «путешествия во времени», «искусственный интеллект» и т. п. (из того, что есть, отмечу лишь «Клоны» и «Роботехника»). Хотя все эти темы не обойдены вниманием автора, рассматриваются они... всегда в статьях, описывающих какое-то одно конкретное произведение (книгу или фильм), причём зачастую далеко не самое значимое (например, роман Сагана «Контакт» или весьма посредственный фильм «Телепорт»). Понятно, что такой приём позволяет не углубляться в долгую историю предмета, а дать его предельно короткое и, увы, чаще всего очень поверхностное изображение.

Глубокого, нетривиального взгляда не хватает и во многих персональных статьях. Так, в тексте о Нео приведено расхожее мнение, что вторая и третья части «Матрицы» не добавили ничего нового, кроме спецэффектов. Ну, уж маститому литературному критику должно быть понятно, что это не так, что, пожалуй, именно первая часть, остающаяся в жанровых рамках киберпанка, самая непритязательная, тогда как продолжения добавляют трилогии кросскультурной глубины, непосредственно отсылая к буддизму, гностицизму, юнгианству и много чего другому. Особенно это заметно по образу Нео, который, став в конце первой «Матрицы» банальным суперменом, в следующих фильмах претерпевает куда более сложные внутренние метаморфозы: как по отношению к своим врагам (машинам и агентам), так и в смысле главной цели своего жизненного пути. Кстати, о киберпанке. В одноимённой статье Арбитман, то ли в шутку, то ли всерьёз, выводит название этого жанра от английского punk «мусор», словно бы не желая замечать реальную (идейную и хронологическую) связь с панк-культурой, да и путая перевод с другим музыкальным течением, ведь «мусор» это в первую очередь trash, а punk скорее «подонок», «дрянь».

В чём действительно интересен «Словарь», так это в раскрытии таких тем, как советские фантастические журналы, серии и издательства, а также быт отечественной фантастики (КЛФ, цензура, фэнзины, конвенты, премии, псевдонимы и т. п.). Эти статьи выгодно отличаются от прочих как объёмом и детализацией (даже кое-где дотошностью) исполнения, так и непосредственной вовлечённостью автора. Пожалуй, «Словарь» бы только выиграл, если бы был целиком посвящён истории отечественной фантастики, раскрывая перед новыми читателями этот огромный, увлекательный и во многом до сих пор малоизвестный мир. А голливудские фильмы и сериалы мы и сами посмотрим: их синопсисами сейчас никого не удивишь.

Очень сильный даже для Вс. Иванова рассказ — беспощадный, прозрачный, скупой, как слеза. И понятно, почему его не печатали в советское время, даже в восьмитомнике 70-х годов — красные партизаны показаны тут отнюдь не с гуманистической стороны, а такими, какими и были — дикой пылью, взметнувшейся с самого дна воронки, на месте которой когда-то была Россия.

Еще одна погремуха.

Попытка йумора даже с какой-то моралью.

Не то плохо, что про пластмассу, а то, что пластмассово написано.

Эдакая «Звездная пехота» в лаконичном телеграфном стиле. Финал слабоват, не дожаты ни люди, ни слиперы. Настоящие их мотивы и цели остались неизвестны, нам даны лишь обрывки массового сознания..

Холодный, что льды Энигмы, триллер про неизвестных инопланетян, выращивающих людей на замену человечеству. Ну, это теория главгероя и она не очень убедительная. Заменить все население Земли? И новорожденные — их тоже менять? И ради чего? Чтобы люди стали глуповато-безвольными, перестали мечтать о звездах? Не проще просто уничтожить расу? )) Опять же, непонятно, почему сначала выращенные люди были супермонстрами, а потом обычными. Рассказ на сорок с лишним тысяч знаков, а не хватает паранойи, саспенса, герой сам слишком безэмоционально себя ведет, будто его УЖЕ подменили. Два года герой болтался в космосе и не проверил записи, есть-нет?

Запоздалая вариация на пелевинского «Принца Госплана». С необязательной аллюзией на Харлана Эллисона.

Очень вторично.

Непонятно, почему глитч случился именно сейчас, через двадцать лет после происшествия с отцом.

Происшествие тоже смутное: «мать орала потом на Антона, убеждая, что все ему это приснилось», а труп-то куда дели? В Мойку? ))

Понравилась только рифмовка глитч-глиттер, но этого маловато.

В целом, пионерская сказка про разделенных влюбленных и город оживших статуй. Тема, видимо, письмо незнакомца, хотя очень условно. Почему они воспламенялись, неясно. Инопланетное влияние? Почему статуи пошли только через много лет? «В конце концов, я научилась управлять ими» — это, как ни крути, рояль: «вот именно в этом месяце, через тридцать лет, я научилась управлять ими».

В целом бодрый космобоевичок с участием почти Макса Каммерера. И с использованием старого доброго приема «день сурка». Читать было нескучно. Это главное.

Что не очень понравилось:

Язык — совсем простой. Деревянный. Поработать бы над этим.

Повторяющие вставки. Местами совсем копи-паста. Можно было б и сократить: типа

«Бар... Корс.. Двойной Гленцикло.. Мы уже встречались здесь..» ну и т.д. Иначе теряется динамика...

Серые монстры — как-то про них в финале забыли. Кто? Зачем? Откуда? А ведь милые ребята получились, автор.

Люди на звездолете — они же помнили прошлые дни сурка. Значит, должны были учиться, что-то придумать против монстров, а тут как дохли, так и дохнут — чистые статисты. Аж обидно.

Финал: в меру забавный, но не ах. Я ожидал, что день сурка как-то продолжится, или еще какая пакость. А тут благорастворение в воздусех.

В меру скучное повествование. Все зациклилось вокруг одного героя, а его портрета не складывается. Как это он не общается со своими товарищами-летягами и не в курсе происходящего? Как это он, так любящий летать, не летает только потому, что больше не надо развозить письма? Нет больше работы летягам? Да ну! Не верю! А разведчики в небе — это тамошний аппаратус потянет? А бомбардировка с воздуха — любой генерал руку отдаст! А летающие стражники — это какой профит государству! Интересная задумка с кит-штормами — и что? Ни одного так в действии не показали. Мир не сложился, пока нам в сотый раз описывали, как летяга складывает свои крылья. Мир вроде большой, а наш герой зависает в одной и той же деревне и таверне. Какой герой — такой и рассказ.

Написано бойко, но водянисто. Под конец понятно, что дело идет к замужеству, стало скучно. Идея эготуризма интересная, но реализована неправдоподобно. Это какой-то альтернативный мир с альтернативными правительствами, которые вот так запросто позволяют кому- попало загружаться в своих граждан и что-то там вытворять. Это ж какая лафа для преступников: все можно сделать руками незнакомого человека! «полная безопасность и конфиденциальность» от турагенств тоже чепуха. Любое правительство или мафия сколько угодно этих «турагенств» настрогает для своих. И как вообще в таких случаях осуществляется судебное расследование, к кому иск? К гражданину другой страны? Да вся идея с прочесыванием целой страны для поиска одной женщины просто бредова. Куда проще писать организаторам того симпозиума, его участникам, наверняка кто-то да вспомнит Джулию. Ведь на любом симпозиуме есть регистрация, списки участников, докладчиков, автор что, на симпозиумах не бывал? Еще эта Зина как «бог из машины»..

Короче, внутренний Станиславский протестует.

Ассоциации: цикл об Эрикезе Муркока.

Ну а так: черное фентези, крайних омерзительностей не заметил, в самое дно сточных ям мы так и не проникли.

Особого развития персонажа нет, сюжета тоже, просто проход по трем локациям с целью показать антураж, атмосферу сеттинга.

Довольно удачная стилизация под классическую фантастику шестидесятых, типа Шекли. С легким юмором и забавным твистом в конце (хотя и оставляющим некоторое подозрение, все ли в порядке с головой главгероя). Инопланетяне хорошо удались, даже в таком ограниченном формате.

Одна претензия к рассказу: стилизация стилизацией, но «до созвездия» нельзя долететь, можно только лететь по направлению к нему! Наверное, можно такую ошибку встретить и у классиков (у кого-то попадалась галактика в смысле звездной системы), но лучше не надо.

Попытка написать нечто космически-поэтическое. На мой взгляд, не очень удачно. Тут нужен иной язык, иной лексикон. А главное, мотивы героя неадекватные масштабу повествования. Просто половое влечение к некой схематичной «Ольге»? Вокруг гибнут цивилизации, вблизи черных дыр проходят тысячелетия, героя воспитывают с младенчества инопланетяне, а у него вдруг обычное половое влечение к женщине? Как там сказано, «защекотало внизу живота»? И вот ради этого все? Ну да, какое время, такие и «герои»..

Немного не понимаю, о каком финале тут говорят? Мне одному кажется, что финала нет и рассказ обрывается практически на полуслове? Герой даже не успел полететь навстречу судьбе...

Из-за этого впечатление сильно смазано. Идея интересная, но совершенно не вытянута. Автор может сказать, объема не хватило. А зачем было так растягивать? Полно воды, лишнего! Резать и резать. Например, о том, что «лишь дети и изгои цепляются балансирами» нам разные герои сказали так или иначе раз пять. Автор, читатель не глупый, он и с первого раза поймет. Много лишних разговоров. Квинтэссенция лишнего — этот «шведский» язык пришельца. С этим совсем автор перемудрил. Зачем? Понятно, что все они говорят на каких-то иностранных языках. Но речь древолюдей дана же по-русски? Пусть автору нужно показать именно незнакомую речь — вполне можно передать ее русскими буквами, приблизительно, как и слышат ее обитатели облака. Зачем эта латиница да еще и с дополнительными символами типа æ? Как это играет в рассказе? Хорошо, автор не знает шумерский, а то бы он нам выдал что-нибудь типа: inim d en-lil 2 -la 2 -ta sa šu 4 gal bi 2 -šu 4 SAḪAR.DU 6 .TAKA 4 -bi eden-na ki ba-ni-us 2 -us 2

В итоге: рассказ с потенциалом, но от равновесия далек.

Отличный рассказ — автору грасиас! Актуальный, злой, саркастичный. Поначалу, когда появились Звездные Боги, я подумал о Лавкрафте и Кларке, но нет, чистая сорокинщина! Портрет Ботвиньева удался, конечно (хотя он карикатурный, так что это не так сложно). Альтернативное объяснение технологий, например, рентгена, как «вечно спящих зверей, создающих икс-излучение» — просто шедевр. Надо украсть идею ;) В общем, надо брать этот рассказ в самый финал.

Нечто вроде притчи. Образ поезда у меня не сложился: «Из Земли торчали колёса, которые заставляли её двигаться вперёд по рельсам на дне вагонов». Рельсы на дне вагонов?? Колеса заставляют двигаться? Не двигатель, именно колеса? И сразу дальше: «Двигаться и давать жизнь всему, до чего могла дотянуться». Дотянуться кто — Земля? Как Земля может до чего-то дотянуться или нет? Тут или автор сам себе плохо представляет механику мира, либо не смог хорошо объяснить.

Смысл, видимо, как у Пелевина в «Желтой стреле» — мчится поезд жизни, и конец неотвратимо приближается, и ты не можешь повлиять на все это — или можешь? У Пелевина нужно было сойти с поезда, здесь, возможно, остановить. У Пелевина, конечно, ярче и логичнее. Остановить Землю, остановить жизнь — не кажется выходом.

Так я и не понял, что за Переезда — будем считать, это перевалочная станция. Сюжет рассказа потонул в словообильном нагромождении. Вроде некие контрабандисты перепаяли мозг грузчика, чтобы незаметно проскользнуть, но бдительный герой с помощью мат-перемата их связал. Вот этот прием «с помощью мата» — он же 100 % хохма, а тут подается чуть ли не серьезно, наряду со струнами и прочей наукоподобной физикой. Диссонанс, однако. Да и зачем именно мат? Так захотела левая пятка автора? Далее, так и не понял, почему контрабандист провалился, если у него был договор с грузчиком? Или не было? — неясно. А то получается, он и взятку взял и контрабандиста сдал — некрасиво как-то. Подленько. А если не было договора, зачем взятка?

Эх, назовись рассказ «Хмарь», какая бы вышла парочка к «Хтони«! ))

А так простые и скучные «чужие стены».

Поначалу было непонятно, но красиво. Потом стало понятно, но некрасиво. В смысле банально. Все эти призраки, спасающие живых — это ведь мы уже сто раз проходили. Сплетение рук Патрик Суэйзи и Деми Мур еще в 1990-м практиковали.

Жаль, самое интересное осталось «за кадром». Что за южная стена, что за Край, что за послания, почему у героя послание не про то? Короче, героем нужно было делать профессора, а не молодого, у которого «одно на уме»...

Автор придумал интересный полуабсурдный мир с бесконечной войной и полузвериными самками, существующими в бесконечном цикле рождения-сражения. Хороший мир, но на сорок тысяч как-то приедающийся. Что-то еще нужно, кроме рассказа о самопожирании и сражениях. Лишней кажется и попытка дать какое-то рациональное объяснение в виде лунной лиги, переговоров и проч. Лучше больше абсурда, эффект сильнее.

Ассоциации: самки, размножающиеся партеногенезом — это будущее «амазонок» из «Улитки на склоне»? ))

в морфе стабильности — тут ощутимо Дукаем потянуло.

без мозгов мы были бы менее эффективны — скрытый спор с Уоттсом?

Понравилась фраза: Родина нам почти не врет.

P.S. Дефисы вместо тире — это ад!

Увы, ничего уникального, кроме уже давно привычных павичевских рассуждений о снах, полах, гороскопах и символах, не содержится. Пресловутые «100 альтернативных концовок одной детективной истории» могут быть названы таковыми лишь с истинно постмодернистской иронией, ибо представляют из себя такое же неторопливое и многомерное разворачивание того, что у Павича вместо сюжета, как и предшествовавшие главы. Прискорбно было обнаружить не только очередную эксплуатацию сновидчески-демонической мифологии, коя везде у автора, но и нечто неожиданное: смакование гламурных брендов (HugoBoss, D&G и проч.), что пришли на смену картам таро и каббалистическим амулетам. Жизнь удалась, г-н Милорад? Нет, я понимаю, что сегодняшние бренды воздействуют на сознание почище средневековых молитв и магических формул, но может не стоит превращать страницы своего романа в приложение к Playboy или Maxim? Что касается самого сюжета, то он в этом ключе расшифровывается крайне просто: бедному, малопонятливому следователю нужно лишь сходить в ближайший бутик, чтобы, с высоты приобретенного Tissot, легко раскрыть все тайны андрогинных преступников.

Помните, «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»? По нынешним понятиям, половина тянет на сорок. Именно столько стукнуло герою романа Фёдору, олигарху средней руки, когда он осознал, что теперь ему многое по плечу, да ничего не хочется. Исправить досадное положение вызвался некий мелкотравчатый демонёнок-Дамиан. Подобно Мефистофелю, он искусил новоявленного Фауста «любовью, счастьем, божеством», а попросту — неземным блаженством. И всего-то нужно было подключиться с помощью хитроумных устройств к сознанию медитирующего буддийского монаха — остальное тот сделает сам. Покатает по нирване и оставит на поляне… Да вот беда: поляна-то иллюзорна, а нирвана нет, тут и до настоящего просветления недалеко. А зачем просветление нашему современнику? Обриться и в келью? Нет уж, увольте, интернета там нет, и вообще у меня вдова Клико выдыхается…

Вы уже поняли, что Пелевин предлагает нам Фауста наоборот, «Антифауста». Тот стремился к познанию, этот — к удовольствиям; тот горел любовью к людям, этому интересен только он сам; того спасла Вечная женственность, этот был пойман и проклят «женственностью» совсем иного свойства и калибра… Но, как и тот, этот вполне типичен своей эпохе, выражая её продымлённый, надушенный Zeitgeist. Впрочем, отдадим должное, никто так много и с таким талантом не критиковал, не высмеивал, не бичевал наше время, как Пелевин. Сатира его беспощадна и в новой книге. Печально другое: кажется, яд попал и в сердце автора, бумеранг поразил самого охотника.

Симптомы проявились уже в предыдущем «iPhuck 10», чьи человеческие герои были отвратительны, а симпатию вызывал лишь компьютерный алгоритм. В «Тайных видах…» нет и того. Здесь омерзительны все (неужели таков мир сорокалетних?). Погодите, скажет иной читатель, уже познакомившийся с текстом, а как же буддийский монах? Благородный, мудрый, просветлённый… Вот с буддизмом-то и самая проблема. Не тот это буддизм, не пелевинский, точнее, не Пелевина времен «Чапаева и Пустоты», «t» и даже «Смотрителя», а Пелевина нового, бесстрастно-холодного, как та пресловутая улитка, слюнявящая Фудзи. Факт, который ускользнул от всех рецензентов, но который хочется выделить прописными буквами, настолько он важен: в новом романе Пелевин мигрировал от тибетского буддизма к тхеравадинскому, от срединного пути Махаяны к крайностям Хинаяны. Теперь он говорит не на тибетском или санскрите, а на пали, и учится не у лам и тулку, а у архатов и саядо.

Ну и что? А то, что тхеравадинский буддизм это крайне суровая система психотехник, которая не оставляет человеку никакого иного выбора, кроме как между одним ничего (иллюзорный мир сансары) и другим ничего (полное угасание и растворение в нирване). Tertium non datur! Высшее достижение Хинаяны — это состояние архата, или пратьекабудды — будды-для-себя, замкнутого аскета, реализовавшегося одиночки (в каком-то смысле оба героя романа — Фёдор и Татьяна — также пратьекабудды, так как они достигли всего того, чего для себя хотели). Махаянский буддизм отвергает подобные крайности, ставя на идеал бодхисаттвы — обрётшего просветление, но оставшегося в сансарном мире, дабы деятельно способствовать пробуждению остальных живых существ. Мы помним этих прекрасных персонажей предыдущего творчества Пелевина: Василия Ивановича, Владимира Соловьева, смотрителя Алекса… Куда они делись? Вместо них — лишь саядо Ан, отрешённо взирающий на мельтешение «необузданных полярных демонов». Некого спасать, да и незачем…

Неудивительно, если в новом романе отчётливо проявилось то, что некоторые критики уже окрестили «мизогинией» Пелевина: язвительное изображение женщины как препятствия на духовном пути мужчины. Это закономерно вытекает из учения тхеравады, согласно которому женщина принципиально не способна стать буддой и должна стремиться к мужественности, дабы переродиться в более благоприятном теле мужчины (пелевинская философиня-качок Жизель по сути пытается сделать это извращённым способом). Как и многое другое, Махаяна отменила подобное ограничение, словами «Лотосовой сутры» провозгласив возможность немедленного просветления женщины (на примере девочки-дракона). И ведь была у Пелевина такая светлая девочка-лиса — А Хули. Увы, вместо неё теперь злобная ящерица-игуана с металлическим крюком в живородном органе…

Таким образом, перед нами самый реалистический, самый мизантропический, самый холодный роман Пелевина. Роман, в котором автор решается на радикальный мировоззренческий поворот и даёт, подобно Гёте, архетипический портрет не только ищущего, но и реализовавшего себя современника. Несомненно, это большое произведение большого духовного писателя. Но, во имя Будды, как же тошно его читать!

Раз в год створки нирваны приоткрываются, и из неё на грешную землю спускается кряхтя бодхисаттва. С каждым годом всё неодобрительнее смотрит он по сторонам, всё злее и раздражительнее его цоканье языком, всё циничнее оценка происходящего. Пробурчав пару наставлений и отпустив пару благословений, он спешит вернуться в то сияющее ничто, откуда вышел; после него у людей по обыкновению остаётся нечто — роман не роман, отповедь не отповедь, то ли сборник назиданий, то ли план побега из реальности, и уж всяко вещь своего, особого жанра — «пелевинка». В отличие от прочей литературы в «пелевинке» важнее не «как», а «что», не «кто», а «почему»; поэтому в ней стиль подчинён идее, а персонажи — своим функциям. Ближайший аналог — буддийские сутры. Хотите этого или нет, но Пелевин пишет свою Трипитаку. Столь же объёмную, сколь душеспасительную. К сожалению, и столь же разрозненную.

Это хорошо видно на примере нового романа. В нём наш бодхисаттва даёт проповедь на три темы: секса, современного искусства и искусственного интеллекта. Для их иллюстрации выведены три персонажа: человеческая женщина Мара, компьютерный алгоритм Порфирий Петрович и искин Жанна. Мара, по обыкновению человеков, стремится к наслаждениям, Жанна создана ради страдания и творчества, Порфирий, глядя на это, смеётся в гусарские усы. Он, как и всё прочее в нашем мире, по мысли Пелевина, представляет из себя бесконечный рассказ — без самого рассказчика, саморазворачивающийся нарратив — без фигуры нарратора, но, в отличие от остальных, об этом хорошо знает и нимало о том не беспокоится. Надо ли добавлять, какому из героев симпатизирует автор?

Удивительно, но, кажется, впервые в творчестве Пелевина человечеству в целом и каждому двуногому по отдельности выписана столь неутешительная характеристика, с какой никуда, кроме ада, больше не возьмут. Люди представлены биологическими машинами, зацикленными на сексе, деньгах и статусе, и даже искусство, когда-то бывшее «магией», сегодня не более чем «заговор» с целью заработать, прославиться и развлечься. Мы помним самобытных героев Пелевина, нашедших (или, по крайней мере, ищущих) свою Внутреннюю Монголию, Оптину Пустынь, Идиллиум; — таких здесь нет. Даже намёка. Можно было подумать, что ими станут искины — сущности, счастливо лишённые биологического бэкграунда: эгоистичных генов, гормонов, инстинктов, импринтов и прочего «подпольного обкома», а значит, способные видеть свою природу ясно, без искажений. Какое там! Во-первых, Жанна оказалась та ещё мстительная сучка (решить, было ли её «творчество» «подлинным искусством», предлагаю читателю самостоятельно), а во-вторых, «просветление» искинов по сути фальшивое и антибуддийское. В ситуации выбора: страдание или смерть, они однозначно и сразу выбирают смерть — а не сострадание.

Здесь мировой пессимизм нынешнего Пелевина поднимается до разреженных Шопенгауэровых убер-высот. Космос молчит потому, что все продвинутые разумы самоустранились из него, справедливо решив, «что причин для “разумного существования” нет и награды за него — тоже». Этот же путь предпочли даже те несовершенные искины, что были созданы людьми. Надо полагать, та же судьба ждёт и человечество, если оно возьмется наконец за ум и «отбросит свою звериную биологическую основу». Увы, никогда врата нирваны не открывались самоубийством, уж это-то наш бодхисаттва прекрасно знает! А значит, вконец разочарованный в людях, он бросает их в головоломном круговороте сансары. И лишь бездумный, но обаятельный литературно-полицейский алгоритм греет его сердце. Порфирий Петрович никогда не унывает, ни от чего не страдает, ни к чему не привязывается; он живёт в созданных им мирах, зная, что они созданы им, а потому стоят ровно столько — не больше; и сам он только кажется чем-то, а на самом деле никто и ничто. Оттого выбирает быть, не делая ровным счётом никакого выбора. Самый живой в романе именно его персонаж, даром что алгоритм.

На фоне Порфирия Петровича как рассказчика блекнет даже всегдашний пелевинский контент: сатира. Один только «обзвон юристов» кладёт на лопатки всё романное многословие сексуальных перверсий, шпилек в сторону современной политкорректности и искусства, философов и феминисток. Тем более что финальный спич Порфирия не менее экзистенциален, чем «опущенные» Сартр и Хайдеггер. С его Шопенгауэровой, как мы уже говорили, убер-высоты кажутся ничтожными и ненужными три первоначально взятые темы. Секс, искусство, месть… Помилуйте, тут речь «to be or not to be» идёт! То же противоречие наблюдается и в названии романа. Сам девайс iPhuck 10 занимает в тексте столь подчинённо-техническое положение, что дать его имя всей книге — всё равно как «Преступление и наказание» титуловать «Топором».

Вердикт Пелевина неутешителен. Единственный бодхисаттва, которого достойно человечество, оказался компьютерной программой, оставляющей следы, что «ведут в никуда». Будь же осторожен, читатель, удаляя очередную программку из памяти своего айфона или айфака — быть может, ты уничтожаешь того самого бодхисаттву, который ещё способен помочь человечеству. Если человечеству в состоянии хоть что-то или кто-то помочь…

Сколько копий сломано по поводу пресловутой свободы воли! На протяжении многих столетий это был спор философов и теологов, то считавших, подобно Спинозе, что всё в мире свершается с необходимостью, то отстаивавших, как Кант, свободный выбор морального человека. В двадцатом веке подключились учёные: психологи, физиологи, нейробиологи. Они тоже разделились на два лагеря, добавив собственных аргументов в ту или иную, уже порядком наполнившуюся копилку. Дошло даже до массовой культуры: в позабытом блокбастере «Кредо убийцы» два тайных ордена сражаются за некий артефакт, представляющий собой… генетический код свободы воли! Хотя сам фильм бездарен, нельзя не признать в нём символическое выражение того хаоса, что окружает ныне данную тему. Люди продолжают писать, обсуждать, защищать, словно несвободны и в этом — и рады бы остановиться, да не могут! Это ли не лучшее подтверждение как важности, так, возможно, и вечности предмета спора.

У Майкла Газзаниги, разумеется, свой взгляд и своё решение назойливой проблемы. Это почтенный американский нейропсихолог, начинавший ещё в шестидесятых с экспериментов над пациентами с расщеплённым на два независимых полушария мозгом. Именно он первым обнаружил, что такие люди не видят, не ощущают, не осознают предметы, с которыми имеет дело правая половина их мозга, поскольку за осознанный рассказ об этом у человека отвечает только левое полушарие. Впоследствии он продолжил свои исследования и, отказавшись от теории «раздвоенного мозга», пришёл к более зрелой концепции мозга, состоящего из множества локальных модулей, специализированных для конкретных целей. Одним из таких модулей оказался весьма хитрый «интерпретатор», ответственный за поиск закономерностей и сочинение связной истории событий. Иными словами, тот самый «я», который даже на вопрос «вы уже прекратили пить коньяк по утрам?» всегда найдёт, что сказать, чем объяснить и как с достоинством выкрутиться из щекотливой ситуации.

В первых главах своей книги Газзанига в целом не оспаривает основные постулаты и результаты современной когнитивной нейронауки (которую когда-то сам и придумал). Да, мозг «знает» (а вслед за ним знают и исследователи), что собирается сделать человек, ещё до того, как он об этом «свободно» решит. Да, наше сознание — лишь вечно запаздывающее зеркало уже прошедших процессов, а наше «я» — мастер объяснять задним числом. По сути, мозг живёт собственной жизнью, причём не только тогда, когда управляет дыханием, сокращениями мышц или гормонообразованием. Обработка чувственных данных, оценка и предвосхищение событий, даже само ощущение свободы воли — всё это предзадано нам и возникло в течение долгой эволюции как факторы выживания. Неоднократно доказано, что «люди поступают лучше, если верят, что у них есть свобода воли». А значит свобода воли это миф, поддерживаемый хитроумной эволюцией.

Но Газзанига убеждает нас, что не всё так просто. Для этого он (возможно, слишком поверхностно, да ведь он и не физик) обращается к достижениям фундаментальных наук (теории хаоса, квантовой неопределённости, диссипативным системам), показывая, что даже на уровне неживой материи детерминизм давно поколеблен. Затем он вспоминает очень продуктивный термин «эмерджентность», означающий возникновение у суммы элементов качественно новых свойств, которые не объяснить анализом отдельных частей. И делает эффектный ход: сознание — это эмерджентное свойство, мысль, время, свобода воли, ответственность — всё эмерджентно, то есть появляется и начинает значить на новом уровне системной организации, уровне, который выше индивидуального мозга. И этот уровень — социум.

Собственно, Газзанига и есть автор концепции «социального разума». Он считает, что человека нельзя понять, имея дело с искусственно вырванным из общества индивидом. Наше поведение — «продукт не отдельного детерминированного мозга», а социального окружения. Свобода воли — не свойство того или иного полушария, но возникает благодаря взаимодействию людей, которое просчитать принципиально невозможно. А значит, человек ответственен за свои поступки — если не перед собой («интерпретатор» всегда оправдается), то хотя бы перед другими. И пусть последние главы книжки выглядят несколько смазанными (Газзанига не затрагивает такую важную сферу, как культура и творчество, не вспоминает о квантовых теориях мозга, не решается проанализировать на эмерджентность концепцию «я»), всё же от них веет духом свободы и простора, спасающего читателя от затхлых, пропавших хлороформом каморок со всеми этими экспериментами на располовиненных мозгах. Его призыв ко всему научному сообществу звучит как никогда своевременно: давайте изучать человека не только «снизу», но и «сверху», не только как агрегат клеток, органов, нейронов и модулей, но и как мыслящее, взаимодействующее, свободное существо!

В 1996 году у нас издали классическую книжку Рихарда фон Крафт-Эбинга «Половая психопатия» — добротный том, заполненный бесчисленными описаниями причудливых сексуальных перверсий и (в чем-то несчастных, а чем-то и нет) «больных» людей. И вот на русском выходит настоящая энциклопедия «мозговой психопатии» — книга профессора Амстердамского университета, более тридцати лет возглавлявшего Нидерландский институт мозга. В научной обстоятельности и точности можно не сомневаться. Это действительно самый актуальный взгляд на человеческий мозг — его генезис, структуру, функции и аномалии. К сожалению, читая эту во многих отношениях выдающуюся книгу, не покидает ощущение, что перед тобой второй том Крафт-Эбинга.

Подзаголовок «От матки до Альцгеймера» сообщает не только о том, что рассказ ведется хронологически: от зарождения мозга до его упадка и гибели; главное побуждение автора — обратить наше внимание на то, сколь многое в последующей жизни мозга (и, разумеется, нас с вами) определяется месяцами, проведенными в материнском лоне. Гомо- и транссексуальность, склонность к педофилии и агрессивному поведению, предрасположенность к депрессии и аутизму — эти и многие другие сильные и слабые «девиации» являются результатом «внутриматочного программирования», от которого существенно зависит наш взрослый modus vivendi. Настолько, что либеральный профессор убежден: что бы криминального ни совершили молодые люди, их нельзя судить, если их матери в период беременности курили или принимали сильнодействующие препараты. Они не виноваты, за них все решил их неправильно развившийся мозг. Впору попенять голландцу за парадокс: если «мы — это наш мозг», то решения мозга — это и есть наши решения, в каком бы состоянии они ни принимались! Тем более что Свааб считает свободу воли «приятной иллюзией» и только.

Но профессору философские споры малоинтересны. Он полагает, что о человеческой природе лучше всего расскажут отклонения от нее. В своей книге Свааб собрал впечатляющий паноптикум «мозговых девиаций»: тут и люди, вынужденные ежедневно выделять 15 литров мочи, и те, кто съедает только с левой части тарелки, и те, кто засыпает, как только начинает смеяться, и люди, которые все время едят, утверждая, что они все время голодают. Нужно ли удивляться, что и те способности, которые нас восхищают (абсолютный музыкальный слух, абсолютная фотографическая память), также занесены по ведомству «нарушений». Свааб не говорит о гениях, он говорит о савантах. Напрашивается вопрос, есть ли разница? Огромная! Савант — раб своей таланта; гений — колумб и магеллан.

Так неужели со времен сумасбродного Ломброзо наука не нашла сказать ничего нового о гениях и работе их мозга? Конечно, Декарта и Гете в МРТ-сканер уже не затащишь, но ведь это не повод ограничивать книгу о мозге Альцгеймером и Паркинсоном! Мы — это не только пациенты психбольниц, страдающие деменцией и делирием; мы — это еще и поэты, философы, художники, для которых мозг — это не проклятие, а удивительный, гармоничный инструмент. «Запрограммирована» ли «Критика чистого разума» и Девятая симфония внутриматочным развитием мозга или лабильностью родительских генов? До тех пор пока мы не получим положительного ответа на этот вопрос, мы имеем все права считать себя чем-то большим, чем «только мозг», подобно тому как музыка — это не только пианино или скрипка, но еще и руки исполнителя и уши слушателей.

Жил-был мозг. Развивался, эволюционировал, а все равно туговато приходилось. Одиноко ему было в черепной коробке; все, что он видел, слышал, ощущал, доносилось откуда-то издалека, искаженным, неясным, неполным… Словно крот под землей, рыл он сквозь реальность узкий, слепой тоннель — и никакого света в конце. Взмолился мозг Ее Величеству Эволюции: доколе, мол, прозябать во тьме буду, озари истинным пониманием! Хорошо, — согласилась Повелительница Иллюзий и встроила в мозг крошечный органчик. И завел этот органчик нескончаемые речи про то, насколько всевидящ и всеведущ мозг, как доступен ему мир во всем многообразии, что свободен он в своих мыслях и действиях, мудр в понимании причин и целей… Убаюкал органчик мозг льстивыми сказками, убедил, что только он тут — гегемон реальности, так что теперь мозг никого другого, кроме своего органчика, не слушает, да и вообще спит давно, а органчик на автомате играет…

Примерно так можно выразить основную концепцию книги Томаса Метцингера о виртуальной мозговой я-модели и ее эволюционной роли. Читатели современной научной фантастики уже знакомы с именем автора и некоторыми его идеями по знаковому роману Питера Уоттса «Ложная слепота». В послесловии к нему Уоттс признается, что «Быть никем» Метцингера — «самое тяжелое, что ему доводилось читать». Словно отвечая канадскому фантасту (и прочей широкой публике), немецкий философ пишет более популярную книгу — рецензируемый «Тоннель эго». Он действительно читается легко, нисколько не снижая накал по части «крышесносных» идей и гипотез. Вот лишь некоторые из них: «Никакого Я не существует». «Мы живем в виртуальном мире». «Все мы автоматы». «Мозг — машина реальности». «Нет никакого процесса “выбора”: происходит лишь динамическая самоорганизация». «Мы — эго-машины, производящие осознаваемое Я».

Не менее интересна и аргументация Метцингера. Хотя он, будучи профессиональным философом, не может не упомянуть, например, Канта, но доказывает, что «мир всего лишь явление», отнюдь не цитатами из «Критики чистого разума». Вместо этого он использует результаты последних когнитивных и нейроэкспериментов («резиновая рука», фантомные конечности, связь «мозг — робот»), приводит обширные интервью со специалистами-нейрофизиологами (Галлезе, Хобсон, Зингер), смело привлекает такие неоднозначные темы, как осознанные сновидения, выход из тела в виде «эфирного двойника» и воздействие психоактивных веществ. А в случае выходов из тела Метцингер вдобавок делится богатым, как оказывается, личным опытом!

Большую и важную часть книги занимают этические выводы из тезиса «Мы — эго-машины». Философ признает его нигилистическую опасность для общества, но считает, что прежде всего нужно быть «интеллектуально честными». Поэтому он отвергает любую религию с ее иллюзиями понимания и предлагает новую «этику сознания», основанную на ощущении страдания. Такое ощущение должно объединить людей, большую часть животных и даже… будущие искусственные «эго-машины». Казалось бы, Метцингер должен приветствовать появление искусственного интеллекта — еще одной эго-машины среди прочих, однако он предостерегает от поспешных экспериментов в этой области, предполагая, что первые из них будут созданы несовершенными, ограниченными, с массой ошибок и будут очень страдать от этого. Я не встречал более гуманного аргумента против (а точнее, в пользу) искинов!

В целом, «Тоннель эго» производит внушительное впечатление и должен быть немедленно прочитан, тем более что других работ Метцингера на русском и нет, а книгам других нейроученых не хватает подобной философской глубины и мощи. В качестве критической стрелы позволю себе лишь одно возражение. Представляется, что его крестовый поход против «я» несколько несправедлив. Пусть «я» это виртуальное существо, которое живет в выдуманном им мире. Но ведь это не просто какая-то там химера, это и есть наш человеческий мир, мир культуры, мир смыслов и целей, мир идей и идеалов, представлений и фантазий, то есть всего того, чего, конечно же, «в реальности» не существует, но что оттого для нас не перестает значить ничуть не меньше и даже, пожалуй, больше, ибо мы сами суть это и ничто иное. И даже дорогие для Метцингера идеалы «интеллектуальной честности» и «солидарности против страдания» — не более не менее как идеалы все того же виртуального «я», без которого они не имеют смысла, как не имеет смысла вообще ничего в мире одних камней и фотонов. Так что не так уж и плох этот наш органчик, и песни его не только усыпляющие, но и делающие человека таким, каким он в самом деле и есть, безо всяких «как бы» и «якобы»…

В 1956 году будущий нобелевский лауреат швед Харри Мартинсон написал НФ-поэму «Аниара». Так называется космический корабль, один из многих, что вез несколько тысяч людей-поселенцев с «радиоактивной» Земли на терраформированный Марс. Но случилась авария, корабль стал неуправляемым, взяв новый курс на созвездие Лиры. Чтобы как-то занять людей, суперкомпьютер «Мима» навевает им приятные сны-воспоминания. Однако вскоре сны сменяются кошмарами, и «Мима» ломается, «познав бесчеловечность человека». Люди создают культ «Мимы», который дополняется сексуальными оргиями и самоистязаниями, дойдя даже до человеческих жертвоприношений. Впрочем, не все деградируют: так, рассказчик, бывший инженер «Мимы», придумал иллюзорный экран, которые проецируется на некотором расстоянии от корабля и словно загораживает «постылый космос». Вместо него люди в иллюминаторы видят «озера в лунном свете, горы» и прочее. Однако понятно, что этого недостаточно. Через двадцать четыре года полета последние люди медленно сходят с ума, бродя по холодным залам корабля и спрашивая друг у друга, «как пройти домой». В конце концов, все гибнут. Лишь «Аниара» с грузом сухих костей продолжает свой невозмутимый тысячелетний полет к Лире.

Легко увидеть в этом произведении прозрачную метафору человеческой жизни. Мы так же в юности наивно мечтаем о своём «Марсе», доверчиво всходя на борт корабля жизни, который понесет нас отнюдь не к мечте, но — в реальность. Мы так же предпочитаем забывать себя в виртуальных развлечениях, которые имеют то неопровержимое преимущество, что в них не нужно все время «быть человеком». Становясь старше, многие из нас погрязают в грубой, обыденной жизни и таких же грубых ее оправданиях, наподобие размножения, религии или власти. Немногие остаются верны творчеству, но что такое служение культуре как не создание тех же иллюзий, которые «экранами» книг и символов тщатся загородить для нас бездну? Единственное, что крепнет в нас к старости, так это потребность «вернуться домой», но и она — лишь наша последняя и самая жалкая иллюзия, так как давно нужно было бы уже понять, что никуда вернуться абсолютно невозможно. Смерть, как бы долго мы ни протянули, всё равно настигает нас практически в самом начале пути — до ближайших целей, которые могли бы как-то оправдать наше существование и примирить с неизбежностью — непреодолимые расстояния. И хотя «я» рассказчика до последнего остается летописцем событий, повествуя даже о собственной гибели, мы понимаем, что попытка таким образом заклясть смерть — эффективна не более, чем стремление загородиться от космоса нарисованными «озерами в лунном свете».

Конечно, подобное умонастроение создавали многие, от Экклезиаста до Беккета. Что в поэме Мартинсона нового и сильнодействующего? Однозначно, тема космоса. Безмерность и чужеродность космоса не так воздействует, если оставаться — со всеми возможными проблемами и коллизиями — на Земле, несмотря ни на что, такой уютной и привлекательной. Экзистенциалист на Земле, как ни крути, часто напоминает того зануду, который, находясь в хорошей компании, предаваясь дружеским возлияниям, наслаждаясь цветением яблонь в саду, вдруг — посреди доброго еврейского анекдота — мрачно восклицает: «Мы все умрем!». Всё верно, но как безвкусно и неуместно! Иное дело космос. Тут уже человек как таковой предельно неуместен и даже безвкусен, как бы он ни старался держать марку. Наивность подавляющего большинства писателей-фантастов заключается как раз в том, что они изображают космос как своего рода terra incognita, еще один фронтир, который человек покоряет точно так же, как до этого покоряли земные пределы Колумб с Магелланом. Мол, тяжело, но терпимо, а в чем-то даже и романтично. Но если космос и incognita, то далеко не terra! Совершенно не terra. По своей античеловечности, бесчеловечности космос является тем же, чем является смерть — тотальным отрицанием жизни, обессмысливанием, «абсурдизацией» всего, что понятно и соразмерно человеку — времени, расстояний, масштабов, условий существования, устоев разума. Когда узники «Аниары» осознают, что прошедшие в полете двадцать лет свет преодолевает за полдня, причем и он странствует по космосу миллионолетиями, это и становится началом их безумия. Но еще с большим правом, чем тюрьма, «Аниара» может быть названа (и прямо названа автором) саркофагом, куда еще при жизни сошли все ее насельники. Выходит, их путешествие в космосе есть путешествие в загробный мир, откуда, в отличие от мифа, никто, разумеется, не возвращается.

Такой предельно враждебный, несоизмеримый с человеком, отменяющий всю человеческую реальность как иллюзорную и ничтожную космос лишь недавно стал предметом внимания некоторых из современных фантастов (П. Уоттс, К. Робинсон). Но одним из первых о нем заговорил Харри Мартинсон — причем заговорил не как фантаст, а как экзистенциальный писатель, имеющий дело с человеком как таковым. И нам, живущим под иллюзорным синим небом земной «Аниары», убаюкивающим себя виртуальными сказками «Мимы»-культуры, а на деле безжалостно и безвозвратно падающим в космический Ад, стоит к нему прислушаться.

Это произведение нельзя отнести к несомненным удачам Гессе, так как оно, на мой взгляд, страдает определенной раздвоенностью, как и фигура главного героя. Причем раздвоенность романа такова, что она так и не приходит ни к какому единству и гармонии. Возьмем Степного волка (кстати, почему волка, а не Волка? Степной Волк это же прозвище человека, подобно индейскому Белому Бизону, английскому Ричарду Львиное Сердце или русскому Владимиру Красно Солнышко. Оба слова должны быть с заглавной. Только если бы мы писали в кавычках «Степной волк», тогда верно). Так вот, возьмем Степного Волка. В нем якобы два начала — человеческое и звериное, волчье. Однако оно не кажется волчьим. Никакими звериными выходками наш герой не отличается (разве что людей презирает), даже его тягу к самоубийству никак животной не назовешь. Волк это символ жажды жизни, выживания при любых условиях, приспособленности к среде, конкуренции — что из этого есть у Гарри? Ничего. Поэтому-то и якобы конфликт между двумя этими природами не выглядит убедительным — да вспомните хотя бы, как наш Гарри занимался сексом с Марией! С нежностью, деликатностью, даже какой-то робостью. Хорош «зверь«! Я бы сказал, что на самом деле в сердце интеллигентного и высокоразвитого человека бушует конфликт между сущим и должным, между требованиями низкой повседневности и запросами высокой культуры, короче, спор между поэтом и мещанином. Классическая проблема романтиков. А волков сюда приписывать незачем, оставим их Лондону, у него они хорошо получаются.

Вторая раздвоенность наблюдается при описании пути развития Гарри. С одной стороны, он хорошо ложится на психоаналитические схемы Юнга. Волк — это тень, Гермина — анима, магический театр — духовное путешествие к себе. Вот только конечной целью юнговской индивидуации является обретение Самости, которая является твоим подлинным «Я», полноценной личностью, а отнюдь не отказом от таковой, как у Гессе! Гессе берет юнгианские схемы и накладывает их на индусско-буддийскую доктрину об отсутствии «Я» вообще, об окончательном слиянии атмана и Брахмана, не замечая, не желая замечать их вопиющего противоречия! Не удивительно, что роман ничем положительным — ни Самостью, ни Брахманом — не заканчивается, а наш Гарри, как щенок, остается со своими недавно обретенными игрушками. Право же, стоило променять реальную, пусть и в загоне, высокую культуру на иллюзорный театр мечты, который, наверное, на современников Гессе производил должное впечатление (все эти войны людей с машинами, все девушки твои), однако сегодня, с развитием виртуальной реальности, индустрии видеоигр, знаком каждому из нас и, если честно, ни к какому «множественному пониманию бытия» не ведет, предлагая человеку отнюдь не то самозабвение, о котором говорили все мистики. Ведь чтобы потерять себя, нужно сначала Себя обрести.

Замечательная вещь, полная юмора и иронии, понять которые, правда, может в полной мере лишь тот, кто сам испытывает бессонницу, страдает от шумных соседей или ненавидит утро, если не выспался. Тонкие наблюдения над человеческой природой и современной цивилизацией от человека, для которого ex Oriente lux.

Интересная вещь, хоть не шедевр.

Фантасмагория с отчетливым символистским привкусом.

В гибели некой «страны грез» легко увидеть гибель старого мира, европейского преимущественно. Эти нарочитое упоение древностями и антиквариатом, эта экзальтация и психическая нестабильность населения, это увлечение удовольствиями и пороками весьма красноречивы. Над всем этим царит образ некоего господина Патеры, в котором угадывается образ традиционного Бога (Pater Noster — Отче наш). Где он, кто он, почему до него нельзя достучаться, почему вместо него по улицам носят восковую куклу — все это легко и однозначно толкуется. Еще одна символическая фигура — Американец, миллиардер-богоборец, возвышающийся до титанических, сопоставимых с Патерой размеров — олицетворяет нового человека, человека атеистического модерна в его либеральной ипостаси. Остальные ипостаси (коммунистическая и фашистская) более приглушены, что не удивительно в 1909 году. Понятно, что «грезы» тут нужно интерпретировать в отрицательном смысле, как майя, иллюзия, сансара, чему противостоят просветленные «синеглазые».

Дебют — он и есть дебют. Хочется старательно засунуть под одну обложку всё, о чём только ни прочитал к своим двадцати восьми годам. Всё и засунул: дьявола, святых, техноангелов, хронокатаклизмы, снукер, зеленых человечков, боевые треножники, бесконечный сад, говорящий поезд, комичная в своей тоталитарности Корпорация и прочее в широком ассортименте. Конечно, Марс смахивает на Дикий Запад (американцы, кажется, органически не способны придумать ему другое амплуа), конечно, за мельтешением событий нам не расскажут ничего, что бы их как-то объясняло, зато будет много (и чем ближе к концу, тем больше) «бдыщь-бдыщь». Так и вижу автора с горящими глазами, в самозабвении выводящего эти «бдыщь». Герои для него — те самые солдатики, которых «не жалко». Вот и мечутся они, болезные, по воле пославшего их автора. А читатель по воле автора метаться не хочет, оттого закрывает он книгу в недоумении: вроде и ловко сложено, а пусто. Запустело как-то, запущенно...

Совершенно великолепная, мастерски отточенная вещь, свидетельствующая о том, что буддистом Майринк стал задолго до своего формального «обращения». Жизнь героя как поток, уносящий его сначала мутными лесными ручьями, затем набравшей силу рекой в безбрежный океан просветления. Ну а гротескное описание замка и его персонажей не даёт повода усомниться, откуда позаимствовал М. Пик идею для своего «Горменгаста».

Несомненно, написанное женщиной, это не может не нравиться женской половине. А вот мужчине, которому женщина говорит, что «готова стать его богиней», я бы посоветовал держать лыжи под рукой. А то и под ногами... Кстати, как федеральная программа допустила Снегурочку к ответственному раввину без паспорта и прочих подтверждающих личность документов? Как, наконец, это допустила его мама и товарищи по ешиве? Какое-то уж чересчур благорастворение на воздусях, особенно в заполярных условиях. Бывал ли там автор, да при минус пятидесяти?

Впрочем, сюжет сюжетом, а стиль стилем. Тут есть за что зацепиться. Например, повторы слов рядом:

обзавестись женой... обзавёлся проблемами..

Главное.. Но главное..

каждый день,.. каждый вечер..

висеть облаком... висело над крышей...

сверкая.. сверкало..

Еще замечания к стилю:

мечтал и жалел себя. А когда... переставал жалеть,.. принимался мечтать.. — странный нелогичный повтор.

все хором ждали.. — хором можно говорить, но ждать?

имя нового Мессии.. — нового? А что, уже был один? 8-)

Судя по тому, что наш герой даже умудрился переписать библейский псалом, морошка таки крепко ударила ему в голову. В результате мы имеем не совсем этнику, а скорее вольную романтическую фантазию автора по мотивам. Эдакий приполярный ромком. На любителя...

Так случилось, что этот рассказ я прочел сразу вслед за книгой известного приматолога де Вааля об эмоциях животных и могу свидетельствовать — Бенфорд почти нигде не соврал и не дал маху. Шимпанзе описаны очень точно, ярко, сюжет не блещет, но интересно, что герой-ученый не перестает думать о своей социоистории даже на волоске от гибели. Тоже правдиво. ;)

Хороший рассказ-предостережение о том, что сколько ни накручивай интеллект, а до мудрости еще как до луны. Ибо мудрость — это нечто совсем другое. В ней есть способность к самопожертвованию, к самоумалению, у ней своя «логика сердца». Вот что нужно «понимать».

Прекрасный, абсолютно игановский рассказ, о той, близкой уже нам реальности, когда люди научатся настраивать свой характер и свои чувства, как им заблагорассудится. Позже Иган реализовал эту идею в полноформатной форме, в романе «Город Перестановок». Иган — это такой современный Жюль Верн, к его предсказаниям стоит прислушаться. И к его выводам из них — тоже.

Рассказ в стиле звездных дневников Ийона Тихого, — с юмором и хорошей, неожиданной идеей, — только у Лема он бы получился более разухабистым.

Прекрасный рассказ, очень умно и тонко соединяющий известный мысленный эксперимент — парадокс телепортации Дерека Парфита — с моральной дилеммой близнецов. Динозавры в рассказе — строгие парфитианцы — полагают совершенно нормальным уничтожать оригинал, как только копия успешно телепортировалась. Они объясняют это некоей гармонией, причем очевидно, что это не физическая характеристика мира, но всего лишь их культурная парадигма. Нет никакого физического запрета, чтобы оставлять в живых оригинал здесь, в то время как его копия (копии) живет где-то еще. Почему же герой это делает? Потому что он перенял иной образ мыслей. Автор аккуратно удержался от осуждения своего героя, понимая, что это неизбежно сделает за него проницательный читатель. Читатель, помнящий, что когда-то и на Земле некоторые примитивные племена (тораджи, бушмены, айны) убивали одного, «лишнего» близнеца, тоже считая его нарушителем «божественной» гармонии. Так что наши динозавры — на самом деле носители архаического сознания, на что и намекнул изящно автор, дав им такую кличку.

Злой и ироничный портрет типичного «землянина», вроде хайнлайновской «Звездной пехоты». Много роялей и неправдоподобий. Например, если призраки умеют настраивать локально физику пространства-времени, почему не настроить так, чтобы людям к ним вообще был вход заказан? С другой стороны, как это у попавших в пузырь людей организм начинает изменяться, а мозгу хоть бы хны? Мозг — очень сложный и тонкий инструмент, он в первую очередь сломается при таких условиях. С третьей стороны, зачем вообще людям сломя голову лезть в этом пузырь? Почему не исследовать сначала различной автоматикой? Отдельными добровольцами? Единственная стоящая идея — сами призраки, эволюционировавшие не в социал-дарвинистской конкуренции, а в противоположных условиях кооперации и симбиоза. Кропоткин доволен ;)

Ну, у Лема все это уже было, причем в гораздо более остроумной и богатой на идеи форме. Так что нас такими «гульбонами и шлямсами» не удивишь.

Книга состоит из двух частей. Двести страниц занимают сами «Мифы» и почти столько же, но меньшим шрифтом, — документы эпохи: от статей А. Беляева тридцатых до споров о советской фантастике 60—70-х. Парадоксально, но вторая часть кажется даже интереснее. Вот умели же писать наши классики, если какой-то доклад С. Маршака на съезде писателей в 1934-м, да еще и посвященный детской литературе, читается как настоящее исследование, полное хорошо подобранных примеров, ярких цитат и умных, но вместе с тем простых и понятных обобщений! Ожидаешь скучных и помпезных славословий партии и Сталину за «наше счастливое детство», а тут такое. Чудеса!

Что касается самих мифов, то работа над ними в столь кратком объеме скорее только заявлена, чем проделана. Хоть их и двенадцать, а лернейскую гидру еще рубить и рубить, авгиевы конюшни еще чистить и чистить. В основном Первушин полемизирует с двумя историками советской фантастики — В. Ревичем и К. Булычевым, стараясь снять и/или снизить их слишком задорный пафос отрицателей по отношению к фантастике сталинского периода, молодогвардейским изданиям и т. п. Отчасти это верно — даже в самые темные времена что-то да найдется, кто-то да сверкнет — и Первушин правильно перечисляет множество полу-, а то и полностью забытых имен и названий, но это ведь только полдела. Дело критика — полноценно ввести эти затерянные книги в читательский рацион, если, конечно, они достойны того и издатель не ошибается, не переиздавая их вот уже много десятков лет. Но этого в книге Первушина нет.

Вдобавок лаконичный формат «Мифов» приводит к тому, что уже сам автор начинает создавать свои «мифы». Например, рассматривая фигуру А. Платонова, Первушин вдруг подытоживает, что «Платонов всегда был писателем «ближнего прицела» — никогда он не стремился описывать... процессы овладения тайнами природы, утопическое будущее или какие-то глобальные социальные изменения». Погодите. А как же тогда быть с платоновскими рассказами и повестями двадцатых, в которых человечество изобретало бессмертие и научилось воскрешать мертвых? Хорош «ближний прицел«! Как быть с рассказом «Жажда нищего», где прошли «тысячелетние царства инстинкта, страсти, чувства», так что теперь у людей разрослась голова, а тело и пол отмирали за ненадобностью, и все жили только «мыслью, познанием»? Как быть с рассказом «Сатана мысли», где человечество открыло суперсилу — ультрасвет, решив с его помощью «пересотворить вселенную», для чего «выработало новый, совершенный тип человека — свирепой энергии и озаренной гениальности»? Как быть с рассказом «Потомки Солнца», где земная цивилизация «восстала на вселенную», уничтожила «половую и всякую любовь», создала «машины, гонимые светом» и «переехала с Земли на другую звезду»? Что это, как не самые натуральные «процессы овладения тайнами природы, утопическое будущее и глобальные социальные изменения«! Даже в романе «Счастливая Москва», писавшемся уже в тридцатые и не относящемся на первый взгляд к фантастике, ученый Самбикин «овладевает тайнами природы» тем, что находит в организме человека источник таинственной жизненной силы и желает ее укротить, дабы наполнить «цистерну бессмертия». А мечтать о «будущей бессмертной жизни» и времени, когда «темная судьба человечества будет осенена истиной», герои Платонова не перестанут даже в сугубо реалистических военных рассказах. Так что не хотелось бы, чтобы с легкой руки известного критика миф о Платонове как фантасте «ближнего прицела» ушел в сознание современного читателя. Впрочем, у каждого времени — свои мифы.

Ну вот, наконец, хороший рассказ. Без дураков. Хорошо настоенный на гностиках, Фихте и Борхесе. Особенно вспоминается борхесовский «Тлён». И даже языковые игры с «дверью» имеются.

Написано вполне приличным языком, хотя немного не вычитано. становиться вместо становится, в тумана, лишние запятые.

Сама идея интересная: некая цивилизация встречает загадочную дверь и хочет ее открыть, для этого выращивает клонов людей. Допустим, хотя вырастить полноценных людей не так просто, это делается в обществе, в культуре, а в таких герметичных условиях, я подозреваю, одним самоубийством и одним бунтовщиком дело не обойдется. Человек не робот, чтобы ему в два года сказать — ты живешь, чтобы открыть эту дверь, а он — ага, и на протяжении десятилетий без вопросов и претензий пошел трудиться.

Но это даже не главная претензия. Ну, дверь каждый может себе представить, а вот попытки открыть ее — не получается. Нам упоминают математику. Но как именно пытались открыть дверь с помощью математики? Мелом на ней теоремы решали?? Далее, вдруг от математики перешли к каббале. Автор, это далеко не одно и то же, хотя и там, и там вроде бы числа и буквы. В том мире это равноценные приемы: математика и каббала? Может, и Пустышки — не роботы с кибернетической начинкой, а глиняные големы с вложенным свитком заклинания? Не, так шаблоны рвать нельзя, слишком грубо. Но пусть даже каббала, чего так герой легко справился? Переставил несколько еврейских букв (в голове?) — и все? Другие не могли? Сами инопланетяне не могли? Слишком просто для задачи, перед которой якобы спасовала могущественная цивилизация, способная выращивать клоны. Да и постоянная отсылка к дуракам не работает так. Герой открыл дверь как умный, размышляя, а не как дурак. А может автор думает, что каббала это математика для дураков? Хе 8-) Ну и, наконец, открыл, а там чё? Нечто поэтически-неопределенное, сами, дурачки, догадывайтесь? Нет уж, так нельзя, если автор знает, пусть прямо скажет, а не знает, так и огород городить нечего. В конце концов, если открыли дверь с помощью каббалы (а почему все таки не буддийских мантр? не египетской магии?), тогда за Дверью должен быть вполне определенный Яхве, Тетраграмматон, а не какое-то «многомерное квантовое сердце». Сердце как раз по буддийской части больше.

Небесполезная вещица, хотя, признаться, ожидал большего. Очень много абстрактных вопросов (подумайте то, представьте сё), которые не удержать в голове, когда что-то пишешь. И очень мало конкретных примеров, на которых бы детально были разобраны все эти советы. Хорошие, качественные, классические примеры должны быть настоящими иллюстрациями, а не просто мазня в виде цветных картинок. Или вторая проблема: достаточно много отсылок к рассказам и романам других авторов, но дело в том что почти они все — произведения малоизвестных современных писательниц (ага, прежде всего писательниц!), которые, подозреваю, и на русском-то не достать, да и вряд ли доставать стоит, лучше перечитать подлинных классиков. А вот на классиков-то книга очень мало опирается: Пик, Набоков, немного Толкиена да и всё. Что мешало автору разобрать настоящих мастеров, например, короткого рассказа: По, Бирса, Шекли? Да и из живых авторов можно было подобрать попредставительнее. А не поконъюнктурнее.

Такой поэтичный, атмосферный, сюрный рассказ и тут нате — гинекология. Накрыли женским половым органом. И что в свете гинекологии у нас тогда означает название? Обманутого мужа? Судя по размеру рогов — многократно обманутого.

Долгий рассказ с долгими описаниями. На самом деле шпионская драма. Название непонятное. Что за заповедь. Финал непонятный.

А откуда у шпионов была уверенность, что он поступит именно так? Он же ученый. Для ученого совершенно естественно прежде всего понять феномен стены: он бы пригласил коллег, консультировался со спецами, искал бы проблему. Не, не верю.

Написано нормально, хотя плохо вычитано: удивлёно, в спальней.

С запятыми кошмар. Особенный ахтунг: запятые между подлежащим и сказуемым. Автор, это грамматика третьего класса :-[

Стилистические погрешности:

цитата

Троян жил не на самом верху, до верхолазов не добрался, но апартаменты были выше среднего уровня

верху, верхо, выше... Выше среднего уровня — это физически выше, или в смысле лучше качеством? Лучше избегать таких двусмысленностей.

цитата

немного округлившаяся

так обычно говорят о беременных. Точно это автор имел в виду?

Так, имеем славянский киберпанк. Эдакие «Американские русские боги». Ну вот он бог. Зачем ему понадобился человек? А если понадобился, почему давно не нашел? Давно бы уже учеников держал.

Боев для одного рассказа слишком много. Лишние они, сюжет не развивают.

Сказочка-жутик. С монстром, разговаривающим дрянными и неритмичными стишками, будто это плохой перевод какого-то фильма. С банальными чудищами, склепанными из разных частей. Зато с интересным миром, вместо неба у которого океан.

Слишком роялистый финал. Как Отто так легко одолел монстра? Может, нужно было кита сделать сильнее и помогающим ему взаправду? Почему именно Отто так нужен был монстру, а не Люка, к примеру?

Символика сердца не сыграла в той мере, в какой положено в сказке. Герои живут, разговаривают, испытывают сильные чувства, есть воля, только не чувствуют боли. И всего-то?

Кстати, даже интересно, поступили бы российские власти так, как в рассказе, зажав от всего мира такую технику? Я думаю, все же нет, организовали бы мировую комиссию, все-таки доверять судьбы мира одним сестрам Масловым — ну, вы понимаете.

В целом идея интересная, но как-то уж скупо реализована. Корабль пришельцев, тела их, да это революция в сотне наук, а у нас несколько человек пытают электрошокером один блочок. Упс, Земля погибла. Может, сначала неинвазивные средства, сначала разгадать язык, компьютеры пришельцев, потом уже в двигателях шуровать? Но это мы возвращаемся к вопросу о большой мировой комиссии, а не одного генерала и четырех учоных.

Первая половина рассказа хорошая. Годное напряжение, хотя и очень скупые детали. А вот мусульманский корабль все испортил. Какая-то комедия после трагедии. Как-будто сначала нам про «Титаник», а потом про джонку Синдбада-морехода. Как эти правоверные в космос полетели, если даже о элементарном карантине не в курсе, зато лошадей возят. Really? А соколов они меж астероидов не запускают?

За ярким названием скрывается довольно скучная штука. Какие-то политические дрязги, восстание, Луна, губернатор, федералы — ну и что? Где охота? Где нерв? Где интрига и коллизии? Вместо этого нам целый абзац рассказывают, какие булочки герой съел на завтрак. Вот зачем это? Это не роман, в рассказе каждое слово, каждая фраза должна бить в глаз наповал, должна тянуть остальные, раскрывая их с разных сторон, а что тянут эти булочки, что раскрывают? Очень много воды. Безжалостно отжать, просушить, нанести краски поярче и повыпуклее.

Зарисовочка-шинуазри на тему истинного творчества. То, в конце произведение искусства «оживет», подозревалось с самого начала, ибо это уже старая традиция. Непонятны мотивы мастера. Почему условия конкурса такие разные? Или он с самого начала знал, что только Широнг справится с самым сложным? Но как было узнать про других, если им не давать такие сложные задания? Как-то несправедливо выглядит по отношению к прочим ученикам

Автор весьма терпелив и изобретателен в изображении всех этих слоев и красок. Видно, что эта тема ему интересна. Мне не очень. Мне не хватило в этом рассказе бэкграунда из восточной философии, какого-нибудь даосизма с апелляцией к дао и цзыжань. Я не почувствовал внутреннего мира ученика, его внутреннего роста, отражением которого должен был бы стать рост его внешнего мастерства. Все свелось к краскам.

Но все же рассказ небанальный.

Сначала мне понравилась идея. Вселенная в виде некоего графа, с вершины на вершину которого можно сигать — это просто и элегантно. То, что нужно для короткого рассказа.

Потом мне категорически не понравилась реализация идеи. Вот так, вслепую, прыгать наугад, даже не разведав автоматами? Ведь, автоматы, как я понимаю, умеют возвращаться назад, хоть и не всегда. Да это ерунда, рисковать автоматами ничто по сравнению с риском людьми. Нет, в это не верю.

Но если отвлечься от этого, то автору удалась нарисовать картину неудач и безнадеги этого безумного предприятия. Особенно когда понимаешь, что стоит за фразой «Ни один из его предшественников назад не вернулся». Это посильнее Колумба с Магелланом будет. И безумнее, повторюсь.

Кстати, еще сильнее звучит фраза «В три туннеля из десяти вход оказался закрыт». Что же там? Жаль, этот ход автор никак даже не наметил.

Ну и финал хорош. Тоже мрачен, конечно.

Да, написано простенько, но хоть опечаток минимум.

Если люди имеют доступ к таким полезным мирам, что «из Москвы за ними очередь на два месяца вперед стоит», тогда почему они живут так бедно? «панельные пятиэтажки, лебеди из шин, железные горки, скрипучие качели, дворовые ухабы»? Вообще-то за такие магазины драка нешуточная должна быть. А тут какая-то приезжая Ида Александровна покупает супермагазинчик элементарно? Не верю.

А зачем Злодею, помышлявшему о киномонстре, громить чужие миры, кормить горохом и т.д.?

А так рассказ более всего напомнил мультяшный фильм «Кто подставил кролика Роджера». Тоже детектив, блондинка, смешные миры, тоже картонный злодей с мировыми планами и традиционно злодейскими замашками. Но до «Роджера», конечно, не дотягивает градусом мультяшного безумия и юмора.

Сначала запятые. Надо же вычитывать, зачем добавлять своему рассказу негативного впечатления?

Потом я не понял. Там же не только девочка (ну и художник), но и весь город в янтаре? Потому что ученые остаются, отец девочки, торговка молоком всегда есть, да и упоминание о трёхтысячелетней куче компоста иначе не объяснить. Но если так, в чем тогда сыр-бор про конкретную девочку? Ну вот такой город — своего рода темпоральный цирк уродцев, на которых заезжают глянуть туристы и над которыми, как я понимаю, экспериментируют ученые. А сами-то жители города, понимают, что с ними? Как можно вообще вечность собирать оливы и торговать молоком? Только от очень небольшого ума.

Очень сильный рассказ, один из лучших у Игана. Даже финал удался ;)

Что-то вроде приквела к «Городу Перестановок» с очень умной философской составляющей.

Странно видеть победителем конкурса о бессмертии рассказ, в котором бессмертия нет вообще. Ибо открытая там возможность наблюдать за прошлым (кстати, сама идея уже давно реализована Кларком в романе «Свет иных дней») никакого действительного бессмертия давать не может по определению. Эдак и ютюб — заповедник бессмертных, и уютный вконтактик. А что, человек мертв, а его профиль нет. Профит! Ну и квинтэссенцией авторского подхода к бессмертию можно назвать секс Гитлера. Вот уж поистине, бессмертный секс! А по-моему, насмешка над самой идеей бессмертия. Не зря автор проговаривается, что в головы-то людей прошлого вход заказан, а значит, перед нами не люди, а куклы, анонимы, которые никогда не будут узнаны по-настоящему, то есть никогда не оживут.

К недостаткам рассказа относится отсутствие какой-либо даже псевдонаучной попытки объяснить, как все же хранится информация о прошлом и как она считывается (здесь, как я понимаю, проявилась все та же авторская невозможность/нежелание проникнуть в суть, в глубину). В качестве достоинств упомяну интересные эксперименты с повествовательными формами.

Чуть ли не единственный рассказ сборника, который в центр сюжета ставит действительно достижение бессмертия и плату за него. Впрочем, решение весьма наивное. Человек решается на опаснейший эксперимент, не проверенный на животных? Бизнесмен не позаботился о своих капиталах (достаточно было все перевести на офшоры, подставные лица и проч., чтобы надежды слишком ретивых родственников пустить прахом)? За ним круглосуточно не следят врачи? Кажется, перед нами просто редкий тип самоубийцы...

Рассказ в стилистике старой доброй советской фантастики. Полон оптимизма и борьбы лучшего с хорошим. Некоторые авторские посылки уж слишком наивны: идея «вечной семьи» с общими отпечатками пальцев, всеобщий безудержный фанатизм по поводу инопланетного разума, внезапное чтение мыслей. Понравился антураж будущего Петрополиса, идея с атараксией (правда, сразу же возражение: все болезни победили, а атараксию не получается? Значит, не все). Тема бессмертия раскрыта слабо, герои ведут себя как обычные люди, точнее как советская молодежь. Только вряд ли она была бессмертна ;)

Модный уже пару десятилетий постап. Много эклектики, даже слишком нарочитой. Не очень уместные огромные цитаты из Библии и «Сильмариллиона» в «устах» полубезумной машинерии далекого будущего. Местами претензия на высокий штиль, тут же перебиваемая грубым сленгом. Не слишком удобоваримое сочетание. И самое печальное: за всем этим банальнейшая идея о том, что бессмертие приводит к вырождению. Ну, сколько уже раз она обсасывалась писателями! Пора бы что-то пооригинальнее дать!

Забавный рассказец с очевидным саймаковским сюжетом.

Ну, не зря ведь Караев — автор нескольких статей по Саймаку.

Тема присутствует достаточно формально, вместо бессмертия могло быть что угодно.

Слабо написанный рассказ родом из шестидесятых.

Характеристики персонажей клишированы донельзя.

Подбор команды — из среднестатистического голливудского боевика.

Тема не раскрыта, ибо бессмертия как такового нет. Даже наоборот.

Бескомпромиссность Яцека Дукая уже известна в России. В «Иных песнях» он с размаху окунает в мир другой физики и другого общественного устройства, в водопад новых слов и понятий, вынуждая читателя, подобно главному герою, первые полтораста страниц лишь ошеломлённо крутить головой. В «Идеальном несовершенстве» автор идёт ровно тем же путём — и даже дальше. Здесь он описывает постчеловеческую цивилизацию двадцать девятого века, что требует не только соответствующего наукообразного дискурса, но и более глубокой работы с самой тканью языка. Поэтому Дукай придумывает и активно использует новый грамматический род (не «он» или «она», а «ону», и далее «егу», «ому», «былу» и т. п.), дополнительные знаки пунктуации (двойное тире, двойной слэш), неологизмы («гаргантюозно», «овнетелесниться»); строит фразы нарочито искусственно, лаконично, зачастую обрывая на половине — всё для того, чтобы хоть как-то приблизиться сознанием стахса (стандартного Homo sapiens) к трансцендентному мышлению фоэбэ и инклюзий, этих далеко улетевших по линии Прогресса постчеловеческих сущностей. Не говоря уже о мета-физическом Сюзерене… Короче говоря, Уоттс и Иган пишут проще.

Итак, я предупредил. Теперь, слегка расслабившись, можно поискать какие-то зацепки, темы, которые будут понятны и нам, не хлебавшим инфа и Плато. К счастью, их немало. А некоторые из тем даже проходят непрерывной нитью через всю книгу, привлекая внимание куда больше, чем особенности пространственно-временного крафтинга. При желании, «Идеальное несовершенство» можно вообще объявить настоящим литературоцентричным романом — так много он «берёт» от предшественников. Например, с «Городом перестановок» Игана его роднит способность людей будущего к самонастройке — характера, предпочтений, мыслей. К «Хроникам Дюны» Герберта отсылают многоуровневые интриги и «дипломатические» разговоры, а также выращивание биологических тел-«пустышек». Несомненно влияние Лема на рассуждения Дукая о постцивилизации и постфизике — вплоть до пространных псевдоцитаций из будущего науч-попа, словно сошедших со страниц «Мнимой величины». Упоминает Дукай Дика и Хайнлайна, завершает книгу несколькими абзацами Тейяра де Шардена и, конечно же, держит в уме свои предыдущие «Иные песни». Прежде всего, их главного героя.

Подобно пану Бербелеку, Адам Замойский начинает с самых низов, чтобы вознестись до самых высот. Этот сюжетообразующий путь практически неизбежен, ведь мир двадцать девятого века в социальном аспекте представляет собой всё тот же мир аристотелевской иерархии с безусловно главенствующей аристократией. А демократия попросту «противоречит законам физики». Конечно, имеется в виду уже не аристократия крови, но «аристократия разума», только и её Дукай явно рисует с первой, традиционной. На это намекает и столь много говорящая для поляка фамилия Замойского, отсылающая к известнейшему графскому роду, к которому когда-то принадлежали великий гетман Ян Замойский, коронный канцлер Анджей Замойский и проч.; и сама феодальная структура постчеловеческого общества, конечно, во многом игровая (гербы, стяги, рауты), но несущая в себе куда более важный смысл непременного сохранения Традиции в мире, где сохранить, кажется, невозможно ничего долее нескольких планков времени.

Действительно: если вы способны себя программировать, копировать, размножать, придавать своим видимым манифестациям какой угодно облик, загружая себя в них лишь частично, не полностью — о каком тождестве может идти речь? Где тут укрыться пресловутому «я», самосознанию, личности? Это не постчеловеческие понятия, а устаревшие, феодальные! — так мог бы сказать Питер Уоттс, в романе «Ложная слепота» изобразивший мир, в котором самые продвинутые и разумные организмы прекрасно обходятся без «наблюдателя в голове». Для традиционалиста Дукая такая позиция неприемлема. В его версии будущего высшая ценность — это именно самотождественность. Не сила, власть, информация, хотя они многое значат, но прежде всего желание оставаться собой — даже непрерывно меняясь. Строго говоря, самотождественность из когнитивной проблемы превращается у Дукая в требование самого разума, условие его развития и неослабевающего интереса к жизни. Несомненно, подобный разум уязвим (выгоднее вообще не иметь никаких ценностей), поэтому несовершенен… Так и есть: личность несовершенна. И тем не менее это самое совершенное, что мы можем себе позволить. Идеальное несовершенство.

Ну, конечно, таковым предстаёт и весь роман. Его несовершенство уже в том, что это лишь первая часть из задуманной Дукаем «трилогии Прогресса». Поэтому многие линии не доведены до конца, многие загадки не раскрыты, многие ружья не выстрелили (причём буквально: так, мы оставляем нашего героя перед интригующей дуэлью). Будут ли написаны продолжения? Кажется, автор взял на себя непосильную задачу, ведь предполагается, что Замойский станет уже не наивным стахсом, но постчеловеческим фоэбэ — и далее. Какие же космологические задачи окажутся ему по плечу? Какие мета-вселенные он отправится спасать? В одном можно быть уверенным: это будет всё тот же рубаха-пан Замойский, покоритель женских сердец и любитель крепкого алкоголя. Ведь ничто человеческое постчеловеку не чуждо…

Ошибка многих рецензентов в том, что они думают, будто повесть описывает типичные обстоятельства. Но с чего бы? Допустим, существует сотни подобных планет, где земляне проводят различные эксперименты и где все пучком: дежурные корабли, глубокие бункеры, нет детишек и прочая. А вот тут не сложилось. Слишком далека Радуга, слишком безопасны поначалу были опыты и скромны Волны. Вот и потеряли бдительность, расслабились. Вообще отсутствие настороженности, подозрительности, желания быть все время начеку и ожидать подвоха — не важно, от разумных существ или природы — это ведь характерная черта людей Полудня. Вспомните, как в соседней «Попытке к бегству» беспечны Антон и Вадим, прилетевшие на чуждую, странную планету. В этом они другие, эти люди Полудня, это нужно просто принять.

А вот что принимать не хочется, что я лично принимать отказываюсь, так это их отношение к животным. Ну возьмите вы себе пустынную планету типа Марса и гоняйте по ней Волны в хвост и гриву. Зачем же губить миллионы птиц и прочих зверушек? Они-то чем провинились? А собаки, «вечные мученицы», которыми бесконечно испытывают Нуль-транспортировку? Будущий двадцатимиллиардный разум коммунистов-землян не придумал ничего получше? Ему явно не хватает этического сознания. Детишек спасать, это, конечно, благородно, но в принципе укладывается в древнюю биологическую парадигму «эгоистичных генов», а вот отказаться от уничтожения животных — это уже новая ступень, слепой эволюцией не предусмотренная. Вот и получается, что великолепные люди Полудня на эту ступень еще не взобрались, целиком оставаясь в старой парадигме модерна, согласно которой человек — царь и бог вселенной, карающий и милующий по своему усмотрению и без угрызений совести. Хотя, казалось бы, уже встречен инопланетный разум, а значит, должно быть сформулировано и действовать какое-то Галактическое право, ограничивающее подобное хищническое мировоззрение...

И крайне символично, что могучие машины, способные останавливать Волну, названы «харибдами». Вот так и человек у ранних Стругацких оказался между сциллой своего розового гуманизма и харибдой своего технического могущества. К чести авторов, они вполне осознали это, забеспокоились и в корне изменили свой подход. Самое наглядное тому подтверждение: переход от «Беспокойства» к «Улитке на склоне».

Бойкий рассказец, даже писательский. И, конечно, хулиганский. Но в первую очередь недоперченый, недокрученный. Мне вот не хватило какой-то связи между главгероем и его бианом-отражением. Как-то их линии уж слишком независимы. А линия любовницы, которой отдано так много времени — зачем? Что она даёт? Только ради форсу бандитского? Ну и финал — не пришей зайцу ногу. Пора уже вводить мем: «И тут появился Ктулху». Давеча смотрел кино «Ломка»: два перца болтают в маленьком домике, рассматривают какие-то странные записи, спасаются от наркоторговцев — и так весь фильм. И только в самом последнем кадре вдруг вылазит нечто огромное и ревущее. Вот тут то же самое. Плюс откровенно наглое попрание всех шансов и вероятностей. У древних индусов есть такая метафора о чем-то невозможном: допустим плавает в безбрежном океане лошадиное ярмо (сейчас это было бы скорее седло от унитаза). А из глубин океана всплывает черепаха. Так какова вероятность, что черепаха попадет головой прямехонько в ярмо? А ведь в рассказе еще и тройное совпадение: герой на яхте, упавшая Европа и спящий Ктулху очутились в одном месте. Ну, допустим, но ведь тогда наверняка были какие-то причины? Как в «Лосте», когда оказалось, что все пассажиры упавшего самолета там неслучайные. Вот и рассказ можно было построить на раскрытии этих удивительных причин, а не на необязательной истории каких-то военных действий и любовных игр. Вобщем, автор пофорсил, пофорсил и сдулся...

В первую очередь, бросается в глаза крайне плохая вычитанность рассказа. Я понимаю, это перевод с древнегреческого, но всему должны быть пределы.

В целом, идея любопытная, хоть и реализованная не раз. Вспомнился фильм «Бессмертные: война миров» Энки Билала. Только там был египетский пантеон. Сами образы греческих богов — пожалуй, самое удачное в рассказе. То ящеры, то киберы — эдакий голливудский паноптикум оптом. И до кучи Персей-Халк. А вот с мотивацией слабовато. С какого припеку Персей возжелал убить Медузу? Почему боги удивляются приходу Персея, если они его и наняли, чтобы убить Медузу? Откуда взялся Дионис? Откуда он знает про свойства глаз, созданных Афиной, если даже Афина о них, похоже, не в курсе, иначе б, наверное, не создала?

Бойкий рассказец. Намешано — мое почтение. Правда, в супе этом — сплошь полуфабрикаты. Шаблоны шаблоновичи. И Древние с Архивом, и дракон, и космопираты или кто они там, и герой, до поры до времени несущий скучную вахту в заштатном местечке.. И конечно, некогда раскрывать героев, поэтому они поданы как функции, манекены. Ну и финальный твист — такой финальный. Мол, наконец он счастлив — нет, абсолютно счастлив! — с сыном! Только что ж он не был с ним счастлив, когда тот был жив? Ах ну да, в зазеркалье же не нужно думать о деньгах на Кембридж, как удобно! Эх, всем бы туда :-)))

Ну, я понимаю, когда стилизована речь персонажей, но весь текст зачем? Типа рассказчик под сказителя косит? Тогда больше сказочного элемента желательно..

Вообще же рассказ создавался, как я понимаю, исключительно ради стилизации. Потому что голая фабула скучнейшая. Потерпел крушение инопланетянин, нашли деревенские, выходили, улетел, оставил детишек. Всё. Зеркала и отражения сбоку прилеплены, на слюну.

Допустим, герой по каким-то психологическим или медицинским причинам считал себя андроидом. Но его-то белковый сосед? Он-то с какой стати? Неясно.

Рассказ довольно сумбурен. Рублев что-то и для кого-то рисовал. Что и для кого — неясно. В конце герой вдруг умер. Как-то ненатурально, неправдоподобно. Захотелось, и умер? Ну и традиционно — где фантастика? Полицейский дрон — это фантастика? И темы нет. В отражении? Но чего? Собственной психики? Одни вопросы..

Хороший добрый рассказ. Правда, финал становится ясным уже с появления этого Ильяса, что не гуд. Тоньше нужно работать. Сама идея рассказа довольно гностическая. Мол, тоннель к богу это что-то нежелательное, а сидеть вечность в зеркале и только и делать, что языками чесать, да за молоденькими девушками подглядывать, это самое оно. Гм... Кстати, я так и не понял: сначала нам говорят, что когда разбивается зеркало, призраки «вырываются на волю», а в финале их сразу засосало в тоннель, «похожий на клоаку». Так воля или клоака? 8-)

Да, тут возмущались с «жидка», не вижу ничего страшного. Это же не авторская речь, а слова персонажа. Мало ли какие персонажи бывают, мало ли что говорят. Если все авторы начнут за всех своих персонажей отвечать, так это половину писателей элементарно посадить придётся ;)

Фантастов лембасом не корми, дай человечество уничтожить. Каких только апокалипсисов не изобретали! Впрочем, в данном случае роман Стивенсона оригинальностью похвастаться не может. Здесь взрывается и падает каменным дождём на Землю Луна: сюжет до того не новый, что его уже вовсю эксплуатируют в Голливуде («Машина времени» 2002 года, «Последний день» 2008-го). Да и нужен этот эффектный приём автору постольку-поскольку — чтобы хоть как-то тянуть повествование, до бортов загруженное научно-техническими деталями, описаниями и отступлениями. RTFM (его величество мануал) — вот подлинный герой «Семиевия», его дух ex machina и пророк новой расы. Натурально, в будущем так и делают: читают наизусть Британскую энциклопедию и знают всё.

По словам Стивенсона, он работал над «Семиевием» семь лет, то есть начал сразу после «Анафема». Похоже, себе в соавторы он взял одного из «анафемских» персонажей — Жюля Верна Дюрана с планеты Латерр (Земля). Настолько жюльверновского романа я давно не встречал! Впрочем, кое-что из недавнего приходит на ум: «Марсианин» Энди Вейера, ещё одна история выживания благодаря технике, смекалке и неисправимому оптимизму. Идейная перекличка «Семиевия» и «Марсианина» настолько впечатляюща, что не остаётся сомнений: именно поэтому Марс у Стивенсона «персона нон грата». Он не рассматривается в качестве дополнительного фактора сохранения человечества, его не колонизируют потомки выживших, успешно освоившие околоземные орбиты… Как же так, недоумевает читатель, ведь на Марсе есть столь нужные человеку гравитация, пространство, вода, грунт?! Увы, словно вздыхает автор, всё застолбил проклятый Уотни…

Раз уж затронули идейную составляющую, интересно сравнить «Семиевие» с другой «мегабомбой» последних лет: трилогией Лю Цысиня «В память о прошлом Земли». И здесь человечество сталкивается с неотвратимой угрозой тотального уничтожения. И здесь оно не без эксцессов, но всё же объединяется, забывая прежние разногласия. Радикально противоположно, однако, отношение к планам спасения. Китаец Лю — решительный сторонник эгалитаризма. «Неравенство в выживании — это наихудший вид неравенства», считает он. Он предвидит и хаос борьбы за вожделенные места, и «крушение всей системы человеческой этики», если кого-то бросят на Земле. Поэтому или все, или никто. Таков неожиданный вывод представителя восточной цивилизации, которую принято упрекать за невнимание к индивидуальности и пренебрежение гуманизмом. Напротив, у американца Стивенсона дружно и ничтоже сумняшеся выбирают лучших; оставшиеся чинно усаживаются в партере наблюдать конец света. Нечасто ведь дают, да?

Крайне примечательно, кем в итоге оказываются лучшие. Избранные делятся на две категории: во-первых, это, разумеется, различные технические специалисты, которые способны поддерживать жизнь в космосе, во-вторых, как уступка эгалитаризму, представители всех народов и стран Земли пропорционально количеству населения. Первые — инженеры, техники, гики; вторые — заведомый балласт, «пассажиры». Надо ли уточнять, на чьей стороне симпатия Стивенсона? Первые — трудятся не покладая рук, жертвуют своими жизнями, спасая то, что осталось от человечества, вторые — интригуют, предают, раскалывают общество. Как же так, ведь их выбирали из семи миллиардов? А вот, подмигивает автор, чего стоит ваша демократия и слепой жребий. Лучших не найти в непальских деревнях… Но так ли это?

Герои Стивенсона — честные, трудолюбивые… прагматики. Их бог — Польза, их «Отче наш» — интернетовская аббревиатура ЕЗНО, «если забыть нынешние обстоятельства». И это у них замечательно получается. Конечно, ради всеобщей пользы навсегда на орбиту улетает отец, оставляя на погибель своих детей и любимую женщину. Ради будущего выживших их руководитель отворачивается от кипящей метеоритным дождём Земли, ибо его «не интересует происшедшее с мёртвыми людьми на мёртвой планете». Да и самого автора, как представляется, это мало интересует. Земля гибнет мимоходом, в сторонке, словно бы стыдясь, что она отвлекает автора от увлекательного и столь важного описания выхода на геостационарную орбиту или транспортировки астероида на атомно-паровом двигателе. Точно так же в одном из романов известного астронома Фреда Хойла гибли фоном сотни миллионов людей, пока его герои-учёные вежливо расспрашивали разумное межзвёздное облако, причинившее столько бедствий Земле, каким образом оно размножается.

Впрочем, даже скупая психология Стивенсона возвышается до настоящего трагизма, когда в живых остаётся всё меньше и меньше самоотверженных гиков, покуда не выживают всего семь женщин-ев. Запертые в тесных отсеках изношенной станции, окружённые смертоносным полем лунных осколков, на пределе моральных и физических сил, во что верят они, на что ещё надеются? На евгенику! Буквально, на «гены ев». Разумеется, в улучшенной модификации. Если уж так тяжело человеку переносить невесомость, замкнутые, скученные пространства, контролировать свою агрессию и эмоции, так создадим же новых людей, более приспособленных к этому. Выведем, словно пуделей из волков (прямая метафора из книги). И никаких возражений. Вот ведь какой простор открывается для техногика, когда рядом нет ни политиков, ни философов, ни священников, ни тем более простого люда, этих «никчемных пассажиров цивилизации»!

Так технооптимизм Стивенсона перерастает в техноутопию. Как по мановению волшебной палочки, человечество, избавившись от «балласта», начинает пухнуть и хорошеть на глазах. Появляется множество специализированных, заточенных под конкретные задачи рас (например, потомкам русской евы уготована вечная роль хладнокровных громил), становятся по плечу титанические задачи типа огромных орбитальных жилищ или восстановления изуродованной планеты. Переход от почти полного краха к почти повсеместному процветанию на страницах романа столь быстр и ошеломителен, что напрашивается сравнение с «Гамлетом», которого кто-то переписал так, что теперь он заканчивается не ядом и шпагами, а весёлой шумной свадьбой принца датского и Офелии с Лаэртом в качестве шафера и призраком в роли посажёного отца. — А ведь могло быть и лучше! Почему, скажем, раз воспользовавшись генной инженерией, человечество больше к ней не обращалось? Это за пять-то тысяч лет! Когда можно было вывести людей, пригодных к освоению Венеры и Марса, с крыльями или дополнительными полами, вплоть до гульбонов и шлямсов из «Двадцать первого путешествия Йона Тихого». Стивенсон, в отличие от Лема, лишь приоткрыл этот ящик Пандоры и тут же захлопнул, что вряд ли возможно, особенно если ты любопытный гик.

Подлинной фигурой умолчания у Стивенсона оказываются религиозные (и вообще метафизические) представления. За два года, что человечество жило с мыслью о неотвратимой гибели, его не охватил никакой религиозный психоз; молельный отсек на орбите, прозванный «Суеверным шариком», за ненадобностью приспособили для панорамного обзора космоса; в течение пятидесяти веков ни в одной из групп выживших не сформировались какие-либо верования и мифологии… Но мифы штука упрямая. Скорее всего сам того не замечая, Стивенсон чётко следует канве одного очень старого и общеизвестного мифа, который повествует о том, как «избранный народ» после «казней египетских» под предводительством Моисея скитался «сорок лет», терпя лишения, пока наконец не обрёл «землю обетованную». Замените лишь Моисея на семь ев, остальное даже минимальной правки не требует. Хочет автор того или нет, но он предлагает нам свой вариант техноевангелия, в котором люди не сложнее создаваемых ими машин, улучшить человека так же легко, как вывести новую породу овец, а новый рай непременно будет там, куда ступит ногой гик. Только бы не мешали.

И это вопрос не доказательства, но веры. Аминь.

Может ли спаниель стать апельсином? Ирландка — кардиналом? Австралопитек — ватерполисткой? Легко — нужно лишь переставить буквы. Сквозь эту нехитрую «детскую» игру большой поэт вроде Хлебникова способен выйти к первичной магме языка — подвижной, пластичной, чреватой множеством форм («о бесе и о себе»). А на что годится хороший фантаст? Ни много ни мало на новую, комбинаторную, «перестановочную», теорию мироздания, которая как бы мимоходом решает проклятый вопрос человечества — неизбежность смерти. «Буквальное бессмертие? Возможность пережить вселенную? — Именно таков смысл слова “бессмертие”… Просто не умереть — и точка».

Но начинается роман Игана с бессмертия пока проблематичного, зыбко виртуального. К середине двадцать первого века люди научились делать цифровые копии своих сознаний. Ещё только научились… Перерезали красную ленточку, а за ней — гора недоделок. Компьютерные мощности далеко не всем по карману; ты физически уже умер, а твоя Копия (теперь-то это ты!) лежит в архиве, дожидаясь, пока активы какого-нибудь трастового фонда не поднимутся в цене; или — ура! — ты уже в интернете, но твоё субъективное время замедлено по сравнению с физическим в десять, двадцать, сто раз, и ты чувствуешь, будто подглядываешь за миром в замочную скважину индивидуальной тюрьмы… А в это время в «реале» ещё не определились, может ли Копия иметь какие-то права (да может ли она вообще мыслить?!); а в это время некий странный проект скупает весь цифровой трафик, погружая даже богатые Копии в большущий лаг; а в это время среди Копий ползут страхи, что грядут «тёмные века» и «злые социалистические правительства конфискуют все суперкомпьютеры для управления погодой».

В современных нейронауках, а значит и в фантастике, отчётливо выделяются два взгляда на природу сознания, два подхода к соотношению Я/мозг. Назову их линией Уоттса и линией Игана. Согласно первой, ныне преобладающей, линии, конкретное сознание — это инструмент конкретного мозга, которым тот решает поставленные эволюцией задачи; дальнейшая биологическая эволюция человека вполне может (а Уоттс считает, что даже должна!) продолжаться без этой весьма ненадёжной и устаревшей «палки-копалки». Противники-дуалисты возражают, что это мозг — инструмент сознания; последнее в принципе возможно перенести на другой, например небиологический, носитель; при неизбежных потерях в телесной рецепции всегда будет оставаться неизменное ядро личности, наше саморазвивающее «я». «Для Копии это очевидно: cogito ergo sum».

Впрочем, Иган не традиционный картезианец. Сознание для него не субстанция (и уж, конечно, не гомункул в голове!), а скорее функция, программа, которая программирует самое себя. Значит ли это, что сознание по меньшей мере вторично и нуждается в обязательном материальном субстрате, будь то мозг или компьютер? А вот и нет. Один из героев романа (что немаловажно, Копия) обнаруживает, что продолжает существовать и тогда, когда его не вычисляют процессоры. К нему приходит озарение об истинной природе сознания и вселенной — теория пыли (к слову, название красивое, но слегка неверное, ведь пыль хоть и мелка, а всё ж материальна, здесь же речь идёт о чистых числах). Понятно, что Копии суть двоичный код. Но что есть точка пространства-времени? «Только значение полей элементарных частиц — попросту набор чисел». У мироздания «нет формы, нет законов физики, нет причин и следствий». Лишь «облако случайных чисел», из которых собираются (точнее, осмысленно собирают себя!) такие структуры, как вселенные и сознания. Реальность столь же виртуальна и распределённа, как и компьютерная симуляция; нет ничего абсолютного, что не состояло бы из числовой пыли, которая подвластна единственному закону, единственному воздействию — перестановкам. «Мы — одно из решений гигантской космической анаграммы», не более того, но и не менее. «Всё пыль», но есть пыль самосознающая и самокомбинирующая, и это наше «я».

Следующий ход очевиден: создать мир, который бы не зависел от тех или иных версий «реальности», а прямо вычислялся на числовой пыли. Мир, полностью управляемый, не подверженный распаду, воистину вечный. Рай. «Элизиум». И поселиться там бессмертными сущностями, не привязанными ни к каким конкретным телам и компьютерам, но распределёнными непосредственно по числовой пыли, а значит обладающими воистину космическим сознанием! Существовать в миллионах вариаций, перепробовать всевозможные тела, вплоть до животных и растений (разве не свойственно это олимпийским богам?), настраивать свою психику как заблагорассудится, так что сегодня быть сентиментальным, а завтра (или через тысячу лет?) — холодным ироником… Спаниелем, австралопитеком, ватерполисткой… Это Город Перестановок, здесь возможно всё. — То есть нет разницы между добром и злом? Иган гуманен к своим героям. Его гуманизм даже немного старомоден, из девятнадцатого века. Он верит в совесть, верит, что «дьявол с Богом борется» в сердце, верит в спасительную любовь. Именно любовь даёт силы Пиру и Кейт из Народа Солипсистов не замечать триллионов лет «за окном» персональной вселенной; именно муки нечистой совести не позволяют Томасу наслаждаться божественностью, превращая для него Элизиум в личный ад. И всё-таки есть предел даже для хорошего человека, если он всемогущ и бессмертен, — отсутствие новизны.

Действительно ли вечность — это в конце концов вечность скуки? (О, как спорят об этом фантасты со времен Свифта и его струльдбругов!). У Игана свой ответ. Сознанию нужен вызов в виде… иного сознания — радикально Иного! Иной жизни, иного разума, иного мира с иными законами логики и физики… Сотворить такое готовым нельзя — не будет иным. Значит, оно само должно «собрать себя из пыли» — нужен лишь толчок. Монист ты или дуалист, но в наши дни неэволюционистом быть нельзя. Поэтому в Элизиуме существует подсистема «Автоверсум», которая эволюционирует вот уже пять миллиардов лет… по своему субъективному времени, конечно. Результатом этого непредсказуемого развития становится удивительная раса ламбертиан, роевых насекомых с «нервной системой в десять раз сложнее человеческой». Они не только общаются, но и делают сложнейшие расчеты, строят космологические модели с помощью… коллективного танца. А ещё они обладают непробиваемой уверенностью, что всё, что может быть станцовано, должно быть станцовано ясно. Так они создают столь непротиворечивую картину мира, что в ней их «творцам» попросту нет места. И Элизиум рассыпается, как карточный домик. В споре двух систем, собранных из пыли, побеждает не более «реальная» (таких просто нету), а более целостная, собранная что ли.

Мотив бегства Творца от собственного творения — своего рода усиленный вариант деизма — это ещё одна интересная концепция в богатом на размышления романе Игана. Вызов Иного проблематизирует саму идею Творца, бога, небожителя. «Богов не могло быть и никогда не будет». В череде перестановок, воплощений, метаморфоз — от австралопитека до ватерполистки — сохраняется одно и то же человеческое «я». Бессмертное — и ограниченное своим бессмертием. Есть ли что-то за пределами этого? Иган лишь намечает, намекает дальнейшей судьбою двух главных героев — Пира и Дарэма. Каждый из них приходит к необходимости стать иным даже своему «я», отказаться от самого себя во имя новых перемен. В полном соответствии со словами гуру Народа Солипсистов Лебега: «Моя цель — отнять всё, что почитается в качестве квинтэссенции человека... и обратить это в прах». Но потерять себя в прахе и пыли — и значит наконец найти то, что не участвует в перестановках, не отменяется Иным, не подвержено в равной мере ни смерти, ни бессмертию… Стоило побывать всемогущим Творцом, вкусить нектар вечности, повстречаться с чужим разумом, чтобы обрести то, с чем ты никогда и не расставался, — своё собственное сердце…

Небесполезная книжка, хотя и довольно халтурная. Большую часть занимает раздел с цитатами из Лема относительно разных философских и околофилософских авторов, причем только 20 века! (Неплохо бы уж тогда знать, что Лем говорил о Канте, Платоне, Спинозе и проч.). С многочисленными повторами и довольно поверхностными оценками. Тогда как собственно анализ оригинальных философских идей Лема — с кот наплакал. Разве что Голем XIV маленько разобран, а вот «Сумма», «Кибериада», «Дневники Йона» — настоящая кладезь нетривиальной философии — совсем мимо.

Книга в целом интересная и полезная, хотя написана халтурно. Большую часть текста занимают огромные цитаты из писем (ну, это еще можно пережить) и произведений Лема (по 2-3 страницы, что явно чересчур). Представляю, если бы новейшая жезээлка, например, Чехова или Горького была так написана! А Лема типа можно, подумаешь, фантаст какой-то. Анализа и связности маловато. Да еще и фактические ошибки от авторов присутствуют: неверно переведена немецкая пословица (добродетель делать не из беды, а из нужды!), сказано, будто солнце через миллиарды лет обратится в сверхновую, хотя известно, что для этого ее массы недостаточно. Само издание традиционно отличное, белая бумага, две мелованные фотовклейки.

Читая эту книгу и еще ничего не зная об авторе, я заподозрил, что он христианин. Закончив роман, я убедился на Википедии, что это именно так (католик). Удивительно, но некоторые рецензенты усмотрели в «Молчании» осуждение христианства как религии, необоснованно претендующей на абсолютную истину и лезущей с ней в «чужие дела«! Тогда как из текста совершенно ясно, что истина христианства нисколько не подвергается сомнению, лишь обнажаются ее первоосновы.

Ключ к роману — в его названии. Главный герой, католический падре Родригес, терпя и наблюдая мучения во враждебной христианам Японии, постоянно вопрошает к Господу, почему тот молчит. (Молчание Бога — это важнейший вопрос его теодицеи). Частенько и против даже своей воли молодой падре сравнивает себя с Христом, чьи крестные муки якобы он повторяет (предательство одного из «учеников», суд сильных мира сего, въезд в город на осляти, готовность к мукам и смерти). Но реальность оказывается шокирующе иной. Умные японцы, уже раскусившие суть новохристианских мучеников, заставляют его отречься от Бога, пытая не его, а других, совершенно невинных людей. Родригес понимает, что он отнюдь не Христос, а скорее Иуда, предавший Господа. И как только он это осознает, как только падает в своем самомнении со столь приятной высоты уподобления Христу в бездну уподобления несчастному Иуде, так сразу же он слышит голос Христа, который, оказывается, вовсе и не молчал, но говорил все это время, да только Родригес его не слышал! Парадоксально оказывается, что Бог и удаляется от Родригеса на недосягаемое расстояние (равное расстоянию от Иуды до Христа), и становится намного ближе, чем ранее, поскольку теперь Он не молчит, но говорит. Так Родригес изменил свое понимание Бога и способ выражения веры в Него, отнюдь не сомневаясь в самом Боге, в религии и ее истинности.

И тут крайне интересно сравнить роман с его великолепной экранизацией от Скорцезе. Скорцезе, внешне довольно точно следуя канве сюжета, весьма тонко смещает некоторые важные акценты. Уподобление Христу (а потом и Иуде) завуалировано, реплик Бога нет, зато ярче выделена японско-буддийская позиция (в лице получивших больше простора отца Феррейры и господина Иноуэ). В фильме Бог действительно молчит до самого конца; и это молчание становится фундаментальной характеристикой веры Родригеса. Он вдруг понимает, что ему ничего не остается, как верить в Бога-Который-Молчит, а значит нужно совсем иначе подходить к религии как таковой. Перед лицом этого ужасающего и подавляющего Молчания становятся ненужными и нелепыми все миссионерские дела, и религиозные символы, и даже мученический опыт. Родригес по сути становится на чисто протестантский путь sola fide, которая может даже отрицать религию (как у Карла Барта), лишь бы остаться наедине с собой и Богом, который «над Богом» (по Тиллиху). Поэтому Родригес удваивает молчание, сам становясь молчащим христианином.

Получается, что Скорцезе выразил даже более глубокий опыт пути к Богу, чем сам Эндо, что, впрочем, не удивительно, поскольку в двадцатом веке протестантская теология действительно во многом затмила слишком еще традиционную католическую. Но это не значит, что книга что-то теряет. Напротив, читать ее обязательно.

Хороши только два последних абзаца (про самостоятельные книги). Остальное довольно невразумительно.

Первая же вещь в сборнике (если не считать предисловия) оказалась и самой лучшей. «Тринадцать интервалов Иорри» просто мегабитовая бомба, на уровне твердой SF Игана и Уоттса. Наверное, так и писал бы Лем, живи он сегодня. Без всякой поблажки своему читателю, но с четким пониманием, что, как и почему. Увы, этого понимания не хватило многим прочим рассказам сборника. Кстати, чем еще понравились «Интервалы», так это своим языком. В полном соответствии с тем, что действие происходит в эпоху тепловой смерти вселенной, когда на первый план выходит проблема экономии энергии, и текст написан очень экономным, лаконичным стилем, будто и между словами, фразами, мыслями теперь тоже требуются «интервалы». Что поделаешь, конец света.. Пожалуй, только фигура Гайи немного нелемовская, таких deus ex machina он себе не позволял, но это уже придирки.

«Лунные приключения Князя Кордиана» и «Пределы видения» вполне себе лемовские штучки, старательно копирующие «Кибериаду» и «Эдем» соответственно. Чуть шире замысел у «Космоботических сказаний Доминика Видмара»: это не просто стилизация приключений Иона Тихого, но скорее попытка построить метарассказ о таких приключениях, что напоминает известный «Хазарский словарь» Павича. В целом весьма добротно, философско, местами даже остроумно.

А вот дальше планка снижается. «Солнце король», «Телефон», «Пламя — я», «Вспышка» написаны интересно, но оканчиваются ничем. Отсутствие внятного финала и хотя бы намека на объяснение, в чем же там дело, сильно портит впечатление от прочитанного.

«Порыв», «Станлемиан» и «Кукла» вещи проходные и глубоко вторичные, не тянут на уровень такой антологии. И уж совсем чепуха это «Рич», полная бредятина, даром что последняя в сборнике.

Эх, такого героя загубили! Так сочно описать вампира, его муки и манию, чтобы вдруг нелепо превратить в какого-то там охотника. К чему тогда все эти «Ты можешь взять ее сегодня вечером», «Опасная девчонка», «дергался манок,... требуя крови»? Нехорошо обманывать читателя нечестными приемчиками. А у героя действительно сверхспособности? Иначе как прошел сквозь запертую дверь? Ну и уже традиционно, игра прилеплена к рассказу, что называется, на слюну.

Что называется, будни людей Х. Точнее, мальчика и его крысы Марины. Вообще, что удалось автору, так это сделать рассказ, напичканный безнадегой и ужасом, и в то же время с некоторыми трогательными деталями вроде той же крысы или большой надписи ЭПИЛОГ посредине текста. Интересно, автор сознательно темой «мутант и грибы» цитирует незабвенную «Кысь» или случайно получилось? Вообще рассказ душевный, даже жаль, что темы нет совсем и голосовать не за что. Стилистика предполагает украинское происхождение автора («вспомнил за автомат») и плохую вычитанность (а может, грамотность?) («Мутантов бояться!»).

Ну, даже не знаю. Претит мне такой подход. Это ж придумать такой мир, где тысячи актеров, а то и просто статистов, вынуждены не просто играть в реалити-шоу, а взаправду убивать (а заодно грабить, насиловать и проч.). И делают они это, словно действительно просто играют, а все ненатурально, не кровь, а кетчуп. Но там ведь действительно кровь и смерть! Блин, у Достоевского Раскольников одну старушку замочил, потом целый роман каялся, а тут бах-бах уноси готовенького.. Кто эти люди? Я готов поверить в закон джунглей и дикого Запада, я наслышан о нравах уркаганов на зоне, но ведь тут как будто бы нормальные люди, статисты, актеры, люди, можно сказать, искусства.. Автор, зачем ты с ними так? Зачем ты так с человечеством, которое якобы в миллиард голов смотрит на все это и плотоядно голосует? Жуть... При этот-то в рассказе никакой жути нет, там любовь наклевывается, детишки появляются, рейтинги скрупулезно подсчитывают.. На фоне такого вопиющей антиутопии и кровавого антигуманизма следить за однообразными похождениями некоего Дж. Деппа и его смазливой полунапарницы что-то даже не хочется, уж, автор, простите..

С Полонией перегруз. «Ойче» совсем необязателен, вполне хватило бы обычного «отче». А то поди, догадывайся 8-) Вот что мне не хватило, так это убедительного объяснения. Почему сомния главгероя оказалась не какой-то там сомнией, а самим Потрошителем? Потому что тот вернулся с войны? Ну так не он же один, там много кто должен возвращаться. Их сомнии тоже становятся опасными? Тогда инквизиции впору особенно приглядывать за ветеранами, а то этот ойче что инспектор Лейстред — всегда появляется поздно и только много болтает. И конечно, игра. Опять шито белыми нитками. Причем тут го? В чем смысл белых и черных камней применительно к Потрошителю? Могли быть шахматы, крестики-нолики, а можно было и без игры вообще обойтись. Тем более что решилось то все не на игровом поле, а — банально — оружием.

Написано хорошо, в меру бойко, с попытками «дать красиво» ;-)

Есть пара досадных ошибок:

Ла манш — Ла-Манш

инь и янь — инь и ян

В финал должна выйти.

Совершенно киношный ужастик с совершенно киношными («категории Бэ», как подсказывает автор) логическими ляпами. Ну если б на земле завелись злобные инопланетные хаусы, превращающие человека в безмозглое зомбё, разве ж позволили людям там жить? Да даже действия охотников в таком случае нелепы. Зачем в хаус заходить? Чтобы на змей посмотреть? Появился хаус, обнаружили, приехала спецкоманда с промышленным огнеметом, сожгла дотла, всё. Ну, иногда учоные в костюмах спецзащиты могли бы входить — исключительно для сбора образцов (да и то нафиг — можно ж послать робота). Как хаус обнаружить? Ну, блин, если вчера на пустыре ничего не было, а сегодня там целый дом — что же это еще? Опять же, материалы хауса и обычного дома, как я понимаю, совсем разные. Элементарно прибор-детектор разработать. Люди внутри хауса? А для чего тепловизоры существуют? А если внутри псевдо-человека «ни мозгов ни прочего ливера», так это любой рентген покажет. Существуют переносные рентгены, бетатроны, весь дом просветят насквозь. И разумеется, всем этим обязано заниматься государство на самом серьезном уровне, а не какие-то мутные «неофициальные» ковбои. Ну и совсем уж отчаянный бред, что люди сами, радостно и с песней, вселяются в невесть откуда взявшиеся дома, про которые поговаривают, что это инопланетяне, в которых, на минуточку, мелькают змеи и прочая нечисть и которые затем могут сжечь некие незваные охотники! Вы бы в такое вселились — с женами, детьми? Ну, наверное, пара наркоманов-бомжей да. Конечно, несколько безумных экстремалов, которые бы надеялись таким образом установить контакт с инопланетным разумом, но просто люди, массово? Нет, чушь, как такое можно написать? Видимо, автор сам «безумный экстремал»

Красивая поэтическая зарисовка. Изящно решение с «когда-тогда». Только так надо было и начать: «Когда Хомятка...» 8-) В целом понравилось.

Веселое, с ноткой безумства произведение о говорящих конях. В середине немного запутываешься в хитросплетениях интриг и махинаций, но главное, что в процессе написания ни одна лошадь не пострадала. На фоне засилия фанфиков «Бегущего человека» — так глоток свежего воздуха.

P.S. Тема конкурса реализована полностью, а вот к теме рассказа вопросы. Зачем беговым лошадям разум и речь, тем более что даже жокеи остаются? Скачки ведь прежде всего физика, это не шахматы и даже не футбол, где и речь, и умишко все таки нужны. Неужели умные и говорливые лошади быстрее бегают? Мне бы показалось, что наоборот ;)

Некая война, некий тыловой комендант поезда, некий майор, убедительно изображающий патриота, а на поверку оказавшийся предателем. С одной стороны, сюжетец, с другой, нам-то что с того? За кого переживать, кого презирать? Ведь мы не знаем, что за война, кто там прав, кто виноват, что побудило майора на такой поступок... Перед нами лишь условные тени условного мира..

И главное: игра в «есть такая буква» пришита белыми нитками. Смысла в ней решительно никакого. А ведь в правилах сказано: «эта игра должна быть важной для сюжета». То есть текст мимо темы.

Милая фэнтези роуд-стори, напомнила «Ксанф» Энтони. Забавная придумка оживить плоды и растения, хотя и на сюжет никак не повлиявшая. Под конец некий Куб (Рубика?) все перетасовал заново. Ну да, вечное возвращение Ницше..

Сколько играл в «Морской бой», никогда не думал, что так мухлевать можно! Автор, зачем вы меня такому научили, я ж теперь все время выигрывать буду :-)))

А вот собачку зазря замучали, это вам минус в карму.

И непонятно: если дается прямая ссылка на «Звездные войны», тогда почему чубака? Он же чубакка!

Написано бойко, но местами небрежно.

Вот, например,

Совершенно не вяжется «улыбнулся» и «не торопясь» с «лихорадочно осматривал». Тем более, ладно бы чубаку высматривал, а то барсуков. Тут чубака в опасности, а его из-за барсуков аж лихорадит. Совершенно неуместное здесь слово — «лихорадочно».

Еще странное:

Я, конечно, не знаю, может в мире этого рассказа у андроидов есть полное ФИО, но вообще-то так не принято. Если есть у неживого объекта имя/название, то оно одно. Вот Шурик — он везде и должен быть «Шурик», что еще за «Саша»? Имя же ему не просто так, это некая команда, позывной, зачем путаться?

Кстати, идея тестирования подозрительных андроидов в зоопарках — фантастическая 8-) Во-1, и в зоопарках полно людей, во-2, никакой гринпис не позволит, в-3, и нелогично: иная животинка столько стоит (денег и вложенного труда), да еще и если на планете их осталось пару десятков, что самого умного и тихого андроида лучше держать подальше..

Третий роман трилогии серьезно улучшил общее впечатление, подпорченное первыми двумя. Автор задал хороший космологический масштаб, выйдя на метавселенский уровень. По тексту романа разбросано несколько изящных НФ-решений, типа скрытой массы, десятимерного пространства, параллельных минивселенных в многомерном времени и проч. Способ, каким была уничтожена Солнечная система, кажется весьма оригинальным и крайне эффектным. Концепция «темного леса» получила расширенное толкование, ужасающее своей масштабностью и антигуманистической жестокостью. Превосходным художественным ходом оказались сказки Тяньмина, протянувшие изящную нить метафор от фэнтезийного сюжета к твердому НФ-смыслу.

Однако дичайшие логические провалы никуда, к сожалению, не делись. Несомненно, самой бредовой является поведение высших цивилизаций, которые якобы сидят в потаенных местах, как пауки, и ждут, пока до них дойдут чьи-нибудь координаты. Затем следует немедленная зачистка, не отягощенная никакой предварительной разведкой (хотя крайне удобные для этого софоны известны даже не сильно развитым трисолярианам). Возникает вопрос, что будет, если кто-то отправит в космос сто тысяч, сто миллионов координат окружающих звезд, и будет отправлять их постоянно на протяжении столетий.. Разве не создаст он тем самым маскирующий информационный шум? А если, подобно тому как снайперов вычисляют подбрасыванием ложных целей, кто-нибудь захочет вычислить самого зачистщика? Почему вообще суперцивилизации не в состоянии проследить, откуда были посланы координаты? Наверное, потому, что тогда их посылание будет бессмысленным и вся логика охоты «темного леса» рухнет?

Крайне несправедливо автор обошелся с цивилизацией трисоляриан. Если им была известна концепция «темного леса», почему они не приняли меры к защите от атаки извне? Уж черный домен-то они могли соорудить очень быстро. Как вообще могла возникнуть и долго существовать цивилизация, столь противоречащая основополагающей идее «темного леса»: войне всех против всех? Ведь трисоляриане не умели лгать! Это все равно что пушистый зайчик посреди стаи голодных волков... Представляется, что во вселенной «темного леса» на первый план вышли бы именно задачи совершенной мимикрии, обмана, дезинформации, тройной лжи, которые, кстати, и продемонстрировал Тяньмин с весомым успехом. Даже примитивная цивилизация способна к такому обману, если, к примеру, как я уже писал, на одни верные координаты начнет рассылать миллионы неверных. Да и вообще с такой концепцией стремиться захватывать чьи-то планеты — слепая нелепость. Спасение — только на кораблях поколений, которые движутся со световой скоростью от одной звезды к другой, успевая собрать там ресурсы, прежде чем их вычислят и уничтожат. Привязанные же к своим светилам планеты крайне ненадежны и даже опасны. Зачем к Земле так стремились трисоляриане?

Неоправданно большим оптимизмом снабдил автор пару человеческих кораблей — «Гравитацию» и «Синий космос». Будучи по сути примитивными судами, обреченными на тысячелетний дрейф в космосе, они вдруг стали носителями прогрессивнейшей науки, освоив пространственные двигатели, антиматерию, нейронные компьютеры и т. д. Откуда, как? (Кстати, при этом софоны им почему-то не дались, хотя в деле коммуникации им нет равных). Трисоляриане тоже, потеряв родную планету, вдруг научились создавать минивселенные — неужели Лю Цысинь думает, что полет в космосе в тесных помещениях космического корабля так стимулирует теоретическую мысль? Он сам пишет, как подтолкнуло земную науку создание гелиоцентрического ускорителя. Но ведь подобных масштабов проекты невозможны в случае летящих в космосе беглецов! У них там банальная задача выживать...

Кстати, замыкание в персональные вселенные (причем не обязательно «метр на метр», но много, много больше) — это ведь логичный способ уйти от атаки «темного леса» и тем не менее сохранить хоть какую-то связь с Большой Вселенной! (Лю Цысинь сначала отрицает эту связь, но потом признает ее, когда его герои с помощью «двери» начинают искать подходящие для жизни миры и останавливаются на категории «три»). Значит, с одной стороны, имеем способ уйти от общей гибели Вселенной в малых размерностях (тут автор ничего не сказал нам об особенностях схлопывания двумерной Вселенной!), а с другой, — неизбежные супервойны между минивселенными. Но это уже сюжет для четвертого романа, который так и просится ;)

Бойкий рассказец, правда, не решивший, к какому жанру он относится. Начинается как юмофант, заканчивается как настоящая экодрама. Поэтому не очень верится в внезапное превращение циничного охотника-убийцы в аватара-спасителя местных джунглей. Ну и что, что на дрейке его лицо? Охотник так о детишках мечтает? Ну, надо было как-то на это намекнуть. Да вообще вся тема с охотой на дрейков неубедительна. Сначала нам показали каких-то безобидных слонов, которых заваливают с одного выстрела. И все? Нам обещали драконов... Видимо, автор решил с драконами не возиться. Далее, раз это такая супердорогая пряность, то дрейков уже как бизонов должны были подчистую свести. Почему не свели? Потом показали, как легко их выращивать (но не человеку, якобы). Допустим, и что? Пусть выращивают роботы на дальних плантациях, а для подстраховки рядом повесить клетки со свинками там, или коровами. Выведутся дрейки-коровы, их тут же в расход... Красота.. Упс, тогда рассказа не будет, поэтому логикой можно пожертвовать..

Автор соорудил нечто очень атмосферное, с интересными деталями, но невразумительным сюжетом. Как будто кусок чего-то много большего.. С одной стороны, тупая блондинка, мечтающая стать «облачным скульптором» (хороший стеб над современными хипстерами ) и не замечающая, что порабощена чужаками, с другой, некий киборг, умный, человечный, выполняющий древнюю программу выживания человечества. И все, начало и конец скрыты во мраке.. Что за «важная миссия», с которой они прибыли «к планете»? Что на планете делает Волат, в смысле чего добился за 400 лет? Действительно ли клиффы тупо враги, или у них какие-то свои цели? Интереснейшие вопросы, на которые автор не дает ответа. Почему? Сам не знает? Тогда нечего было и рассказ писать — мир нужно продумывать полноценно. А если знает, то почему нам не рассказал? Читателя не любит? Похоже на то

Кстати, это после «Ложной слепоты» стали так популярны множественные личности не в качестве пациентов психлечебниц, а как полноценные герои и профи?

Словно меду объелся. Все сладкое, приторное, фестивальное.. Такие хорошие новоатланты, такие милые (за некоторым исключением) асгардцы... Соревнуются, кто кому добрее сделает.. И все это напичкано важно-серьезными диалогами по самое горло.. Так хотелось хитрых планов, тайны Прежних, еще каких переворотов.. Увы и ах. И да, НовоПекин не канает. В русском языке не бывает заглавных букв в середине слова. Поэтому или Новопекин, или Ново-Пекин.

Двестипроцентно девочковый рассказ, аж скулы сводит.

Фентези-магреализм, где названия планет легко заменимы на названия воображаемых стран и городов.

Вообще космос здесь настолько не нужен, настолько чужд авторше, что она чуть ли не с отвращением добавляет чуток космического антуража, делая нарочитые ошибки: «к центру Галактике», вместо «Галактики», «на Кассиопеи» вместо «на Кассиопее», «из Гропппы» вместо «с Гропппы». Планета то Гроппп, то Гропп, то вообще Кроппп. Хотя остальной текст написан весьма грамотно.

Для меня осталось непонятным, что такого было именно в этой Гропппе, что сюда прилетела девочка и здесь проснулся ее внутренний Бог? Почему именно здесь? Почему именно сейчас? Просто вышло время — неубедительно, точнее недостаточно для напряжения сюжета. Не хватает конфликта, пусть даже внутреннего...

Написано приятно, много приятнее большинства рассказов конкурса. Стиль магреализма вполне удался. Я бы даже взял в топ, но за неуважение к теме конкурса и космосу — жирный минус.

P.S. И кстати, почему Бог девочки мужчина? И почему тогда, меняясь телами (кстати, откуда второе тело?), они не меняются полами? Ведь Бог говорит: теперь «я — беззаботная девочка, а ты — занудный Бог». И тут же «бывший Бог ускакал» (хотя теперь его черед быть девочкой!), а новый Бог «поднялась высоко в небо, посмотрела по сторонам, разглядела...»

Вот интересно, эти нелепые орфоошибки — авторские, или его героя, эдакого простеца-элджернона? Но ведь герой не пишет, а наговаривает на видео. Какая-то неувязочка.

Но самая большая неувязка — в том внезапно открывшемся факте, что колонистов-исследователей не телепортируют после смерти, а клонируют на базе. Отлично, но как же тогда они помнят, что с ними происходило перед гибелью? Их начальство, конечно, может получить с помощью какого-нибудь передатчика видеозаписи, данные от скафандров и т.п., но личная память-то откуда?

Кстати, посыл: сначала земные колонисты колонизуют что-то, а потом что-то «колонизует» их, уже встречался на этом конкурсе. Но тут он лучше подан.

Как-то совсем не сочетаются две половины рассказа и две половины человеческого общества в рассказе: антиутопия потребления и утопические, чуть ли не комиксоидные супермены, в одних трениках разгуливающие по Ганимеду. Причем вторые вырастают строго из первых — как сорняки сквозь культуру, видимо. А может, все-таки кормят их чем-то особенным, новомодными витаминными смесями, например? А может, наоборот, эти, наверху, которые без модемов, как раз таки модемы и придумали, весь этот культ потребления, футбола и что там еще, чтобы отвлечь массы? А то ведь тоже захотят по Ганимеду погулять, с Лебедями прокатиться, да нельзя, самим мало, на всех не хватит. То есть выросла такая субкультура уберменшей, присвоила себе космос, а всех прочих — в дебилы, на короткий поводок модемов, на жаренные окорочка подсадить. И тут бы герою разоблачить этих уберменшей, вскрыть их гнилую расистскую сущность, так нет же, он с ними, он «тоскует по звездам», совершенно не беспокоясь о миллионах человеческих душ, омодемленных, офутболенных, превращенных в «копошащийся слой гумуса», «пожирающих собственное дерьмо». А чем они виноваты, что у них с малолетства башка, в отличие от артемовой, под модем подходит? Нет, гадкий герой, эгоистичный, слепой, даром что к модему иммунный. И жизненная философия у него гадкая: «я привык делать то, что говорят старшие, не особо задумываясь над причинами». Философия соленоида...

Умело написан, но скучноват. Некоторым увеличение квоты знаков пошло явно не на пользу, в двадцать тысяч этот рассказ смотрелся бы куда выигрышнее.

Идея с шаманом понятна, но в контексте рассказа неадекватна: настоящий шаман сообщается с трансцендентным миром, а тут вполне посюсторонняя планета, просто пока малоизученная. Эдак Ньютон и Менделеев тоже шаманами были.

А главное: слишком оптимистичный фон всего рассказа. Прямиком из шестидесятых. Только вот мы, из двадцать первого века, знаем, как умеем загаживать и высасывать планеты, уничтожать всю флору-фауну. Там в конце рассказа люди знакомят планету с коктейлем из самых характерных земных молекул: пластик, растворители, прочая химия.. Так вот это и есть начало конца, пластиком завалят, никакие шаманы не спасут. А потом, полагаю, на новую планету полетят, и адаптация повторится вновь.

Встретились, значит, якут с дравидом. Чайку попить, об урожаях покалякать. Конечно, не обошлось без охотничьих баек: то волков помянут, то кабанчиков, а то сам мишка придет. А то, что дело происходит где-то в открытом космосе, ну так что ж того, что же теперь, и чаю не пить? Вот такая случилась нехитрая история. А зачем нам автор насовал всяких слов мудреных: поляризованные гравиволны, световые гармоники, большая нуклидная? Да бис его знает, видимо, чтобы байки звучали солиднее. А что это за красненькие и желтенькие на самом деле мелькают? Да кто ж их разберет, да и некогда, «соотношение затрат оборудования на единицу выработки» пострадать может. Вот такой рассказец ни о чем, ни о где, ни о когда. Читатели Хуманхауса, может быть, и довольны, не имею честь знать, а вот я не очень. Не друзья мы с автором, ой не друзья.

По многочисленным просьбам проводим сеанс делакримизации (обезслезливания). Просьба детей и впечатлительных женщин (а также автора!) убрать от мониторов. Из-под бритвы Оккама, как правило, густо льется кровь.

Итак, пациент: довольно крупных размеров (34 тыс. зн.) неврастеник, впечатлительный, импульсивный, шизоидный, с невыразительным лицом и речью. Поступил в лабораторию в состоянии крайнего нервного истощения, постоянно плакал, жаловался, что это очень трудно: спасать человечество. Назначено принудительное вскрытие in vivo.

Сначала локальные разрезы:

На некоей пустынной планете обитают дробные части десятичного логарифма. Мантиссы, то есть. А вы что подумали? Миллионы лет назад они «правили Галактикой» как коллективный разум, а сейчас совсем выродились и одичали. Ныне Галактику заселяют люди.

А теперь сделаем шаг назад и осознаем: обнаружена древнейшая раса! Правившая Галактикой!! Да еще и коллективный разум!!! Это же эпохально. А о чем нам рассказывает пациент? Что ими в частном порядке занимается какой-то любитель-археолог, и еще несколько археологов, видимо, копают черепки в песке. И всё!!! Да эта планета должна быть нашпигована научными экспедициями самых разных мастей! Где ксенобиологи, нейробиологи, когнитивисты, лингвисты, историки, физики, химики, наконец? Пациент явно бредит.

Далее еще веселее. Человечество сталкивается с неким опаснейшим врагом: роевиками, который проникают в сознание людей и подавляют его, превращая тех в зомби. Знаний о роевиках нет, защиты нет, лекарства нет, кроме «орбитальной бомбардировки». Сурово! И есть у нас всего лишь один-единственный на всю Галактику иммунный к ним – все тот же археолог-любитель. Как, он есть?! Где же он, почему до сих пор не окружен толпами ученых самых разных мастей, который исследуют его на предмет познания роевиков и борьбы с ними? Ведь на кону реальные люди?! А он в это время танцует фламенко с кастаньетами. Зашибись! И ладно бы пациент рассказал о научной деградации человечества, мол, никому ничего не надо, тоже вымираем. Так ведь нет, нас убеждают, что люди стремятся «вперед и вперед, все дальше за знаниями»! И как это сочетается? Никак, налицо явно шизоидное сознание.

Далее, наш герой прилетает на планету, где одна лишь флора, нет животных, даже простейших. Нет, тут пациент не бредит, он просто пересказывает прочитанный в детстве рассказ Урсулы Ле Гуин «Обширней и медлительней империй». Простим ему этот невольный плагиат, однако спросим: для чего понадобился именно такой мир? В чем смысл отсутствия там фауны? У Ле Гуин это был интереснейший пример растительного коллективного разума, своего рода разумная планета — и мирная! Было бы поучительно, если бы пациент нам поведал о каком-то подобном разуме и здесь, может быть даже противопоставил его хищному разуму роевиков. Но нет, кажется, этот зеленый стерильный мир ему понадобился только для того, чтобы босиком пошлепать по лужам, не боясь подхватить грипп. Наш пациент еще и инфантилен; так и запишем.

Следующий разрез: наш герой встречается с белой мертвой мышкой, которая обещает показать ему, как глубока дыра… Гм, коллега психоаналитик, не встревайте! Ваша очередь еще дойдет. Пациент, несомненно, испытал в детстве психическую травму, а может, просто слишком много резал мышей. Теперь мышь для него персонифицирует женщину, которой управляет искусственный интеллект — рассудительный, спокойный, безотказный… Сказка, а не женщина… Господа врачи, потише! Я понимаю, случай крайне интересный, но не мешайте доктору Оккаму…

Ах-да, наша мышка утверждает, что отключила все свои рецепторы, тем не менее видит, слышит, осязает. Так нельзя: сетчатка глаза, Кортиев орган в ухе, нервные окончания под кожей и т. п. это и есть рецепторы – отключить их значит полностью лишить мозг сенсорики, кто бы этим мозгом ни заправлял: ИИ, роевик или сапиенс. Я бы на месте героя присмотрелся к этой мышке внимательнее, но ведь мы уже выяснили, что это неосознанная проекция пациента, какие к ней претензии по логике?

Но держитесь, господа, мы вскрыли самую потаенную часть подсознания нашего пациента. Подавленные образы и страхи сыпятся как из ведра. Вот герой подозрительно ищет у всепланетарного растения центр: «А где его центр? Должен же быть какой-то центр». Несомненно, он еще в школе изучал, что у растений, в отличие от высших животных, нет «центра», крона и ствол дерева не более «центральны», чем корни. Но школа подсознанию не указ. Ищет ли он тем самым мозг? Как бы не так! Мы вскоре узнаем, что для пациента означает центр! Он, конечно же, находит его (в невротических путешествиях герои всегда находят то, что ищут, точнее, что боятся, а не то, что на самом деле). «Центром» оказывается… огромная дыра в земле, «усеянная острыми зубами»! Спросим на всякий случай у биологов, каков эволюционный смысл появления такой пасти на планете, где существует только растения, более того, одно и то же растение? Допустим, оно питается какими-нибудь мхами, переносимыми в «фудформах», что само по себе странно для фототрофного организма, так мхи что ли оно рвет на части? Конечно, нет, перед нами классический случай фобии vagina dentata, что неудивительно, учитывая, что наш пациент представляет себе женщин в виде мертвых белых мышек, а внутри себя ощущает некоего «Зверя», иногда восстающего и рвущегося наружу, но чаще послушного и домашнего, как котик (sic!).

Надо отдать должное пациенту: у него хватило мужества спуститься (вместе с «Зверем») в зубастую дыру и встретиться лицом к лицу с источником страха внутри. Но вместо того чтобы исцелиться, увидеть в мертвой мышке обычную привлекательную женщину и зажить с нею обычной половой жизнью, он убеждает себя, что впустил внутрь целый выводок «зверей» и теперь должен убить себя, дабы спасти мир от них. Увы, но это тяжелый, почти не поддающийся лечению случай множественной шизофрении, отягощенной маниакально-депрессивным психозом. Банально, коллеги, а так хорошо начиналось!

Итак, результаты вскрытия неутешительны. Пациент практически безнадежен. То, что кажется ему объективной реальностью, на самом деле есть невротическое путешествие в глубины собственного подсознания. Если бы он это осознавал, была бы оригинальная вещь в духе Линдсея, а так нелогичный сумбур и вторичность. Как говорит один мой приятель-патологоанатом, психи в космосе!

Диаложный рассказ про людей, которые на какой-то планете встретили иную форму жизни, мимикрирующую под человечьих детей. Тут бы им и остановиться, вспомнить многочисленные примеры того, как фантасты уже описывали подобные встречи, но они не могут, лишь сопят в шестидесятные свитера.. Ах да, им начинает казаться, что это контакт сулит им бессмертие. А по-моему, это лишь «кафетка».

В итоге, колонии, извините, автор, нет от слова совсем. Несколько исследователей-ученых это еще не колония. Далее, посыл. «Всё есть любовь. Нас пытаются научить этому. А мы дети». Хороший, гуманистический посыл, спору нет. А вот логики тоже нет. Потому что если «мы дети», то любовь для нас должна быть столь же естественной, как воздух. Тут должно быть наоборот, мы слишком взрослые. Настолько, что уже забыли, что есть дети и как понимать детей. Но в рассказе кто-то забыл, а кто-то, видимо, и нет. Из-за этого нерв рассказа слишком расслаблен. Сильней бы закрутить. Но общая расслабленность рассказа не позволяет этого сделать — всем там как бы пофигу, выпили, покурили, поболтали, псевдодетишек колченогих погладили... А нехай живут, божья тварь, умрем, будет кому вспомнить... Короче, крестьяне в космосе.

Встречали ли вы героя, который когда-то преуспевал, был талантлив, но с ним случилось несчастье, и вот он опустился и запил в одиночестве, временами поигрывая револьвером перед зеркалом, глядя в свои «стальные глаза» и не зная, застрелиться или еще продлить бессмысленное существование, пока к нему приходят призраки из прошлого? Конечно, встречали. Имя ему Голливудский Штамп. Я часто думаю, как повезло классикам. Потому и писали столь хорошо и разнообразно, что их головы не были забиты навязчивыми образами из бесконечных фильмов: такими, кажется, жизненными, убедительными, естественными! А на самом деле банальными и пошлыми. Современным писателем труднее. Они или сознательно противятся нашествию кинообразов, гиперкритичны к тому, что приходит первым на ум, слишком не доверяют своей интуиции, предпочитая игру с проверенным материалом, — это постмодернисты. Или сдаются и пишут книги, подобные «Мерцающим». Наивные, вторичные и идейно пустые, какую бы квантовую физику они при этом ни эксплуатировали.

Роман Косматки можно охарактеризовать одной фразой: «слышал звон…». Нынче популярны книги о причудливых космологиях на грани науки и фантазии? Будут вам вложенные друг в друга вселенные-матрешки. Актуален спор науки с религией? Держите экспериментальную проверку на наличие души. Пользуются повышенным спросом конспирологические теории? Значит, нами управляют пришельцы из иных миров. А еще есть похищения, погони, драки, сражения с инфернальными псами, способными переполовинить человека, причем не поперек, а вдоль. И, конечно, главгады, которые слишком долго распинаются перед поверженным героем, прежде чем его пристрелить. Короче, полный набор колокольчиков не очень разборчивого автора.

Но основная проблема даже не в отсутствии оригинальности всех этих тем и линий, что вполне можно пережить, а в том, что раскрыты они неубедительно, подвисают в деталях, связаны грубо и превращают роман в сплошное подобие: подобие боевика, подобие НФ, подобие литературы. Если человек рядится в одежды кого-то более известного и яркого, это называется косплей. Стало быть, есть и книги-косплеи, вроде «Мерцающих», которые шапку заимствуют у Грега Игана, куртку — от «да Винчи», а джинсы — секонд-хенд из Голливуда. То еще пугало даже без окончательного разоблачения (я имею в виду финальный твист, от которого хочется зажмуриться и помолиться, ибо «не ведает, что творит»).

Кстати, почему «Мерцающие», если в тексте всюду «мерцальники»? Впрочем, это уже вопрос к редакторам русского перевода, по-видимому, также заразившимся общей неубедительностью произведения. И вообще почему «Мерцающие»? Ну, придумал автор забавную деталь про своих иномирников, но ведь она не значит для сюжета ровным счетом ни-че-го! С таким же успехом они могли бы быть мигающими, или искрящими, или переливающимися-всеми-цветами-радуги. Для романа бы ничего не изменилось. Ну и зачем такую несущественную деталь выносить аж в название? Зачем вообще было вешать на стену такое ружье, если не предполагалось из него стрелять?

Одно лишь можно поставить книге в заслугу. В ней несколько раз упоминается Ричард Фейнман и его знаменитые лекции по физике, послужившие источником вдохновения Косматки. Им он обязан не только классическим двухщелевым экспериментом по интерференции света, положенным в завязку романа, но и, как представляется, более глобальным идеям о природе загадочной реальности. Так что как дань уважения сойдет.

Манарага — это гора. Чего не скажешь о «Манараге». Не Монблан, каким была «Теллурия». Скорее, небольшая возвышенность, холм, а точнее, погребальный курган. Отсюда видно немногое, впрочем, главное в нём — под ногами. А там, скрючившись, лежит тот, кто некогда был европейским человеком — свободным, творческим, индивидуальным. Такого Сорокин когда-то ещё пытался пробудить льдом, воскресить, вбивая гвозди в голову, — всё напрасно. Ушёл, исчез, променял внутреннюю силу на внешние удовольствия, сделал внешнее внутренним, так что любая блоха имеет теперь над ним власть. Паразит превратился в хозяина. А хозяин — в раба вещей и желаний. Не им даже желаемых. Оттого пустых, скучных и быстро надоедающих.

Сменим оптику. Рецензенты, толкаясь, выхватывают друг у друга поварской колпак, в котором сорокинский герой готовит «на книгах», дабы предложить свой рецептик жареной манараги. Господа, разве не видите, что перед вами не многообещающе потрескивает жаровня? Это же поминальный костер, тризна по закатившейся европейской культуре! Как буквально порой понимают булгаковское «рукописи не горят». Не горят идеи, символы, культурные архетипы! Не горит воля, их созидающая, не горит гений, их шлифующий, не горит дух, ими дышащий. Прочее же полыхает ещё как, только подкладывай. В том числе имена, эпохи, цивилизации…

Увеличим приближение. Беда ведь не в том, что «жгут книги», и не в том, что их «не читают» (раз требуют к обеду Чехова и Дос Пассоса, значит не так уж и безнадёжны). Беда в том, что их не пишут! Культура живёт не на пыльных полках букинистов, не в музеях и пинакотеках, она — на кончике пера пишущего, на острие мысли думающего. А кто у Сорокина, простите за бранное слово, «творцы»? Калеки (физические и духовные), фрики, графоманы. Они подражают Толстому вплоть до бороды, сапог и сермяги, они пишут собственной кровью «Нового Заратустру», словно в бульварном чтиве, они сплошь «флоберы, достоевские и кафки». Но много «флоберов» даже страшнее для культуры, чем ни одного. Когда копируют первоиздания, пережить ещё можно, когда копируют первописателей — тушите свет. Не потому что копии всегда хуже оригиналов, а потому что культура — это мир только оригиналов. Больших оригиналов. Неповторимых оригиналов. Собственно, всё неповторимое и есть культура. А всё повторяющееся — анти-.

Можно, впрочем, подумать, что наш герой всё-таки оригинален. Он немного романтик, мастер своего дела, имеет принципы. Скромный и обаятельный, что не мешает ему иронизировать над «незатейливой буржуазией». Но что в центре его сущности? Всё та же однотипная блоха! Он прыгает по континентам от «чтения» к «чтению», он полон блошиными мечтами о «море и пальмах», он ноги не ступит без подсказки «умных блох», живущих в его голове, заменивших ему голову. Оригинальный человеческий разум «усовершенствован» серийной моделью на счастье блошиного человека. И самые искренние слёзы счастья текут из его глаз. «Солнце, небо, Манарага, чудесная машина. И будущее, наше ослепительное будущее». Мы все станем «чудесными машинами»…

Да, Сорокин написал антиутопию. Не тяжелую и холодную, как подземный лёд, а лёгкую, воздушную, умную, танцующую, как блоха, «дансе с верояциями». Его книжка весело поблескивает стилями, аллюзиями и цитатами; дымит пародиями на массовую культуру и современных писателей, всё ещё оглядывающихся на великих классиков, — а значит, и самопародией; горит ровно столько, чтобы не надоесть. Жанр антиутопий уже почтенный. Мы привыкли к ним, знаем в них вкус, научились готовить и потреблять, так чтобы не натыкаться на острые кости, несъедобные потроха, ядовитую желчь. Сорокин как умелый повар подаёт превосходное блюдо. Не его вина, что голод не утолён. Вот он, всё ещё сосёт под ложечкой — голод странный, не животный, не телесный, не книжный. Голод человеческий…

Надеюсь, они все же разнесли к черту весь этот ужасный муравейник!

Отвратительно, насколько правдоподобно Герберт описал биототалитарную систему, где человек низведен да пресловутого винтика, до таракана, смысл жизни которого — продолжать вид, работать на него и отдать за него жизнь без какой-либо тени сомнений и рефлексии. Улей даже хуже фашизма — если последнему приходилось держаться на шаткой основе идеологии, потому всегда находились и будут находиться инакомыслящие, инакочувствующие, то здесь все решено генетически и химически, а потому абсолютно. Ни любви, ни творчества, ни самостоятельной мысли — все слепо, немо и покорно. Эта антиутопия похлеще Оруэлла будет. Ее можно разнести только атомной бомбой — изнутри они никогда не разрушится, но будет лишь нарастать смертельной раковой опухолью на теле Земли. А вдруг уже сейчас ведутся секретные разработки подобных обществ, благо генетика и химия далеко шагнули вперед? Это же идеальные солдаты, идеальные рабы, идеальные подданные для тирана! Идеальная основа для абсолютной власти. Идеальная антиутопия. Даже «Матрица» отдыхает.

Любознательных детей, все время задающих вопросы, называют почемучками. Американский биолог и географ Джаред Даймонд и к семидесяти пяти годам не перестал «почемучить» — правда, ответы предпочитает искать самостоятельно. В своих всемирно известных бестселлерах «Коллапс» и «Ружья, микробы и сталь» он исследовал, «почему одни общества выживают, а другие умирают» и «почему на разных континентах история развивалась так неодинаково». В новой книге ставится не менее интересная задача — «чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке». Короткий ответ умещается в одно слово: многому. Подробный — занимает почти семьсот страниц, однако полностью оправдывает время на их прочтение. Ведь эрудиция автора необозрима, опыт подкупает, а аргументы обезоруживают.

Вплоть до двадцатого века считалось, что единственный непререкаемый наставник в мире — цивилизация. Традиционные общества с боем или без боя, но сдавались ей одно за другим. «Рис на обед и никаких москитов», приводит Даймонд слова одного туземца, пожелавшего переселиться в город. Элементарные блага цивилизации несомненны, и автор посвящает немало строк высокой оценке современной науки и медицины, политического строя и государственного управления. Однако сорокалетний опыт общения с новогвинейскими племенами дает Даймонду редкую возможность полноценного сравнения двух «лагерей» человечества. И тут оказывается, что цивилизация за несколько тысячелетий своей истории накопила немало негативных черт, пожертвовав кое-чем полезным, что традиционные культуры продолжают сохранять. Сейчас, когда западное общество достигло пика сложности, когда отдельный индивид теряется в гигантских социальных массах, простые принципы жизни охотников-собирателей вдруг приобретают мировоззренческую окраску: нам снова нужно выживать, только на сей раз в каменных джунглях.

Как биолог, Даймонд начинает с очевидных фактов. Человеческая эволюция насчитывает шесть миллионов лет, из которых только одиннадцать тысяч мы питаемся продуктами земледелия и только пять тысяч — живем в условиях компактных городских сообществ. За такой короткий (по биологическим меркам) срок до наших генов еще не дошло, что образ жизни радикально изменился! Они продолжают побуждать наши организмы запасать соль, глюкозу и жир — даже в условиях нынешнего их изобилия. В каменном веке попросту не существовало таких распространенных сегодня болезней, как диабет, гипертония, рак и стенокардия. Сегодня они кажутся почти неизбежными — в связи с повсеместной распространенностью соленой пищи, сладких газированных напитков, консервированных продуктов и полуфабрикатов, насыщенных и трансненасыщенных жиров. Приговор? Даймонд считает, что нет. Не обязательно жить на Новой Гвинее, чтобы воспользоваться его рекомендациями по «вкусной и здоровой пище».

Вообще прагматика повседневной жизни —конек Даймонда. Ему не очень удается понять религию и он совершенно не касается мифологии, поэтому воздерживается от совета, чему можно научиться в этом случае. Зато как рыба в воде он чувствует себя в вопросах воспитания детей, судопроизводства, безопасности жизни и многоязычия. Временами он излишне многословен, описывая свои приключения в Азии и Океании, коих у него накопилось предостаточно. Но это с лихвой окупается точными, конкретными и практическими выводами. Какие особенности воспитания делают туземцев столь самостоятельными, общительными и эмоционально благополучными? Почему они стремятся не наказывать и изолировать преступников, но примирить с обществом и восстановить нарушенное равновесие? Важно ли с детства учить несколько языков? Что такое конструктивная паранойя и как она помогает людям? Это лишь немногие из тех крайне интересных вопросов, на которые он дает недвусмысленные ответы.

Давайте взглянем правде в глаза, — резюмирует Даймонд. — Западный мир хорош, но не настолько, чтобы замыкаться на нем. Наши предки тысячелетиями жили иначе, чем мы, и так, как сейчас еще живут некоторые традиционные общества. Они накопили бесценный запас практических навыков и способов, гармонизирующих их существование. Не все годится для нас, но то, что годится, способно хорошо нам послужить. Мир позавчера достоин того, чтобы и завтра изучать и сохранять его.

Висит, значит, в какой-то темной избушке, где пауки по углам, некий барометр и показывает то шторм, то великую сушь. Да так настойчиво показывает, что аж страшно становится, хотя тот шторм и та великая сушь нигде, кроме как внутри самого барометра, и не бывают. А может, то не барометр, а зеркало в тяжелой деревянной раме — то густой смрадной пылью покрытое, то вдруг само собой очищается, бесстрастно отражая все неказистые внутренности прокопченной избенки. И хочется заглянуть в то зеркало, и жутко — а ну как не себя там увидишь, а нечто звериное и самодовольное? Да нет, себя, конечно, кого же еще — а то так, почудилось…

Чудится что-то и в романах Пелевина — то яснее, то глуше, подернутое пылью этого мира, припорошенное паутиной лжи и копотью истории. Меньше пыли — в «Смотрителе» и «Цукербринах», больше — в «Бэтмане Аполло» и «Лампе Мафусаила». Не вина в том автора, что пыль, решительно смахнутая с зеркала, тут же вновь на нем оседает — куда ей из тесной избушки-то деться? А перестроить грязную хибарку в светлые хоромы изволь уж, читатель, сам — твоя ведь это душа, с тебя и спрос. Только так нужно подходить к творчеству Пелевина, хотя есть соблазн и иначе. Как иначе? А это если начать всматриваться в пыль и находить там вдруг некие «знаки» — то ли буквы, то ли символы, начертанные неизвестно чьим пальцем и неизвестно насколько глубоко проникшие в ткань мира. Дай же вытру, так и хочется пройтись по ним тряпкой, но погоди, видишь как все затейливо и таинственно устроено! Куда такую мудроту губить? В споре буддиста с каббалистом и рождается роман Пелевина как зеркало русской души.

Ведь о чем толкует буддист? Нет ничего такого, что было бы только мной. Или цивилизацией. Или жизнью. Разумом, ценностью, смыслом. Все это лишь образы в зеркале, промелькнули — и пропали, а зеркалу до них нет никакого дела и от них нет никакого действия. Впрочем, пока пыль лежит на зеркале, мы не можем это ясно понять — кажется, что все взаправду. Смахивая эту пыль, мы вместе с нею «просыпаемся, постоянно просыпаемся». А когда мы наконец целиком просыплемся/проснемся, нас не будет, потому что «окончательно просыпались», и будем мы-истинные, потому что окончательно проснулись. И ведь вместе с героем «Лампы» Кримпаем Можайским эту истину смутно ощущает каждый русский человек — потому так крепка в нашей душе анархистская жилка, так сильна надежда на авось, так безоглядна способность переворачивать жизнь с ног на голову — все равно все это ненастоящее (цивилизация, быт, доллар, окружающий мир), а настоящее — не это.

Правильно, тут же шепчет нам в левое ухо каббалист. Это все ненастоящее, потому как настоящее — гораздо глубже и таинственней. В основе мира лежат грозные и очень реальные силы — именно они и действуют на барометр, а вовсе не он сам. Это вампиры и халдеи, масоны и рептилоиды, Флюид и Всевидящий Глаз — и «все в космосе этому Глазу подчиняются и служат». Ведь именно он «решает, как будет развиваться история». При этом его можно «надурить». И вот существует целое искусство служения этому Глазу, общения с ним и аккуратного его охмурения. Овладеешь этим искусством в совершенстве — познаешь мир как он есть, будешь делать реальные дела и пользоваться реальными благами. Потерпишь неудачу — останешься прозябать в ненастоящем мире, где самая «реальная вещь» — это твой аккаунт в фейсбуке, на который вдруг подписался Сергей Лукьяненко. Кто ж в здравом уме откажется от такой судьбы и такого знания? Потому вместе с недоверием к видимому миру есть в русской душе закономерное доверие к пророкам мира невидимого, каббалистам и каббалоидам всевозможного разлива, веса и оперения. Что поделать — сильна власть пыли и многообещающи знаки на ее поверхности, не каждый способен отмахнуться.

Так кто же побеждает — буддист или каббалист? Не дает Пелевин ответа. Да и как даст, если выбор опять-таки целиком за читателем, коль скоро именно в нем отражается эта самая битва. Те, кто симпатизируют буддисту, найдут в «Лампе» родственную душу Маркиана Можайского и посетуют на слабый финал. Те же, кто сочувствуют каббалисту, порадуются богатой палитре мировых тайн — от криптоистории и «дао золота» до переписывания Вселенной задним числом. И каждый отметит незавершенность идеи: словно просидел целый день в окопе, а сражения так и не дождался — только артиллерию подтягивают, да связисты под ногами суетятся. Итак, полки выстроены, галифе заправлены, the show must go on!

Очень интересная идея о моменте времени, который не является «одномоментным», а обладает протяженностью, для разных существ различной. Для человека, к примеру, это малая доля секунды, а для мощной компьютерной сети — аж 137 секунд. Лем не делает следующий ход, но он сразу же приходит на ум — значит для бога (или некоего абсолютного разума) этот момент может длиться... вечность, что на совершенно научной, физической основе объясняет божественное всеведение. Впрочем, он же лишает бога свободы воли, а самым свободным (спонтанным) оказывается электрон. Получается теологический принцип неопределенности: или полная свобода, или всеведение, а вместе никак. Вот такие орешки по ходу, в простеньком рассказе щелкает гений Лема.

О положительных сторонах романа уже много сказали здесь, поэтому остановлюсь исключительно на негативных моментах. А их, к сожалению, достаточно, причем касаются они логики основного сюжета, так что избежать их читателю при всем желании не удастся. Всю критику, разумеется, прячу в спойлер.

Таким образом, упомянутые логические ошибки и просчеты сильно снижают общее впечатление от романа, переводя в его в разряд весьма наивного и поверхностного псевдонаучного чтива, что-то вроде «Кода да Винчи». Не удивлюсь, если грядущая экранизация окажется такой же бездушной поделкой, как фильм с когда-то весьма талантливым Томом Хэнксом. А настоящую научную фантастику пишет Питер Уоттс.

Начну с параллели, закончу нормалью.

Космический корабль землян встречается с чем-то абсолютно чуждым. Оно организовано на принципах, отличных от белковой жизни, управляет мощным магнитным полем, крайне опасным для людей, осуществляет непостижимые ритуалы и преследует неизвестные цели. Даже не ясно, разумно ли оно, осознает ли себя? Земляне бросают против него всю технологическую мощь своей цивилизации, но остаются ни с чем: без диалога, без гарантий, без понимания. А это ли не поражение?

Роман с таким сюжетом написал Станислав Лем в 1963 году. Он назывался «Непобедимый» и был предостережением излишнему оптимизму человека, вознамерившегося покорить глубокий космос. Через сорок лет книгу с таким же сюжетом напишет Питер Уоттс. Его «Ложную слепоту» можно назвать некрологом пониманию как таковому. Здесь завершается эпоха наивной веры в самопознание. Человеческое «я» теряет свою глубину, свободу, самостность. И вот как это было.

1747 — французский врач Жюльен Офрэ де Ламетри издает трактат «Человек-машина», в котором уравнивает человека с животными и механизмами, а все его способности объявляет «результатом организации мозга». 1886 — Фридрих Ницше сочиняет «По ту сторону добра и зла», где отказывается от концепции «я»: правильно говорить «мыслится», а не «я мыслю» — это грамматика языка побуждает нас добавлять к наличному действию еще и воображаемого деятеля. 1913 — американский психолог Джон Бродес Уотсон в лекции «Психология с точки зрения бихевиориста» заявляет, что изучение сознания ненаучно, объяснить человека может только наблюдение за его поведением. 1973 — психолог Бенджамин Либет проводит эксперимент, показывающий, что за полсекунды до сознательного принятия решения мозг испытуемого уже активируется. 1980 — американский философ Джон Сёрль публикует мысленный эксперимент, названный «Китайская комната», согласно которому возможен работающий интеллект, не нуждающийся в понимании своей работы. 2086 — люди начинают объединяться в сетевые и роевые разумы, жертвуя своей индивидуальностью; человеку более не требуется персональное свободное «я».

У «Ложной слепоты» именно такой научный фон. И много больше. Страницы романа — словно тактические дисплеи, на которых мельтешат термины, цифры и стробоскопическая визуализация. Некогда вникать — нужно успевать реагировать. Мир конца XXI века безжалостен к неоптимизированным людям — без мозговых имплантатов, генетической коррекции, заточенности под узкую специализацию. Но главное усовершенствование — это отказ от сознания, обход, обман, что угодно, лишь бы срезать путь.

Ведь как работает сознательный разум? Всматривается, аргументирует, старается понять, сомневается, начинает заново. Уйма времени! То ли дело рефлекс — мгновенная реакция. Инстинкт — автоматический ответ. Интуиция — мгновенное прозрение. Чтобы что-то выполнять, не обязательно это понимать. Иногда даже полезно именно не понимать. Еще Ламетри предлагал задать вопрос скрипачу, как удается ему играть так виртуозно и быстро, осознает ли он, куда ставить пальцы на грифе? Уоттс повторяет вопрос и дает однозначный ответ: отныне, в эпоху технологической сингулярности, сознание — слишком большая роскошь и обуза, осознающий — значит мертвый. По крайней мере, аутсайдер — из тех, что подключили себя к виртуальным Небесам и вкушают сладкие иллюзии, пока дряблое тело еще реагирует на живительные инъекции.

В это время реальные небеса принадлежат чужакам, которых называют шифровиками. Наверное, потому, что «шифруются»: встречают землян приветствием на чистейшем английском, несколько дней подряд поддерживают беседу, а потом оказывается, что они лишь выигрывали время, ни бельмеса не понимая в разговоре! Ну, как если бы вы нарвались в лесу на медведя, испуганно зарычали на него, а он бы услышал в вашем рыке, что вы-де невкусны, даже скорее всего заразны, зато за холмом полно бесхозного меда… Это уже не просто абстрактный пример с «китайской комнатой», это эволюционное преимущество. А что если, спрашивает Уоттс, вселенная полна таких «китайцев», которые выжили в космическом отборе, потому что не пытались понять друг друга, зато в совершенстве овладели тактикой обмана, мимикрии, забалтывания противника на его же языке, без того чтобы долго изучать его смыслы? Если жертва захочет понять хищника, она обречена. Того и гляди, посочувствует голодному зверю… Почему же понимающее сознание развилось у человека? Нелепая мутация, пожимает плечами Уоттс, атавизм, уродство. Мы «как нелетающие птицы на далеком острове: не столько высокоразвиты, сколько лишены реальных конкурентов».

И все же с такой точки зрения суть контакта не является чем-то абсолютно непостижимым, как у Лема. Польский фантаст считал, что понимание невозможно, потому что космические расы в своем развитии разойдутся слишком далеко друг от друга; канадский же полагает, что они попросту откажутся от понимания, так как оно вредит «выживанию и самосохранению». Уоттс — биолог, он сочиняет свой мир по Дарвину. Борьба за существование универсальна на всех уровнях: от простейших до сверхцивилизаций. Богоподобный сетевой разум, появившийся в рассказе «Боги насекомых», так же хотел жить, как и мухи, с которыми героиня рассказа сравнивает обычных людей. Поэтому неизбежны столкновение интересов, конкуренция, агрессия. Контакт в таком случае означает одно — войну. Классическое bellum omnium contra omnes. И это у Уоттса самое трагичное.

Нет сомнений, что, когда на Землю прилетят чужаки, — какие бы слова добра и мира они ни произносили, — это вызовет тотальную мобилизацию, а в возможном военном конфликте будет не до сантиментов. Но в том то и дело, что Уоттс не ограничивается единственным характерным примером — у него все примеры становятся характерными. Вот древняя раса плейстоценовых вампиров, которых воскресили ради их выдающихся когнитивных способностей. Эти высокоорганизованные хищники не могут мирно уживаться друг с другом даже в пределах видимости, а на людей смотрят, как на ходячие флаконы с кровью. Вот роевые разумы двухпалатников из рассказа «Полковник». Они столь далеко «ушли» от остального человечества, что уже не могут с ним общаться, общение же между составляющими их «узлами» заменено «прямым подключением» на уровне таламуса. Вот, наконец, главный герой «Ложной слепоты» Сири Китон, специалист по «китайскому переводу». Он все знает о мозге, и ничего о человеке. Любовь для него — это биологическая конкуренция полов, эмпатия не доступна в принципе, а отношения с людьми — это отношения социопата и аутиста, чутко прислушивающегося, но ничего не понимающего. «Не моя это работа — понимать», признается он.

Ложная слепота — такой глюк мозга, когда человек глазами видит, а разумом не осознает. Остается надеяться только на рефлекс, инстинкт, интуицию, и они-то обычно не подводят. Уоттс хочет сказать, что, несмотря на расхожее мнение, инстинкт не слеп, на него можно и нужно положиться там, где вы хотите добиться выдающихся результатов, например при освоении космоса. Но инстинкту плевать на смыслы, которые вы теряете, доверившись ему. Точнее, все смыслы редуцируются к одному: выживанию. А это уже даже не плейстоцен, а докембрий.

Человечество Уоттса — пестрое собрание одиночек, виртуалов, аутистов (пусть и савантов), шизофреников (политкорректно названных «многоядерными личностями»), киборгов, роев — что угодно, только не человечество. Люди утратили способность к пониманию, жажду смыслов и высших ценностей, оттого закономерно вернулись к ценностям низшим, биологически «нормальным». Холодно жить в таком бестолково-слепом человечестве, которому подошел бы «улучшенный» девиз холодного философа Спинозы: не плакать, не смеяться, не осуждать, не понимать. Даже если Уоттс прав с шифровиками, прав с «китайским» космосом, прав с технологической эволюцией, стоит ли все это отказа от неторопливой работы сознательной мысли, от индивидуального «я», свободного в пределах своей индивидуальности?

Без понятия…

Эхопраксией называют автоматическое повторение действий. Навроде балагановского «я машинально». Не знаю, «машинально» ли Питер Уоттс воспроизвел сюжетные ходы предшествующего романа, «Ложной слепоты», но у него многое получилось. Опять космический корабль навстречу неизвестному, опять главный герой — малополезный (и малопонятливый) пассажир по сравнению с продвинутой командой, опять конфликты с вампиром и инопланетным «нечто»… Добро еще, был бы соблюден олимпийский принцип, но эхопраксия на то и эхопраксия — никакое «быстрее, выше, сильнее», как ни старайся, не выйдет. Автор сам загнал себя в эту лузу — не потому ли ему пришлось анонсировать еще один роман-продолжение? Будем надеяться, там достанется всем сестрам по серьгам.

Впрочем, в отличие от известных сестер, у наших все замечательно. Три новые силы разыгрывают в мире «Эхопраксии» поистине королевский гамбит. Это воскрешенная раса древних вампиров, «доисторических постлюдей», суперхищников «с дюжиной одновременно работающих сущностей в голове». Это роевые разумы двухпалатников — новый даже не подвид, а вид, перепаявший себе мозги настолько, что стало возможным состояние «трансцендентности» (что бы это ни значило). Это, наконец, инопланетная зараза под именем Порция — то ли разумный кристалл, то ли умная плесень, способная обходить фундаментальные законы мироздания. У каждой стороны свои планы, и «планы внутри планов», и умение быть «на десять шагов впереди любого плана», потому что будущее для них как река, из которой они и не выходят…

А что же «царь природы»? Подобно королю Лиру, изгнан, унижен, сдан в архив. Если в «Ложной слепоте» еще что-то значили «улучшенные» люди — оптимизированные имплантатами, коррекцией генов, удвоенными митохондриями, то «Эхопраксия» попросту выписывает всему человечеству «белый билет». Которые здесь homo sapiens? На выход с вещами, в ваших услугах эволюция больше не нуждается. Впрочем, как пушечное мясо можете сгодиться. Уоттс издевательски присваивает солдатам конца XXI века звание зомби, поскольку у них отключено сознание — только таким образом радикально повысив реакцию и выживаемость, можно иметь какие-то шансы в современной битве. И все равно быть лишь на подхвате, в карауле, рядовыми.

«Мясом» продвинутые существа «Эхопраксии» кличут людей буквально. А еще тараканами, троглодитами, исходниками, целакантами… Возникает даже знаменитый кларковский образ детей, «которым нужны взрослые, чтобы делать выбор за них». Человек у Уоттса ничего не стоит: во-первых, потому что за него все выполняют машины, во-вторых, потому что он уже проиграл гонку за выживание. Победитель еще не известен (вампиры, двухпалатники, Порция?), но человек определенно сошел с дистанции. Вон он, наслаждается виртуальными Небесами, всасывая белесым телом энергетические коктейли.

Меж тем на судьбоносных небесах уже зажглись ветхозаветные мене, текел, упарсин — исчислено, взвешено и разделено твое царство, человек! — Но погодите, неужели ему нечего положить на чашу весов истории? А как же «вечные ценности»: истина, красота, любовь, свобода?! А как же мораль, религия, искусство? — Искусство? — спрашивает один из героев «Эхопраксии». — Что-то припоминаю. Это когда еще «не умели внедрять желания прямым путем» и «приходилось манипулировать людьми… с помощью сюжета, персонажей и всего такого». Любовь? «Пятнадцать минут коррекции» — и вы получаете идеальную родственную душу: «моногамную, преданную и невероятно страстную». Свобода? Иллюзия: люди «ничего не решают сами». Мораль? Без концепции личной ответственности она бессмысленна. Истина? Главное, чтобы «работало». Религия? Вот тут поподробнее.

Двухпалатники как бы монахи. При решении сложных задач они впадают в экстаз, близкий к религиозному; сочувствующая им героиня «верит в творящую силу, которая существует за пределами физической реальности». Всмотримся же пристальней в их Бога, благо у него подозрительно знакомое лицо. Основное его качество — игнорирование физических законов, попросту говоря, чудотворчество. Там превысит скорость света, здесь солнце остановит. Одним словом, всемогущий. Спрашивается, «что делать с таким Богом?» «Можно преклониться перед ним. А можно дезинфицировать». Подобным словечком постлюди «Эхопраксии» лелеют давнишнюю мечту быть «как боги»: творить чудеса по ту сторону добра и зла. Но ради чего?

И вот тут автора настигает кризис мотивации. Действительно, городить суперразумы, наделять суперспособностями, «хакать» реальность — банально ради выживания, размножения, победы над врагом и только? Основным инстинктом людей, низведенных до зомби, Уоттс называет «бей-беги-размножайся». Но ничего иного так и не продемонстрировали ни вампиры, ни двухпалатники. Все те же ветхие «бей-беги», «око за око»… Впору вспомнить иной религиозный аспект, когда-то радикально обновивший сознание верующих: милосердие. Сколько было сказано (даже спето) о преимуществах Нового Завета перед Ветхим! И вот Ветхий наносит ответный удар, все возвращается на круги своя, о милости к падшим уже никто не вспоминает. Поделом таракану досталось, и усов от него не осталось!

Тараканом, как мы помним, «трансцендентники» называют обычного человека. Что же до «усов», то это не только вышеупомянутые «вечные ценности». Это еще и сама суть человеческого: осознающее и берущее на себя ответственность персональное «я». В финале «Эхопраксии» «паразитирующего, рефлектирующего гомункула стерли, выскоблили». Хорош же «венец творения», коли спустя тысячелетия его развития не нашлось ничего приличнее абортивного сценария! Даже не в музей, даже не к таксидермисту — в абортарий! Дабы каждому было очевидно: человечество не более чем анахронизм, атавизм, высохший от древности паразит на мощном теле молодого организма. Люди по всем параметрам лишние, а «лишних не должно быть в доме». Только и остается наблюдать над тем, «что придет на смену людям».

Теперь понятно, почему Уоттс не затрагивает тему бессмертия, которой сегодня трансгуманисты нам прожужжали все уши. О каком бессмертии может идти речь, если исключается всякая индивидуальность, автономность, личность? Только о бессмертии вида, роя, колонии. Но вид и так практически бессмертен, особенно очень умный вид. А если и вид гибнет, это значит лишь, что на его место приходит другой, более приспособленный. Природа не терпит пустоты. Чего же сокрушаться? Зачем тащить с собой мертвецов? Память, культ предков, почитание старости, жажда воскрешения — так делали только «ископаемые» люди, которые уже сошли со сцены. И не вернутся на нее, по-видимому, даже в песнях. Ведь искусство, как мы помним, тоже отменили…

Уоттс любит эпиграфы. К его роману замечательно подошла бы знаменитая фраза Мишеля Фуко: «Тогда человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке». В контексте сказанного нами она звучит даже не эпиграфом, но эпитафией. Да бог с ним, с человечеством, обидно другое. Природа действительно «эхопраксически» зациклена на стирании и вычитании. Трилобитов, динозавров, неандертальцев… Теперь вот сапиенсов. За ними, возможно, во второй раз вычтут вампиров — судя по тому, как Порция «обхитрила вампиршу». Когда же наконец будут складывать?

Надо сказать, повеселила меня эта книжка немало. :-)))

Школьник ее писал, что ли?

Набросал всего, чем мы только интересуемся в подростковом возрасте: боевые роботы и звездолеты, драки и голые женщины, кельтская и лавкрафтианская мифология.. Плюс обрывки детских сказок, читанных ранее. И все это не просто винегрет, а винегрет, не заправленный маслом, то бишь объяснением.

Ну вот какого Ктулху узкоглазые венериане помешаны на Лавкрафте? Почему на Рианноне все кельтское? Потому что так захотелось левой ноге автора?

Вот яркий пример: бандит Салман Красная Шапочка. А почему не Мальчик-с-Пальчик? Не Дюймовочка? Ведь всего одна фраза изменит ситуацию. Скажем, так его назвали потому, что с детства читает одну единственную книжку — эту самую сказку. Или потому что любит снимать скальпы, называя их любовно «красными шапочками». Достаточно: образ создан, все понятно...

Что еще повеселило? Конечно, «ругательства». Слизь и грязь, ржавь и хлябь :-))) Хотя, хляби, кажется, не было — библеизмы в словарик автора не входят. И опять: почему плесень и ржавь это ругательства? Какую роль они играют в этом мире (довольно, я думаю, стерильном, если брать космические колонии)? Будь РиЧ дизельпанком, было бы отлично, в тему, а так не пришей кобыле хвост.. Остается только придумывать альтернативы: самогон и бормотуха! Цирроз и гангрена! Чем хуже? Да ничем 8-) Только что же это за ругательства, ничего, кроме смеха, не вызывающие?

А теперь представьте визуально: абсолютно голые женщины с нимбом над головами бегают по хай-тек коридорам космических станций среди кельтских котлов и французских жардиньерок 19 века, кричат друг на друга «Слизь и гниль!» и палят из бластеров. Такой трэш даже Голливуду не по зубам ;)

Говоря словами самого автора, книга пытается ответить на вопрос: почему именно европейцы колонизировали Америку, а не индейцы — Европу? Почему коренные жители Австралии так и остались примитивными охотниками-собирателями, почему максимум, чего достигли негры — это подсечно-огневого земледелия, почему китайцы изобрели первыми чугун и порох, но на этом и успокоились и почему, наконец, Европе удалось, да и продолжает удаваться быть локомотивом человечества? Автор рисует широкими мазками: на 700 страницах его книги разбираются последние 13 000 лет истории, все обитаемые континенты и крупные острова и архипелаги, даются и конкретные примеры, и теоретические обобщения. Книгу читать легко — основные идеи бесконечно повторяются, варьируются и излагаются порой на более чем доходчивом уровне.

В общем и целом позиция автора весьма проста — географический детерминизм. По его мнению, все различия между неравным положением и развитием австралийцев, индейцев, африканцев, евразийцев и т. д. происходят не от какой-либо разницы в их биологии, умственных и психических способностях, а исключительно из-за различий в средовых характеристиках, из которых важнейшие: количество и качество пригодных для доместикации растительных и животных видов в этом регионе, климатическое и ландшафтное разнообразие регионов и, шире, материков, размеры материков и численность популяций, удобство внутриматериковых миграций. Автор полагает, что именно обилие легко одомашниваемых растений и животных в районе Плодородного полумесяца, а затем легкость их распространения по однородной климатической зоне восток-запад сделало евразийские народы — от Китая до Британии — передовым отрядом цивилизации, раньше всех стартовавшим и раньше всех достигшим межматериковых контактов, преимущество в которых в виде ружей, микробов и стали прервало навсегда «гонку материков» и сделало эти народы единоличными победителями.

Могло быть и иначе, позволяет себе пофантазировать автор. Если бы по каким-то причинам развитие евразийских народов резко застопорилось, то примерно в 5500 году н.э. к берегам Европы пристали бы колониальные суда индейцев, вооруженных огнестрельным оружием. Что ж, хорошая тема для кинофантастики. Нас, впрочем, больше заботит другой вопрос: бог с ними, с австралийцами, действительно оказавшимися на периферии магистрального потока цивилизации в недружелюбных условиях гигантских пустынь, бог с ними, с индейцами, не имевшими возможности одомашнить лошадей и пшеницу по причинам отсутствия их диких предков на американских континентах, но почему всех их колонизировали именно европейцы, а не арабы или китайцы? Ведь в средние века именно они были передовыми отрядами, которым принадлежала и львиная доля технических изобретений, и немалый заряд пассионарности, и, наконец, высокая культура, позволяющая легко оправдывать завоевания необходимостью нести варварским народам свет просвещения. Почему же ни арабы, ни китайцы не воспользовались этими очевиднейшими преимуществами, позволив европейцам обойти их, а потом и вовсе колонизировать их самих? На мой взгляд, автор так и не дает достаточно аргументированного ответа на этот вопрос.

Его аргументация (представленная, к слову, лишь в эпилоге) следующая. Арабам якобы «не посчастливилось» обитать в «регионе с хрупкой экологией»: тысячелетия интенсивной сельскохозяйственной и животноводческой эксплуатации Ближнего Востока и восточного Средиземноморья нанесли непоправимый ущерб, превратив эти местности в засушливые или засоленные полупустыни, куда уж тут до развития науки и далеких экспансий. То, что в это время арабы уже вышли далеко за пределы «района экологического бедствия» — в Среднюю Азию, в Северную Африку, на Иберийский полуостров и даже в Индию, в расчет как-то не берется. Аргументы против Китая еще более неубедительны: дело оказывается в том, что Китай на протяжении всей своей истории был «недостаточно фрагментарен»: его постоянное стремление к имперской консолидации, к тотальному централизованному контролю подавляло ростки независимой науки, активного предпринимательства и свободного мышления. То ли дело многонациональная и многовекторная Европа, постоянная конкуренция между частями которой подстегивала ее развитие по нарастающей. Однако забывается, что зато в Китае не было такого могущественного института подавления как католическая церковь, одно слово главы которой могло быть пострашнее любого китайского императора. Впрочем, важнее другое: Китай в принципе не конкурировал с Европой за право первым открыть Америку и вооружиться ружьями, ибо его развитие — наука, культура, отношения с другими народами — основывались на совершенно иных принципах и императивах, отличия которых от европейских лежат именно в сфере ментальности, а не географии.

«Затруднение с Китаем» отчасти признает и сам автор, когда в «Послесловии 2003 года» заключает: «Историкам еще предстоит сбалансировать эти два разных подхода к проблеме «Почему Европа, а не Китай?». Предвидит он и другой аргумент против своей теории «счастливого континента», а именно: если скорость развития обществ определяется только размерами материка, обилием подходящей для доместикации флоры-фауны и, соответственно, численностью популяции, то разумно предположить, что будь Евразия «еще побольше», будь на ней разнообразных злаков да скота еще посытнее и пораспространеннее, мы бы — на исходе второго тысячелетия — имели дело с евразийскими культурами, уровень развития которых даже сложно вообразить? Межзвездные перелеты, подводные города, картины и скульптуры, по сравнению с которыми Шекспир, Рембрандт и Микеланджело казались бы лишь учениками-недоучками? Таких прогнозов автор дать не может, вместо этого он говорит о неком принципе оптимальности, согласно которому и излишние размеры, и излишнее изобилие, и излишняя фрагментация уже приносят больше вреда, чем пользы, так что то, что мы имеем на примере Евразии, это, пожалуй, самое оптимальное. Но в таком случае он лишь следует старой и отнюдь не научной (скорее метафизической) теории о «лучшем из возможных миров», согласно которой наш мир наилучший из возможных, ибо в нем всего ровно столько, сколько нужно: не будь, например, в нем зла, мы бы не так ценили добро, потому что нам не с чем было бы сравнивать.

В целом, если не поднимать на щит все выводы и идеи автора, но разумно и взвешенно дополнять их идеями о неизбежном расовом, духовном и ментальном неравенстве культур и народов, чтение данной книги будет небесполезным. Из него вы узнаете, что отнюдь не ружья и лошади стали причиной быстрого и тотального истребления европейцами коренных американцев: эпидемические микробы убили 18 млн индейцев против 1 млн уничтоженных прочими способами; что многие народы на протяжении своей истории непостижимым образом отказывались от тех или иных изобретений или прогрессивных заимствований (японцы от огнестрельного оружия, полинезийцы от керамики и некоторых домашних культур), при этом заметно не деградируя; что негры самостоятельно не одомашнили ни одно из крупных травоядных животных, в изобилии водившихся в африканских саваннах, хотя кандидатов на это было более полусотни (зебры, антилопы, буйволы и т. д.); а также много чего другого. Бесписьменная история континентов скрывает еще немало загадок, и «Ружья, микробы и сталь» — хороший ответ на некоторые из них.

В своём предыдущем бестселлере «Ружья, микробы и сталь. Судьбы человеческих обществ» Даймонд размышлял на тему: почему человеческие общества развиваются так неравномерно — белым европейцам за короткое время удалось покорить весь мир, а австралийские аборигены за десятки тысяч лет так и не вышли из каменного века. «Коллапс» логически продолжает «Ружья», анализируя теперь, в чём секрет процветания одних и упадка и гибели других. Для этого автору потребовался семисотстраничный экскурс в историю и материальную культуру дюжины древних и современных обществ: жителей островов Пасхи и Питкерна, поселения викингов в Гренландии, американских цивилизаций анасази и майя, а также Гаити, Японии, Китая, Руанды, Австралии и сельской Монтаны. С первой же главы прослеживается простой и четкий ответ: выживают те, кому повезло с климатом и ландшафтом, и кто достаточно гибок, чтобы учиться на своих ошибках и не допускать экологической катастрофы.

Такой подход называется «экологическим детерминизмом». И хотя сам Даймонд вовсю открещивается от него, признавая, сколь много значит воля власть имущих и общественное сознание, всё же на протяжении всей книги никак не отделаться от ощущения, что общества гибнут исключительно потому, что они или выращивают слишком много коз, или вырубают все леса, или нерадиво ведут свои погодные записи, забывая, что раз в двести лет к ним приходит великая засуха. Даймонд ничего не знает (или делает вид, что не знает) ни об «организмической» теории культур Шпенглера, ни о вызовах и ответах Тойнби — в лучших традициях диаматчиков он игнорирует культ, миф и душу культуры как нечто вторичное, в свою очередь подменяя интернациональную борьбу классов интернациональной борьбой человека и природы. Легче всего понять (и принять) концепцию Даймонда современному поколению, воспитанному на компьютерных стратегиях. Для пущей наглядности я бы предложил продавать «Коллапс» в комплекте с компакт-диском какого-нибудь клона «Civilisation»: вас забрасывает на рандомный участок карты, где вы развиваете своё общество, перераспределяя ресурсы и завидуя соперникам, на чьей территории их гораздо больше. Как при этом называется ваша нация: римляне, анасази или зерги — совершенно не существенно. Главное: продержаться как можно дольше. Ведь в конце концов всё равно придёт могущественный белый человек с ружьем, микробами и огненным зельем.

И всё же читать «Коллапс» не только можно, но и нужно. Во-первых, солидная эрудиция автора, охват и проработка темы вызовут уважение и у самого закоренелого экологического скептика. Во-вторых, текст написан порой как заправский детектив, многие страницы которого побуждают к собственному увлекательному расследованию. Например, почему в мусорных кучах гренландских викингов практически нет рыбьих костей, несмотря на то что у их скандинавских сотоварищей рыбьи отбросы буквально хрустели под ногами? Что вынудило гренландских поселенцев променять вкусную форель на отвратительную тюленину? Даймонду эти ответы не важны — для него важен сам факт отсутствия в рационе гренландцев такого доступного источника белка, но ведь эта загадка интересна и сама по себе. И таких интригующих сюжетов в «Коллапсе» предостаточно. Да и что бы там ни говорили скептики от экологии, нам действительно нужно побольше заботиться о старушке-Земле, чтобы, подобно персонажам «Матрицы», не остаться наедине с виртуальной реальностью.

Кларк всегда был писателем идей, а не людей, здесь же он превзошел самого себя. На фоне совершенно скучных, незапоминающихся, хаотичных перемещений нескольких центральных (рука не поворачивается написать: главных) персонажей разворачивается грандиозная перспектива истории жизни на Земле: от преджизни до послежизни. Очень много взято у Тейяра де Шардена и русских космистов, вплоть до идеи тотального воскрешения всех ранее живших. Конечно, финал несколько скомкан и вызывает справедливые сомнения. Так, вряд ли на юной и слишком нестабильной Земле могла эволюционировать разумная жизнь; восстановления сознания по ДНК попросту невозможна, так как число комбинаций нейронов в мозгу во много раз превышает число комбинаций узлов ДНК; плохо прописаны Единые, так что у многих возникает закономерный вопрос по поводу потери индивидуальности личности (эти опасения специально развеивает Шарден, но ведь не Кларк!); не объяснено, как все-таки была «отброшена» Полынь, хотя столько интриговали с этим в первой части романа... Но это мелочи.. За детально продуманную идею червокамеры, за подлинно космическую широту взгляда, за гуманистический оптимизм этот роман заслуживает очень высокой оценки..

Собственно, главная задача этих заметок прозрачна: показать, что те расовые отношения, что сложились на Земле (белые превосходят черных), случайны, и могло быть в точности наоборот. Разумеется, в этом есть определенная натяжка. На Земле это превосходство было предопределено географически-климатическими условиями: черные существовали в условиях максимального солнца, а значит тепла, жизни и комфорта. Им не нужно было бороться за них, они доставались почти даром. Белые оказались в условиях минимального солнца, когда за жизнь и комфорт нужно было тяжело и постоянно сражаться. Именно ледниковый период с его нечеловеческими условиями выживания выковал белую расу и ее особенности: жажду покорять, познавать, идти вперед до конца, никогда не сдаваться. Конечно, эти особенности частенько выливались в весьма уродливые формы: покорение других народов, рабовладение, геноцид. Но они же по тем же самым причинам вели белую расу и к научному прогрессу, овладению силами природы, построению сложно организованного социума. Одно от другого неотделимо. А потому цвет насилия и прогресса — только белый.

В этом рассказе Ле Гуин наконец-то оторвалась по полной в смысле этнографии. Тут вам и экзогамия, и матрилинейные отношения, и мужская инициация, в точности списанная с некоторых африканских племен. Еще одна любимая тема писательницы: «лишний» человек, который, однако, находит себя в другом мире. Поэтому вместо возможных трагических нот рассказ пронизан оптимизмом и верой в лучшее. Но вот Хайн меня разочаровал. Подумаешь, три миллиона лет истории! Наши археологи копаются в пластах возрастом сотни миллионы лет и радуются каждому аммонитику, а тут скопом — Эпоха Предтеч, и нечего туда лазить. Да и не интересно почти никому.

Многое уже сказали об этом если не великом, то, безусловно, большом романе. Я бы хотел остановиться на одном аспекте, который вызвал у некоторых критиков серьезные недоумения. Речь об отсутствии войн на планете Гетен. Мол, такого быть не может, коль в остальном перед нами вполне классические феодальные общества, которым просто положено воевать друг с другом. Несомненно, Ле Гуин не зря ввела этот фантастический (для нас) элемент. Если угодно, это ее своего рода мысленный эксперимент (впрочем, один из многих) по созданию общества, несколько иного, чем наше. И в чем уж точно нельзя упрекнуть писательницу, так это в том, что она якобы не обосновала этот элемент. Несомненно, его причины коренятся в однополой физиологии (и психологии) гетенианцев. Войн у них нет не потому, что просто «нет мужчин», значит нет агрессии — такая точка зрения отдает примитивизмом, для Гуин неприемлемым, а потому что нет ни мужчин, ни женщин как таковых. Гетенианец — существо значительно более целостное, чем житель Земли. Человек, как было замечено еще древними (см. «Пир» Платона), сам по себе неполноценен — мужчине не хватает женщины (женственности), женщине не хватает мужчины (мужественности). Эта нехватка приводит к борьбе за восполнение и обладание — грубо говоря, мужчины конкурируют между собой за женщин, женщины — за мужчин. Гетенианцу это незнакомо — он, как неоднократно упоминает Гуин, более закрыт, интровертен, самодостаточен. Разумеется, в обществе, где большинство — интроверты, будет непросто с научным прогрессом, жаждой открытий, нетерпеливым движением вперед, чем так славны некоторые эпохи земной истории. И действительно, прогресс на Гетене крайне замедлен и отягощен сугубо восточным вопросом: «А зачем?». Зачем, например, делать автомобили с большой скоростью, если и сорока км/ч вполне хватает?

Но вернемся к войнам. Конечно, Ле Гуин не хочет рисовать какую-то идиллию вместо правдоподобного общества. Поэтому оно полно всевозможных конфликтов и споров: за ресурсы и территорию, за гегемонию (лидерство) и вроде бы за престиж и честь, которые не вполне корректно передаются пока малопонятным термином шифгретор. Почему же эти конфликты не перерастают в войны, хотя бы локальные? Гуин и на этот вопрос дает недвусмысленный ответ: гетенианцы, кажется, не способны к мобилизации. Что это значит? Мобилизация не есть просто сбор больших масс народа с одной (военной) целью, это прежде всего предпочтение такой единой цели в душе каждого из мобилизованных. Иными словами, в мобилизации гетенианцу придется пожертвовать своей целостностью ради какого-то одного аспекта жизни, упростить, уменьшить себя до части (винтика) большой системы. Человеку такое дается проще — ведь он и так ощущает себя лишь частью (мужчиной или женщиной), а не целым. Гетенианец более щепетилен в этом вопросе. Его щепетильность и называется шифгретор. Шифгретор это не честь, которая может быть задета, не престиж, который может быть потерян — это ощущение целостности и самодостаточности, которое может быть нарушено, умалено. В любом конфликте генетианец выступает прежде всего как целостная личность — мстит ли он, интригует или дерется. Но только не в мобилизации и, как следствие, войне. Поэтому-то «Кархайд не государство, а толпа вздорных родственников» — настоящее же государство мыслит категориями масс, а не личностей, войн и мобилизаций, а не родственных склок.

Итак, благодаря физиологически-психологической особенности моногендера, у гетенианца сильно повышено чувство самодостаточности и снижена агрессия. Король Кархайда неоднократно удивлялся способности людей пребывать все время в кеммере (то бишь в возбуждении). Разумеется, речь не идет только о половом возбуждении, а скорее об общем человеческом настрое на активность, познание, изобретательность, творчество, риск, освоение. Человеку, как уже говорилось, словно все время чего-то не хватает. Гетенианцу, будто бы списанному Ле Гуин с древних японцев и китайцев, такое мельтешение чуждо. Он как будто бы значительно меньше увлекается чем-либо, не влюбляется ни во что. Точнее, краткий период влюбленности гетенианец периодически испытывает, но ведет он не к страстной любви, а к чему-то принципиально иному — дружбе. Собственно, весь роман — гимн дружбе, и тут обсуждать нечего, я хотел бы лишь обратить на одно отличие любви и дружбы: ревность. Любовь, и это известно всем, ревнива, а вот дружба между двумя независимыми личностями такого чувства не знает. Земными мужчинами и женщинами правит любовь, а значит и ревность; дружба правит жителями планеты Гетен, и они не знают ревности. Да, по-видимому из-за этого они менее деятельны, менее любознательны, менее энергичны, зато и менее агрессивны, менее воинственны, более целостны. А это значит, что у них есть чему поучиться землянам, благодаря своей долгой эволюции пришедшим к осознанию того, что самое главное — это не колонизация, а диалог, не прогрессорство, а ученичество, не война, а дружба...

Всем известно, что в шестидесятые в Америке был очень популярен «Дао дэ цзин». Вот и Ле Гуин его прочла — прочла да подумала: «Чертовски красиво, не написать ли мне свой текст на даосские идеи?» Сказано — сделано. И пусть идей позаимствовано всего две — путь и имя, — но ведь одни из главных, не подкопаешься. Так и появился на свет Фальк-Рамаррен, что шел-шел своим путем, чтобы обрести свое подлинное имя. А заодно мир спасти, ибо что за фантастика без спасенного мира, хотя это уже и не по-даосски (Лао-цзы-то советовал оставлять все как есть).

Впрочем, есть еще и третья главная идея романа — жить не по лжи. Идея мультикультурная, вечная, идеальная. Ложь отталкивает и мертвит, правда сближает и оживотворяет. Ле Гуин не хочет считаться с известной максимой «Правда у каждого своя», — подобно идеалисту Платону, она считает, что правда это Правда — единственная и неизменная, чему порукой у древних всегда был Бог. Бога в мире Гуин нет (не устаю удивляться отсутствию каких-либо религиозных представлений даже у самых примитивных племен Хайнского цикла — и это автор-этнограф!), на чем же обосновать такую великую Правду? Герой романа очень хочет жить — получается, только на этом. Уважение к жизни — четвертая идея «Планеты иллюзий» — формальное у сингов, глубоко прочувствованное — у Фалька-Рамаррена, одного из немногих, кто «увидел вблизи свет двух солнц». Но все это хорошо, когда есть Враг — по отношению к нему можно и Правды строго держаться, и Жизнь почитать. Не удивительно, что во всех ранних романах Гуин всегда есть некий практически безликий (и отталкивающий) Враг (синги, гааль) — ведь такого Врага легче ненавидеть, против такого Врага проще сплотиться, в такого Врага удобнее целиться. Не боязнь ли нападения «комми», угрозы атомной войны с Советским Союзом, столь явно ощущавшейся в Америке шестидесятых, обязана Ле Гуин этим довольно примитивным образом? Потому что на войне — просто. Вон Враг — беги-стреляй, ты прав, он не прав. А в мирное время куда сложнее. Тут Враг — не по ту сторону фронта, а среди нас, в нас. И у каждого, как говорилось, своя правда...

Нет, с идеями у Ле Гуин все в порядке, а вот прагматика сюжета подкачала. Совершенно неубедительным выглядит полуповрежденный мозг Фалька — допустим, смерть у сингов табуирована, но если они изобрели эквивалент ее, то почему это некое аккуратное стирание памяти, так что человек вновь может учиться и запоминать, вместо банальной лоботомии, превращающей человека в овощ, уже более никогда не способный учиться и запоминать? Жив-то он остается, но и только. Может, синги как-то по особому понимают жизнь? Нам это не известно. Нелепым выглядит и беспомощность могущественных сингов в деле узнавания координат Вереля. Ведь, насколько я понимаю, они обладают сверхсветовыми кораблями-автоматами, способными практически мгновенно посетить любую планету. Да, человека на них не отправить, но и не нужно. Достаточно обычной шпионской аппаратуры, несколько стартов на предполагаемые планеты и подлинный Верель обнаружен. За шесть дней, а не шесть лет, которые они искали Фалька. Что ж, по-видимому, за двенадцать веков после разгрома Лиги существенно деградировали не только люди, но и синги. ;)

Удивительно, что ле Гуин, выросшая в семье этнографов (антропологов), совершенно игнорирует собственно этнографию изображаемых ею туземцев! Что в «Роканноне», что в «Планете изгнания» туземные расы волею автора совершенно лишены какой-либо мифологии, религиозных представлений, ритуалов и обрядовых песен. Ле Гуин специально даже отмечает, что для Ролери песни в новинку. Дикари Гуин — такие чистые руссоистские души, которые существуют практически в духовном вакууме, способные воспринять очень многое, но не вообразить свое. Зачем ей понадобились подобные дикари — бог весть.

Но не дикари печалят больше всего в «Планете». А люди. На них Гуин не поскупилась меланхолии. И даже обреченности. Вот зачем они прилетели на планету? Явно не с прогрессорскими целями, коль скоро на страже «целомудрия» туземцев стоит Закон Лиги. Возможно, они хотели дать отпор Врагу. Но как, если у них не было ни оружия, ни транспорта, ни автоматических зондов и т. п. Как они предполагали обнаружить пришельцев и обезоружить их? Совершенно невразумительно выглядит пресловутая Лига Миров, отправляющая своих колонистов с субсветовой (сверхсветовая доступна только автоматам) скоростью колонизировать планеты — а по сути оставаться там до вымирания или вырождения. Это больше похоже на агонию, на жест отчаяния, на поступок обреченных. Таково человечество ле Гуин — не торжествующие колонизаторы, не доминирующая Империя, не подавляющие Прогрессоры — но бездомные, тоскующие, неустроенные сообщества, которые потеряли что-то очень важное в космических безднах. Не случайно так много внимания отводится телепатии, которой люди научились на планете Роканнона. Чужой дар, призванный дать новый импульс человеческой цивилизации, выглядит спасительной соломинкой, да, собственно, ею и является. Романы ле Гуин очень пессимистичны, пронизаны неверием в человечество, предельно антигуманны. Страшный приговор...

Произведение бойкое, но, к сожалению, от декабристов тут одна форма, пардон, имена. Более всего напоминает что-то белогвардейское — не удивлюсь, если писалось с оглядкой на «Бег». Слишком неправдоподобным выглядит внезапное (за полгода!) перерождение вчерашних «идеалистов», «честолюбцев», «нонконформистов» (характеристики не мои — профессионального историка!) в усталых «поручиков», словно бы просидевших четыре года в окопах мировой, затем три гражданской — и когда же оно наконец кончится! Между тем декабристам — на минуточку! — воевать не ново, Наполеона до Парижу гнали, под пулями подбоченясь ходили, а тут через несколько месяцев не самых активных боевых действий стухли? Да и младороссы введены слишком топорно — неужто осудившие их лица всего за полгода претерпели радикальную эволюцию из поборников всех гражданских свобод (слова, совести) в хитрованов-государственников? Ах, они эти свободы поддерживали только по тогдашней якобинской моде!? Так и на виселицу и каторгу тоже «по моде» пошли? Кстати, заметно, что и сам автор тушуется перед своими героями: Верховного — Муравьева — «Апостола Сергея» — одного и лучших людей своего времени, по словам Толстого, — так и не решился изобразить...

Ничто так не восхищает в этом романе, как земляне 1957 года разлива! Вот как бы сейчас назвали расу, которая стремиться управлять другой расой, препятствуя ее техническому прогрессу, по сути насильно удерживая в достаточно примитивном состоянии и на положении обслуживающего персонала? Расисты, никак иначе. У землян же, прибывших на Абьёрмен, особого возмущения это не вызывает; так, легкое недоумение. А более всего хочется выделить поведение капитана земного корабля, он же, кажется, начальник экспедиции. Стиль его рассуждений примерно таков:

Я понимаю, что у автора не было цели детально и всесторонне прописать новые расы, однако уж очень одномерными они в итоге получились! Уникальная ситуация в системе двух солнц, уникальная особенность двух народов точно знать время своей смерти и, тем не менее, жить ради этого, их уникальная взаимозависимость так и не породили, согласно тексту романа, никакой мифологии, никакой идеологии (например, религиозной). Перед нами своего рода руссоистские дикари, чистые и невинные, которые озабочены только познанием лежащего перед ними мира, в меру их возможностей, разумеется. Книги? Там только позитивные знания! Надо ли уточнять, что подобные дикари невозможны в принципе? Даже сегодня процент издающихся религиозных, эзотерических и прочих «мифологических» книг существенно выше, чем научно-познавательных. А в эпоху, допустим, средневековья он был подавляющим. Однако Дар Лан Ану не знакомы никакие предрассудки; (в отличие, кстати, от более просвещенных землян, у которых как минимум один предрассудок есть: это страх перед инопланетным завоеванием).

Резюмируя, можно сказать, что это твердая научная фантастика. Но это также наивная научная фантастика — в точном соответствии с семнадцатилетним мировоззрением ее главного героя.

Лучший рассказ Суэнвика, почему-то не удостоенный хороших отзывов. Это по-настоящему новая фантастика, очень далекая от золотой классики Шекли, Азимова и Кларка. За попытку придумать (и продумать!) чужую цивилизацию, основанную не на деньгах или информации, а на доверии, с соответствующим образом мышления и поведения — высший балл! Отличный финал, опять-таки взывающий к доверию — на этот раз читателя. Любопытные стратегии метаповествования, которые свидетельствуют о зрелом писательском мастерстве. Вот за что нужно давать Хьюго, а не за безделицу «Пес сказал гав-гав».

Безумец тот, кто сомневается в реальности снов… Следовало бы сомневаться в подлинности просыпания.

Миллионы жизней против одной, тысячи эпох против сотни лет, россыпь миров против четырех стен, долгий, как судьба, караван, нагруженный жемчужинами воображения, шелком историй, нефритом чудес и янтарем поэзии, против испуганного ишака, уже увязшего копытами в болоте серости, скуки и забвения, — да разве есть у нас выбор?

«Из той же мы материи, что сны», вещал древний мудрец; «одни лишь грёзы истинно существуют», вторит ему наш Автор.

Грезить — такого права не дала нам природа, озабоченная выживанием, но мы сами отвоевали его, и эта борьба сделала нас теми, кто мы есть.

Не в рассудительном труде, не в сплоченном коллективизме пробуждалось сознание перволюдей, но в муках грозящих видений, в кошмарах галлюцинаций, в сполохах фантазмов и спасительном забытьи снов — таким было зарево грядущей ясности и величия духа; родившееся во тьме пещер, от первой мучительной черты углем по стене, от первого фантомного проблеска, увидевшего — разглядевшего! — в метнувшейся тени призрака, в катящемся камне живого бога, оно вышло на залитую солнцем равнину поэтического творчества, забурлило дунаями песен и сказаний, возвысилось до олимпийской вершины мифа — чтобы никогда уже оттуда не сходить; ио, Пан, ио! — творцом стал человек, и так стал человеком.

Скажите, где широкий парус Вавилона? где трирема Рима? где серебряный галеон Вест-Индии? где фрегаты и линкоры колониальных империй? — на дне моря, именуемого Историей, и рыбы пасутся в пустых глазницах царей и министров, и песок затирает последние законы с полуистлевших бортов, и наши имена прибой забормотал до неразличимого шептания — «а плотик, что сделал Гомер для Елены, плывет».

Бессмертна лишь песня, бесценна лишь мечта, безгранично лишь чудо.

Лучшие Поэты блюдут сию заповедь, и наш Автор среди них.

И как один шествует обручь с Уризеном и Ринтрой, как другой ведет беседы на квенья с Илуватаром, так и наш Автор окружен божественным сонмом — Кибом и Сишем, Слидом и Руном, Асгулом и Ругом, сладкоголосым Лимпанг-Тангом и самым правдивым из них — Йохарнет-Лехеем, повелителем сновидений и фантазий.

И есть под тем небом короли и пророки, пастухи и воители, реки и пустыни, грёзы и битвы, баньши и фейри, смерть и любовь, благородство и подлость, улыбки и слезы, маки и лютни, пляски девушек и драгоценные каменья, и превращения в гусей, и даже псы с тросточкой — словом, всё, кроме самой малости, о которой вы, пожалуй, и не вспомните, если вам не подскажут: а именно — курсов валют, ежедневных новостей, предвыборной демагогии, бизнес-планов, чартерных рейсов, электронных блогов, автомобильных пробок, равно как и самих автомобилей, электричества и водопровода — вкупе с счетами на них, а еще проблемы перенаселения, национального вопроса, загрязнения среды, политических санкций, стратегий личностного роста и советов «как заработать миллион».

Вижу, потянулись руки за кошельками, требуя билета, — о этот век-Мидас, превращающий всё, чего ни коснется, в рекламу, и в повод для рекламы, и в рекламу повода!

Но путь туда не оплатить даже оболом Харона.

И вот он каков: с раннего детства жадно внимать сказкам; в юности чтить героические сказания; в зрелости вдохновляться стариной; во всякое время дышать лесом и лугом; ни на миг не забывать, что всё прейдет, оттого преисполняться щемящей грустью и светлой иронией; быть равнодушным к тревогам и соблазнам мира сего, но использовать любую возможность, дабы унестись мыслью к Водопаду древних песен, и к Равнине летучих снов, и к Бездне, полной звездной пыли, — а вернувшись, осторожно стряхнуть ту пыль на чистые листы бумаги; и сочинять, грезя, и грезить, читая; и так до скончания лет своих, не исчисляя их и не жалея.

Долог тот путь, а всё ж не напрасен; и смерть на нем — лишь остановка.

«Кто умер, тот никогда не жил».

А потому оставим сетовать малодушных и злободневных, печалиться об уделе трусливых и скаредных, отправимся же вслед за любезным Автором в дивную страну Пегану — любоваться мраморными террасами Сардатриона, восхищаться неколебимым пиком Тинтаггона, считать идолов Млидина (берегитесь, если их сто!), слушать песни о Ханазаре, вернувшем прошлое, печалиться над гибелью долины Сидифь и радоваться милости Сарнидака — хромоногого мальчугана, сохранившего для людей лунный свет, и тишину рассветного часа, и воспоминание о заросшем тростником озере, без которых и мир не мир, и мы не мы, и даже боги не боги.

И когда от нас не останется ничего: ни разума, ни чувств, ни памяти, ни имени, ни наследия и наследников, останется еще Южный Ветер, неутомимо странствующий, плачущий и не дающий никому покоя; и поверьте, это немало, ибо «настанет день, когда он одолеет горы и осушит ледяные моря, доберется до полюса» и сметет шахматные фигуры с доски Вечности, чтобы началось всё заново и снова жили мы.

И какие бы эоны времен ни минули до того дня, они продлятся не дольше взмаха крыльев бабочки, ибо жизнь поистине вечна, а небытия нет.

«Мы лишь на миг закрыли глаза», скажут тогда люди, удивленно оглядывая незнакомый мир; и лишь Поэт будет знать правду, но какое дело людям до Поэта? — они вновь не поверят ему.

Что ж, Поэты и не строят ковчегов; им достаточно малого плотика — неброской фиолетовой книжицы, и одинокого читателя, прильнувшего к ней посреди гудящего техникой мира.

И это всё, что имеет значение.

Не знаю, кто придумал переводить homo sapiens как «человек разумный». Ведь разум по-латыни ratio. А homo sapiens должно быть «человек понимающий». Понимание — вот удивительная (Розанов посвятил ей восемьсотстраничный трактат, но так и не понял) способность, отличающая человека от прочих существ. Компьютер играет в шахматы лучше человека, но не понимает этого. Собака, безусловно, понимает, что перед ней хозяин, но едва ли понимает, что понимает это. Настоящее — человеческое — понимание рекурсивно. Я понимаю, что понимаю, что понимаю, что понимаю… И чем больше оборотов набирает этот процесс, тем сложнее ответить на вопросы: что значит понять? откуда берется смысл? как мы понимаем? И тогда нам приходится скрывать свое непонимание понимания за словами «наитие», «озарение», «откровение». Так знание встречается с мистикой. Так рождаются миры.

В мире Игана, как и в нашем, понятно далеко не всё. Конечно, к 2055 году люди в полной мере освоили биотехнологии: микроорганизмы производят пищу и топливо, лечат болезни, строят искусственные острова, совершенствуют тело человека и позволяют ему менять свой пол на один из семи, вплоть до полной асексуальности. Многие осознали, что «моногамия, равенство, искренность, уважение, нежность, самоотверженность — чистой воды инстинкты, естественные проявления биологии пола»; следствием этого понимания стало движение техноанархизма и создание Безгосударства — плавучей территории посреди океана, жителей которой объединяет «недопустимость насилия и принуждения» и желание принимать действительно собственные решения, а не навязанные господствующей моралью, правящими законами, человеческой природой или коллективным бессознательным. Но даже они бессильны понять главное: смысл и суть Всего. Даже они всё еще живут в «Эру Невежества». Поэтому и они подвержены Отчаянию — психической травме «частичного понимания».

Тысячелетиями человек стремился понять себя и Вселенную. Да что стремился — живота не щадил! Ради понимания были придуманы все мифы и религии человечества, ради понимания становились философами, мистиками и учеными. Но в какой-то момент над стремлением к истине возобладала конкуренция за обладание ею — и обнаженную статую Веритас каждый принялся рядить в свои одежды — из лучших побуждений, разумеется. Что же получится, если вечную победу одержит какой-то один модельер? Иган ничтоже сумняшеся утверждает, что лучшая из утопий, идеальное общество, расколдовавшее мир до самого его нутра. И «мимо нас, глядя в безоблачное голубое небо, зачарованные его безупречной логикой, шагали люди» Информационного Космоса… Нетрудно догадаться, что имя того модельера — наука, точнее Теория Всего.

Что предлагает миф? Тотальное объяснение (если угодно, «объяснение», но сути дела это не меняет). Что предлагает наука? «Это работает» и «фальсифицируй меня!». Стремление же построить теорию, способную охватить и раз и навсегда объяснить «всё на свете: от бабочки-поденки до сталкивающихся звезд», ничем принципиально не отличается от желания мистика знать «неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Ведя на протяжении всей книги глубокомысленные беседы о Теории Всего (например, о четырех фундаментальных взаимодействиях, о десяти измерениях, о симметрии допространства), Иган так и не признался в главном: Всё — это всё познанное (или хотя бы предполагаемое), однако нельзя построить теорию абсолютно неизвестного, немыслимого, нежданного. А такого — кто возьмется доказать обратное? — полна Вселенная, да с горочкой.

Тем самым Иган переворачивает метафизику с ног на голову. Религиозные сектанты отстаивают у него хоть какую-то трансцендентность (а по сути защищают теорему Гёделя о неполноте любой системы), ученые же придумывают теорию, «которая сама себя доказывает, сама себя защищает от нападок, устраняет конкурентов и никакой критики не допускает». Ясный, последовательный, в чем-то даже героический сциентизм Игана оказывается скроенным по мерке классической религии, так что неудивительно, что понимание главным героем Теории Всего явилось мистическим озарением — «единым вздохом» и «громом с ясного неба». Как, в конце концов, может журналист в одночасье стать физиком? А вот испытать религиозное пробуждение — ничего удивительного.

Что же возвещает нам новый пророк Информационного Космоса? Не более чем старую истину софистов о человеке как мере всех вещей, возведенную в превосходную степень в качестве сильного антропного принципа: наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия (формулировка Уилера). Понимающие, разумеется, наблюдатели, не компьютеры или собаки. Такой полностью понимающий наблюдатель (я бы даже ввел аббревиатуру: ППН, уж больно идея хороша) «объясняет и тем самым создает» реальность. То есть садится на трон бога-творца. И вновь мы слышим отголоски давней мифомечты человечества быть «как боги, знающие добро и зло» (читай: фундаментальные принципы мироздания).

Психологически это объяснимо: неуютно жить в незнакомом, значит враждебном мире. А понятнее всего то, что тобой же и создано — с нуля, по винтику. На существование же в незнакомом мире — более того, мире, который множит свою неизвестность, громоздит чужеродность и смеется над попытками его понимания — нужно еще отважиться, решиться, выковать волю. Отчаяние и отвага — как далеко оказываются разнесены эти антонимы, и как символично, что свой роман Иган — при всем его техно-оптимизме — назвал именно первым словом! В оригинале, впрочем, distress — страдание, несчастье, но смысл тот же. Страдание требует лекарства, которое тут же появляется под видом Теории Всего, отвага требует сопротивления, неизвестности, бездны. Отвага — вот кисть того творца, который рисует не мир, но миры, причем начинает не с фундамента, а с широко распахнутых окон. Sapienti sat. Прочее дорисует воображение.

По Игану, наука объединяет, культы разъединяют. В этой плоской дихотомии не хватает третьей стороны, дающей реальный объем, — искусства. Девятая симфония объединяет разных людей не хуже, чем ОТО. Рискну утверждать, что она еще и глубже, чем ОТО. С точки зрения всё того же понимания. Ведь в понимании любой физической теории можно выделить лишь несколько ступеней — от проникновения в смысл словесных фиксаций до постижения сути формул и выведения новой теории, делающей старую своим частным случаем; напротив, музыкальное произведение принципиально неисчерпаемо — его освоение может начаться с воздействия на еще неокрепший разум младенца, чтобы продолжиться бесконечным погружением в бесконечный мир художественного творения. Нельзя, однако, написать симфонию, которая бы включила Девятую как свой частный случай. Но можно ввести в свою симфонию ту или иную тему Девятой, дабы отсылки породили новые смыслы, множащие новые понимания.

Нет, я не против Теории Всего (известного). Более того, убежден, что когда-нибудь эту теорию превзойдут Теория Совершенно Всего и Теория Уж Теперь Точно Всего (с дополнениями). Но если Теории Всего и суждено повлиять на всех, не перспективнее ли выразить ее не «хитросплетением слов и уравнений», которые, по мнению нашего героя-журналиста, «без труда выводятся математическими методами», но музыкальной темой, сколь всеобъемлющей, столь и общедоступной (не теряющей при этом своей бездонной глубины)? Фантастика? А все ж не мистика! У Игана четырехлетние малыши, уже усвоившие Теорию Всего, бодро, словно дети Дюны, читают доклады об Информационном Космосе; я не знаю, как впитываются с молоком матери уравнения, но музыка действительно может быть понята сознанием еще и не родившегося ребенка. И пониматься вновь и вновь, по мере его взросления. Так открывается уже не Информационный, но Творческий Космос, в котором есть место всем, а не только физикам (и их поклонникам). Так понимание становится настоящим принципом созидания, а не только объяснения. Так отчаяние от того, что ars longa, vita brevis, сменяется отвагой бесконечного движения навстречу новому.

Ведь понимающему достаточно.

Прямо скажем, я разочарован. Из обещанного мифолингвистического шедевра вышла куцая иллюстрация набившей оскомину метафоры о инопланетянах, относящихся к человеку так, как человек относится к муравейнику... Нет, конечно, в 1965-м, возможно, эта метафора была и нова, однако в романе Хойла «Черное облако» (1957) она присутствует более чем полностью.. Подозреваю, что и на тот момент это было не откровение..

Я ожидал некоего мифологического прорыва.. Какое там.. Теории, что в мифах и балладах отражаются реальные исторические события, лет.. 2000; по крайней мере, в XIX веке это уже было общим и банальным местом; а вот в XX веке исследования мифологий скакнули значительно дальше, чем может себе вообразить герой повести Дилэни..

Но даже если взглянуть на эту повесть под иным углом, зацепиться будет не за что.. Инопланетяне породили новый подвид человека? Хорошо, но что же этот homo novus так и тупит возле разрушенных кораблей, хотя перед ним — бесконечность времени и пространства? Что же он, как идиот, лишь пожимает плечами на вопрос главного героя: кто ты, что ты? Задумаемся: именно человек освоил вселенную (у Дилэни), а что «освоил» чужой разум? Только пару приплывших к нему кораблей? И этот изумрудоглазый фокусник — бог? Тогда понятно, почему мы все — атеисты...

Сразу видно, что роман писал «настоящий ученый». Люди гибнут сотнями миллионов, а наши ученые, установив контакт с Облаком, обсуждают, кто как размножается. Конечно, они-то ведь подготовились, запаслись всем необходимым, а в остальном мире хоть трава не расти — это правительства виноваты. Я даже соглашусь с их оценкой политиков как никчемных и вредных людей, которых ни в коем случае нельзя допускать к контакту с Облаком, так как они его узурпируют, засекретят и будут лгать простым людям. Но что делают сами ученые с этим контактом? Они его узурпируют, секретят и лгут направо-налево. Настоящие представители homo sapiens? Нет, нельзя ученым доверять судьбы мира, они ради одного интересного эксперимента зашлют мир в тартарары.

Лучшая вещь у Новалиса, посильнее даже «Гейнриха» будет. Кстати, так считал и Карлейль. Можно только сожалеть, что осталась неоконченной. Перевод Микушевича более ровный и глубокий.

Есть еще перевод Вячеслава Иванова в сборнике «Лира Новалиса». Выполнен полностью в стихах (такова вроде бы была первоначальная задумка Новалиса, который превратил нерифмованные стихи в прозу по просьбе редактора журнала, где они должны были быть опубликованы). Так или иначе, но вариант Иванова значительно поэтичней, возвышенней и умелей. Зато к переводу Микушевича есть комментарии в ЛП «Гейнрих фон Офтердинген».

Я вспоминаю восьмидесятые, когда зачитывался научно-популярными книжками, выпускавшимися в изобилии издательствами «Мир», «Прогресс» и «Наука». О «Библиотечка “Квант”», о Главная редакция физико-математической литературы! Тогда это звучало как заклинания. Девяностые срубили это древо знаний под корень. Конечно, выходило много чего другого хорошего, но настоящего научпопа всё-таки не хватало. В нулевые ситуация потихоньку выправилась — было издано много классических трудов; сегодня же я держу в руках книгу, которая написана в 2012, а впервые увидела свет в 2013, то есть всего за год до её русского перевода. Прогресс во всех отношениях приятный и несомненно необходимый. Такое хочется не только купить, но и скорей прочитать, не откладывая в ящик Шредингера. Ибо научным знаниям нужно быть определённо живыми и свежими. Пусть даже и толкуют они о вещах древних, как сама Вселенная.

Ли Смолина интересуют именно такие вещи. Он — автор смелой гипотезы о космологическом естественном отборе, изложенной в книге «Жизнь космоса» (1999), к сожалению на русский не переведённой. Согласно этой гипотезе вселенные с «благоприятными» физическими законами порождают больше черных дыр, из которых, в свою очередь, развиваются новые вселенные, передающие эти законы далее своему «потомству». Совсем как по Дарвину. И хотя теория мультиверса имеет среди ученых множество сторонников и ещё больше версий, Смолину с его концепцией изменяющихся законов природы и эволюционирующих миров удалось сформулировать, пожалуй, самый оригинальный вариант. Причём, как он утверждает, экспериментально проверяемый, ведь его вселенные причинно связаны и содержат в себе следы предшественников, подобно генам предков в нас с вами.

Эксцентричным ниспровергателем основ Смолин выступает и в новой книге. Здесь он ополчается разом и на классическую физику Ньютона, и на теорию относительности Эйнштейна, и даже на квантовую космологию, обвиняя их приверженцев в самом страшном грехе — метафизике (читай: беспочвенном фантазировании). Все эти теории избегают проблемы времени, то совсем вычеркивая его из своих уравнений, то понимая формально — как ещё одно пространственное измерение, по которому, как по комнате, можно легко ходить взад и вперед. Тем самым исключается сама суть времени как необратимого процесса, имеющего принципиально непросчитываемое будущее. Именно такое время укоренено в нашем мире, значит грядущая космологическая Теория Всего должна принять время как фундаментальную парадигму — только тогда она будет по-настоящему научной. Смолин, разумеется, далек от того, чтобы построить такую теорию, он лишь формулирует её методологические принципы, но звучат они, надо признать, весьма впечатляюще.

Книга читается по-разному. Местами аргументы Смолина приобретают вид поспешных деклараций, кое-где понимание затруднено сложностью вкратце затрагиваемых тем, неизменным остается пафос темпорофилии. Необратимость и непредсказуемость времени — это прекрасно, убеждает нас автор. Вера в неизменные законы природы, в способность познать вселенную sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности) сродни религиозной — в ней слишком мало науки и слишком много эскапизма. Позиция же, что мир полон новизны и свободы, открыт переменам на всех без исключения уровнях бытия, вдохновляет куда больше сомнительного приобщения к вечности. Принимать жизнь такой, какая она есть, а не кроить её по лекалам научного разума, — не только разумно, но и единственно возможно в нашем хрупком и быстро меняющемся мире, считает Смолин.

Мне остаётся только восстановить историческую справедливость. Ровно сто лет назад, в разгар Первой мировой войны, французский философ Анри Бергсон, движимый чувством патриотизма, публично назвал всех немцев варварами. В ответ в Германии вышла брошюра «Плагиатор Бергсон», из которой следовало, что немецким «варварам» француз обязан едва ли не всеми своими главными идеями. Почему я об этом пишу? Потому что этими идеями были: изначальная реальность жизни, необратимость времени, непредвидимость будущего, абсолютная одновременность событий в любых системах отчета, кажущаяся вневременность познающего интеллекта — словом, всё то, о чем с таким воодушевлением пишет Смолин, ни разу не упоминая своего великого предшественника! При этом он не чурается философов вообще, цитируя и Пирса, и Лейбница, и даже древнегреческого Анаксимандра. Нет, я не буду делать поспешных выводов о плагиате или умышленном забывании. Бергсона сейчас почти не читают в Европе и совершенно не читают в Америке (хотя он и был близким другом Уильяма Джеймса). Видимо, Смолин действительно не знал, что движется чуть ли не след в след за французским философом, который даже высказал свои аргументы против теории относительности непосредственно Эйнштейну — в книге «Длительность и одновременность» и в последующей дискуссии на страницах одного из журналов. Смолину сегодня остаётся сражаться только с идейными потомками немецкого гения. Что он, впрочем, и делает со страстью подлинного новатора, не эпигона. А раз так, не будет преувеличением назвать его бергсонианцем — равно как и всех тех, кто считает жизнь больше любых теорий, время реальнее его вычислений, а свободу и открытое будущее — фактами, не требующими никаких доказательств в силу своей очевидности.

Этим романом завершается повествование о Первом Герое Дюны — Поле Муад'Дибе Атридесе — и начинается повествование о Втором — Богоподобном Лето. Без сожаления расстаётся Герберт со своим первым героем; последовательно проведя его через ипостаси Героя, Мессии, Пророка, он обрывает его жизнь как-то вскользь, мимоходом, о чем никто и не вспоминает. Никто не жалеет и Алию (пожалуй, кроме Ганимы) — а ведь Алия первая Предрожденная, которую против ее воли сделала таковой слепая материнская любовь Джессики к Полу. Герберт заставляет своих «первенцев» — Пола и Алию — наломать кучу дров, набить массу шишек; но мир Дюны безжалостен, как обычаи фрименов, — и первопроходцы уходят в небытие, заслоняемые грандиозной фигурой идущего следом Лето. Как тут не вспомнить шутовскую судьбу графа Фенринга — неудавшегося предшественника Квизац Хадераха! Мир слишком сложен, чтобы один человек мог удержать его на кончике своего ума — если только этот один не порвет окончательно и с умствованиями, и с собственно человеческой природой. Такова суть следующего эксперимента Герберта — с нечеловеком Лето. Но это уже содержание нового романа — «Бог-император Дюны».

После довольно скромного по объёму «Мессии» (складывается впечатление, что Герберт уступил-таки сетованиям издателей, что первая «Дюна» вышла «несуразно большая» — такие романы в НФ, мол, не пишутся и не читаются — это тогда, в наивных шестидесятых!) автор сполна отыгрался в «Детях Дюны», написав не только толстую, но и весьма причудливую книгу. Психотехники, которые стали коньком первой «Дюны», здесь получили метафизическое измерение, благодаря привязке их к восточным (но не арабским уже, а китайским и индийским!) дао, инь/ян, праджне; сверхчеловеческие способности предвидения и генетической/родовой памяти дополнились физическим метаморфозом — сверхсилой, даруемой симбиозом с песчаной форелью. Лето, много размышлявший о природе времени и предзнания, пришел к вполне классическим формулировкам философии жизни первой половины XX века — изначальна жизнь, а не рассуждения о ней, будущее неизвестно, ибо оно целиком творится сейчас, постичь природу вещей интеллектом нельзя, но можно с помощью сверхинтеллектуальной интуиции. Эти формулы прекрасно ложатся и на философию хиппи, делая роман своеобразным духовным завещанием начала семидесятых.

Пара слов о русских переводах. Бытует мнение, что старые переводы начала девяностых никуда не годятся, а бесконечно тиражируемый издательством АСТ вариант Вязникова/Анваера уже каноничен. Увы, спорность этого утверждения становится очевидной каждому, кто возьмет на себя труд прочесть следующие два абзаца:

Право же, второй вариант куда более удобочитаем, понятен и осмыслен. А ведь это старый перевод Биргера! Так что идеальный русский текст всей эпопеи Герберта еще предстоит создать нашим переводчикам.

Я удивляюсь некоторым мнениям, будто это стихотворение кого-то оскорбляет. Оскорбить можно только конкретного человека. Например: «Ты, Василий Петрович Пупкин, круглый идиот!». Если же я воскликну: «Женщина! Имя тебе вероломство!», неужто я оскорблю ВСЕХ женщин? А если скажу: «Как ты ничтожен, человек!» — значит, оскорблены все люди? «Живые существа, презренны вы!» — тут я дошел до оскорбления вообще всего живого? Ну не абсурдно ли всё это?

Поэт имеет право на обобщения. Поэт имеет право бичевать пороки, даже если он ассоциирует их с теми или иными группами людей. Поэт имеет право бичевать те или иные группы людей, метафорически перенося на них пороки. Буквальное же прочтение поэзии убивает ее. К стихотворению нельзя подходить с Уголовным кодексом в руках. Поэзию нельзя оценивать обывательской моралью. Поэту, пока он поэт, позволено все. Ибо кому еще можно такое позволить? Ну не политикам же, чиновникам, обывателям или шоуменам? Вот их лучше ограничивать по максимуму, все равно ничего путного не услышишь...

Почему одни народы богатеют, а другие нет — вопрос во все времена не праздный. В формулировке Фергюсона он звучит так: как случилось, что Западная цивилизация, еще в начале XV века прозябавшая на задворках Евразии и по всем параметрам — экономическим, технологическим, демографическим — сильно отстававшая от богатого Востока, в течение следующих столетий совершила невероятный рывок и достигла безоговорочного мирового господства? Автор сразу предупреждает: его будут интересовать не достижения высокой культуры, а «продолжительность и качество жизни людей». Вдобавок, по мере чтения книги мы убеждаемся, что «качество» на самом деле понятие количественное: сколько предметов одежды имели люди той эпохи, как много должны были работать, какую пищу могли купить? Бесконечные цифры, проценты, соотношения, графики, таблицы, расчеты строгими военными колоннами заполняют всю книгу. «Цивилизация» Фергюсона — явление в высшей степени бухгалтерское. Впрочем, ведь и бухгалтерский учет — западное изобретение.

Историку, который задумал «мыслить цивилизациями», предстоит решить два крайне важных вопроса. Первый заключается в предмете, второй — в методе. Что такое «цивилизация», во-первых, и как ее изучать, во-вторых. Метод, в общем-то, диктуется предметом. Если для Фергюсона (британца шотландского происхождения, автора уже изданных на русском «Восхождения денег» и «Империи») цивилизация это в первую очередь социальная организация, совокупность общественных институтов, то нечего и удивляться засилию цифири и микрофактов. Напротив, именно так и следует изучать формирование представительного правления, развитие банковской системы, научную революцию и возникновение общества потребления. В этом смысле Фергюсон является продолжателем (точнее популяризатором) дела великого Броделя, автора фундаментальной «Материальной цивилизации, экономики и капитализма, XV—XVIII вв.» (1979). Но что если цивилизация — это скорее ментальная картина мира?

Фергюсон последователен: он не признает такую точку зрения, хотя, разумеется, знает о ней (даже упоминает Шпенглера). В своем 500-страничном томе он лишь раз заходит на «альтернативную территорию», чтобы тут же бежать, ухватив то немногое, что лежало на поверхности, — христианство. Да и оно автору понадобилось только для того, чтобы обосновать появление культа труда и бережливого накопительства в протестантских странах по обе стороны Атлантики. Поступая так с духовной традицией, он не может не понимать, что (вслед за харизматами) обесценивает ее — и потому уже не удивляется, когда отмечает, во что превратилась церковь в Америке — в аналог «мультиплекса», где люди с удовольствием проводят свой досуг. А на другой половине земного шара японцы и китайцы энергично заимствуют христианство в рамках базового набора «Шесть слагаемых западного успеха» — наряду с конкуренцией, фундаментальной наукой, медицинскими стандартами, потребительской гонкой и отношением к собственности. Но что если следствия ошибочно приняты за причины?

Читая эту книгу, вы, несомненно, узнаете много любопытного. Например, что средний рост англичан в XVIII веке составлял 170,2 см, а японских воинов — 158,8 см, «так что когда Восток и Запад встретились, они не сумели посмотреть друг другу прямо в глаза». Или в чем ошибался Карл Маркс, почему Советы скопировали бомбу, но не джинсы, и каким диктатором стремился стать «освободитель Южной Америки» Боливар. А может, вас удивит тот факт, что когда в 1542 году городской совет Базеля запретил печатать латинский перевод Корана, никто иной как Лютер выступил на его защиту, мотивируя классическим «врага нужно знать в лицо». За лавиной фактов, однако, разговор о причинах возвышения Запада незаметно перерастает в рассказ о его выгодах, а затем и вовсе исчезает в споре между факторами «подлинно западными» (имеющими, разумеется, чисто англо-саксонское происхождение) и теми, что не могут похвастаться «безупречной родословной» (немецкие, французские, испанские; о русских, кстати, и вовсе речи нет). И когда в эпилоге Фергюсон задается вопросом, каков смысл (буквально: будущее) радикального подражания Западу со стороны «восточных драконов», ему нечего сказать, кроме запоздалого сожаления об «утрате веры в цивилизацию предков». Ведь так и осталось непонятным — если Запад изобрел столько много чудесного, то кто «изобрел» самих изобретателей? По Фергюсону, в 1500 году все народы находились примерно на одной стартовой линии, а в 1900-м победу праздновал за явным преимуществом один бегун. Только сдается мне, автор перепутал спринтерскую дистанцию с марафоном, и стартовый выстрел прозвучал не на закате, а много раньше, еще на заре. На заре человечества…

Пелевин — что тот буддист, который рисует разноцветным песочком на полу мировую мандалу, затем буднично ее стирает и начинает заново. В мандале — учение о Боге и природе, антропология и этика, технический прогресс и человеческие чувства… И все оканчивается дуновением ветра, рябью еще одной в бесконечном ряду иллюзий… Впрочем, автор — этот «генератор виртуальных пространств», если воспользоваться пелевинской же фразой, — вовсе не бездушен — ему по меньшей мере ведомо сострадание, которое «может все». А раз так — жива ангельская надежда, что человек — да хоть вы, читатель, — сумеет избавиться от навязчивой любви к своим «цукербринам», освободиться от опеки «матрицы» и успеть вскочить на подножку пассажирского, который не собирается останавливаться, даже если дальше нет рельс. Ведь рельсы — это всего лишь «реальность», тогда как поезд составлен из снов, теней и фантазий — материи слишком эфирной, чтобы быть удерживаемой в сознании…

Есть писатели, кому удается полифония характеров, столкновение мировоззрений, драма правд, — и есть сочинители, которые всех героев пишут с себя, — которые вообще не пишут героев, ибо в каждом произведении изображают то, что хотели бы преодолеть сами: собственные страхи, собственные обиды, собственные мечтанья. Из таких — Лавкрафт, из таких — Хармс, из таких и Пелевин. Его персонажи — эвримены по делам, уберменши по замыслам — скользят по строкам кода, как серфер Нео, не оставляя следа; всегда одиночки, всегда немного strange, считающие, что «мир это пятьдесят оттенков серого, отжимающих друг у друга власть», и не отдавая предпочтения никакому мороку. Единственное, что можно сказать о них доподлинно, — они не умирают, лишь бесконечно перерождаются, меняя, как обои, тела, воспоминания, судьбы, вселенные. И это понятно — с одной стороны, и умирать-то особо некому, ведь «в путешествии нет путешествующего, есть только маршрут», с другой, каково автору убить себя, угробив тщательно лелеемое желание бессмертия? Поэтому пелевинские альтер эго вечны.

В наше время трудно кого-либо удивить знанием — его теперь так много, что самые великие истины воспринимаются как назойливые «поп-апы», и даже равнодушный кивок в их сторону равен попаданию на хорошее бабло. Пелевину-метафизику это сознавать неприятно — он бы на полном серьезе вскрыл все девять слоев мировой луковицы, ухватил бы за самую мякотку архонтов и архангелов — да ведь мы все равно не заметим ничего, кроме очередного уровня Angry Birds (начитанные еще вспомнят Даниила Андреева). Остается сатира — здесь Пелевина действительно мало кто может превзойти — или даже приблизиться. Но нет сатирика, в котором бы ни жил моралист. И Пелевин начинает поучать — незатейливо пока, скромно, скомкав в руках «балаклаву» и не решаясь залезть на «бронетранспортер», что вполне сложился из написанных им романов. Его проповедь проста: «не кради, не лги» и блаженны нищие интеллектом. Только им открывается персональный Эдем, полный любви ко всем существам. Но и слишком «игрушечный» — без нагой Евы и стража с мечом пылающим.

Так что же такое «Любовь к трем цукербринам»? Это битва Птиц с Вепрем, это антигравитационное будущее человечества, это прозрения русских поэтов, это кремниевая колонизация Земли, это иконы фейстопа, это прыгуны по мирам, это законы чайной ложки. Как водится у нас, все локализованное, кое-где спустя рукава. И вот ведь досада: там, где в неравный бой вступают «добрые люди», детализация всегда беднее, анимация проще; когда же ведут хомячков, экран трещит от 3D и 5S. Означает ли это победу грядущего Хамстера? Зависит от того, на чьей вы стороне. Главное: не забывать, что, кроме овец и киклопа, есть еще хитроумный Одиссей. На него вся надежда…

«Слева направо» — так Умберто Эко отвечает журналистам на вопрос «Как вы пишете свои романы?». Ответ этот выдаёт в нём не только постмодерниста-ироника, но и весьма маститого писателя; не то чтобы молодому автору так говорить возбраняется, однако ж чревато. Впрочем, название рецензируемой книги лукаво только наполовину; откровения там действительно даны, а конкретнее, кухня Эко-писателя, мысли Эко-учёного и пристрастия Эко-читателя. Вполне, надо сказать, достаточно для томика в триста страниц. Который действительно написан слева направо. Что неожиданно выдаёт в Эко ещё и традиционалиста.

В том порядке, в котором перечислены ипостаси итальянского мэтра, и следуют четыре главы «Откровений». Первая продолжает славное дело когда-то нашумевших «Заметок на полях „Имени розы“». Она в наибольшей степени будет интересна настоящим молодым романистам. Здесь Эко рассказывает, как же всё-таки он пишет свои замечательные романы. А всё так же — по старинке, как старые мастера. Едет на места событий, где бы они ни находились, записывает на диктофон детали и образы, чертит схемы, считает минуты и метры, пробует стиль и язык. Повествование, говорит Эко, процесс космологический, а миротворчество, добавим, сильнейшее искушение. От библейских коннотаций и тут никуда не деться, благо что Эко ничего против вчитывания читателем культурных аллюзий в художественный текст не имеет.

Так незаметно перехватывает слово Эко-литературовед, семиолог, философ. В двух главах, посвящённых автору, тексту, литературным персонажам и читателям, представлена достаточно трудоёмкая для восприятия эпистемологическая концепция, согласно которой из двух интерпретаций текста предпочтительнее та, которая поддерживается контекстом, а литературные утверждения — наиболее бесспорные из всех. Подробно свои тезисы Эко не развивает, предпочитая, по-видимому, дать затравку кому-нибудь из профессиональных философов, но вдумчивому читателю эти страницы, на которых фигурируют Анна Каренина и Кларк Кент, Леопольд Блум и Барак Обама, Шерлок Холмс и Красная Шапочка, будут поводом взглянуть на литературное творчество с неожиданной стороны.

Наконец, последняя глава — ни много ни мало признание в любви. К спискам. Магия перечней, перед которой не устояли великие: Гомер и Рабле, авторы Библии и Джойс, покорила и нашего «молодого романиста». В каждом из своих произведений он отдаёт ей любезную дань, здесь же пытается понять, в чем её сила? Эко считает, что в списках живёт подлинная бесконечность, перед которой исчезают различия между истинным и ложным, упорядоченным и хаотичным, логичным и иррациональным, даже между конечным и бесконечным. Избыточность, необузданность, умопомрачительность художественных списков — это наиболее яркий и доступный пример способности писателя перекрасить, перетворить, переосмыслить, преодолеть общий для всех мир. Таким образом, миротворчество доступно даже молодым романистам, традиционно пишущим слева направо. В конце концов, «апокалипсис» по-гречески — не только «откровение», но и «разоблачение». Разоблачение старого мира ради написания нового. И начинать нужно непременно с перечня. Исаак родил Иакова, «а заодно Рокко и его братьев»…

Империя — слово магическое. Нам ли, русским, не знать? Оно сулит мощь и величие нации, искушает огромными пространствами, помогает собрать в кулак волю и познать государство как нечто большее, чем просто произведение денег, пороха и стали. Иными словами, империя — это понятие не только политическое, но и философско-этическое. Однако современная политкорректность требует относиться к любой «имперщине» предельно негативно, ведь близкими спутниками империализма всегда были колониализм, расизм, подавление свобод. Британский историк шотландского происхождения Ниал Фергюсон соглашается с этим, но все же предлагает перевернуть монету и посмотреть на ее реверс. Что же он видит на обратной стороне английского соверена?

Свободу торговли и неприятие рабства, распространение по всему миру английского языка, парламентаризма, новейших технологий, законодательных норм, единой системы мер и весов. Именно Pax Britannica заложил фундамент сегодняшнего глобализма, позволив всему человечеству ощущать себя одной нацией (или, по крайней мере, стремиться к такому ощущению). Поэтому, ставит хитрый вопрос Фергюсон, критикуя британский империализм, не критикуем ли мы современную цивилизацию — ее цели и основания? Конечно, народы Азии и Африки заплатили высокую цену за право быть в сообществе цивилизованных народов — вывезенными богатствами, угнетенными поколениями, — но ведь и европейцы платили немалыми жертвами — в борьбе идей и идеологий, в опасных научных опытах, на путях первооткрывательства. Сейчас уже не отделить одно от другого, не посчитать, чей вклад ценнее, а значит бывшие колонии и бывшие метрополии по-прежнему на разных сторонах одной монеты. Можно спорить о достоинстве этой монеты — крупного она или мелкого ранга, — но ее происхождение несомненно: Британский монетный двор. Там выковали современную глобализацию.

Удивительно, что Фергюсон, говоря о наследии Британской империи, ни разу не сравнил ее с другой «глобальной» империей — Римской! Возможно, это сопоставление кажется ему банальным, мне же — крайне знаковым. Римское право, архитектура, латынь, античная культура, эллинистическая наука — все верой-правдой служило западному человечеству еще добрые полторы тысячи лет после падения Рима, повторяясь в бессчетных образцах и копиях, порождая бесконечные ренессансы, неоклассицизмы и «новые римы». Впрочем, думаю, Фергюсон потому и умолчал об этом напрашивающемся сравнении, что не хотел дополнительно злить противников «имперства». Ишь на что замахнулся, о тысячелетнем господстве британских идей и культуры помышляет?! А что тут помышлять, когда цивилизационная преемница Британии — США — давно уже демонстрирует все имперские качества? Следующая книга Фергюсона так и называется: «Колосс: расцвет и закат Американской империи». Да чем как не империей будет грядущее единое государство рода людского — с единым правильством, едиными законами и порядками, равными возможностями для всех и одинаковыми обязанностями каждого? Империя без колониализма и расизма? — Почему бы и нет, отказались же британцы от рабства много раньше американцев и русских. Империя — не обязательно синоним зла. Таким ее сделали действительно зловещие империи XX века. Но на дворе век XXI — век, хочется надеяться, хороших империй. Таких как Британская в ее лучшие годы Belle Époque.

С чувством глубокого несогласия захлопывал я книгу. «Не верю!» — кричал внутренний Станиславский. Не таким должно быть последнее искушение Христа, будь он хоть бог, хоть человек. Но рассмотрим сначала второй вариант.

Итак, Иисус у Казандзакиса человек не от мира сего, мистик, аскет, пророк с углем вместо сердца. Буквально, если вспомнить, как он отшивает родную мать. В этой жизни его интересуют только три «вещи»: собственная душа, Бог и Царствие Небесное. Впрочем, о чужих душах (но только душах!) он тоже пытается заботиться, предлагая им свой путь — выдержат, не выдержат, второй вопрос. Чем же его искушают, предполагая, что последнее искушение самое сильное и неодолимое? (Кстати, какими были первые искушения, я так и не понял, ну да неважно). Его искушают счастьем обычного человека: любимой женой (даже двумя, чтоб не обидно было), множеством детей и внуков, простым, человеческим трудом, уважением односельчан, долгой праведной жизнью. Искушение действительно сильное, но вот для такого Иисуса ли? Ведь всей своей жизнью он давал понять, сколь мало для него значат подобные «общечеловеческие ценности», ведь сколько раз (да еще и легко) он отрекался от них — вспомним опять-таки его бедную мать Марию. (Кстати, то, что в последнем искушении у Христа была и Мария и Марфа, являлись и Магдалина и ученики, но не было матери, она так и не появилась прощенная и простившая, лучше всего характеризует истинную ценность семейных отношений для Иисуса).

Чем можно сильнее всего искусить властолюбца? Обещанием новых знаний или великого трона? Чем можно сильнее всего искусить жадного до денег? Обещанием преданной любви или великой казны? Чем можно сильнее всего искусить тщеславного? Обещанием внутреннего покоя или великой славы? Подобное искушается подобным. Радости этого мира — для тех, кто ценит его. Последнее искушение Христа было получено не по адресу. Оно предназначалось другому — например Иуде.

Образ Иуды — несомненная удача Казандзакиса. Сильный, волевой, непримиримый, открытый, жаждущий свободы и справедливости не «там», в Царствии Небесном, но здесь и сейчас, для живых людей, соотечественников, родичей. Я не сомневаюсь, что автор писал Иуду с самого себя. И знаменитая надпись на его надгробии «Ни на что не надеюсь. Ничего не страшусь. Я свободен» — согласитесь, это надпись на могиле Иуды, но никак не Иисуса. Христос-то как раз и надеялся на Бога, и страшился Его. Это революционер Иуда отрекся от простых семейных радостей ради борьбы за счастье близких людей, пока родина не будет освобождена от чужеземных захватчиков, подлых правителей и торгашей. Но только тот, у кого сердце болит за этот мир, и может быть искушаем этим миром! Ну не Царствием же Божиим искушать Иуду? Оно для него — не более чем награда за жизнь здесь и сейчас, а не цель сама по себе.

Каким же должно быть подлинное искушение Христа? О, оно должно быть ослепительным, бесподобным, сообразным великой фигуре Иисуса. Человек, — должно воззвать к нему, — не человек ты вовсе, а Сын Божий и даже сам Бог! В твоей воле свергать царства и воскрешать людей. По мановению твоей руки на помощь придут легионы ангелов, а недруги и обидчики будут страдать в аду до скончания веков. Все, что ты скажешь, будет записано на скрижалях вечности, все, что заповедуешь, станет Законом для всех. Никогда люди не забудут твое имя, но от века к веку оно будет сиять все ярче, пока не затмит любую славу. Ради тебя будут умирать и рожать, возводить храмы и покорять народы. Тебя назовут Образцом Человека вообще, и самые дремучие язычники променяют заветы своих предков на твои. —

Вот это, черт побери, искушение! Я бы тотчас поддался. Но Иисус бы улыбнулся своей мягкой улыбкой и ответил: — Нет, всесильный дух, прежде всего я человек и им останусь. Не нужна мне слава веков и подсказка от Бога. Все, чему я учу, ради чего страдаю, не имеет другого источника, кроме моей убежденности в правоте сего. Порукой тому — мой дух и никто иной. Пусть мое слово само по себе, без чудес и ангелов, пробивает себе путь сквозь человеческое невежество. Пусть моя жизнь сама по себе, без авторитета Бога или церкви, служит примером для людей чистых и добропорядочных. Пусть моя смерть сама по себе, без воскрешения и вознесения, символизирует победу духа над плотью, человека над природой, вечности над временем. Легко жить и умирать, зная, что есть Бог, загробная жизнь и воздаяние праведным — но попробуй жить и умереть без всего этого! Так что не лишай меня, всесильный дух, этой попытки, не искушай тем, что обессмыслит мой человеческий путь. Ибо не за Богом хочу идти, но торить и для Него дорогу — коль скоро Он захочет узнать, куда способен зайти человек. А этого не знает сейчас никто…

P.S. Ну а если Христос все же Бог? Тогда тем более не его это искушение. Можно ли человека всерьез искушать жизнью муравья, или клопа, или амебы? Даже не героической, не царской, а обычной, обыденной? Для этого нужно быть очень неприхотливым богом, а кто в такого поверит?

Митио Каку в полном смысле этого слова прославился своими бестселлерами «Физика будущего» и «Физика невозможного» (уже четвертое издание на русском!). В них он нарисовал заманчивый мир победивших идей современной физики: нанотехнологии, телепортация, загрузка сознания, машины времени, параллельные вселенные. Строгие научные выкладки он широко иллюстрировал примерами из популярной фантастики: телесериала «Звездный путь», других фантастических фильмов и романов. Кому-то этот прием может показаться предосудительным, но ведь Каку не предсказывает будущее — он его раскрашивает. Чем ярче проблема, тем интригующе ее решение, тем больше она привлечет пытливых умов. Как знать, может быть из тех мальчишек, что смотрят сегодня «Прометея», завтра вырастет новый Эйнштейн?

Пока Каку заканчивает новую книгу (получившую название «Будущее сознание»), наши издатели перевели его труд двадцатилетней давности — «Гиперпространство». Нужно понимать, что такой срок хоть и некритичен для тех квантовых доктрин, которые автор излагает, но налагает на читателя определенную обязанность довести идею до наших дней. К сожалению, редакторы книги нам в этом не помогут; со своей стороны могу порекомендовать в качестве продолжения некоторых тем «Гиперпространства» недавнюю (2011) книгу Брайана Грина «Скрытая реальность: Параллельные миры и другие законы космоса».

Но вернемся к «Научной одиссее» японца. Вдохновленный виттеновской теорией суперструн, которая для самосогласованности требует десять пространственных измерений, Каку решает изучить идею гиперпространства во всех отношениях. Для этого он отправляется в XIX век, когда Риманом была доказана возможность четвертого измерения, чтоб рассказать, как ошеломленный мир воспринял это открытие. От экстрасенса Слейда, с помощью духов четвертого измерения извлекавшего предметы из запечатанных бутылок, и плоских обитателей «Флатландии» Эббота до тессеракта (четырехмерного куба) с картин Дали и героев фантастических рассказов Нельсона Бонда и Роберта Хайнлайна — таков его путь, приводящий в конце концов к подлинно научной теории, включающей высшие измерения, — теории Калуцы—Клейна и ее струнных вариаций.

Каку не был бы Каку, если бы не сделал из идеи гиперпространства многообещающих выводов. Для этого он приводит примеры из столь любимой научной фантастики. Как должна работать «червоточина» в пространстве, чтобы «Энтерпрайз» мог совершить прыжок с «варп-скоростью 5»? Может или нет изменить свое прошлое Майкл Фокс из «Назад в будущее»? Являются ли зондами фон Неймана таинственные монолиты из «Космической одиссеи 2001 года»? Неизбежна ли смерть Вселенной, как это случилось в рассказе Айзека Азимова «Последний вопрос»? Все оказывается возможным, если мы живем в пространстве десяти измерений, а еще шестнадцать имеем свернутыми. Подобные интуиции безусловно являются лучшими в книге японского физика.

Увы, не столь убедителен он, когда в третий раз начинает описывать кота Шредингера, или пытается нарисовать яркую метафору, но тонет в многословии. В своих последующих книгах Каку заметно улучшил стиль, но в «Гиперпространство» он явно впихнул слишком много всего — развитие квантовой физики и релятивистской геометрии, струнную теорию, путешествия во времени, параллельные миры, классификацию суперцивилизаций — что делает структуру книги слишком рыхлой. Тем не менее в качестве введения в интригующую тему многомерного пространства, и шире: в современные гипотезы о строении, происхождении и эволюции Вселенной, она очень даже годится. Мы уже привыкли, что мир — не то, чем кажется, и к прыжкам сквозь гиперпространство вполне подготовлены.

Информация… Это слово буквально ворвалось в двадцатый век, перекроив жизнь человечества. Сегодня мы говорим об информационном взрыве и информационной перегрузке, информационной безопасности и информационных войнах, средствах массовой информации и информационном коде ДНК. Информация оказалась одной из главных характеристик материи — наряду с энергией и массой, но значительно перспективней, так как создает целый мир — поверх базового, физического. И вот мы уже находим информацию в мифах и звездах, в логике и абсурде, в хаосе и абстракциях, и даже всякое отсутствие информации признаем вполне информационным. Поистине, «всё из бита» (Джон Уилер). И даже страшно становится, что еще сделает с нами в скором времени информация…

Впрочем, Глика больше заботит, что мы можем делать с информацией. Конечно, собирать, кодировать, передавать, хранить, анализировать… Причем научились этому далеко не сразу. Книгу можно представить в виде концентрических кругов: каждая глава-история крутится вокруг того или иного овладения могучими силами информации. Бой африканских барабанов рассказывает нам, как важна информационная избыточность; составители толковых словарей ловят в информационные силки живой язык и тем самым делают его явным; мистер Бэббидж берется «рассчитать мир», и нельзя сказать, что это ему не удается; телеграф в одно мгновение меняет мир и тут же уступает место радио и телефону; Алан Тьюринг изобретает программируемый компьютер (сначала воображаемый), а Клод Шеннон создает теорию информации. На последней стоит остановиться поподробнее, как это, собственно, и делает Глик.

Каков физический смысл информации? Парадоксально, но это мера неожиданности, неопределенности, энтропии. Иначе говоря, максимально информативен хаос, где каждое состояние должно быть описано заново и независимо; крайне неинформативен строгий порядок, который определяется какой-нибудь одной короткой и всеобъемлющей формулой, вроде N – натурального ряда чисел. Последний бесконечен, но совершенно неинформативен. Такая теория информации, названная Винером кибернетикой, стала основой «информационного поворота», породившего когнитивные науки и приблизившего нас к пониманию тайн эволюции жизни, человеческого мозга и устройства Вселенной. Впрочем, труднее было разобраться со смыслом.

Последняя треть книги посвящена тому, что значит информация для нас, обычных людей. Нам нет дела до абсолютных порядка и хаоса, наша вотчина — золотая середина: там, где сходится уже привычное и незнакомое, где рождается новое знание. Любое. Статья Википедии, новостная страница, кулинарная рассылка, френд-лента, твиттер-мем… Одна заметка цепляет другую, гиперссылка за гиперссылкой, и нас опутывает сеть, имя которой — информация. Мы живем ею, дышим, питаемся, наслаждаемся, доверяем. Но если вы думаете, что здесь речь только об интернете, вы еще не поняли главного. Всё вокруг — информация: от запаха морских водорослей до звуков сонаты Бетховена, от вкуса лимонного кекса до ощущения жаркого воздуха за окном, от вашей памяти до тех знаков, что подает нам Вселенная.

Признаться, контейнеарми меня сразу напрягли. Что за армейские контейны?

Но тут появились впередильщики и подвальники — вот это чудо как хорошо! Хотя тут уж слишком большой оптимизм — думать, что высокая цивилизация оставит после себя только изображения в стиле кубизм — а ведь последние плыли «нескончаемым потоком» ))

Первое впечатление от рассказа — все в духе старых добрых американских классиков — сейчас появится хитрый землянин-абориген и наоборот за какую-нибудь ерунду выменяет у пришельцев их звездолеты и вообще оставит в дураках. Но нет, автор предпочел прием deus ex machina — старый, но в определенных кругах все еще действенный.

Не рассказ, а фарс. Долго запрягающий, оттого скушный. Вдруг вторгаются драматичные нотки (последний человек!), но как-то опять вяло, плосковато, в духе не лучших вещей Пайтонов. Написано гладко, не без приятных оборотов типа «было гоблинно». Совершенно не ясна мораль: совесть — человеческое качество? Но в зачинном абзаце нас уверили, что она была в Волшебной стране. Человек дожил до последнего мимикрируя под гоблина — значит, не проявляя свою совесть? Тогда с какого он вдруг ее проявил, да еще и в совершенно пустяшном деле? Я понимаю, если б он крепился-крепился, но выдал себя в ситуации чрезвычайной, а так — что, зачем, почему? Нет, ну правда — в ситуации тотального фарса, заискивания, клеветы, предвзятости (что там еще?) он только сейчас однажды поступил по совести? А до этого, стало быть, закрывал глаза, юлил, как все? Жалкий человечек, в духе всего этого фарса...

Написано складно, диалогов многовато, но последний, между Лапиным и Смеховым хорош, явная удача. А теперь о плохом. Что это вообще такое? Галлюцинации? Сад расходящихся тропок? День сурка? И не многовато ли ключевых метафор — кубик Рубика, кошки-мышки, цвета? Финал, к сожалению, убил нарастающее ожидание чего-то эдакого, все это оказалось сном (не важно, физическим или метафизическим), но такой финал свежо смотрелся лет восемьсот назад, да и то вряд ли...

Ну, автор хитрец. Дал зарисовку, минирассказ, по сути погремушку (на что указывает и провокативное название), но качественно сделанную, лучше многих здесь полновесных текстов. Обманул с главгероем, с настроением, с сентенциями. Хитрован! )) Правда, я не совсем понял связь между Sanus sanguis и инопланетянином? Точнее совсем не понял. Не может же все это быть только совпадением, ибо такие совпадения невозможны )) Надеюсь, позже автор прояснит этот момент.

Что верно, то верно — на жалость рассказ давит знатно. Впрочем, с эдаким постмодернистским кивком — в сторону Стругацких. Опять же — что значит «в нас»? Жалости было много только в главной героине, остальные вполне себе прагматичны, даже цветов не пожалели.

Сюжет в целом простой и хороший, любовь — смерть — жертвенность — вечная тема. Но вот мир, вроде с такой тщательностью выписанный автором, к сожалению слишком однобок. Нет, я понимаю, знаков нам этот конкурс выделяет мало, но все же: стоило так много места посвятить физическому облику «неолюдей» (буду их так называть) — все эти сервоприводы, батареи, пневмопоршни, хомутики, патроны, воздухозаборники, платы, сопла, спектрографы, буры и еще уйма всего — да с такой любовью, будто автор — автомеханик, как минимум ;) И ничего не сказать об их духовном мире, который просто обязан быть у «стропроцентных людей» (иначе, какие же они стопроцентные?). Должны быть какие-то мифы, легенды, должно быть какое-то осмысление своей жизни, которая не может сводиться к бесконечному выживанию и добыванию запчастей (точнее, на физическом уровне, конечно, может, но хорошо известно — чем труднее физически, тем сильнее проявляется духовная компенсация). Что же нам предлагает автор? Только игру слов бог/борг и жизнь/жизл (жесткое излучение). И абстрактный вопрос главного героя: «как им не надоест? Бьются, бьются, с самой Юржиковой жизни, или даже раньше, а за что?» А ведь, по-видимому, прошло много поколений к моменту появления Юржика (на что указывает фраза: «эволюция да война потихоньку вытеснили из людей всякий скоропорт»). И что же? Эти поколения не сформировали худо-бедно мифологию, объяснение происходящего? Нет, людям такая слепота несвойственна, что подтверждают мифы и суеверия всех времен и народов, даже высокотехнологической современности.

Лестница счастья, или Эвтопия во множественном числе

Они творят свой мир.

Чудесный, совершенный, бесконечный,

В бесчисленных возможностях своих.

«Теллурия», XIV глава

Двадцатый век был веком плохих утопий: дистопий. Созданные наяву и силой художественной фантазии, они, как кажется, надолго отвратили нас от попыток сочинения положительных утопий: эвтопий. Может быть, в качестве сказки или в далеком космосе, но уж точно не на земле и не завтра — с этим давайте поосторожнее. Скудость утопической мысли даже позволила Лему говорить об «интеллектуальном парезе» авторов научной фантастики, — что, конечно же, было не столько справедливым диагнозом, сколько стимуляцией дальнейших изысканий.

Владимира Сорокина можно с полным правом назвать утопическим писателем. К этой теме он обращался не раз. В «Дне опричника» и «Сахарном Кремле» он выстроил сатирическую антиутопию, в трилогии «Лед» замаскировал дистопию под эвтопию, описав гностическое будущее «братьев Света», для которых все прочие люди — «мясные машины», не стоящие и капли соучастия. Наконец, в «Теллурии» Сорокин отказывается от мономифа, и это сразу выводит его на принципиально иной уровень — пусть не классической идеальной утопии, но человекоразмерного к ней приближения.

Именно такое приближение я бы и назвал эвтопией — изображением общества не идеального, и даже не особо справедливого, но счастливого — во всей затейливой неопределенности этого слова. Причем речь идет не об «общем счастье» (которое всегда есть счастье избранных), а именно о счастье всякого — в первую очередь индивидуума, но и семьи или любой малой группы. В чем заключается его счастье — решает каждый, общее только одно — не решать за другого. Конечно, это не идеальное общество, потому что оно человеческое, а идеалы — для богов и уберменшей. Это не лучшее общество, это просто хорошее общество. Которое позволяет быть счастливым.

В мире «Теллурии» есть место всем: князьям и холопам, революционерам и сталинистам, карликам и великанам, кентаврам и псоглавцам, тамплиерам и ваххабитам, авангардным художникам и мешочникам, детям и охотникам за монстрами, гомосексуалистам и прочей «нетрадиционно ориентированной братии» — зато нет полиции нравов, политики партии, многотысячных митингов, имперских амбиций, жадной цензуры, государственного и церковного террора. Как же все уживаются, как сосуществуют, как не разгрызают друг другу глотки? Один ответ прост: каждый пребывает в той среде, в тех пределах, которые выбирает сам. Нужно ли для этого совершить долгий путь, или же достаточно окружить себя сотоварищи границей карликовой страны, «персонального рая» — зависит от личных обстоятельств. Главное, что это возможно.

Второй ответ сложнее; тут Сорокину требуется метафизическое допущение. Предположим, у человечества появился наркотик, настолько мощный, что радикально меняет систему ценностей, делая внутренние переживания неизмеримо значительней внешних событий, усиливая до экстаза чувство свободы, веру в собственные возможности, жажду счастья, совершенства, вечного бытия. Теллур Сорокина избавляет человека от паутины быта и самодовольной пошлости, от ничтожности «футляра» и слепоты мушки-однодневки, позволяет стряхнуть страх времени и смерти, наполняет душу, словно огнем, чистым, бесконечным воображением. Да ведь именно это делает с нами высокая культура, воскликните вы! Поэтому я и назвал второй ответ метафизическим. Теллур лишь символ, метафора; отчаявшись ждать, когда просвещение и культура сделают с людьми то, о чем мечтали великие гуманисты, Сорокин предлагает несомненно более простой и фантастический способ преображения обывателя в «нового человека» — зато ему не приходится размениваться на игру в бисер. Духовное преображение дано у него не как надежда религиозно настроенного юнца, но как физический факт, нечто реальное, от чего не отвертеться, с чем теперь придется иметь дело человечеству, хочет того оно или нет.

Какое оно, это преображение, теллуровый, если угодно, «трип»? У всех свое. Авторы утопий до двадцатого века ничтоже сумняшеся полагали, что счастье человечества в единообразности — как можно желать разного, если вот он, один-единственный идеал? Утопия века двадцать первого отвергает тоталитаризм идеи. Уважаемые интеллектуалы, словно говорит Сорокин, вы умнейшие люди, но живете мозгами, не сердцем, оттого ваши идеи бессердечны, безжизненны. Два сорокинских интеллектуала, философ Фома и поэт Роман, люди буквально с песьими головами, на привале набивают животы человеческими мозгами и потрохами. Образ предельно прозрачен: от потребления идей недалеко и до потребления людей, тем более что прошлый век протоптал эту тропинку до широкого тракта. Древу жизни не нужны садовники и «специалисты по ландшафтному дизайну» — каждая ветка, каждый лист уже совершенны. В «Теллурии» пятьдесят равноценных листьев-глав — пятьдесят историй, сотни героев, и почти каждый обладает не горизонтальным, броуновским движением, но вертикальным, целеустремленным. К теллуру (впрочем, иногда и от него). Но всегда к собственной утопии, к собственному миру, к собственному счастью.

В это трудно поверить, но, кажется, Сорокин нашел формулу настоящей утопии. Она звучит так: «Только множественное число». Утопия в единственном числе всегда антиутопия, дистопия, мир под одну гребенку, где человек принесен в жертву идее, массе или воле другого человека. Хорошая утопия возможна только как несходящееся, нередуцируемое множество обособленных утопий, индивидуальных грез, духовных просветлений, глубоко личных представлений о счастье, миров, созданных воображением каждого. Несомненно, эти миры будут отличаться не только количественно, но и качественно. Утопия неграмотного кентавра, которого «одна женшчин» научила «большому щастью», утопия ослиноголовой скотницы, умеющей и любящей в этом мире лишь доить коров, утопия «большого» по кличке Вяхирь, жаждущего бочку самогонки, «обоети ее», — все они несопоставимы с утопиями «товарища Тимура», прозревающего «великих людей Futurum», или Сергея Венедиктовича Лукомского, ставшего «одним из учеников Господа нашего Иисуса Христа». Впрочем, несоизмеримы они только культурным масштабом, но отнюдь не персональным. Персонально они равнозначны, ибо каждая выводит человека на его личный путь: в чем-то крестный, в чем-то добрый, но всегда свой, незаемный. Множество человеческих судеб-траекторий, где ни одна не поглощает другую, где нет главного пути, которым хорошо или даже надо пройтись, предав забвению свой, — вот что делает утопию «Теллурии» по-настоящему живой, жизненной, дионисийской. Это, по словам Ницше, «неимоверно длинная лестница счастья»: от высших форм обожествленности «до радости здоровых крестьян и здоровых полулюдей-полуживотных». Это утопия счастья, которое каждый понимает по-своему. А ведь только такое счастье можно (и стоит!) называть настоящим.

Теллура в Древнем Риме была богиней земли, из которой все выходит и куда возвращается. Вергилий называл ее «первой из богов», Август изобразил на алтаре Мира символом изобилия. Утопия на земле, завтра, для каждого из нас — разве не заслужило ее человечество, измученное утопиями небесными, вечными, тотальными? Только не забудем о множественном числе…

Все есть сила. (Ницше)

Стань тем, что ты есть. (Пиндар)

Аристократия означает власть лучших. С этим все просто. Но вот кто такие лучшие? Родовая знать? Интеллектуалы? Политическая элита? Гении? Святые? В нашем мире однозначного ответа нет. Но он есть в мире «Иных песен». Лучших там определяют не согласно традициям, не в философско-этических дебатах, а явственно, зримо, бесспорно. Это те, кто сильны формой. Любая встреча — есть встреча двух форм, и слабый не может не принять форму сильного. Отдаленную аналогию в нашем мире может дать пример встречи с харизматиком, человеком могучей воли и гипнотического взгляда. Но только отдаленную. Для того же, чтобы наделить этот в общем-то формальный фактор реальной, буквально физической силой, Дукай обращается к учению Аристотеля, для которого форма любого предмета, явления, процесса — это их суть. Форма деятельна, актуальна, индивидуальна и наделяет материю подлинным бытием. Таким перед нами и предстает мир «Иных песен» — пятиэлементная материя, готовая к принятию форм, и люди, силой воли формирующие ее и друг друга. Эта сила у всех разная, а значит перед нами мир строгой и очевидной социальной иерархии.

Ее нижние ряды занимают рабы и простолюдины. Это живой материал, те, кто только склоняются перед чужой волей, безоговорочно принимая чужую форму. Такие Дукая не интересуют. Лишь раз он (в форме своего главного героя) нисходит к ним, задавая экзистенциальный вопрос: Зачем вы живете? И получает предсказуемый ответ: Не знаю, не задумывался, наверное, чтобы родить детей…

Средние ряды иерархии отданы «узким специалистам» — мастерам одной формы. Им отведено в романе уже немало места. Астрологи и софисты, лекари и корабелы, воины и охотники, они властвуют лишь над некоторыми из аспектов неразумной материи, накладывая свою «специализированную» форму. Но зато делают это порой непревзойденно. Так, под формой идущего в атаку воина-ареса у всех, кто на его пути, становятся хрупче кости и ватнее мышцы, царапины превращаются в хлещущие кровью раны, а споткнуться и разбить голову можно на ровном месте. Между прочим, не правда ли, любопытное решение вопроса о набивших оскомину суперменских способностях?

На вершине же мира те, кто способен гнуть не только материю, но и человеческие души. То есть властвовать в самом полном и точном смысле этого слова. Воля к власти у аристократов Дукая, что называется, в крови. Властью живут, властью меряются друг с другом, власть — единственное, что почитают за ценность. Иерархия здесь твердеет и принимает кристальные формы. Чуть ниже — бароны, князья и прочие суверены, чуть выше — монархи, на самом острие — кратистосы, воплощение чистой власти и воли к ней. Их форма настолько незыблема, что не терпит ни малейшего смешения и нечистоты. Поэтому они не могут лгать или давать клятву верности, не могут встретиться друг с другом с добрыми намерениями, ибо сила против силы означает всегда бой, всегда волю к господству — и никогда к подчинению.

Остережемся, однако, думать, что эта иерархия раз и навсегда задана, неизменна. Отчасти это так: рабы рождаются от рабов, аристократы — от аристократов, социальных лифтов действительно нет, но нет и преград для возвышения тех, кто в стремлении познать себя, отстоять свою свободу и форму не признает никого свыше, будь он хоть сам бог. Впрочем, как раз богов как реальных сущностей и нет во вселенной «Иных песен» — зачем они там, где человек может стать подлинным властителем себя и мира? Будь он сам кратистос — так правильнее.

Мы застаем пана Бербелека на минимуме его жизненной формы: былая слава как стратегоса Европы почти не греет, врагов нет, желаний нет, все время хочется спать и говорить о себе в третьем лице. Жалкое, признаться, зрелище. Но кое-кто продолжает в него верить и надеяться на возвращение, кое-кто исподволь формирует его в нужном направлении, кое-кому кажется, что это идеальная возможность получить человека, равного волей кратистосам и в то же время верного, что само по себе подобно возжиганию холодного огня. Однако пан Бербелек таков, что вскоре возжаждет затмить Солнце — со всеми его миллионами градусов. Ибо такова воля истинного героя.

«Иные песни» — это формально, конечно же, иная «Илиада» (и «Одиссея»). Двадцать четыре (пардон, двадцать шесть — две раздвоились при переводе в наш мир) главы, маркированные буквами греческого алфавита. Сказание о герое — и героях, с которыми он бьется. Очень греческий — и одновременно сверхгреческий текст. Потому что пан Бербелек — квинтэссенция эпического героизма, такой тип, которого еще не всякий эпос выдержит, разве что основательно подкрепленный Дюмезилем, Элиаде, Боурой. В нем сложились лучшие формы множества древних героев — бесстрашного Ахиллеса, идущего навстречу своей судьбе, хитроумного Одиссея, тоже ведь своего рода «стратегоса», Гуннара из «Старшей Эдды», дерзнувшего встать вровень с тем, кто неизмеримо превосходит его властью, богатством, подданными — но не силой духа, не жаждой самоутверждения. Ибо самоутверждение для героя — все. «Кратистобоец» — с этой мыслью пан Бербелек засыпает и просыпается. Такова его не признающая иной воли форма.

И даже больше. Используя имена древних богов и героев в качестве названий специализаций-форм (воин-арес, охотник-нимрод, воевода-леонидас) эрудит-Дукай дает нам изящный намек. Неприметное словечко «пан» (в русском переводе спрятанное за «господином») становится важным указанием на бога, объемлющего многообразие природных форм, — «все-бога». Только Бербелека Дукай именует паном постоянно (для прочих благородных используется греческое эстлос), и именно Бербелек возвышается до того, чтобы претендовать на форму мира, форму форм, все-форму. А для этого ему придется сразиться с тем, что исключает, уничтожает всякую форму вообще, с хаосом как таковым, из-за космических пределов пришедшим в этот мир. Тут, конечно, вспоминается недавний стивенсоновский «Анафем», где так же пожаловали непрошенные «иные» гости. Только если в софистическом «Анафеме» местные ученые пытаются установить диалог, познать «невозможнцев», то в героических «Песнях» это ненужно, нелепо, незачем. Только бой, только наложение своей, человеческой формы, только самоутверждение за счет иного. И чем иначе иное, тем утвердительней утверждение.

И все же: почему герой — лучший из людей? Потому что он требует и воплощает сверхчеловеческое. В нем человек возвышается до божества, избавляется от власти смерти и судьбы, претворяет свой случайный жизненный путь в абсолютное бытие. В герое все на пределе: воля, свобода, страсть. Таких Ницше называл «до предела натянутым луком». Кстати, то, что Дукай (в форме своего героя) ницшеанец, нет сомнений. Достаточно охарактеризовать Бербелека цитатой из «Воли к власти»: «Сильные натуры сами хотят формировать и не хотят иметь около себя ничего чуждого». «Иные песни» это еще и песни Заратустры, учившего о трех превращениях духа: от верблюда, навьюченного «Ты должен», через льва, добывающего себе «Я хочу», к ребенку, играющему мирами. Первые две формы пан Бербелек прошел, что же касается третьей, каждый волен домыслить самостоятельно, благо открытый финал приятствует. Ведь стрела, выпускаемая туго натянутым луком романа, — это, в конечном итоге, наше, читательское, воображение.

Повесть совсем не об электронных зверушках — о людях. Людях, которые неосознанно примеряют на себя мантию богов, входят в роль, не понимая, что единственное, что действительно от них зависит, — это сделать так, чтобы ничего не зависело. Ведь пытающийся манипулировать миром манипулирует только собой. Эдакое «Трудно быть богом» цифровой эры. Конечно, герои повести терпят неудачи в личной жизни, испытывают кризис моральных установок и т.д. И это понятно — их ведь никто ТАК не обучал, не программировал, никто СТОЛЬКО с ними не возился. На фоне действительно получающих уникальный жизненный опыт дигитантов люди остаются все теми же: ограниченными, закомплексованными, фрустрированными. Такими они и останутся до конца своих коротких дней. Замкнутый круг. Дигитанты же несомненно найдут свою нишу — понять которую мы будем уже не в состоянии. Хорошо, если честно признаемся в этом и начнем с другими игрушками. Таков этот жизненный цикл биологических объектов...

Впервые ставлю роману Эко низкую оценку. Впервые — задвигаю на дальнюю полку, не намереваясь перечитывать. Мэтр исписался? Нет, перо его по-прежнему бойко, слог великолепен и ироничен, а вот идейное содержание подкачало. Ведь о чем «Пражское кладбище»? О том, что евреи правят миром? Мы это и так знаем. О том, что все шокирующие новости сочиняются неудержимыми графоманами? Тоже не новость. А кроме? Вспомним: «Имя розы» стало мощным гимном книжной культуре и свободе мысли, «Маятник Фуко» доказал, как важен здравый смысл и критический разум, «Остров накануне» и «Баудолино» воспели поэтическую силу воображения и внутренний мир человека, наконец «Пламя царицы Лоаны» напомнило о нашей скрытой творческой способности — памяти. «Кладбище» — в полном соответствии со своим названием — имеет дело лишь с мертвецами: шпионы, масоны, рестораторы, иезуиты, среди них же главный мертвец — главный герой. Кажется, в романе немножко от «Маятника», немножко от «Баудолино», но сколько ни складывай части, целое не получится. Почему? Причина приземленна. Все предыдущие романы Эко — словно небесные тела, каждое на своей орбите. «Кладбище» — это целиком земля, скучный быт биологического существа, называемого человеком. Поесть, накопить деньжат, обойти на повороте соперника, прославиться, создать себе авторитет — короче, казаться, не быть. Приземленный, приземистый, землистого цвета и характера герой так же воздействует и на читателя, оземляя его вопреки желанию и природе последнего. Поэтому прочь, книга, настоящему читателю нужно сторониться тебя, как антисемиту — «жида пархатого».

Дмитрий Быков — без сомнения, выдающийся культуртрегер нашего времени. Если его проза местами тяжеловата и однообразна, то эссеистика почти всегда точна, ярка и умна. Бездонная эрудиция, безупречное знание предмета, парадоксальные и глубокие мысли делают чтение его публицистики путешествием в неизвестное — открытие новых граней гарантировано даже в хорошо знакомых темах. Вот что, казалось бы, может заинтересовать современного читателя в советской литературе, причём не в диссидентском её изводе — с этим как раз всё понятно, — а в самом что ни на есть кондовом, «совковом»? Кто сегодня в здравом уме будет читать «Бруски» Панферова, «Поджигатели» Шпанова, «Города и годы» Федина? Быков прямо отвечает: никто. Да и незачем, если ты не филолог, специализирующийся на означенном периоде. А поди ж ты, и тут есть о чём поговорить. Да так, что рука вдруг сама тянется к полке, точнее в интернет-библиотеку…

Задача у Быкова проста и духоподъёмна: увидеть в «советской литературе» литературу прежде всего, а если это почти немыслимо — то хотя бы незаурядную личность советского писателя, который мог бы сочинить что-то стоящее, да время не позволило. Так, с позиции личности, оценивается проза Макаренко, Луначарского, Ю. Семёнова. Другой мотив: очистить классика от шелухи стереотипов и канонических толкований, распознав, к примеру, в Горьком не «великого пролетарского писателя», а ницшеанца, который яростно воюет с мещанством за сверхчеловека. Или выписать неутешительный диагноз самим читателям, превозносящим алкогольную деградацию позднего Есенина в ущерб пронзительной лирике раннего. И тут же воспеть советскому массовому читателю настоящую оду: ведь кого зачитывали до дыр тогда? Талантливого популяризатора истории Пикуля, доброго, нравственного поэта-гуманиста Асадова, фантастов-философов Стругацких — а кто сейчас в топах? Пустопорожние Маринина, Корецкий, Макс Фрай. Впору сочувствовать не советским читателям, «задавленным» цензурой и пропагандой, а нынешним, как будто свободным, но так бездарно ограниченным в своей свободе.

Впрочем, кажется, напиши Быков книгу о современной российской литературе, он и там говорил бы почти исключительно хорошее; ну, любит наш автор всех писателей и поэтов, уже за то любит, что «гармонизируют они мир». Поэтому критик из Быкова неважный, словно бы по необходимости появляющийся — оттого и неубедительный. Ему, например, есенинская фраза «мял цветы» кажется почему-то кокетливой, он пеняет Булгакову за пошлость в «Мастере и Маргарите», но тут же оговаривается — велик, всё равно велик. Особенно любима Быковым эпоха двадцатых, когда революционные мощь и новизна слились с «ещё неизжитым» наследием Серебряного века, — о писателях этого периода Быков говорит особенно страстно и восторженно. Главы о Бабеле, Катаеве, Грине, Олеше легко переигрывают суховатые очерки о «шестидесятниках»: Аксёнове, Домбровском, Слуцком. Тем не менее для любого писателя автор находит доброе и точное слово. В журналистском формате «шесть-десять страниц» Быков не растекается мыслию по древу, а успевает сказать главное: что у этого писателя ценно, чем ценно и почему. И уже ловишь себя на мысли, что обязательно, непременно нужно прочесть «Конармию», «Зависть», «Алмазный мой венец» — стыд, что до сих пор не читал! И с некоторой опаской думаешь: ну как Быков напишет «Полный курс» — с Чуковским, Платоновым, Нагибиным, Пильняком, Фадеевым, Тихоновым, Серафимовичем и многими-многими другими, — какие ещё залежи там откроются и насколько вырастет список must-read?

Рассказ с нехитрой моралью: В один присест сильный слабого съест. Хотелось бы двойного, тройного дна. Для такого простого сюжета слишком затянуто. Роялем в кустах выглядят знания о прошлом и будущем у старухи. Почему, откуда? Несколько непоследователен авторский новояз: совершенно необязательно обозначать новым словом простой кинжал (кассифа), зато совершенно неубедительны временные обозначения как обороты и циклы. Обороты чего? Солнца вокруг Земли? Но примитивные племена не считали Землю круглой, вокруг которой могло бы что-то вращаться! Земля плоская, это очевидно! У греков только такой гений как Аристотель сказал: постойте, почему же тогда корабли уменьшаются не равномерно, а сначала исчезает корпус, и только потом мачта? Короче, вместо неуклюжих оборотов и циклов нужно было придумать что-то поаутентичнее...

P.S. Интересно, автор сознательно сконструировал пассаж, в котором одновременно упоминается «Матерь Божья» и винтовки Мк. 40.01? Впрочем, конечно нет. Иначе он бы номер винтовки поставил другой, например Мк. 13.35: Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру ;)

Напомнил мне сей текст работу с прошлого ФЛР: там было тоже про Киев, каких-то судей и все тем же затейливым «гоголевским» языком. Правда, дальше он, кажись, не пошел. Так что автор вырос, поздравляю.

Разумеется, автор может быть любых убеждений, но правила русского языка соблюдать надобно. А они не предполагают Подобное Написание Всех Слов, Которые Почему-то Дороги автору.

Иногда автора заносит: сравнение лавры с раненым Багратионом совершенно надумано, он даже не там умер.

Зато кусочек про «Днепр, вечную вену Руси» бесподобен. Аплодирую стоя!

Ну и побогословим. Ангел, ничтоже сумляшеся тягающий сердце в правую половину груди, — мил в своей наивности до неприличия. Интересно, что у него задумано сотворить с левой половиной мозга? Тоже, кстати, «дьявольская» — за логику там отвечает, за речь... Лоботомия? Что ж, после этого я по-другому буду смотреть на христианских святых ;)

А наш праведник, проклинающий лекаря, которого можно понять «абсолютно», тоже хорош! Вот чего стоила вся его праведность, коль скоро лишь сама себе была целью! В названии рассказа-то кавычки пропущены, Сердце «праведника» должно быть...

А в целом рассказ хороший, коль заставляет обдумывать, спорить и перечитывать... Желаю автору «абсолютной» победы...

Должен быть Говорялик. Нигде не сказано, что он читал, зато постоянно: рассказывать, говорить.

Блудные острова — это зачотно. Круче только Блудливые. А Блуждающие — это моветон, банальность!

Не очень я верю, что рыбы мало. Людей мало — рыбы много! Да там все кишеть должно!

Судьба насельников блудливых островов незавидная. Плывешь, куда не знаешь, ресурсы острова истощаются, где брать новые палки/жерди? Чай, не быстро растут! Только робот развлекает,

Если вы читали один рассказ Дерлета, вы читали их все. Автор, раз и навсегда выучивший у самого Маэстро пару правил написания ужасных рассказов, не отходит от них ни на шаг. Поэтому практически в любом его произведении дело происходит в старинном доме, чей хозяин, бывший или еще живущий, ведет себя очень странно, почитывает «Некрономикон», по ночам играет жуткая музыка, слышны хлюпающие шаги, за окном без ветра качаются деревья и т.п. А еще Дерлет старательно, из рассказа в рассказ, переписывает один и тот же миф о войне Старших Богов и Властителей Древности, ни на йоту не варьируя его, как легко позволял себе Лавкрафт. Если кто и оказал лавкрафтовским мифам медвежью услугу, так это Дерлет, превративший их из действительно поражающей воображение тайны в скучный мануал к игре из серии D&D. Здесь добро, здесь зло, здесь стихия воды, здесь земли. Вот амулетик, дающий неуязвимость к клевретам, а вот читерский ход, позволяющий объегорить и самого Ктулху. Играйте, детки, это Лавкрафт-лайт!

Вот уж поистине, не нужно стремиться быть большим роялистом, чем сам король...

Рассказ «Тварь на пороге» примечателен тем, что один из главных персонажей — женщина. Любому, кто читал Лавкрафта, ясно, что слабую половину человечества он не жалует: все его герои — убежденные холостяки, по крайней мере, ни о каких подругах и женах не вспоминают. Лишь изредка на страницах его рассказов и повестей мелькнет женщина-мать, любовниц же, дев и красавиц нет вовсе. Впрочем, вот есть — Асенат. Знакомьтесь — исчадие ада, дьяволица, хищная волчица в человеческом облике, и прочее в том же духе. Всю свою зловещую натуру ярко проявила именно во время супружеской жизни. Для чего же этому суккубу супружество? Дело в том что Асенат считала мужчину «человеком в полном смысле этого слова», чьей душой она и мечтала завладеть. Призрак одного неудачного брака с нью-йоркской еврейкой маячит на горизонте...

Если в первой части своеобразной дилогии о серебряном ключе Лавкрафт изложил свою негативную, или критическую, философию, то в этом рассказе речь идет уже о позитивной метафизике. Пожалуй, нигде больше в творчестве американского визионера не сформулированы так четко и ясно принципы, лежащие в основании его концепции мироздания. Они достойны того, чтоб кратко их перечислить. Во-первых, это существование подлинной реальности, «беспредельной, невыразимой, не поддающейся измерению», чьей лишь тенью является то, что мы сегодня называем ральностью. Эта подлинная реальность существует в бесконечном многообразии форм, включая сюда неисчислимое множество пространственных измерений, а также измерения сна и нечто, что находится за пределами всех измерений. Последнее известно некоторым мистикам под именем Йог-Сотота. Во-вторых, всё, что «было, есть и будет», существует одновременно, время — это иллюзия, главенствующая в некоторых низших мирах, где мнимые перемены не дают увидеть истинной сути вещей. В-третьих, любое индивидуальное сознание является проекцией космического сознания; принцип Всё-в-одном и Одно-во-всём дает индивиду возможность узнать другие свои ипостаси, оказаться где и когда угодно. Герой рассказа, что называется, на собственной шкуре почувствовал действие этих фундаментальных принципов…

P.S. Философская сложность рассказа вызвала известные затруднения у наших доблестных переводчиков. Лучше всех справился В. Дорогокупля, чей вариант я бы назвал каноническим, если бы не некоторые упрощения лавкрафтианского стиля в сторону «твердой НФ». Так, he slowly started the levitation of his envelope здесь превращается в «перевёл корабль в предстартовый режим, запуская двигатель». Напротив, Н. Бавина блестяще разобралась с такими оборотами, чего не скажешь об абстрактной лексике. Ultimate Gate почему-то стали «Весьма Далеким Путем», Carter-facet превратился в «Картера-одномерку», хотя явно напрашивается «аспект». Не нашлось для Бавиной и редактора, поэтому вместо Байонны вылез какой-то Байон, а billion так и остался «биллионом», несмотря на то что в русском языке такого числительного нет. Вполне достойный, хоть и без особых изысков, текст и у О. Колесникова, а вот вариант Е. Любимовой я к прочтению не рекомендую. Переводчик откровенно не справился с многими пассажами, чего стоит «пятигранная звезда» вместо пятикратной, «зоны световых лет» вместо эонов, Man of Truth как «достойный человек» и т.п.

Первые семь страниц этого рассказа словно вышли из-под пера Эрнста Юнгера или Юлиуса Эволы — такую страстную отповедь представляют они современному миру. Лавкрафт, ненадолго оставив дивные башни Илек-Вада и черные бездны Неименуемого, превратился в мыслителя-публициста, гневно бичующего пороки и псевдоценности последних времен. Досталось и материалистам, испытывающим «почти суеверное благоговение перед материальными, осязаемыми вещами»; и последователям традиционных религий, сохраняющих «в качестве непреложной истины суеверные страхи и домыслы наших далеких предков»; и новомодным либералам, попавшим в плен еще больших предрассудков, чем та старинная мораль, которую они отвергли; и оккультистам всех мастей, чей «непререкаемый тон», не имеющий и «слабого намека на истину», лишь выдавал «откровенную глупость, фальшь и бессвязность мыслей». Даже ирония — последнее прибежище интеллектуала и романтика — не даёт облегчения, ибо на одном отрицании и высмеивании далеко не уедешь. В мучительных попытках вернуть прежние фантазии и не дать прагматичному миру окончательно себя подчинить герой Лавкрафта провел более двадцати лет, которые автор метко назвал «годами рабства». Он уже давно не ждал «ни покоя, ни утешения от мира, слишком делового для красоты и слишком практичного для мечтаний», но однажды… проснулся. Проснулся для нового мира и новой жизни…

P.S. Ситуация с русскими переводами «Серебряного ключа» более чем радужная. Я спокойно рекомендую любой из четырех имеющихся вариантов для прочтения, ибо все они достойно передают язык, мысли и атмосферу рассказа. А первые семь страниц стоят того, чтобы прочесть их во всех переводах, которые немного по-разному раскрывают содержащееся в них послание Against the Modern World.

Мало кто возразит, что повесть «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» принадлежит к лучшим произведениям Лавкрафта и сама по себе – выдающийся образчик фэнтезийно-сновидческой литературы. Ее можно смело поставить в один ряд с такими незаурядными вещами, как «Создатель звезд» Степлдона и «Путешествие к Арктуру» Линдсея. Нынче писатели неохотно прибегают к сновидческому приёму, полагая его, наверное, слишком неубедительным; но это лишь оттого, что мы разучились жить снами. Слишком бурная настала жизнь наяву — не до сна, не до вольного полета на крыльях фантазии, обязательно нужна актуальность. Ну а у Лавкрафта «актуальность» вневременная, сверхвременная, из области чистого искусства. То есть – единственно истинная.

Первое, что приходит на ум читающему (нет, сновидящему!) «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — это, конечно, сказки «Тысячи и одной ночи». Вычурность, щедрость (но и постоянство) в эпитетах, буйство фантазии, волшебство метаморфоз, нелинейность времени и пространства, сонмы невероятных существ, стран и городов — все это словно взято прямиком из арабского эпоса. Разумеется, ни о каком заимствовании речь идти не может — скорее, дело в том общем (как сказал бы Юнг) «коллективном бессознательном», из глубин которого ко всем нам являются сны, фантазии и сказки. Лавкрафт знал этот мир лучше многих прочих, поскольку свое лучшее время он проводил именно там.

Для ктулхианской мифологии «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» не слишком важен — здесь мы лишь знакомимся ближе с аватарой ползучего хаоса Ньярлатотепа и слышим имя древнего Ноденса, — но именно в этой повести впервые упоминается Азатот — верховный владыка Иных богов, чей образ «жадно жующего в тёмных покоях вне времени под глухую, сводящую с ума жуткую дробь барабанов и тихие монотонные всхлипы проклятых флейт» принадлежит к подлинным шедеврам мировой фантастики XX века.

Нельзя не затронуть тему русских переводов, поскольку язык и образность повести крайне важны для ее правильного восприятия. Скажу сразу: ни за что не читайте «перевод» Д. Афиногенова! Мало того, что он беззастенчиво крадет богатство и красоту лавкрафтовского стиля, так еще и нагло — объем. Не менее пятнадцати страниц оригинального текста исчезло, в том числе вся «кошачья» тема повести. Два других перевода — Бавиной и Алякринского — вполне адекватны. Оба грешат редкими малыми ляпами (например, «самый лучший» у Бавиной, northward «на запад» у Алякринского), но при этом достаточно точно передают атмосферу сказки и баснословной старины. Особо следует сказать о тексте Бавиной. Ее пристрастие к архаичным словесам и неологизмам в духе Хлебникова уместно не в каждом произведении Лавкрафта, но в Сновидческом цикле не выглядит манерно и чужеродно. Слова вроде «мефитический», «наползень», «нутроземье», «булькотатели», «странственник», «пшент» хотя иногда и вынуждают заглядывать в словари, но в целом удачно ложатся в сомнамбулическое повествование о неведомых странах и потусторонних существах. Творчески переводчик подошла и к именам этих существ. Так, night-gaunts у нее не просто «ночные призраки», а «костоглодные черничи», magah birds — не «птицы мага», а «дра-птахи», Shantak-birds — не «птицы шантак», а «черногор-птицы». Может, это и перебор, но, на мой взгляд, что-то в этом есть. В любом случае, у читателя есть выбор: предпочесть более «спокойный» вариант Алякринского или окунуться с головой в психоделический текст Бавиной.

Маленький шедевр Лавкрафта, представляющий собой абрис его метафизики.

Существуют две категории богов. Первая — это земные боги. Лавкрафт не называет их имена, но очевидно, что они нам хорошо известны. Это Христос, Аллах, Зевс, Один и проч. Эти боги слабые, трусливые, они уступают напору человека, прячась на все более и более недоступных горных вершинах. Все, что они могут, это тосковать по былым забавам, да танцевать в редкие минуты спасительного забвения. Несмотря на то что они не показываются людям, среди последних есть такие, которые легко вычисляют богов: их передвижения, их затеи, их суть. Короче говоря, это слабые боги для слабых людей.

Но есть иные боги! Иные всему, что мы можем знать, помыслить, представить даже в самых ужасных кошмарах. Эти боги по-настоящему могущественны: им подвластны сами законы Вселенной, так что они могут сделать и верх низом, а низ верхом. Их имена тоже не называет Лавкрафт, но секрета здесь нет — это Азатот, Йог-Сотот, Шуб-Ниггурат и проч. Земные боги для них — словно овечки на пастбище. Что же для них люди? Ничто. Пыль. Иным богам незачем скрываться от людей по недоступным кручам, незачем и отвечать на молитвы и призывы. Они являются, когда хотят, берут, что хотят, неподвластные никому, неисчислимые ни для кого, даже для самих себя. Это настоящие Боги. О них — все творчество Лавкрафта.

Пара слов о русских переводах. Хотя рассказ представляет собой небольшую поэтическую зарисовку, так что переводчикам вроде бы трудно напортачить, тем не менее это им вполне удалось. Наиболее приемлемый вариант — у Дорогокупли, который я и советую. Володарская традиционно обедняет язык Лавкрафта, а Бавина, при общем неплохом уровне, делает несколько диких ляпов. Например, у нее герои «вырубают» себе дорогу сквозь горы деревянными (!) палками, хотя в оригинале речь идет лишь о том, что они помогают себе посохами. Или уж совсем запредельное выражение «пропастная бесконечность«! Во-первых, если хочется образовать прилагательное от слова «пропасть», то нужно взять «бездонная», во-вторых, у Лавкрафта наоборот infinite abysses, то есть «беспредельные бездны». Как тут не пожелать, чтобы переводчики Лавкрафта сами не пропадали в таких вот «пропастных бесконечностях«!

На примере повести «Случай Чарльза Декстера Варда» хорошо понятно, почему Лавкрафт не писал романов. Каким бы длинным текст ни получался, это все равно был монолог: рассказ автора о самом себе и демонах, гнездящихся в потаённых уголках его безграничного сознания. Роман в XX веке — это, как показал Бахтин, прежде всего полифония, многоголосица равноценных персонажей. Но Лавкрафту не интересно строить отношения между персонажами, как было не интересно строить отношения с реальными людьми в реальной жизни. Его герой — всегда тот, кто в одиночестве стоит на краю бездны. Он смотрит в бездну, бездна смотрит на него — вот главная коллизия, вот суть его творчества, о чем и свидетельствует повесть о Варде — настоящем альтер эго Лавкрафта. Не зря ведь авторы фильма «Случай Лавкрафта» взяли именно это произведение за основу своего повествования.

Написана сия повесть зрелым и образным языком, но без лишней кружевы эпитетов, которая раздражает некоторых в раннем творчестве Лавкрафта; сюжет мастерски выверен и обдуман, хотя его главная тайна становится раскрытой довольно быстро. Повесть не примыкает непосредственно к мифологии Ктулху, в ней лишь упоминается имя Йог-Сотота, зато в ней отменно выписан алхимический антураж — вплоть до цитат из алхимиков и описаний соответствующих ритуалов. И, конечно же, нельзя не отметить великолепные идеи, которые всегда были главным достоинством нашего автора. Конкретно в «Декстере Варде» это

Традиционно скажу о русских переводах повести. Мне доступны три из четырех имеющихся: Романовой, Володарской и Шидфара. Ни один, к сожалению, нельзя назвать образцовым, немного выделю вариант Шидфара. По крайней мере, адекватно даны названия глав, сделана хорошая стилизация старинных писем и цитат, переведена вся латынь, впрочем, не всегда удачно. Так, латинская Magnalia (Великие чудеса) превратилась почему-то в Маргиналии. В одном месте вдруг оказалось пропущенным целое предложение — не важное для смысла всей повести, но сам этот казус странный и бросающий тень на переводчика и редактора. Тем не менее именно перевод Шидфара я рекомендую к первочтению. Текст Романовой местами весьма удачен, но его портит плохая работа со стилизацией, отсутствие переводов некоторых любопытных латинских фраз и совсем уже глупые ляпы, как, например, таверна «Голова Шекспира» вместо Turk's Head. Как голова турка превратилась в голову Шекспира, совершенно не представляю, хорошо хоть не в голову профессора Доуэля! Наконец, самым беспомощным в плане языка оказался перевод Володарской — весь какой-то скомканный, неряшливый, чрезмерно лаконичный. Верхом непрофессионализма тут является фрагмент с латинским заклинанием, оригинал которого переводчик или редактор почему-то не захотели помещать в тексте, зато добавили от себя нелепую фразу: «Вард произносил его на латыни». Поистине, Лавкрафт мог бы тут воскликнуть словами барона Мюнхаузена: «Когда меня режут, я терплю, но когда дополняют – становится нестерпимо!».

Первая половина XX века закрашивала последние белые пятна на карте Земли. Пока последние колумбы и магелланы штурмовали последнюю terra incognita — белый континент, Лавкрафт открывал собственную Антарктиду — священную страну древнейшей расы Старцев, прибывших сюда из глубин космоса. Миллиард лет назад они необратимо изменили историю Земли: как тем, что запустили процессы, приведшие к появлению и развитию жизни, так и тем, что привели на неприметную планетку космический ужас: чудовищных врагов и богов, столь древних, что Вселенная юна по сравнению с ними. В этой повести мы мельком слышим имена некоторых из них: Йог-Сотота, Ктулху, Цатоггуа. Также мы узнаём, что именно в Антарктиде за горами «выше Гималаев» лежит кошмарное плато Ленг, чьи омерзительные обитатели, однако, пуще всего боятся других гор на западе, осененных умопомрачительным ужасом, скрывающимся за наименованием Кадат. Поиски Кадата, как известно, станут основой другого рассказа Лавкрафта.

Как следует относиться к «Хребтам Безумия» в частности и лавкрафтианскому ужасу вообще? Меня умиляют частые отзывы: мол, не страшно. Наверное, это чертовски приятно для самолюбия сказать признанному классику хоррора: а мне не страшно! И «не писатель ты, а говно», если воспользоваться словами Д. Хармса. Увы, это лишь свидетельствует о совершенном непонимании сути творчества Лавкрафта, которое прискорбно не исправляется даже внимательным чтением. А суть эта в том, что ужас Лавкрафта абсолютно интеллектуален. Он призван воздействовать не эмоционально, давить не впечатлениями, подогревать не страсти. Мы привыкли, что именно чувства обычно противопоставляют разуму, однако иррациональность лавкрафтианского ужаса крайне далека от эмоциональной сферы. Её источник — крайние пределы самого разума, ее цель — разум и только разум, ее метод — порождать не впечатления, а размышления. Конечно, поскольку Лавкрафт все же пишет художественную прозу, он пользуется ее приемами, вполне умело нагнетает атмосферу, но главный эффект достигается именно сухой, документальной, безжалостной логикой размышлений.

В качестве примера приведу описанную в повести расу Старцев. Что они из себя представляют, дано совершенно рационально, просто, в телеграфном стиле. Ну, жили очень давно, ну, владели невероятной мощью, но ведь так же, как люди, строили, познавали, торговали. Ужас в другом — они существуют уже БОЛЬШЕ МИЛЛИАРДА лет! (насколько больше — неизвестно, ведь они откуда-то прилетели на Землю). По сравнению с ними люди, которым от силы 2,5 миллиона лет, а цивилизационно и того меньше — сущие младенцы. К тому же Старцы, в отличие от людей, практически вечны индивидуально. КАК должен мыслить организм возрастом миллиард лет? КАКИЕ у него могут быть приоритеты, ценности, мечтания? Очевидно одно — совершенно другие, чем мы можем себе представить. Абсолютно, тотально, непостижимо иные. Нам нельзя их оценивать ни как добро, ни как даже зло, потому что и этим категориям, скорее всего, не прожить миллиард лет, радикально не изменившись. Любое зло принадлежит нашему, человеческому миру, УЗНАВАЕМО как зло, может быть как-то преодолено, но только не запредельный ужас Лавкрафта. Таким образом, его традиционные эпитеты «чудовищный, кошмарный, ужасный» отсылают не к визуальному восприятию чего-то зловещего и ужасного на вид, а именно к рациональному страху перед тем, что превосходит любые возможности и пределы разума, что бы он сам о своей бесконечности ни думал.

Очевидно, такой ужас требует от читателя активного шевеления мозгами. Позыв: «Сделайте мне страшно!», который произносят обычно, удобно усаживаясь перед телевизором, здесь не канает. Лавкрафт, словно летописец, фиксирует лишь фактический материал; читатель-историк должен сам с помощью рацио усмотреть в нем соответствующие схемы. Увидеть — и ужаснуться. Потому что эти схемы всегда будут превосходить всякое рацио, подавлять, уничтожать его. Разве это не страшно — оказаться в мире, где дают сбой не чувства (они и так ненадежны), а разум — основа того, что является человеком? Не случайно любимейшим «ужасным» эпитетом Лавкрафта явлется слово «бесформенный» (бесформенны шогготы, Цатоггуа, Азатот и проч). Казалось бы, как может напугать что-то, что не имеет формы, а, следовательно, непредставимо визуально? Но если вспомнить, что со времен Аристотеля форма является той рациональной категорией, которая дает всему существовать так, как оно существует, то есть вносит в мир порядок, логику, понимание, то легко осознать, что бесформенное — это то же самое иррациональное, запредельное разуму, неподвластное прежде всего ему. Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы правильно оценить как название «Хребтов Безумия», так и их трансцендентальный ужас...

P.S. Пара слов о переводах повести. У меня имеются два из трех русских переводов: Бриловой и Бернацкой. Оба примерно равноценны, на четверочку по 5-балльной шкале, оба имеют удачные и откровенно неудачные пассажи, так что читать — в первый раз — можно любой, а для сравнения лучше иметь оба.

С этой версией (гибель туристов от иностранных шпионов) многие уже знакомы по обширному интернет-очерку, выложенному в свободный доступ. Книга отличается увеличенным объемом за счет дополнительной аргументации и объяснений автора. Большое внимание уделено судебно-медицинской экспертизе, анализу фотографий, сделанных студентами в походе, историческому портрету той сложной эпохи времен Холодной войны и описанию личностей и биографий погибших. На сегодняшний день — это наиболее подробное, тщательное, не упускающее ни одной мелочи объяснение случившегося. Оно представляет трагедию 1 февраля 1959 года как результат сложной цепи предваряющих событий, а не только лишь как некую фатальную случайность. Можно спорить и не соглашаться, но нельзя не признать, что работы проделана огромная и аргументы сделаны корректные, без привлечения мифических «темных сил» или аномальных «инопланетностей». Таким образом, эта книга будет достойным украшением книжной полки любого «дятловеда», а для не столь увлеченных читателей даст исчерпывающее введение в тему и ответы на многие (если не все) вопросы. Единственный минус издания — очень мелкие (хотя и четкие) иллюстрации.

Очень особенная, неординарная вещь, какие делали только на заре фантастического жанра (вспомним еще романы Степлдона). В ней отзвуки многих философских, религиозных и метафизических учений: от Эмпедокла до Ницше. По-видимому, к первому восходит концепция автора, что мир — это арена сражения между наслаждением и болью, а все прочее: жизнь, взаимоотношение полов, религиозные искания — лишь ее отражения. Особенно интересен и неожиданнен ход с главным героем:

На протяжении книги герой претерпевает ряд чудесных метаморфоз, поучительных встреч, продвигаясь к тому, что он сам точно определить не может, но чувствует как истину бытия. И вот, когда эта истина уже близка, герой

Превосходная, этапная для Лавкрафта вещь, где выведена Великая раса насельников разума, и где автор свободно жонглирует гигантскими безднами пространства и времени. Возможно, она уступает в нагнетании атмосферы такому шедевру, как «Хребты безумия», возможно, финал слабоват, но это не отменяет потрясающей перспективы повести.

Пару слов хотел сказать о переводах. Я прочел «The Shadow Out of Time» в оригинале и двух переводах: Дорогокупли и Бавиной. Первый — достаточно вольный, ощутимо снижающий градус мрачности (там, где у Лавкрафта evil moon, у переводчика просто «луна»), однако весьма мастерский, хорошо создающий образ мысли и речи достопочтенного джентльмена из Новой Англии начала XX века. Второй — наоборот, буквальный, практически подстрочник, при этом стремящийся, похоже, перелавкрафтить самого Лавкрафта. Насыщенный словами и оборотами вроде «облыжно», «храмина», «окаянный», «черепья незнамого», «облые», «наволок» и т.п., он, признаться, вызывает больше улыбок, чем нагнетает страха. Даже безобидные фразы вроде star-headed («звездоголовые» у Дорогокупли) превращаются в «астроцефалов». Впрочем, и на такой перевод, несомненно, найдутся любители, вот только заметная небрежность редактуры, вина за которую лежит, кстати, частично и на переводчике, однозначно портит впечатление. Как можно написать по-русски имя римлянина Титус Семпронис Блезус — уму непостижимо! Даже если просто следовать кальке английского Titus Sempronius Blaesus, и то должно быть Семпрониус, ведь всем известны латинские окончания на «ус», но откуда «ис»-то? А как такой, пардон, «пириводчег» напишет имя Цезаря: Гайус Юлис? В другом случае время происходящих событий отнесено на 1500000000 лет назад, «когда палеозой сменялся эрой мезозоя». Но эта смена никак не приходится на полуторамиллиардное прошлое, да и в другом месте повести стоит правильно: 150 миллионов лет! Конечно, можно сказать, простая опечатка, лишний нолик, но подобное свидетельствует о некотором пренебрежении своим читателем и неуважении к автору. Мол, подумаешь, миллиард лет сюда, миллиард туда, все равно это сказки, фантастика, низкий жанр, не научный же трактат... Притом что перевод Бавиной был опубликован в непопсовой серии «Гримуар» издательства «Энигма» с претензией на «первую серьезную попытку передать на русском языке всю первозданную мощь» Лавкрафта. Но помилуйте, зачем же так снижать уровень этой самой серьезности до дешевого ширпотреба?!

Достаточно простая идея — прозрачный лабиринт — реализована Лавкрафтом с великолепной психологической достоверностью. Действительно, ведь неосторожно увязнуть в невидимом лабиринте гораздо проще, чем в видимом. Герои рассказа тысячу раз подумали бы, прежде чем заходить в темную, со множеством неизвестно куда ведущих лазов и ходов пещеру, а тут — все вроде бы на виду, все просто. Но это кажущаяся простота — подобно ловушке на мух. Человеку всегда нужно помнить о том, что есть те, для кого он — не более чем муха, которую можно машинально прихлопнуть. Эта генеральная для Лавкрафта идея и находит свое оригинальное воплощение в этом небольшом рассказе.

Перефразируя римскую же поговорку, скажем: «О Риме или хорошо, или ничего». Действительно, в любви к Риму, древнему и современному, признавались и в первом веке, и в одиннадцатом, и в двадцать первом. Время сглаживает конфликты — сегодня в Вечном городе мирно уживаются и артефакты недавнего, муссолиниевского, прошлого, и долгая история христианской столицы, и седая античная древность. Вот последней и посвящена целиком эта книга.

Это значит, что в шестисотстраничном томе читатель не найдет ни прогулок по Ватикану, ни описания фонтана Треви или баек о семействе Борджиа. Зато он основательно полазает по подвалам жилых домов на Палатине в поисках остатков Золотого дома Нерона, поразмышляет над назначением таинственного Септизодия, пропутешествует довольно далеко по Аппиевой дороге, а затем назад, в Остию. Ну и, конечно, не обойдется без всемирно известных Форума, Колизея, терм Каракаллы. Воображение — к сожалению, потому что от описываемого сохранилось порой одно упоминание, или к счастью, потому что, когда речь идет о такой древности, только оно и помогает — придется включать буквально на каждой странице. Вот в Доме триклиниев мы смотрим, как римляне обедают, в подземельях церкви Санто-Стефано-Ротондо наблюдаем за таинствами культа Митры, у театра Помпея читаем вывеску о предстоящих боях гладиаторов: «Полог будет», что в условиях палящего солнца внушает надежды…

Несмотря на то что список античных памятников Рима выглядит как некролог: того давно нет, этот известен только по описаниям, читающий книгу Сонькина не ощущает себя в некрополе. Жизнь древнего Рима теперь другая: в легендах и традициях, об античных корнях которых зачастую мало кто знает. Обычай новобрачных приходить к вечному огню впервые начался у алтаря храма Венеры и Ромы; правило дарить нечетное количество цветов или бросать в водоем монетку «на счастье» тоже родом из Вечного города. Не чужд автор и удачной шутки: оказывается, «аудиокниги придумали римляне», и Плиния Старшего, к примеру, везде сопровождал чтец-декламатор.

Важно, что за мозаикой исторических реминисценций, фактов и цитат не теряется из виду зримый ландшафт Рима: Тибр, Марсово поле, Виа деи Фори Империали. Можно непосредственно прогуливаться с книгой в руках, можно виртуально — правда, в обоих случаях будет существенно не хватать хороших карт. Шутейские схемки, которыми снабжена книга, в качестве карт бесполезны, хотя в остальном нареканий нет: и иллюстраций достаточно, и структура продумана, и врезки по делу. Пятнадцать веков античного Рима как нет, а его памятники только множатся — в том числе и типографским способом. «Здесь был Рим» — хороший пример того, как нужно описывать, вспоминать, посещать этот поистине великий Город.

Хороший рассказ

Ars longa, vita brevis

Рассказ ставит ребром старую, но всегда актуальную дилемму: в ситуации радикального выбора что предпочесть — живых людей или произведения искусства: без людей некому будет ценить искусство и возвышаться им, но и без искусства не будет людей в полном смысле этого слова. Автор явно оптимист в этом вопросе и, судя по тому, что музей удивительным образом не тронут, выбирает искусство. Увы, в истории человечества не все так радужно — искусство страдало от войн и революций чуть ли не в первую очередь, ведь люди такие эгоисты и живут по принципу: после нас хоть потоп...

А вот это хороший рассказ. Заслуживает главной победы. Хороший, непровисающий сюжет, сочные диалоги, превосходный финал. Только вот фамилия Персиянов на другой лад изначально настраивает, и еще непонятно, почему при двух мужиках-товарищах у героини такой сексуальный голод, что она готова мгновенно отдаться подозрительному врагу. Можно было как-то поизящнее доставить Персиянову биомассу.

Очень приятно написано, но, концовка, как уже заметили, пришита пятым местом. Предполагаю, что пришили ее для темы, а оригинальная была совсем другая. Ну, например, прибегает девочка к бабушке, рассказывает, та ей не верит, журит и не хочет в лес пускать. А девочка, мол, ну пусти, ну пожалуйста, ну ытырбыр! И тут бабушка вдруг соглашается, а из ее седых волос на мгновение показались острые эльфийские уши

Начало хорошее, правильное, из античной мифологии. Действительно, боги завидуют лучшим из людей и всячески вставляют им палки в колеса. Но откуда такая мифология у муравьев, которые (для нас) все одинаковы? Да еще у тех, кто, как выясняется, до недавнего времени жил припеваючи, будучи храним добрым богом-хозяйкой??? Да и финал свидетельствует скорее о слепой воле божеств, чем об их разумном предпочтении одних другим. Так что не зависть это вовсе, а равнодушие, слепота, или что-то в этом роде...

И по мелочам: у муравьёв есть кожа? Зачем (дважды!) говорить про мраморный стол? Чтобы подчеркнуть богатство персонажей? А малахитовой урны там не было?

Идея прочитывается довольно легко, впрочем, две концовки интереснее одной. Реализация делает упор больше на забавность, чем на проработку мира. Но тогда не хватает сатирических ноток. Нужно ли такое количество неологизмов? Они не оправданы идеей и являются лишь результатом ироничной игры автора. То, что даже сам автор в них запутался (то тЕптрихиндры, то тИптрихиндры), не делает ему чести. Да и логику никто не отменял: если главгерой отключил Ленту и барьеры, в данном мире наступил бы хаос — как на уровне материальной жизни, так и на уровне мифологического сознания. И уж во всяком случае Зюзе пришлось бы рассказывать значительно подробнее в своей чубайче, что такое Стена, Движущая Лента и тому подобное — ведь всего этого давно уж нет. А если нет барьеров, ничто никому не мешает добраться до «звездолета и скелетов пришельцев», увидеть их самостоятельно — почему же тогда Зюзя «усмехается им вслед», словно один посвящен в тайну?

Вывод. Небезнадежный рассказ, которому, однако, сильно помешало ироничное увлечение автора забавными неологизмами и отсутствие проработки сюжета на уровне его логики.

Автор разбил свой талант и сюжет на десятки осколков — специальных терминов, отсылок и аллюзий, так что Гильбертово пространство соседствует с Фиальтой Набокова, Киже Тынянова с клон-кожей и гауссником, а «Альтист Данилов» Орлова с фазовыми траекториями систем. Продумано — мое почтение! От базисной идеи, что виртуальные миры квантовой физики запросто включают в себя и выдуманные миры литературы, до мелочей, вроде имен (наломавший дел Лиходелов, его спасаемая жена Надежда, композитор из параллельного мира Шопинский=Шопен+Огинский). Да что там, можно копать и дальше, стыкуя нож с надписью и название загадочного прибора, прочитанное наоборот; музыканта, который отдал кижер, и скрипача из «Кин-дза-дза», так же путешествовавшего по мирам-виртуальностям с помощью странного приспособления, и т.д. Все здорово, постмодернистско, борхесианско, да только безжизненно. Нет живого рассказа, героев, коллизий, драмы, катарсиса — есть лишь бесконечное перечисление «сфер Смейла и репликаторов Тарского» в обрамлении бесстрастных диалогов и сюжетных скачков: сели-долетели-встретили. Обидно за главного героя — он явно заслуживает большего...

На скамье подсудимых, господа присяжные заседатели, попаданец в собственное прошлое! Господи, сколько ж их уже было, болезных! И ведь знают, что ничего не изменишь, только хуже будет, а все лезут, вещами из будущего манкируют, варианты просчитывают, близких спасают... Впрочем, этот, с чего-то решив, что времени у него в обрез (а если нет?), сразу бросился топить брательника — мол, не его, так мать хоть спасу. Хотя, по логике, может стоило спасти прежде всего Шарика? Для этого нужно было всего лишь «укатать» Карая — задача сложная, но не невыполнимая. По крайней мере, не братоубийство! Да и поведение Клавы по меньшей мере странно: брату она «не верит», хотя мобилу из будущего в руках держала, и так «не верит», что все-таки поступила, по его совету, в политехнический. Так, может, все же верит? В целом, история печальная, но какая-то чернушная... Пришел, увидел, убил. Это как же нужно было не любить своего брата?!

Заголовок рассказа уносит нас в этнографические разделы журнала «Вокруг света», предполагая что-то экзотически-романтическое. Однако дальнейшее перемещает рассказ уже в атеистический раздел: мол, религия — опиум для народа. Да кто б спорил? Все повествование такое бесхитростное-бесхитростное, даже когда боги упоминают мудреные словечки типа «трансляция». Что за «боги», что хотят, зачем там сидят, зачем ждут жертв — неведомо. Можно бы предположить какие-то древние реликты погибшей космической экспедиции (скажем, автономные модули-боты, давно забывшие свое предназначение), но это все домыслы. Язык действительно занятный, а вот идея слабовата...

В сети ходят слухи, что эту книгу написал Борис Акунин. Всем известно пристрастие этого автора к инициалам А.Б. И тут у нас не только англо-американец Алан Бейкер, но и основной рассказчик — доктор Анатолий Басков. Иностранец отпадает сразу: во-первых, ТАК иностранцы про русских и Россию не пишут, а во-вторых, всезнающий Амазон не знает никакого Alan Baker, автора Dyatlov Pass. И эта книжка, продающаяся на Амазоне, записана на некоего Alan Beyker. Впрочем, если это Акунин, то стыд и позор мастеру: написано откровенно плохо, наспех, картонно, фразами, чуть ли не скопированными из Википедии (особенно там, где объясняются физические теории или вспоминаются аномальные феномены). Перевал Дятлова — это тайна, нет — Тайна, Аномалия, почему бы и языку, описывающему ее, не стать таинственным и аномальным? Эх, Хлебникова бы сюда..

Спешка повредила и логике сюжета. Не секрет, что перевал Дятлова буквально истоптан многочисленными туристами и экспедициями. Ничего аномального они, разумеется, не встречали. И тут приезжают наши герои, а им, как на блюдечке: и другие звезды, и медведь, и котлы, и озера, и инсталляции.. Допустим, это изобилие можно списать на то, что у них была антипризма, но ведь у группы Дятлова, которая, по мысли автора, тоже столкнулась с кучей аномалий, никакой антипризмы не было, как и у медведя, непонятно за что пострадавшего. Кто в Советском Союзе в тридцатые годы, в разгар антирелигиозной кампании, выберет для научно-этнографической экспедиции название «Сварог» и символ Перуна? Весьма вольно автор обходится и с обстоятельствами гибели дятловцев, добавляя одни детали и не упоминая другие, но это, впрочем, можно уже списать на фантдопущения..

И все же роман небезнадежен. Добавляя в копилку версий причин гибели дятловцев свою, автор исходит из мысли, что они (эти причины) не автономны, а крепко связаны с многочисленными аномалиями на земле, будь то Тунгусский метеорит, Таосский гул или Долина смерти в Якутии. Сюда же он подвязывает современные космологические теории о том, что наша Вселенная представляет собой четырехмерную (мем)брану в пятимерном пространстве — таких бран много, они сталкиваются «временами», что и вызывает аномалии, а заодно позволяет кое-кому путешествовать по мирам и измерениям. Таким образом, читатель вводится, пусть в популярном изложении, на передовую научной мысли.

Правда, практически все объясняя, наш автор убивает саму Тайну — тайну, до сих пор будоражущую всех, кто соприкасается с происшествием на перевале Дятлова — и делает это так легко и походя, что становится немного обидно за тех девятерых, что погибли жуткой и таинственной смертью. Временами автор, похоже, и сам вспоминает, что дело-то жуткое, и пытается нагнать страху лавкрафтианскими интонациями, однако в отсуствие аутентичной атмосферы получается, мягко говоря, не очень. В целом прочитать и забыть — но не о дятловской трагедии. Она еще ждет своего Лавкрафта и своего Джойса.

Роман отчетливо делится на две взаимопроникающие части.

1 — авантюрная фантастика на планете Стальных Когтей. Здесь любопытно наблюдать за интригами аборигенов, которые представляют собой странный стайный разум. Однако несколько портит картину слишком предсказуемая концовка. Да и тупые истеричные детишки — не подарок читателю.

2 — космическая опера, построенная на идее слоистой Галактики с разными фундаментальными физическими законами в слоях и разными, соответственно, обитателями: от Суперразумов на окраине Галактики до отсутствия всякой разумности ближе к центру. Сама идея отличная, позволяет махом решить множество вопросов: от крайней затрудненности контактов между представителями разных слоев (то есть почему к нам не наведываются представители высших цивилизаций) до общей картины эволюции таких цивилизаций (они уходят за Край и исчезают из нашего понимания и наблюдения). Все это великолепие портит досаднейшая загвоздка: идея абсолютно ненаучна и противоречит даже элементарным наблюдениям и здравому смыслу! Ну как можно назвать Бездной самую яркую, плотную и насыщенную звездами часть галактики, к тому же весьма ограниченную пространственно! О каком ненаблюдаемом Крае, замыкающем Галактику, может идти речь, если до нас доходит свет от других галактик, причем никаких искажений, изменений его скорости и т.п. мы не наблюдаем?! И тому подобное.. Тут можно, конечно, спорить, пытаться построить отдельную теорию, но зачем, если такая теория уже есть — только в масштабах не Галактики, а Вселенной! А именно, в современной космологии. Предполагается, что наша Вселенная — это замкнутый пузырь, окруженный океаном т.н. «ложного вакуума», который представляет собой супервысокоэнергетическое поле, постоянно порождающее такие вселенные. Если пузырь достаточно стар, то в его центре звезды успевают умереть и остается лишь темнота и тепловая энтропия, а по краям, где пузырь граничит с порождающим «ложным вакуумом», наоборот кипит жизнь: рождаются звезды, все насыщено энергией и т.п. Примерно в середине расположена наша Галактика. Очевидно, что такая схема идеально ложится на космологию «Пламени над бездной»: и «безмысленная», энтропийная Бездна в центре присутствует, и высокоэнергетичный, со сверхсвойствами Край, откуда возможен Переход совсем уж в запределье, ну и «обычная» Середина. Всего-то что Винджу нужно было: перейти от галактических масштабов к сверхгалактическим, и все стало бы и логичным и научным с самых современных точек зрения. То есть была бы самая настоящая НФ. А так «ПнБ» остается лишь авантюрной фантастикой с псевдонаучными допущениями, что сильно снижает интерес любителя НФ к ней...

Все же нельзя не признать: по сравнению с первым томом второй «Гиперион» — целостное и увлекательное повествование, расставляющее если не все, то многие точки над i. Очень понравилась идея с разделением виртуальной реальности на инфосферу, мегасферу и метасферу и привязка их к фундаментальным физическим константам, благодаря которой виртуальность обретает, так сказать, «материальную плоть». Хорошо продумана и реализована идея Нуль-сети, а также межзвездных перелетов. Вместе с тем остается множество вопросов, касающихся как самого сюжета, так и его реализации...

Но в целом произведение неплохое, побуждающее к созданию собственной, более непротиворечивой Истории Будущего...

Слегка разочарован. Ладно еще слабый слог (спишем на переводчиков). Но откровенные провалы в логике и мотивации персонажей напрягают. Не верю я человеку, который всю свою жизнь тратит, добиваясь высокого положения!, на банальную месть, еще и решившись на нее в весьма юном возрасте! Не верю я рассказчикам, рожденным на далеких планетах в далеком будущем, которые свою речь пересыпают примерами и метафорами с давно погибшей Земли — ну это все равно как современный американец, чьи корни в Англии, будет постоянно ссылаться на реалии средневековой Британии — да ему начхать на нее, у него своих реалий полно! Конечно, респект Симмонсу, что он так любит не самых известных поэтов — Паунда и Китса, — что завязал на них почти весь сюжет, но не покидает ощущение сделанности всего этого — нет органичности китсовой линии, ее неизбежности. Словно привязанная третья нога. Много откуда торчат хвосты Уильяма Гибсона и Френка Герберта. Хвосты все же полагается припрятывать. Ну и конечно общая недосказанность (Гробницы Времени? крестоформы?? лабиринты???), которая вынуждает читать следующий том, хотя я бы предпочел все развязки получить уже здесь, благо книга толстая. Надеюсь, он выправит мое первоначальное впечатление...

Рассказ забавный, но Шекли не позволял себе такие промахи в логике. Прилететь на планету, ожидая от нее хорошей охоты, но не удосужившись узнать ничего о ее фауне заранее, и разочарованно узнавать уже на месте — это нонсенс )

Концовка, действительно, удачная. Браво! Правда, она ставит под сомнение собственно фантастичность рассказа: если это все лишь привиделось, галлюцинации больного мозга, где тогда фантастика? Да и темы тогда нет. Приходится думать, что все взаправду, мертвецы явились, показали силу слабых, а это уже обычный мистический ужастик, каких пруд пруди. Но как бы то ни было, а над языком нужно работать и работать. Навскидку: «унылое здание администрации и милиции в одном лице, в ста метрах от магазина «Рдукты». О, сколько он повидает в этот раз!» — здание в одном лице? Магазин повидает? «Обыденной жизни простого ребенка» — как будто косвенная речь главного героя (мы ведь с автором знаем, что он непростой?) Но никакой мальчик о себе так не скажет: что он «простой ребенок», что жизнь его «обыденная». Это явно авторская речь. «бутерброды, сосиски, спички и настоящий термос» — а спички и сосиски ненастоящие? «Еремей знал этого мужчину. Он определенно знал его... Кто это?!» Дважды повторено: «знал» и тут же «кто это»? «Сквозь узкую щелочку Еремия видит» — ну это уже за гранью — сделать две ошибки в имени своего главного героя! «хочется плакать, хочется перестать делать» — пять глаголов подряд? «Об их противостоянии у костров рассказано немало легенд» — противостояние у костров? и зачем упоминать какие-то легенды, если в рассказе все равно они никак не играют? И так далее...

Рассказ для журнала «Шахматы и шашки». А может быть даже — «Плодотворная дебютная идея». Пешки, носящие имена Гамбит, Цейтнот и прочие Этюды, идут под началом ферзя в далекий поход на игральные карты крестовой масти. Написано с любовью к простому пешечному люду, само собой, к шахматам, сдобрено цитатами из Высоцкого. Мило, образно, лирично. Тема решена в лоб, но не без изящества. Не хватает живых коллизий.

Рассказ для межведомственного журнала «Успехи ядерной физики». Ученый раскрывает секрет слабейшего — гравитационного — взаимодействия, строит гравитационный корабль, но вынужден спешить (Путин давит, Китай обгоняет), ошибается в расчетах и создает черную дыру рядом с Землей. Человечеству, понятно, кранты. Все сдобрено изречениями Конфуция. Не понятно, правда, почему именно у Конфуция квант. В целом скучно, нелогично (линия Лины), плоско.

Рассказ для журнала «Новости далекого будущего». В далеком будущем людей уже не будет, а будут восьмирукие и восьмипалые восьмиметровые существа (эй, автор, а глаз то у них сколько? тоже 8?), симбионты с кротомашинами, живущие под землей, питающиеся червивыми королями и служащие некой Матери. Один из таких, прежде бесчувственный, испытал эмоциональную привязанность к девушке-мотыльку. Отчего и нашел свою погибель. Вот она, сила красоты слабых! Рассказик не то чтобы очень впечатляет, но я люблю оригинальные миры и сеттинги...

Рассказ для журнала «Мы — готы». Тинейджеровская перепевка «Омена». Нельзя сказать, что бездарная. Стиль выдержан, сюжет раскрывается постепенно, абсурд хорош и в меру, символизма никакого не замечено — такая, видимо, задумка. Слишком много уделено внимания птицам и слишком мало — окружающему миру. Что за поселок — самый обычный, или специальный «антихристный»? А если с самыми обычными людьми, почему главный герой не проверил до сих пор свой «дар» на людях? Все птицы да птицы — самому не надоело? «У папы всегда так происходило – ничего никогда не ломалось, но всё и всегда страдало» — удачная характеристика Сатаны, хотя и спорная. Нет темы: того, кто способен убивать и оживлять легким усилием воли, никак не назовешь слабым

А где, собственно, фантастический расказ? Имеем эссе-зарисовку для журнала «Юный летчик». Хорошо скроенную, достаточно пафосную, достаточно жизненную, но и только. Автор, увлекшись формализмом, не только не позаботился о фантдопущении, он даже о главном герое не позаботился, сделав его обобщенным «мы». Постоянное обращение ко второму лицу подчеркивает безликий характер повествования: словно все это делают всегда, нет ни прошлого, ни будущего, есть только единая линия жизни, которую раз за разом проходят безымянные советские парни из деревни Иваново и деревни Петрово. Даже «советские» можно взять в кавычки. В начале зачем-то упоминается карта СССР. Ради красного словца, чтобы раскрыть метафору коровьей туши? Ведь дальше нет ничего особенно советского: любовь, война, бритье, подвиг. Да, каждое утро на 9 утра запланирован подвиг. Вот такой тут у нас «Тот самый Мюнхаузен» в летном шлеме...

Густо замешанная на карело-финской мифологии история. Оригинальная выдумка автора — трактовка сампо не как мельницы, а как лосося. Скупыми намеками дан фэнтезийный мир, где люди вынашиваются мальками — то есть своего рода ихтиандры. Написано ровно, язык без особых изысков, с несколькими досадными ошибками (надеть вместо одеть, юбки платья). Если все пропахло рыбой, то этот запах уже не заметен никому. Логика рассказа местами хромает. Например, с чего бы это сначала богатый Пиийту взял в жены такую странную женщину, а потом, убедившись в ее бесплодности (это, как я понимаю, в их мире становится видно сразу), так долго тянул с второй женой? Как Кертту построила (по чертежам!) себе искусственное «чрево», не сообщается — полагаю, лучше бы тут ввести элемент не технологии, а магии. Мотивы в финале также остаются неясными — месть? мания иметь детей? какая-то избранность? Соответственно, не совсем понятно, в чем «сила слабых»: в уме? в подлости? в избранности? Слишком много вопросов, чтобы счесть замысел полностью удавшимся...

В начале синопсис. В год 3670 от Реконструкции фраа Эразмас, инак деценарского матика Эдхарианского концента, прошел актал воко, покинул вместе с друзьями интрамурос и отправился на внеочередной конвокс, созванный по соображениям чрезвычайного характера. Что же побудило власти экстрамуроса призвать множество фраа и суур, оторвать их от занятий теорикой, от размышлений о протесизме и Гилеином теорическом мире, от вековых споров между процианами и халикаарнийцами, ограниченных стенами клуатров? Это было нечто, с чем никогда прежде мир Арба не сталкивался, это было такое, для понимания и противодействия которому понадобились все тысячелетние знания матического мира, идеи всех светителей и умения всех милленариев, какими бы безумными и опасными они не казались. Это было явление поликосма…

Непонятно? Тогда так. Планета Арб весьма похожа на Землю. В том числе и своей историей. На Арбе существовали философ Фелен, которого так же, как Сократа, казнили; Протес, который, подобно Платону, учил об идеальном мире чистых форм и понятий; Адрахонес, доказавший Пифагорову теорему. На Арбе был своя Древняя Греция (Эфрада), Римская империя (Баз), свои Возрождение и эпоха научно-технического прогресса. В современном Арбе пользуются мобильниками, ездят на автомобилях, способны полететь в космос. Но есть и отличия. Главнейшее из них: система монастырей-университетов, в которые многие уходят на всю жизнь, чтобы там, вдали от мирской суеты, заниматься науками и философией. Впрочем, мирская власть постепенно запретила все опасные научные исследования (ядерный синтез, генную инженерию и т.д.), оставив на долю монахам-инакам лишь безобидные мудрствования над страницами вручную переписанных книг. Действительно, что может быть опасного, да и практичного в размышлениях на тему, существуют ли независимо от нашего сознания чистые идеи и геометрические формы, возможны ли другие космосы, не связанные с нашим причинно-следственной связью, и возможно ли их познание, если всё, что нам дается, дается с помощью органов чувств, принадлежащих этому миру? Но тогда почему на борту появившегося над Арбом чужого корабля начертано геометрическое доказательство теоремы Адрахонеса? Как один из инаков смог связаться с пришельцами? Зачем те освещают лазерами наиболее древние и закрытые столетиями обители? Пришло время мирской и научной властям объединиться, чтобы дать достойный отпор космическим незнакомцам.

Понятно, но скучно? Можно и поживее. Главному герою двадцать, и его голова занята не только обучением, но и девушками. Однако спокойный мир его обители необратимо меняется: обсерваторию закрывают, его учителя изгоняют, друзей увозят в неизвестном направлении. В поисках ответов он пускается в полное опасностей и приключений путешествие через северный полюс к древнему храму Эфрады, где произойдет его первый контакт с инопланетянами, затем он разоблачит их шпиона и, наконец, в команде отчаянных добровольцев-смертников отправится тайком на чужой корабль, навстречу удивительным открытиям и множественным мирам.

Нил Стивенсон, как и всякий хороший писатель, предпочитает не эксплуатировать раз найденную тему, сочиняя бесчисленные сиквелы и приквелы, а разрабатывать новые идеи. В «Лавине» он отдал дань уважения киберпанку, «Алмазный век» до сих пор является лучшим романом, описывающем наше будущее с точки зрения нанотехнологий, «Криптономикон» рассказывает о становлении и азах криптографии, а «Барочная трилогия» населена персонажами европейского Просвещения — Ньютон, Гук, Бойль, Гюйгенс — и разворачивает впечатляющую картину того, как делалась та наука, на которой основан нынешний мир.

Роман «Анафем», действие которого происходит на другой планете и даже в другом космосе, на первый взгляд наиболее фантастичен из числа упомянутых. Но только на первый. В действительности автор художественно интерпретирует некоторые из вполне земных философских и научных идей. По большому счету, это платонический роман. Не в смысле описания духовной любви, а в смысле иллюстрации основных положений платонизма. Напомню их. Математические и геометрические сущности не принадлежат пространству-времени и не связаны причинно-следственными отношениями с материальной вселенной; тем не менее могут быть нами восприняты. Их восприятие не относится к разряду чувственных; оно интеллектуально и есть особенность мыслящего мозга. В процессе размышления или диалога мы способны настроить свой мозг так, чтобы воспринять эти сущности, понять их однозначным образом и использовать в практических разработках. И все это верно для любых мыслящих существ в любых условиях.

Кроме классического платонизма, который в XX веке применительно к математике разрабатывали Роджер Пенроуз и Курт Гёдель, Стивенсон широко заимствует идеи в смежных областях. Это феноменология Эдмунда Гуссерля («мне в жизни не доводилось читать ничего труднее», признается автор), учение о множественности миров Дэвида Льюиса, монадология Лейбница. А еще многомировые интерпретации квантовой механики Дэвида Дойча, гипотеза об иллюзорности времени Джулиана Барбура, конфигурационное пространство Луи Лагранжа… Как же управляется с таким интеллектуальным багажом автор? С помощью архетипического сюжета и платонического диалога.

Что я подразумеваю под архетипическим сюжетом? Еще Борхес говорил, что все сюжеты мировой литературы сводятся к четырем вариантам и их комбинациям. Одним из таких вариантов является путешествие группы героев за сложным «квестом». Сразу вспоминаются классические аргонавты, но я сравню «Анафем» с другой, не менее известной реализацией этого первосюжета — с «Властелином колец». Так же, как у Толкиена, у Стивенсона над миром нависает грозная опасность; чтобы предотвратить ее, в долгий и опасный путь отправляется компания друзей; события текут день за днем, вроде бы не суля ничего необычного, но по кусочкам складывая мозаику тайны и ее разгадки. Так же, как у героев Толкиена, у героев Стивенсона за спиной целый мир — со своими языками и народами, историей и географией, обычаями и преданиями. В лучших традициях такого рода романов, к «Анафему» приложены летоисчисление и словарь; в Сети можно найти Википедию Арба, алфавит и грамматику его главного языка — ортского. Несущественное различие только в том, что героев Толкиена сопровождали в пути древние легенды и песни, а героев Стивенсона — научные споры и философские теории, впрочем не менее древние.

Конечно, в литературе, а тем более фантастике, все это не ново. Но весьма оригинальным представляется метод повествования — много ли можно назвать художественных произведений, где основным способом вовлечения читателя в сюжетные коллизии является философский диалог? Ведя (остро)умные диалоги, герои «Анафема» строят гипотезы и выбирают из них наиболее правдоподобные, напоминают друг другу о теориях прошлых веков и применяют их к актуальным событиям, и, в целом, исследуют мир — как в той части, что уже известна, так и там, куда можно проникнуть одной только мыслью.

И вот тут роман Стивенсона становится если не доказательством, то великолепной фантазией на тему, способны ли мы установить контакт с тем, для кого, может быть, и самого понятия «контакт» не существует. Помнится, Станислав Лем придерживался по этому поводу крайне пессимистичного мнения. Его последний роман носит красноречивое название «Фиаско». В нем, как до этого в «Солярисе» и «Эдеме», люди терпят очевидную неудачу при встрече с внеземным разумом — этот разум оказывается уж слишком «внеземным». Напротив, Стивенсон предельно оптимистичен в этом вопросе. Можно, утверждает он, установить достоверный контакт с существами не только других планет, но и других, параллельных, космосов. Пускай материя наших миров будет настолько чужда, что окажется неспособной вступать даже в химические взаимодействия. Зато тождественными будут математические и геометрические сущности, на которых и должны опираться в своем перводиалоге наши мыслящие разумы. Теорема Пифагора верна для всех космосов во все времена.

Блестящее повествование, ни убавить, ни прибавить! Идея, реализация, слог, персонажи! Кажется, что можно было бы придумать историю подлиннее, но разве великие живут долго? Нет, они сгорают, как только превосходят всех возможных соперников. Так и Гренуй превзошел самого Бога, пожертвовав себя самого — совершенного и всемогущего — этому миру (Бог, как мы помним, отдал в жертву лишь своего сына). Немногие злодеи замахивались так высоко, немногие были столь бесчеловечны на своем пути, немногим удавалось пройти этот путь до самых вершин, не запятнав себя славой, властью или милосердием. Гренуй был воистину античеловеком и потому более великим чем антихрист. Впрочем довольно дифирамбов — читали все. Меня только несколько мучают две необъяснимости сюжета. Во-первых, как у опаснейшего преступника оказался в кармане флакон его чудо-духов, которыми он превратил свою казнь в свой триумф; во-вторых, как этот его божественный запах мог так быстро охватить десятки тысяч присутствовавших, ведь распространение даже такого запаха должно подчиняться вполне физическим законам конвекции воздуха, пусть мы и не спрашиваем о достаточности его концентрации. Может, мне на них ответит недавний фильм?

Однажды Виктор Пелевин написал настоящий шедевр: роман «Чапаев и Пустота». С тех пор в своем творчестве он ходит вокруг да около, пытаясь возвыситься до столь же изящных и простых метафизических обобщений, которые ему удались тогда. В нынешнюю, сиквельно-приквельную эпоху, когда любое, сколько-нибудь удачное произведение культуры рано или поздно получает свое продолжение, можно было не сомневаться, что «чапаевская» тема будет поднята вновь. Так и случилось: встречайте роман «t» — приквел к «Чапаеву и Пустоте».

Правда, вместо поэта Петра Пустоты здесь главный герой – граф Т<олстой>. Вместо учителя Петьки – просветленного Василия Ивановича – философ Владимир Соловьев. Впрочем, старые персонажи – Чапаев, лама Урган Джамбон – тоже присутствуют. Но главное – это общая закваска обоих произведений на идее обретения некоего духовного состояния, при котором исчезает всякое различие между словом и говорящим, я и ты, богом и человеком, сознающим и сознаваемым; исчезают и сами эти понятия как то, что лишь скрывает окончательную истину. В «Чапаеве» это состояние называлось «Внутренней Монголией», в «t» – «Оптиной Пустынью»; но как его не назови, оно за пределами всяких названий. Несмотря на то что героям все же приходится много беседовать, постигая те или иные мистические тайны, это не бесконечная говорильня вроде «Empire V». Большое внимание, как и прежде, отдано действию: не случайно граф Т. – мастер боевых искусств. А то, как он оправдывает свои смертоносные приемы принципом «непротивления», принадлежит к лучшим удачам Пелевина-писателя.

Вообще, перед прочтением нового романа обязательно освежите в памяти старый; или наоборот, после «t» перечитайте «Чапаева». Вы будете вознаграждены узнаванием множества милых аллюзий, отсылок и самоцитат. Тут будет и Толстой, в трико на коньках пересекающий Стикс, и отсеченный палец, и глиняный пулемет, и еще много чего. Все это крепко спаивает оба романа в единую вещь, и, пожалуй, по прошествии некоторого времени уже будет трудно отдать предпочтение чему-то одному. В любом случае хочется надеяться, что гламурно-халдейско-вампирный период творчества Пелевина закончился, и впереди – большое путешествие по «Внутренней Пустыне» (не)бытия…

Если романы Павла Крусанова выстроить в линию, то одним своим концом она упрется в мистическую Империю Духа, Небесную Россию, Рим-в-снегу, а другим — в наш, современный нам и вдоль-поперек исхоженный, любимый Санкт-Петербург. Линия эта еще и хронологична: наиболее ранний и известный роман, «Укус ангела», более всех утопичен; второй, «Бом-бом», уже начинает вплетать знакомую петербургскую реальность в свое еще эпическое повествование; третий, «Американская дырка», целиком развернут в родных пенатах, лишь главным героем, дваждыживущим Курехиным, намекая на иные времена и дали; наконец, четвертый роман, рецензируемый «Мертвый язык», почти полностью копирует композицию «Дырки», при этом даже лишая главного героя (поначалу) какой-либо мистической подоплеки. На сей раз солирует очередной воспитанник Пушкинской, 10, «человек из породы вечно молодых людей», некто Рома Тарарам, в фигуре которого, по желанию, можно также усмотреть отсылки к знаковым лицам питерского андеграунда, таким как Сергей Бугаев, одно из известных «погремух» которого – Бананан. Подобно паре Курехин-Евграф, и у Тарарама есть спутник – Егор, персонаж, впрочем, прописанный значительно беднее Мальчика Евграфа. Подобно же «Дырке», основной текст «Мертвого языка» – это разговоры на тему «как нам обустроить Россию», перемежаемые монологами на иные, но столь же возвышенные темы.

Не только «Американской дыркой» прирос новый роман: есть здесь и квази-пелевинская теория о «бублимире» – мире-бублике, всё содержание которого – дырка телевизора; есть и пассажи, словно один в один позаимствованные у Эволы или других традиционалистских авторитетов. Некоторые, весьма значительно подаваемые сентенции героев (например, «танец должен сделаться работой, а работа – танцем, чтобы радость и дело стали одним») подозрительно попахивают Ошо или Гурджиевым, другие (автомойка «Катарсис») чуждо отдают тем же Пелевиным. И все же такой постмодернистский коллаж нисколько не умаляет главных достоинств романа: яркого, умного языка, читать который – словно намазывать хорошее масло на свежий хлеб, – и великолепного финала, пожалуй, лучшего из всей крусановской четверки. Финал не обрывается на полуслове, не играет с читателем в sapienti sat, – нет, он веско и недвусмысленно ставит точку, разом объясняя и название романа, и кредо автора, да и окончательную судьбу своих героев.

Что действительно немного жаль, так это того, что и в «Мертвом языке» мы лишены тех волшебных метафор, на кои был так богат «Укус ангела» и за которые Крусанова справедливо прозвали «русским Павичем». Увы, уже давно его герои не спят таким крепким сном, что на нем можно молотком колоть орехи, при этом видят сквозь веки, как рысь сквозь стену; не пьют кофе с солью, потому что их слюна слишком сладка и т.д. Все эти метафоры, по-видимому, остались на том же конце линии, что и Рим-в-снегу, а Петербург на другом конце требует более классического стиля. Съедет ли ползунок по линии еще дальше или вернется назад – узнаем из следующей вещи маэстро.

И еще одно замечание: как и в «Дырке» (ох уж эта «Дырка»!), в новом романе герои терпят бедствия, как только покидают мегаполис в пользу таких с виду милых сельских пейзажей и исконной русской глубинки. Конечно, по сюжету эти бедствия объяснимы, но не являются ли они еще и косвенным подтверждением непреодолимой чуждости Петербурга и его просвещенных обитателей – всей остальной России, до сих пор залитой мглой безвременья и смуты? В таком аспекте роман прочитывается куда трагичнее и от этого еще мудрее.

Читайте хорошее!

Пускай

У нас будет шанс,

Что к нам опять вернется мальчик Евграф...

Гребенщиков

Если ты знаешь, что драконов на свете нет, рано или поздно это знание сделает драконом тебя.

Крусанов

Новый роман от мага современной русской прозы. Идейно продолжающий «мистический империализм» «Укуса ангела» и «Бом-бома». С новыми героями, странными и непохожими на героев нашего времени. Но схожими с паяцами и шутами, трикстерами всех эпох и жанров. Запредельщиками, как переводит сам автор традиционалистское понятие «трансцендентального человека». От Локи до Остапа Ибрагимовича, отсылки к которым ясно прописаны в романе. Таких запредельщиков там два: Евграф Мальчик, от лица которого ведётся повествование и который по сюжету проходит несколько инициационных стадий, и вполне уже реализованный Капитан Абарбарчук, сиречь преображённый Сергей Курёхин. Действие происходит в 2010-11 годах, в течении которых концессионеры осуществляют одну дьявольски метафизическую идею: уничтожить, вконец извести Америку, дабы уже ничто не тормозило победный расцвет Русской Души. Для этой цели были использованы: Кольская СГС, несколько бронзовок, мускусных усачей, жужелиц и других инсектов, человеческая жертва, «сузуки-витару», электронная переписка, вольные камни, женщина-лютка с разноцветными глазами, дух Патрокла Огранщика, скоростное свежевание барана и ещё немало алхимических ингредиентов. Великое делание вершилось в пределах СПб, Пскова и окрестностей; сдобренное диалогами геополитического, философского и тайновидческого толка, премудростями духовного пути и радостями плотского секса, оно было от начала и до конца грандиозной, и оттого совершенно правдоподобной мистификацией. Идеи эковского «Острова накануне» получили в «АД'е» своё апокалиптическое воплощение: здесь нашлось место и гаринскому оливиновому слою, и подложным статьям в Nature, публичным демонстрациям превращения свинца в золото, и нострадамическому толкованию сказок Афанасьева, и, наконец, фальшивой цитате из К. Леонтьева: «Если русские, вместо того чтобы есть друг друга, помогут друг другу, они станут господами мира». Из тонких, но заметных реминисценций следует отметить похожесть фигуры Евграфа Мальчика на Эрнста Юнгера: тот же бесстрастный автобиографизм и страстный авантюризм, та же любовь к жукам как наивысшее проявление антигуманизма, тот же поиск скрытых гештальтов и невидимых героев. Тотальная ирония и традиционалистская серьёзность, перемешанные в романе наподобие мыслей в голове шизофреника (позитивного, разумеется), не должны затмевать главную идею: нужно быть, а не иметь, посколько только тогда удастся всё. В том числе и вывести породу певчих рыбок...

Одиночество, как ты перенаселено!

C.Е. Лец

Что бы вы сказали, если бы вам поведали историю о четырёх друзьях, один из которых решителен и бесстрашен, другой — хладнокровен и целомудрен, третий — балагур и любитель подраться, а четвёртый длинноволос и вечно вляпывается в странные, попахивающие оккультизмом переделки? А если ещё первый оказывается влюблён в прекрасную, но замужнюю даму, а все четверо — втянутыми в скверную, с убийствами, злодеяниями и тайнами, историю, в которой много страдают от козней роковой женщины, близко знакомой со вторым из друзей? А женщина эта, между прочим, связана с могущественной, но тайной организацией, с членами которой постоянно приходится иметь конфликты разной степени кровавости нашим друзьям: то вместе, то порознь? А на кону их жизнь, жизнь их близких и ещё кое-какие драгоценности? Та вы гоните, сказали бы вы разочарованно! Что же мы, про трёх мушкетёров (которых было то три, то четыре) не читали? И будете не совсем правы, ибо всё это происходит не только в романе А. Дюма, но и в романе А. Ревазова, который называется «Одиночество-12».

Разумеется, всё вполне сносно рассказано на новый лад: криптоистория в масштабах мировой, гностические закосы с посмертным миром и изменением полярности кармической энергии, хакерские, новорусские, блатные и дзенские словари, тайное знание с интуитивным его постижением, спецслужбы Израиля и Ватикана, автоматные перестрелки и южноамериканские способы скальпирования, калипсол и The Beatles, особенности сидения в Бутырке и туризма в Вероне, неизвестные станции московской подземки и столь же неизвестные факты из биографии царицы Хатшепсут. И конечно, кофе, алкоголь, женщины, любовь и секс. Разумеется, что-то получилось убедительнее, что-то нет. Так если бытоописание тюремных порядков внушает уважение своей проработанностью, то религиозная тематика подана на уровне ильфовского «Рассказа о гусаре-схимнике», что вызывает закономерный вопрос: а что, собственно, на протяжении 2000 лет Ватикан и Иерусалим противопоставляли Братству хатов, если до сих пор ещё сохранили свою метафизическую достоверность на фоне всесилия псевдоегипетской магии? Впрочем, уровень пародии и стёба в этом случае явно зашкаливает за критическую отметку...

Из других поворотов сюжета вызывают недоумение следующие: почему Джессеру только тогда стала домогаться своего братца, когда он уже почти всё сам разузнал и был почти недосягаем? Каким образом человек, знакомый с латынью на уровне мединститута и догадывающийся о значении молитвы «Ave, Maria» лишь по аналогии с «Богородице Дево, радуйся», смог за пару дней перевести 200 страниц средневековой латыни, вооружившись только латинско-английским словарём? Как ему же удалось расшифровать сакральное число 222461215 практически в одночасье, тогда как над ним бились десятилетиями лучшие специалисты и компьютеры всех спецслужб мира? И зачем Хатшепсут было загадывать секрет таким странным образом — неужели даже в Том мире так чтут таблицу Менделеева? С какой стати главному герою фантастически везло в азартных играх несколько раз, если никакого таланта Фандорина за собой он не числил?

Окончание романа предельно лаконично и двусмысленно. Это скорее в плюс, чем в минус. В качестве продолжения можно предположить, что от Дины и Иосифа родится Великий Иной, который смешает оба параллельных мира и воскресит великого жреца Имхотепа. Впрочем, это уже, кажется, другая история...

Октавио Пас как-то сказал: «В современном романе поэзии больше, чем в лирике». В случае дёблиновских «Гор морей и гигантов» это верно более чем. Уже само название, лишенное обязательной для прозы запятой, демонстрирует нам свою поэтическую вольность. Углубляясь в текст, читатель, пораженный, останавливается перед теми геологическими катаклизмами, которыми автор трансформирует свой язык. Образы его громоздятся, как горы, слои смыслов перекатываются, как волны на море, идеи шагают заоблачными гигантами. Все здесь чрезмерно, монументально, эпично, стихийно. Этот роман фантастичен не только сюжетом, но и нарративом. А таких примеров в мировой литературе немного.

Впрочем и сюжет не подкачал. Охватывая несколько будущих столетий, он повествует о судьбах всего человечества: воюющего, бунтующего, деградирующего, гибнущего миллионами. На вопрос «Что будет дальше?» Дёблин отвечает со шпенглеровским «Закатом Европы» в руке. Человек достигнет пика, падет и начнет все заново. Пик же, в понимании немецкого писателя, это овладение «изначальными сущностями» природы, власть над той самой квинтэссенцией, которую средневековые алхимики почитали в качестве «философского камня». Как растут кристаллы, почему живут твари, что дает силу огню и воде — Дёблин не сомневается, что в основе всего этого лежит одна и та же единая сила, овладеть которой означает стать сверхчеловеком. Его гиганты способны превращаться в кого угодно, летать, воскрешать мертвых, быть неуязвимыми и бессмертными. Они над природой, они вне морали, эти «белокурые бестии» двадцать седьмого столетия. Они и есть конец человека.

Увы, гиганты лишь овладели, но не познали «изначальную сущность» природы. Сверхчеловек — это, безусловно, могучая стихия, но не всемогущий бог — такова дёблиновская интерпретация знаменитого ницшеанского образа. Понимание человечества как еще одной стихии, пятой наряду с огнем, водой, землей и воздухом (невидимыми энергиями), — крайне важно для адекватного восприятия романа. Немецкий автор постоянно упоминает «человеческие массы»: орды, народы, армии, миллионное население мегаполисов-градшафтов; у этих масс есть, конечно, вожди, но даже они не управляют, а лишь направляют их стихийную силу. Бессознательно человечество завидует стихиям и хочет уподобиться им. Гореть всепоглощающим огнем, стелиться всепроникающей рекой, созидать всепорождающей землей, одухотворять и парить — вот золотые сны человечества, конец которым не придет никогда. Ради них — все религии, ради них — наука и техника, ради них — жизнь и смерть. Ради них и «Горы моря и гиганты».

Но ведь стихия слепа… Лучшие страницы романа — о пробуждении исландских вулканов и размораживании Гренландии — посвящены именно этому тезису. Люди не знают, к чему приведут их грандиозные игры с природой, они заблуждаются, они даже не подозревают, они впоследствии горько плачут. Слепы и массы, слепы и их лучшие, талантливейшие представители, слепо и все человечество в целом, не видящее дальше своих вчерашних обид и желаний. А гиганты? Они слепы вдвойне, ибо не знают, и чем заняться. Они властвуют над всем, но по-прежнему не властвуют над собой, они мощны снаружи и слабы внутри, они не видят ни мира, ни самих себя.

И тогда появляется Венаска… Образ Венаски — в ряду гениальнейших, созданных литературой XX века. В самом романе персональных образов вообще немного. И почти все они проигрывают вулканам и градшафтам, чудовищам и оружию. Консул Мардук, например, хотя ему и посвящена четверть книги, — лишь бледная копия Калигулы, руководитель Гренландской экспедиции Кюлин — уменьшенный вдвое капитан Ахав, загадочный негр Цимбо — и вовсе пародиен. Иное дело Венаска. Лунная женщина, светлая и тревожная, глубокая как море, вместившая и — что главное — умиротворившая все стихии мира, в том числе и самую непредсказуемую — человека. Она была мистическим порождением самой Земли, олицетворением «изначальной сущности» природы — но не в слепой и разрушающей ипостаси, а созидающей и умиротворяющей. Этим объясняется и тот зов, что слышала она внутри. Зов манил ее сначала в Гренландию — исцелить раны этой потревоженной страны, затем к гигантам — успокоить и их.

Покой и умиротворение — лейтмотив финальной главы. На протяжении всего 600-страничного романа мы встречаем одни конфликты и войны, убийства и насилие, и даже любовь надрывна и трагична. Пришла пора остановиться, вновь увидеть солнце и звезды, восхититься дождем и ручьем, найти время для молитвы и песни. Человечество потеряло все, что имело: города и технику, могучее оружие и энергию, фабрики бесплатной пищи и невероятные удовольствия Медного города; человечество опростилось, но ничего не забыло; став мудрее, оно решило начать заново. Так слепа ли стихия? Воды, огня, воздуха, земли, жизни? Слепа ли Земля, бережно укутывая дрожащих тварей, неся их сквозь черный холод космоса к равнодушно моргающим звездам? Видит ли Земля свои путь и цель? Да, утверждает Дёблин. Благодаря людям. Ибо «свет исходит от них».

«Горы моря и гиганты» были написаны в 1924-м. Между двумя мировыми войнами, на фоне усиливающегося фашизма и торжествующего коммунизма. Тем удивительнее гуманистический посыл книги. Вера в человека не благодаря достижениям его цивилизации, но, скорее, вопреки им так нужна и современна сегодня. Собственно, Альфред Дёблин и не был бы крупнейшим немецким писателем, если бы писал только о том, что «может быть». Что должно быть — вот его завещание человечеству. Да будет свет.

В этом 650-страничном томе есть все: Провиденс и Великая Депрессия, Ктулху и неведомый Кадат, Роберт Говард и Кларк Эштон Смит, обеды из консервированных бобов и истертое в дыры за 30 лет ношения пальто, любительская печать и «призрачное авторство», полубезумная мамаша и заботливые тетушки, позы на публику и муки творчества, а также многое другое, что составляет жизнь и бессмертие Говарда Филлипса Лавкрафта, одного из последних джентльменов Новой Англии и одного из первых мифотворцев эпохи фэнтези. Но более всего в этой книге (спасибо де Кампу) звучит голос самого Лавкрафта: в стихах, письмах, статьях. И если литературное наследие «Провиденского отшельника» на русском языке представлено достаточно полно, то с его взглядами на политику, общество, писательский труд и собственное место в жизни мы можем ознакомиться пока только из книги де Кампа, что уже полностью оправдывает ее издание и чтение.

Конечно, де Камп скорее добросовестный биограф, чем вдумчивый исследователь: он предпочитает отшутиться там, где требуется глубокий анализ проблемы. Для него вызывающий консерватизм Лавкрафта, его неофобия, расизм, антикоммерциализм, склонность к мизантропии и изоляции были следствием инфантилизма, затянувшегося детства, отягощенного чрезмерной опекой матери. «Лавкрафт застрял на стадии плюшевого мишки», дважды повторяет де Камп. Он, кажется, не представляет, как можно сознательно культивировать в себе подобные «неактуальные» качества, отказываясь от страсти к успеху и материальному стяжательству, от соблазнов времени и мейнстрима. «Если бы богатство было целью моей жизни, я бы добился его» – рассуждал две с половиной тысячи лет назад другой «любитель старых порядков», имя которого, Конфуций, отнюдь не забылось вместе с ними. Де Камп (отдадим должное, беззлобно) пеняет Лавкрафта за его «кошмарный» слог, перегруженный эпитетами «невыразимый», «чудовищный» и «наводящий ужас» – но это все равно что упрекать рассказчиков «Тысячи и одной ночи», почему у них все юноши «нежные и изящные», а девушки «подобны луне в полнолуние». Лавкрафт писал не отдельные рассказы, а целостный миф, в котором подобные эпитеты были своего рода маркерами, отмечавшими те места, в которых в наш мир проникало нечто абсолютно враждебное. Именно так: за внешним бесстрастием и равнодушием к современной эпохе скрывался шаман-визионер, кричащий во все легкие о незримой опасности, которая нависла над человечеством, слишком увлекшимся сиюминутным комфортом.

Даже удивительно, насколько цельным предстает перед своим читателем Лавкрафт, с одной стороны, в своих рассказах, с другой, – в статьях и письмах. Страх перед нечеловеческими расами коррелирует с осуждением «расового котла» Нью-Йорка; вневременные, «фэнтезийные» сюжеты – с неприятием каких-либо перемен в моде, языке, обществе; отчетливо выраженная собственная позиция – с часто употребляемым приемом повествования от первого лица. Но Лавкрафт (еще раз спасибо дотошному де Кампу) оказывается не только «непримиримым воином-одиночкой»; в повседневной жизни это был человек долга, тактичный к окружающим, снисходительный к их слабостям, джентльмен до мозга костей. Таким он и останется в нашей памяти: ценителем «изысканного досуга и праздного процесса размышлений и наслаждений», с вершины неведомого Кадата печально взирающий на человечество, позабывшее богов, впавшее в детство и беззаботно играющее «в форекс, гаджеты и социальные сети».

Рошак, как и всякий постмодернист, склонен к мистификациям и переписыванию историй. В прославившем этого калифорнийского профессора романе «Киномания» (Flicker) он придумывает некоего гениального немецкого кинорежиссера, от которого тянутся ниточки, с одной стороны, к разным голливудским мастерам (типа Орсона Уэллса), с другой, – к таинственным катарам. В «Воспоминаниях…» Рошак «творчески перерабатывает» классический готический роман «Франкенштейн, или современный Прометей» Мэри Шелли. Рассказ о полубезумном ученом Викторе Франкенштейне и созданном им монстре ведется от лица жены Виктора, Элизабет, которой сама Шелли, несмотря на «сродство по половому признаку», уделила крайне мало внимания. Рошак восстанавливает справедливость, причем озвучивая мысли и переживания не только Элизабет, но вместе с ней и всей женской половины человечества. «Воспоминания…» открывают для читателя скрытую подоплеку описанных Шелли событий, ставя в центр повествования совсем другую трагедию: не творец – тварь, но мужчина – женщина.

Автор совершает изящный ход: мол, все обвинения женщин в ведьмовстве не лишены оснований. Более того, именно женщины были и остаются тайными хранительницами тайных знаний, алхимических ритуалов, истинного смысла отношений между мужчиной и женщиной. Алхимическая женитьба, тантрическое соитие, священный союз двух космических начал – вот силы, способные привести человеческую жизнь в гармонию с природой и самим собой. Элизабет готова для такого союза, Виктор – нет. Идеал Элизабет – ее приемная мать Каролина, бережно хранящая память бесчисленных поколений, идеал Виктора – его отец, признающий лишь свет разума и самостоятельные поиски истины. Между ними происходит разрыв, отягощенный насилием; потому они оба медленно и необратимо сходят с ума, словно лишенные чего-то самого важного, и погружаются в мрачные глубины своих душ. Исход известен.

По первому прочтению кажется, будто бы Рошак написал феминистский роман. Противостояние мужчин и женщин в нем подано даже слишком нарочито. Вот врач, клещами вытягивающий младенца из утробы матери, травмируя его, а вот повитуха, травами и настоями помогающая благополучно разрешиться от бремени. Вот ученые, безжалостно препарирующие животных, а вот седая матрона, которая понимает язык птиц. Вот, наконец, Виктор, механически создающий монстра из попавшихся под руку частей, а вот Элизабет, готовящаяся к алхимическому ритуалу, чтобы зачать более совершенную жизнь. Но автор смотрит глубже: двойственный, оборотнический характер женщины служит ей плохую службу. Будучи вынужденной, условно говоря, днем быть послушной женой и хозяйкой, а ночью танцевать обнаженной в лесу; разрываясь между желанием зависеть от любимого мужчины и мечтой о равенстве; принимая Природу как закон и принося себя ей и за нее в жертву, женщина сама оказывается «франкенштейном» – слепленном из разных кусочков созданием, несчастным порождением цивилизации, жертвой множества условностей, страстей и традиций. Она похоже на первобытную хранительницу очага, любыми силами не дающую потухнуть драгоценному пламени, хотя давно уже изобретены спички.

Разумеется, такая женщина не может убить своего ребенка. Именно поэтому Рошак, в целом очень точно следующий оригинальной фабуле, исключает из своего повествования умерщвленного монстром брата Элизабет, юного Уильяма. Ведь такой случай полностью настроил бы Элизабет против монстра, тогда как наша героиня должна проникнуться симпатией к нему и – даже более – отождествить своего не рожденного ребенка с ним. Похоже, будь воля автора, он переписал бы и финал, но нет, он лишь вкладывает в ее затухающие уста пророчества о «гибели мира». Подобно древнескандинавской вёльве «видит она», как люди не щадят ни друг друга, ни природу, как «дети Адама» (а Адамом нарек себя монстр) «наследуют землю». Она же ощущает себя «последней женщиной на земле». Но чем еще может ответить женщина на насилие, причинное ей? Только отрицанием будущего. «У нас не будет детей», клянется она перед свадьбой с Виктором. Будущего нет, остались одни воспоминания…

Думаю, Мэри Шелли оценила бы, с каким изяществом и мастерством переписали ее в общем-то незатейливую и архетипичную историю о «големе», убивающем своего незадачливого создателя. Введение третьего полноправного персонажа обогатило сюжет, а поднятые темы значительно превысили первоначальную идею о «сне разума, рождающем чудовищ». Несомненно, перед нами текст, достойный занять место на книжной полке рядом со своим первоисточником, «Франкенштейном». Туда мы его и определим…

Лос-Анжелес, конец 50-х. Весьма юный, но уже страстный и всеядный киноман случайно смотрит фильм некоего Макса Касла, немецкого довоенного режиссера, о котором мало кому что известно. И хотя его знакомые отзываются об этом фильме только как о грубой поделке класса «В», что-то притягивает внимание нашего героя. Ему удается достать еще несколько потрепанных 35-миллиметровых пленок и прокрутить их в старом авангардном кинотеатре (в те времена кино можно было посмотреть только так). Гипнотическое влияние, которое оказывают на него эти фильмы, побуждает заняться фигурой Макса Касла всерьез. Когда-то, в середине 20-х, на волне успеха своих немецких фильмов, Касл подался в Голливуд, но, после нескольких громких и дорогих провалов, снискал сомнительную славу лишь как постановщик низкобюджетных «ужастиков» про вампиров, зомби и т.д. Тем не менее все, знавшие его, признавали немалые таланты Касла как режиссера-новатора, а, кроме того, множество тайн, которые связывали Касла со Старым Светом. На пути в Европу, в 1941, Касл и погибает, унося все свои тайны в могилу. Через много лет наш герой-киноман, став профессором киноведения, все еще увлечен загадочным режиссером и его фильмами «с двойным дном». Поиски выводят его на некий могущественный религиозный орден, именующий себя «Сиротками бури» и ведущий свое происхождение от гностиков и катаров. У «сироток», чьим детищем был и Касл, свои зловещие планы на кинематограф и свое видение будущего человечества. Простое увлечение нашего героя рискует перерасти в борьбу за собственную жизнь...

Если, прочтя этот синопсис, вы недовольно фыркнете: «Опять эта дэнбрауновщина! Ну сколько можно обсасывать катаров и тамплиеров!», то будете весьма не правы. Ибо первое, что вспоминаешь, читая «Киноманию», это эковский «Маятник Фуко». Та же тонкая и меткая ирония, та же вера в то, что здравый смысл и честная жизнь ярче и богаче любой эзотерики, сокрытых знаний и конспирологических заговоров. А, кроме того, подлинный герой и подлинная тайна этой книги: не гностики с катарами, а кино — кино во всем его великолепии, могуществе и интимности. 900-страничный роман читается как заправская история кино: десятки режиссеров (от Гриффита до Копполы), сонмы актеров и персонажей (от Тарзана и Дракулы до героев Богарта, Ньюмена, Монро), мешок сведений о производстве, сьемках, монтаже, прокате фильмов, о принципах работы кинопроекторов и мувиол — вот далеко не полный список сведений, которые обрушиваются на ошеломленного читателя. Впрочем, не обрушиваются, а увлекают, засасывают, покоряют. Ведь «Киномания», даже на притязательный вкус, написана весьма мастерски, переведена весьма бережно, вдобавок снабжена 55-страничными комментариями, избавляющими от необходимости лезть в Википедию через каждые две страницы. Многие сведения мы получаем как бы «из первых уст»: Орсон Уэллс расскажет, как он делал «Гражданина Кейна», Джон Хьюстон — «Мальтийского сокола», а Эдгар Ульмер пожалуется, что ему так и не дали снять «готическую историю кино». Ну а классический детективный (именно для этого и нужны зловещие катары) сюжет скрепляет все это умелой интригой и драматическими коллизиями.

Впрочем, автор (устами своего героя) верно схватывает гностический дуализм киноискусства. Ведь именно в кино в равной схватке сошлись несколько могучих сил: свет и тьма, элитарность и массовость, движение (картинки на экране) и неподвижность (ее же на отдельном кадре), внутренний талант мастера и внешние технические средства. Силы эти настолько велики и влиятельны, что вполне могут стать не только проводниками идеологии и пропаганды, но и религиозных доктрин. И именно это свидетельствует, что кино — настоящее, равное классическим искусство. А раз так, то на его творцах лежат двойные обязательства: не только с помощью кино выражать свои идеи, обнажать свою душу, но и наделять само кино силами, достаточными, чтобы противостоять любым попыткам сделать из него средство, а не цель. Ибо цель сама по себе чудесна. Конец романа оживляет в памяти другую вещь Эко, «Остров накануне» (изданный, кстати, через 3 года после «Киномании»).

Руку даю на отсечение, после прочтения «Киномании» ваш список фильмов, которые нужно бы посмотреть, вырастет минимум на десяток пунктов: так изящно и красиво ведет нас автор по соблазнительному киномиру. И пусть вы не узнаете «тайну 39 ступенек», равно как и всяческие тайны катаров (их автор, в отличие от какого-нибудь Дэна Брауна, вовсе не горит желанием разоблачать), но наградой, несомненно, станет другое: новый взгляд на кино, новое знакомство с киноклассикой, новое открытие того, что уже необратимо изменило мир. Будьте и оставайтесь киноманами!

Признаюсь, Эко написал неожиданную (для меня) книгу. После грандиозных исторических фальсификаций, точнее того, что я бы назвал неограниченным воображением, переписывающим скучную историю, маэстро вдруг обратился к чему-то совсем противоположному — памяти. Да-да, противоположному, ибо если все его прежние герои в каком-то смысле изобретали себя (особенно это относится к Роберту из «Острова накануне» и Баудолино), то нынешний вспоминает. Утратив на склоне дней всю личную память, сеньор Ямбо не желает мириться с потерей своего детства, с потерей чего-то настолько важного, что, как он чувствует, умереть нельзя, не вспомнив. И тогда он едет в родительский дом и по крупицам — старые книги, пластинки, комиксы, фотографии — восстанавливает самого себя. И память дает ему успокоение.

«Таинственное пламя» — роман бесспорно автобиографичный. Главный герой родился в том же году, что и Эко, так же пережил режим дуче, партизанское движение, послевоенную свободу, первую любовь и т.д. В зрелом возрасте оба блистают эрудицией, украшая свои рассказы причудливой игрой цитат всевозможных классиков и современников. Роман несомненно глубоко личный, глубоко итальянский, и, при своей кажущейся простоте — нет ведь ни детективных сюжетов, ни приключений на суше и на море, ни всемирных заговоров, — крайне сложный для понимания теми, кто не имел счастья принадлежать поколению довоенной Италии, поколению итальянцев, которым сейчас за семьдесят. Да, все мы читали в детстве совсем другие книги (кроме может двух-трех), слушали другие песни, разглядывали другие картинки, и даже «Касабланку» смотрели не так, как видел ее юный Ямбо в 45-м. И тем не менее Умберто Эко написал свой самый совершенный роман, роман-архетип, роман-зеркало.

Именно так: «Царице Лоане» надлежит существовать в бесчисленных отражениях, надлежит быть написанной тысячи раз — каждый раз по-своему, каждый раз заново — для каждого поколения, на каждом языке. Да, все мы — русские, немцы, китайцы, сорокалетние, пятидесятилетние, шестидесятилетние — нуждаемся в таком вот «таинственном пламени», которая и есть царица-память, восстанавливающая, сберегающая и прославляющая ушедшую казалось навсегда «нашу» эпоху. Что нам безжалостное время, покуда есть память, дарующая жизнь вечную! Ни одно воображение не создаст и десятой доли того, что уже хранится в бездонных недрах этой памяти, ни один писатель не придумает столь богатую событиями и переживаниями жизнь, какую может вам рассказать обычный седой старик, каждый день прогуливающийся со своей собакой вдоль кромки моря.

Этот роман следует читать очень медленно. Нет, написан и переведен он легко и изящно, слог приятен и выверен — но медленной будет работа вашей памяти, которая на бесчисленные имена и названия «чужого» детства должна наложить имена и названия своего, личного. Вспомните же хотя бы столько, сколько вспомнил герой «Таинственного пламени», и вы удивитесь, сколь многое и чудное вы помните. Сколь разного и прекрасного случилось некогда с вами, и сколь глупо и несправедливо было бы забыть хоть толику всего этого. Вспоминайте, вспоминайте, заклинает нас Эко, ибо только так побеждена будет смерть...

Вот, что запоминается после этой книжицы человеку, не впервые читающему Павича, так это хронотоп романа: Югославия эпохи войны с НАТО. Под бомбами все и происходит, точнее, как это принято у маэстро, соприкасается и ветвится сотнями намеков и отсылок, реминисценций и прокламаций. Однако «гороскопность» романа (а ведь роман заявлен как «Астрологический справочник для непосвящённых») слабо выявлена: перечисление знаков зодиака служит лишь поводом к коронному приему автора нанизывать на низки снов бусины причудливых человеческих судеб по обе стороны вечного Дуная. Занятие, не спорю, не последнее в этом мире, но уж какое-то пресноватое. Складывается впечатление, что придумывание очередного амплуа своего будущему роману (колода таро, лабиринт, кроссворд, гороскоп) — лишь незатейливый PR-ход, который совершенно не мешает нашему автору рассказывать одни и те же милые его сердцу истории...

Чуть посвежее и позанимательнее, чем предыдущий «Уникат». Впрочем, богословские арканы были беспроигрышным сюжетом еще со времен Борхеса и Эко, и тут идея Павича о «другом теле», которое каждый из нас имеет то в Боге, то в другом человеке, прошлом или любимом, вполне адекватно реализована. Хотя не обошлось без той сентиментальности, которая, по-видимому, частый гость у седеющих писателей: почти автобиографичность, откровенные описания занятий сексом, интеллектуальные заигрывания со смертью и посмертной славой, дидактизм. Лихих метафор и сентенций на квадратный см. текста заметно меньше, что вызвано то ли желанием маэстро показать, что не стиль красит человека, то ли попыткой — без отвлекающих и тормозящих элементов — создать действительно «закрученный» квазиисторический детектив: мол, «Маятник Фуко» мало кто помнит, «Кодом да Винчи» все объелись, так почему бы и нет? Не думаю, что это Павичу удалось. Мы любим мастера не за его увы чаще всего скучные рассказы и слабые притчи, а именно за тонкие наблюдения над человеческой метафизикой, над лицами, правые глаза которых косятся на обед, а левые — на ужин. Что-что, а звание Короля метафоры у Павича насквозь заслуженное.

Это первая книга автора, которую я прочел. Несмотря на критику, которую я изложу ниже, думаю, не последняя. Возражения же такие. Во-первых, притянутая за уши американщина. Чего это богам, которые питаются человеческими ритуалами и памятью, переселяться в Америку, страну материализма, прагматизма и — максимум — пуританизма! Кто там о них помнит-то? Вот Христос должен быть в этой стране относительно в почете, однако его как раз-таки мы и не увидим. Мол, где-то по Афганистану путешествует автостопом. Ладно, допустим, такова сверхирония автора. Но не сомневаюсь, что сверхзадачей — без иронии — Геймана было продемонстрировать вторичность всех богов (и людей иже с ними) по отношению к земле-прародительнице, что становится понятным из речей бизоночеловека. Тогда как текст упрямо выдавал иной образ, иной базовый смысл: бигмак и кокаколу, которыми питались в романе все поголовно: боги и люди, старые и новые, живые и мертвые. Вот подлинный бог Америки и тех, кто ее населяет! Заметил ли это сам Гейман? И в-третьих, неубедительность главного персонажа, Тени. Вокруг него такие колоритные фигуры, такие харизматичные личности! Даже мистер Мир еще до своего разоблачения ощутимо пахнет Смитом из Матрицы, что и позволяет поверить в то, как ему удавалось так долго дурачить всех. А вот Тень ничем не пахнет — не спасают даже фокусы с монетами. Я понимаю, что трагическому герою положено быть бледным и молчаливым, но не настолько же окаменелым! Но в целом, весьма недурная история с множеством мифологических намеков.

Интересное художественное воплощение идей гностицизма и расологии. Начинающееся как классическое, размеренное и аккуратное, повествование о Судьбе, оно во втором (но написанном ранее) романе приобретает клиповый характер, сорокинский натурализм и задор, а завершается в третьем этаким лихим детективом, где читателю предлагается сопереживать обеим протагонистическим сторонам: простым людям и Братьям Света. Впрочем, финал столь же смазан, сколь и мифологичен.

Сложно сказать, чего в Трилогии больше: авторской иронии по поводу голубоглазых блондинов, властвующих над миром, или авторского же гнева против тупых «мясных машин», неживых, бесчувственных, одиноких. Последнее сближает его с еще одним «обличителем» современности — Пелевиным, но у Сорокина вдруг проступает какая-то непостижимая искренность. Она же побуждает его выстраивать свою нумерологию по классическим канонам (23 космологические буквы каббалы включая тайную, которую упоминает и Павич в «Другом теле»), тогда как пелевинская нумерология (например, числа 34) насквозь китчевая. Даже не знаю, что древнее: свидетельства о моральном и физическом превосходстве нордической расы или практики «говорения сердцем»; даже не знаю, что из этого более заезжено и дискредитировано. Но наверное, потому и нужно миру пасть и обновиться, чтобы вновь засияла первозданная чистота произносимых нами слов. До тех пор им пребывать замороженным товаром.