Ричард Скотт Бэккер

цикл Второй Апокалипсис

"Истории о Злодеяниях"

Нож, что всем по-руке

Часть вторая

— У души тысяча стремлений, у мира же лишь одно.

Древняя нильнамешская поговорка

Ранняя весна, 3801 Год Бивня, Каритусаль

Чудовищные сны.

Его лицо, опаленное пламенем Преисподней. Корчащиеся в огне и дыму великие храмы.

Тела, горящие как мешки со смолой.

И затем... Комья земли, вдавившиеся в щеку. Тоненькие лучики света, пробивающиеся сквозь окружающий мрак. Гомонящие рядом голоса, прорастающие сквозь множество прочих звуков...

Какой то рынок? Или оживленная улица?

Неистовейший из Сынов Вайглика, сощурившись, поднял свою огромную руку, заслоняясь от слепящего света, и сплюнул, пытаясь избавиться от мерзкого вкуса во рту — память подсказывала ему, что это сера.

Что же произошло?

Они просто оставили его в каком-то переулке, понял Эрьелк. «Грязь и дерьмо!» — прорычал он, заставляя себя подняться на непослушные ноги. Он прислонился к почерневшей стене, чтобы собраться с мыслями и прийти в себя и почувствовал облегчение, обнаружив, что его вещам, также как и его телу, не нанесено никакого ущерба. Даже его меч, Кровопийца, так и висел у бедра. Навершие выглядело слегка опаленным, но лезвие было по-прежнему острым.

Пошатываясь, он подошел к выходу из переулка и окинул взглядом запруженную толпой оживленную улицу. Жара, особенно в сочетании с городским шумом, была почти что невыносима. Храмовый комплекс Киро-Гиерран возвышался над потоками снующих туда-сюда прохожих. Дюжины храмовых проституток, полностью обнаженных под своими черными хламидами, томились на монументальной лестнице, с притворной застенчивостью сплетничая друг с другом. Он оказался на противоположном берегу реки Сайют, в квартале Мим-Пареш, обитатели которого могли позволить себе поклоняться Гиерре и где — что главное — валяющиеся без чувств воины могли, без особой опаски, ожидать когда, наконец, очнутся. Окажись он в недрах Червя, воришки, к этому времени, уже растащили бы по кусочкам даже его собственную плоть.

Его мышцы гудели от изнеможения. Болели суставы. Его запястья и лодыжки саднили — кожа на них была содрана из-за его попыток освободиться. Мысли неслись вскачь. Шпили! Шинутра — сам их сраный Великий Магистр — допрашивал его. Ужаснейшая из Школ похитила его, а затем просто выбросила как рыбьи потроха. Он знал, что Ститти сейчас посоветовал бы ему немедленно бежать как можно дальше, чтобы расстояния и целые страны легли между ним и этими общающимися с демонами ублюдками. Забудь о всех наваждениях, связанных с оскорбленной честью и гордостью, сказал бы он ему. Грязь и дерьмо, парень! Выпивка и шлюхи — куда более дешевое лекарство, чем месть. Намного!

Но он оставался холька и его доводили до исступления те оскорбления и надругательства, что ему пришлось вынести — висеть прикованным нагишом!

Никогда ещё не приходилось ему испытывать подобного...унижения....

Бом...бом...

Никогда!

И было что-то еще...боль...или ужас. Что-то в нем согнулось и надломилось, он ощущал внутри себя какое-то явственное головокружение, как-будто некий туман лег на его реакции и чувства. Они чем-то запятнали его, замарали своим нечестивым ремеслом — он чувствовал это!

Он впустую слонялся, пока, наконец, не осознал что именно ищет. На улице, напротив Храма Желания, теснилось множество торговых рядов и ему пришлось потратить некоторое время, прежде чем он обнаружил средь них лавку медянщика. Отмахнувшись от пресмыкающегося перед ним владельца, он схватил самое большое и наилучшим образом отполированное блюдо. Изделие было безыскусным и отражение плыло в нём, искаженное множеством вмятин, но образ его, тем не менее, оставался чистым, незапятнанным тошнотворной извращенностью Метки, что всегда выдает проклятого богохульника.

Он стоял ошарашенный среди всей этой кучи блестящих вещиц....Почему? Он же убил одного из них, опозорив внушающих трепет Багряных Шпилей в их же собственном городе..почему же они просто взяли и отпустили его?

Эрьелк оставил торговца, причитающего среди своих медяшек. Его мысли скрутились тугим узлом. Как и всегда, его встречала волна испуганных взглядов, следом же за ним раздавались шепотки, а трясущиеся руки творили охранные знаки, но этой дурацкой суеты он даже не замечал.

Всякий сброд всегда изумлялся подобным ему.

Он держал свой путь к Развалам — древнему рынку прувинехских специй, что, как шутили обитатели Червя, был едва ли не старше древнего Шира. Кругом виднелось множество жавшихся друг к другу солдатских палаток, образовывавших широко раскинувшиеся военные лагеря, достаточно обширные, чтобы можно было ясно видеть все ярусы Каритусаль. Там — над сложенными из белого мрамора поместьями и благоуханными садами Уединенности, буйством оттенков лилового, черного и золотого сверкали в свете закатного солнца знаменитые мозаики Палапаррайса: воздвигнутого самим Саротессером величественного дворца, который его развращенные потомки оскверняли своим дыханием вот уже четыреста лет.

Он взглянул на свой боевой пояс и заметил, что послание королевы Сумилоам всё ещё болтается там — её благоволение, начертанное на белой ленте, что женщины из айнонской кастовой знати повязывают обычно у своего левого бедра, когда хотят передать сообщение мужьям и любовникам. Он взял в руки эту вещицу — ту, что требовал у него первый из колдунов — Нагамезер и осознал вдруг, что до сих пор не имеет ни малейшего понятия о том, что там написано.

Сторожащим Врата Лазутчиков сообщено о тебе.

Явись же, Герой!

Не всё ещё завоевано.

Он ухмыльнулся, задаваясь вопросом — интересно, королева действительно трепетала как лань, когда писала всё это...или она просто считает себя больно умной?

Шинутра ошибался. Каритусаль была известна множеством вещей, помимо Шранчьих Ям и Багряных Шпилей, возможно вещей менее впечатляющих, но более распространенных. Болезни. Специи. Женщины. Косметика. Рабы. Наркотики. Все вместе они гораздо больше подходили для того, чтобы поведать кому-либо о древней столице Айнона. Она, как, пожалуй, ни один другой город на свете, заслужила множество прозвищ: Болящий Город, Город Мух, Шлюха Нираниса. В Трех Морях не было порта, куда кораблю из Каритусаль разрешили бы зайти без тщательного досморта.

Эрьелк давно осознал, что смерть Ститти не столько сокрушила его, сколько лишила ориентиров в жизни. Те же самые бесцельные, напоенные кровью, скитания, что привели его к визжащим в Ямах толпам, ранее затащили его на Момасову Бурю, какое-то время известную как ужас купцов Трех морей. Корабль достался ему так же, как он впоследствии его и потерял — по броску игральных костей, ведь морские разбойники, отвергая весь мир, любят и почитают при этом азартные игры. Вот так он однажды и обнаружил себя сраным капитаном сраного корыта, набитого убийцами, ворами и насильниками. И тем же путём он узнал, что столица Айнона Каритусаль была центром целого мира, жившего за счет разграбленных кораблей, что стремились прильнуть к её древнему лону или, напротив, оставить его. Пираты Церн Ауглай славились своей невероятной жестокостью. Некоторые из торговцев предпочитали предать огню и свои корабли и самих себя, лишь бы не испытывать судьбу, вверяя свои жизни их ненасытной злобе. Ходившие на Момасовой Буре не сомневались, что их души с нетерпением ждет Преисподняя и посему каждый из них пытался высосать всё, что мог из грудей своей краткой жизни. Они были Рвачами в самой сути своей и горе тем несчастным, что им доведется рвать.

Небеса приговорили их и они были просто кучкой проклятых душ, любивших порассуждать о чужом проклятии. Каритусаль же для них оставалась тем, в чем они нуждались, чтобы умерить муку, терзавшую их сердца, или сшить расползавшиеся трещины, то и дело возникавшие между ними. Для них столица Айнона была местом, способным, подобно умелому язычку опытной шлюхи, слизнуть на время огни их проклятия. Сверкающей диковинкой, как и описывал её Ститти. «Каритусаль», — любил повторять он, — «это лишь то, что случается, когда люди изживают свои древние законы и обычаи. В этом городе, души рождаются уже дряхлыми, парень. Для них нет ничего важнее борьбы с собственной скукой. Они вечно, всей гурьбой плетутся за модой, что всякий раз уже мертва или умирает...»

Каритусаль — просто то, что происходит с цивилизацией, когда она до конца исписала чернилами свиток и теперь, раз за разом, соскребает и переписывает то, что уже было написано ранее. Это место, где разрешено всё, что не мешает делам и торговле, где бессмысленное и бесцельное существование не осуждается....

Где святостью объявляется потворствование, а не умеренность.

Город нечестивцев-Рвачей..

В котором Непорочная Королева может открыто хвастаться беспорядочными интрижками с белокожими фаворитами.

Врата Лазутчиков оказались калиткой, спрятанной в поросшей лесом расщелине у подножья Ассартинского холма. Охрана, слонявшаяся у входа, действительно была о нем предупреждена и, демонстрируя неожиданную выправку и дисциплину, немедленно сопроводила его на территорию дворца. Влажный полумрак царил под вековыми кипарисами. На протяжении всего пути гвардейцы лишь пару раз позволили себе взглянуть в его сторону — вероятно именно такое указание было дано им по поводу посетителей, чтобы ухажеры их королевы-шлюшки могли надеяться сохранить свое инкогнито, понял варвар. Ни один из них даже не удосужился проверить ленту с благоволением, что он сжимал в правой руке. Даже его оружие не вызвало озабоченности или беспокойства. Его привели к небольшому флигелю, построенному из кирпичей времен ширадской империи, многие из которых несли следы длительного воздействия солнца, а на некоторых виднелась загадочная клинопись, причем, насколько можно было судить, кирпичи зачастую были поставлены в кладку вверх ногами, боком или вообще вертикально.

Его проводили в гостевую комнату с низком потолком, не слишком богато, но заботливо меблированную. Там его ожидал человек, одетый в белый с золотой оторочкой наряд— облачение Тысячи Храмов.

— Меня зовут Юсуларес, — произнес он глубоким, мелодичным голосом.

Не смотря на своё гладко выбритое лицо, говорил он на чистом айнонском и, как догадывался Эрьелк, был родом откуда то с сехарибских равнин. Посланник Святейшего Шрайи к Благословенной Королеве.

Пылавшие треножники, наполненные китовьим жиром, стояли между небольшими диванчиками, давая достаточно света для того, чтобы варвар мог получше разглядеть внимательно оценивающего его человека. Губы его собеседника были настолько тонкими, что, казалось, их нет совсем, однако он при этом обладал какой-то утонченной красотой, напоминавшей странное изящество, свойственное шранчьим лицам.

— Ты жрец? — спросил Эрьелк.

Едва заметный кивок.

— Коллегианин?

Прекрасные черты потемнели, собеседник нахмурился, но было видно, что всё это напускное. Глаза Юсулареса сияли в ожидании — даже в предвкушении.

— Этот мерзкий Шинутра, — осведомился он, — что-нибудь говорил обо мне?

Хотя Эрьелк и догадывался, что к этому моменту весь город уже был наслышан о его похищении, он, тем не менее, ощутил легкий укол удивления. Тем лучше, — решил он.

— Нет.

— А о Благословенной Королеве? Упоминал ли этот богохульник о нашей Несравненной Госпоже?

Эрьел нахмурил лоб.

— Тот — первый, он упоминал.

— Ты имеешь в виду Нагамезера. Колдуна, которого ты прикончил в Третьем Солнце.

Проскользнувшие в голосе человека нотки удовлетворения подсказали Эрьелку, что тот не просто считает, что варвар поступил правильно, но и искренне восхищается его поступком. Его собеседник был членом Коллегии Лютима — длани Тысячи Храмов, что занималась преследованием, обвинением и осуждением колдунов. Юсуларес почти наверняка обладал даром Немногих — способностью видеть Метку, но как и Эрьелк он отказался от обладания проклятой силой, что была ему доступна. Правда, в отличии от Эрьелка, он предпочел служение Богу Богов тому, чтобы взять свою судьбу в собственные руки. Он отправился в Святую Сумну, где долгие годы обучался и размышлял над Трактатами и Хрониками Бивня, чтобы однажды стать одним из тех, кто защищает Три Моря от величайшего и ужаснейшего богохульства из всех существующих — колдовства.

— Шинутра утверждал, что Нагамезер остался в живых, — возразил Эрьелк.

— Это, само собой, ложь, но Шинутра нипочем не признался бы что Нагамезер сдох. В городе должны полагать, что он остался в живых, иначе Шпили не отпустили бы того, кто прибил одного из них.

Варвар пожал плечами.

— Он во чтобы то ни стало, хотел, чтобы я позволил ему прочесть вот это, — Эрьелк взмахнул измочаленной белой лентой.

Взгляд коллегианина метнулся к благоволению королевы и обратно к лицу холька.

— А позже, когда они допрашивали тебя в Кизе?

— Они пищали как крысы, которыми и являются, но ни разу даже не упоминали о ней.

— Довелось ли тебе стать свидетелем каких-либо богохульств?

Неистовейший из Сынов Вайглика усмехнулся в ответ:

— Ты тут коллегианин. Вот ты и скажи мне.

С тех пор как Туррор Эрьелк оказался в Каритусаль, ему довелось побывать на многих диванах, принадлежавших кастовой знати. Путь, что лежал к дивану королевы Сумилоам, отличался от прочих лишь царившей вокруг роскошью и размахом. После разговора с Юсуларесом его отвели в бани, где небольшое войско рабов счистило и смыло с его волос и кожи все следы городских улиц. Бледный писец переписал и куда-то уволок все его вещи. Затем его потащили в семейную часовню, где заставили принести клятву Благоразумия перед каким-то несуразным идолом. И ещё больше двух страж прошло, прежде чем два необъятных евнуха Сансоры наконец повели его, одетого лишь в белую церемониальную ширадскую юбку, на встречу с Благословенной Королевой. Невероятная пышность дворцового убранства сперва заставила варвара холька обомлеть. Глаза жаждут блеска также, как уста жаждут влаги и для того, кто подобно ему, родился на задворках цивилизации, эта нескончаемая череда изукрашенных блюд и инкрустированных драгоценными камнями кубков превосходила всё, что ему доводилось ранее видеть. Но он был не настолько глуп чтобы благоговеть перед всей этой показухой. Ститти всегда говорил ему, чтобы он не забывал о страданиях, стоящих за подобной кричащей роскошью: запоротые насмерть рабы, искалеченные ремесленники, разграбленные храмы. «Из-за чего же ещё твои родичи идут на смерть, добывая шранков мне на продажу? Смерть и убийства, парень. Смерть и убийства — вот фундамент любого великолепия.»

Палапаррайс был склепом в той же мере, в какой и дворцом, напомнил он себе. Множество людей перемололи в муку, чтобы создать его. Только Сад Наслаждений выбивался из местной монументальности и царивших вокруг намеков на смерть и мучения. Слишком много земли. Слишком много жизни. Цветущие лотосы заполняли собой чернеющие водоемы, во влажном полумраке свисали вниз изысканные орхидеи. Золоченые статуи взирали с галерей, где клубился благоуханный дым, напоенный ароматом сандала и мирры. Тропинка вела куда-то вниз, петляя подлеском, выращенным так, чтобы придать ему определенную форму. Сопровождаемый жирными чернокожими евнухами, варвар размышлял — неужто крысы и впрямь могут вырастать столь огромными? Впереди, среди зарослей бамбука и акации, виднелся декоративный грот — округлая ложбина, уставленная по кругу пышными диванами и дополненная низким — не выше его голеней — покрытым лаком столиком, стоящим в самом центре. Высокие фонари пылали позади бумажных ширм, украшенных затейливым узором из сплетающихся драконов. Проходящий сквозь них свет создавал на округлом, беломраморном основании грота свирепые, яростные видения, полыхавшие багровыми и алыми отблесками. В воздухе витали ароматы амбры и запах сырого торфа.

Юноша, скорее даже мальчик, и женщина, в которой он тут же узнал королеву, расположились друг напротив друга, устроившись на подушках. Обнаженный меч лежал на заставленном золотой посудой столе меж ними. Оба евнуха немедленно упали на колени, с яростью взирая на варвара, поскольку тот, из противоречия, остался стоять.

Королева нахмурилась, но мальчика всё это, казалось, не обеспокоило ни в малейшей степени. Он, лучась от счастья, вскочил на ноги, и радостно воскликнул:

— Какая честь! Ты превращаешь это место в Храм Божий, Священный Свежеватель, в подлинный Храм!

Сумилоам обратила свое хмурое лицо к юноше.

— Это Хозия — старший сын моего мужа, — сказала она, стрельнув в Эрьелка своими огромными, подернутыми поволокой глазами, — боюсь, он сумел настоять на встрече с тобой.

— И я ослеплён! — продолжал орать Хозия, — Взгляни на него, Мачеха! Разве он не сама воплощенная свирепость?

Эрьелк заметил, что это его меч — Кровопийца — столь небрежно брошен на стол, промеж тарелок и кубков.

— Хммм. Ну да, пожалуй.

— Ты отмечен, Северянин! На тебе печать Бога Войны!

Неистовейший из сынов Вайглика усмехнулся. Некоторые айнонцы видели в Ямах нечто подлинно религиозное, нечто более возвышенное, чем просто кучку мартышек, орущих от вида крови. Хозия, похоже, был как раз из таких.

— Скольких ты убил, как ты думаешь? — завывал подросток. Он не столько подошел, сколько был, казалось, поднесен к варвару каким-то порывом. — Уверен, что такие как ты не ведут никаких подсчетов, но если предположить — то какое бы число ты назвал?

Грязь и дерьмо! Да он — варвар — понимал в джнане больше, чем эта лоснящаяся крыса.

— Шранков или людей? — спросил он.

Хозия не сможет выжить под тяжким грузом своего нечестивого наследия, понял Эрьелк. Он для этого слишком чокнутый и слишком мягкотелый. Королева обхватила руками обнаженные плечи, возможно также ощутив неумолимую поступь рока, однако взгляд её при этом не отрывался от эрьелкова голого торса...

— Ступай, ступай, Хозия, — воскликнула она с той нежной досадой в голосе, которую люди обычно приберегают для глуповатой родни. — Ты ведь уже посмотрел на него!

— Быть может, мы ещё поужинаем потом? — умоляюще спросил его мальчик — Мне так многое хочется обсудить!

Эрьелк понял, что пялится как слабоумный. Просто он вдруг заметил в тени бамбуковых зарослей несколько коленопреклоненных фигур — почти дюжину рабов, полукругом дежуривших на назначенных им местах и, вне всяких сомнений, с нетерпением ожидавших возможности удовлетворить малейшие прихоти королевы.

Крысы. Хорошенько выдрессированные крысы.

— Мы м-могли бы выпить... — канючил принц.

Шранки без конца вопили в своих загонах той ночью. Но слух Эрьелка был неестественно острым. «У тебя слух как у «тощих» — всегда говорил ему Ститти. Он услышал скрип досок наверху и затем шарканье сапог на нижнем этаже. Голым он выскользнул из своей постели, его безволосую кожу обожгло ночным холодом. Схватив меч своего умершего отца, он стремглав бросился вниз по лестнице, прокрался через сумрак кухни, мимо остывшего очага и проник в кладовку, где Ститти хранил посуду. Там он обнаружил одетого во всё черное работорговца, роющегося в холщовом мешке.

— Куда ты ходил? — спросил Эрьелк хриплым со сна голосом.

Ститти резко развернулся, его глаза сверкнули белыми пятнами с зачерненного лица.

— Парень? Ступай обратно в постель!

— У тебя лицо в саже. И ты весь в крови.

Долгое молчание.

— Священный обряд моего народа. Один из тех, о которых нельзя распространятся.

— Кто? — настаивал мальчик — Кто это был?

— Грязь и дерьмо! Ступай обратно в постель!

— Кого ты убил?

И снова молчание — ещё более долгое.

— Камана Фирасеса, — не моргнув и глазом наконец ответил Ститти, — За кровную обиду, о которой тот даже не знал, что она существует.

— Фирасеса. Из торговой миссии? Да ведь он вроде только приехал.

— А обида ждала его здесь годами.

Глаза юного Эрьелка сузились.

— А ведь ты даже не вспотел. И в глазах у тебя совсем не видно тревоги...Ты уже делал это раньше!

Беспощадность, сверкнувшая в глазах работорговца, была ему лучшим ответом.

— Пришло время тебе поучиться, — произнес Ститти.

— Поучиться чему?

— Широнгу.

— Широнгу?

— Это продолжение джнана. Нечто большее. Большее, чем просто обычаи и уловки. Большее, чем игра в бенджуку словами.

Юный варвар наконец опустил свой меч.

— О чем это ты?

Взгляд айнонца стал колючим. Он искоса посмотрел на юного холька, как смотрят на детей терпеливые, но жестокие мужи.

— О крови.

Королева Сумилоам потакала прихотям своего старшего пасынка — Наследного Принца — не больше и не меньше, чем требовалось, чтобы унять его затуманенный разум.

Хозия был одним из тех, ни на что не годных сыновей, мальчишек, способных лишь мечтать о талантах, которых у них никогда не будет, человеком, который в присутствии мужчин всегда будет оставаться ребенком. Изолированный от всех самим своим происхождением и положением, вечно пребывающий в плену фантазий, Хозия был просто неспособен постичь мрачную истину о своем месте в этом мире и той судьбе, что определила ему история. Его мачеха зашла слишком далеко, чтобы заставить его удалиться в сопровождении жирных евнухов, но он по прежнему не обращал ни на что внимания.

— Боюсь, что старшенький моего мужа —тот ещё идиот.

Эрьелк всегда вел себя весьма раскованно с женщинами, с которыми собирался спать, вне зависимости от их красоты или положения.

— Ты сильно рискуешь, так говоря о нём.

Она кинула быстрый взгляд на стоявшую рядом прислугу.

— Так он же не может нас услышать.

Холька фыркнул.

— Но другие то могут. В таких черепушках, как у него, всегда многовато дырок, но тем легче вложить в них тлеющие угли.

— О чем ты, варвар?

— О том, что ты слишком обленилась, решив, что весь мир потакает твоим беспечным капризам. Но это лишь видимость.

— Ты назвал меня обленившейся? Свою Королеву?

Он стоял с той суровой, величавой неподвижностью, которую всегда использовал, чтобы привести в замешательство людей из высших каст. Пусть они пытаются дергать за невидимые ниточки, играя в свой джнан. Подлинная сила всегда побеждает.

— Нет, — ответил он, — я назвал обленившейся Сумилоам...

— Кого?

— Сумилоам. Женщину, обладавшую достаточной хитростью, осторожностью и терпением, чтобы суметь занять то место, которое заняла. — Он склонился над ней, и почувствовал дрожь, что пошла в ответ по её телу. — Та женщина, готов поспорить, не оценила бы твоё безрассудство.

Её глаза оценивающе сузились. Возможно, что, как и Хозия, она запала на него ещё до его появления здесь. Возможно, она провела всю прошлую ночь в томлении, ожидая их встречи. Но, если нет, то, вне всяких сомнений, теперь то она точно запала на него. Сумилоам была актером. И убийцей. Но сейчас, одной лишь этой фразой, он раздел её, сорвав прочь одежду с мест куда более сокровенных, чем её чудесная, смуглая кожа.

— Так это правда, — сказала она с придыханием, — то, что про тебя говорят.

— А что про меня говорят?

Улыбка, исполненная девичьей застенчивости.

— Что ты ухаживаешь за женщинами столь же свирепо, как и сражаешься.

Он положил свою огромную, покрытую шрамами руку на золоченую спинку дивана, нависая над королевой.

— Правда в том, — сказал он, — что я лишь кажусь свирепым, но в действительности, так же как и ты, стремлюсь поддаться в этой гонке.

Жар продолжал сгущался меж ними, окутывая грот. Она подняла ладонь и пробежалась пальцами вниз по его груди и животу, скорее намеком, чем касанием воспламеняя его кожу. Её левое колено медленно сдвигалось наружу, одновременно как бы и избегая его близости и приглашая.

Он сглотнула.

— А скажи мне, Священный Свежеватель, цветет ли порченная роза ярче и ненасытнее, чем луговые ромашки?

Боковым зрением он увидел какую-то тень, пробравшуюся через мешанину зарослей, чтобы проскользнуть к гроту и занять место среди полукруга ожидающих приказа слуг. Ещё один раб?

Он сжал её грудь мозолистыми пальцами.

— Она не порченная, — прорычал он, заглушив её стон, — просто ослабла.

Она выскользнула из его объятий и вскочила, пританцовывая и кружась.

— Ну давай, варвар, — озорно воскликнула она, заходясь каким-то сиплым, скорее мужским, смехом, — Напои Сумилоам хитростью и мудростью. Обрети награду, служа своей Королеве.

Её черные как смоль волосы, были заколоты булавками и уложены в какую-то затейливую прическу, модную нынче у высших каст. Лицо её было скорее искренним, чем прекрасным, скорее правильным, чем утонченным — и всё из-за подчеркивающих её исключительность глаз — глубоких, карих и сияющих, столь же бездонных, как глаза знатных женщин на древних ширадских скульптурах. Она была одета в длинное сари, шитое из белой парчовой ткани, прикрывавшее её тело от плеч до лодыжек, не считая, конечно, длинного разреза, идущего слева — на «стороне желания». Когда она повернулась, чтобы отвести его к одному из огромных диванов, располагавшемуся чуть ближе к безмолвному полукругу рабов, подол её платья закружился и, распахнувшись, подобно страницам раскрывшейся книги, явил его взгляду умащенное ароматными маслами сокровенное великолепие.

Прикрыв на мгновение глаза, он вдруг узрел сотрясающегося от смеха Шинутру, огромная голова колдуна просвечивала розовым мясом.

На какое-то мгновение улыбка Эрьелка угасла.

— Ну давай, Возглашенный Чемпион, — промурлыкала Сумилоам, королева Айнона.

Кровь или семя, как говорят среди его народа. Кровь или семя.

— Освежуй свою Благословенную Королеву.

Что-то должно излиться.

Она слегка вскрикнула, когда это случилось, а затем они соединились — тело к телу, пульс к пульсу — и их нагота затрепетала как золотой лист под ударами молота.

— Что ты? — ахнула она, словно от боли.

— Холька, — выдохнул он.

— Да...но что такое..холька?

— Мальчик, — начал он, но запнулся, вновь узрев внутри себя безумный лик Шинутры, — Мальчик с двумя сердцами, родился среди нашего народа в давние дни. Его звали Вайглик...

Она медленно покачивалась на его бедрах. Её брови поднялись, изогнувшись полумесяцем, а глаза подернулись томной поволокой.

— И я неистовейший из его потомков, — закончил он, дыша глубоко, словно бык.

Мягко улыбнувшись, она запрокинула голову, и, вместо того, чтобы стерпеть щекотку, слегка подула, прогоняя непослушный локон, заслонивший её глаза. Всё это лишь распаляло его.

— И зачем... — вновь ахнула она, — Зачем ты явился в мой город?

Его первой любовницей в Каритусаль была одна вдова, давно остававшаяся бесплодной. «Ты — опасность», — прошептала она ему как-то. Эта опасность превратила Эрьелка в самый желанный наркотик. Её терзал страх, что столь могучее семя всё же сумеет в ней укорениться.

Страх и желание узнать.

— Затем, что лишь этот город может вместить меня.

Тихий крик исторгся из неги её осторожных усилий.

— Лишь Каритусаль достаточно безумен, чтобы я оставался в своем уме.

Это казалось чем-то мистическим — говорить все эти слова, погружаясь всё глубже в сладостное соитие...Произносить все эти речи.

И тут, глазами своей души, он вновь узрел кудахтающего Шинутру. Когти прошлись вдоль его живота, поглаживая рыжий пушок.

Желудок скрутило узлом. Его второе сердце сжалось в грозящий кулак. Бом-бом..

— Ты имеешь в виду...порочен, — прошептала она.

Скрежет хитиновых лапок.

Он перекатился поверх неё, терзая её силу своей несравненной мощью, позволяя ей ощутить его естество во всем его молотящем великолепии. Смуглая кожа придавленная красной. Её крик, присоединяющийся к его крику... тихий шепот... медленно...медленно...её ноги всё больше раздвигались, уступая напору его бедер, из её груди извергся хрип изумленных рыданий. Его дыхание вырывалось наружу подобно рыку дракона, он изгибался дугой, чувствуя как она нанизывается на него, всякий раз вздрагивая и трепеща, и это лишь придавало чистоты его блаженству...

Вот! Вот что случилось!

Шелушащаяся, чешуйчатая кожа.

Она задыхалась, хватая ртом воздух, как будто бы видения, возникающие в его голове, вдруг окружили их.

Варвар мигнул и опять узрел Шинутру — ссутулившегося, засаленного и уродливого. Усиленно трудящегося над его чреслами. Весь мир взбрыкнул и задергался в цепях и оковах...

Что они сделали с ним?

Неистовейший из сынов Вайглика взревел, ублажая её своим пронзающим напором, наполняя до краев чашу её ненасытного желания, переполняя её, заставляя излиться криками страсти, превращая всех её предыдущих любовников в застенчивых ребятишек...

В особенности её размалеванного мужа.

Сумилоам вопила в бреду, заливаясь смехом.

А варвар холька заметил вдруг короля Айнона, стоящего неподалеку и делающего вид, что он всего лишь один из рабов-прислужников. Вот! Вот! Вот, что случилось!

Его кожа вспыхнула алым. Бом-бом-бом-бом-бом-бом....

Скованный цепями и вздернутый над Преисподней. Удушливая вонь дымящейся серы. Разящий ужас. Нечто мерзкое охватывает его бедра, взбирается, седлает его.....Бом-бом-бом-бом-бом-бом-бом....

Сумилоам стонала, умащивая его соками своего блаженства, а Красногривый выл, заходясь немыслимым хохотом. Яростный стук его второго сердца достиг наивысшей точки. Бом-бом-бом-бом-бом-бом....

Он ревел как дракон, как вырвавшийся с Той Стороны демон...Бом-бом-бом-бом-бом-бом....

А Шинутра хрипел, исполненный бешеной злобы...Бом-бом-бом-бом-бом-бом...

— Ну, давай, порази же теперь сию — истинную Яму — своим гнусным обликом!

Сумилоам рыдала от...от... Бом-бом-бом-бом-бом-бом....

Вопли. Свистящие розги. Блеск паучьих глаз. Зияющие чудовищными непристойностями щели.

— Насилуй его! — завизжал во весь голос Великий Магистр. Бом-бом-бом-бом-бом-бом....

— Разори его плоть. Да наполнит срам его душу! Трахни его! Да! Да!

Очнувшись на речном берегу, под сколоченным из гнилых досок причалом, Туррор Эрьелк обнаружил себя свернувшимся возле Кровопийцы и одетым лишь в липкую грязь и засохшую кровь. Когда он, наконец, решился выползти из укрытия и осмотреться, то увидел, что во всех кварталах Каритусаль бушуют пожары, а густые клубы дыма черным покровом окутывают небеса. И хотя он не помнил практически ничего из случившегося, кроме того, что крутил любовь с королевой в дворцовом гроте, он мог ясно видеть отпечаток произошедшего в запекшейся крови, багровой коркой покрывавшей его с головы до ног.

Визжащих видений долго ожидать не придется.

Шинутре не было нужды пятнать его богохульным Проклятием, а достаточно было лишь доверится тому проклятию, что уже жило в его крови. Достаточно было лишь немного узнать его, чтобы суметь сотворить из него нож в ещё одной руке...

И Туррор Эрьелк покинул Каритусаль, зная, что даже если ему доведется вернуться, он пожнет урожай своего отмщения лишь когда тот дозреет...Как научил его Ститти.

-Ты ли, — невнятно, подобно пьянчуге, пробормотал человек, — новый Свежеватель?

Нынешний чемпион Ям стиснул зубы. Он окинул взглядом посетителей, сидевших за столами неподалеку, и нашел того, кого искал, прислонившимся к ближайшей из множества колонн Третьего Солнца. Эрьелк одарил крысу из Школы взглядом полным насмешки, а затем повернулся к нему всем своим телом. Колдун, разглядывал его с задумчивостью человека, решающего какую-то дурацкую шараду.

Руки, подобные узловатым змеям, плечи, шириной с дугу большого лука, грудная клетка, огромная как саркофаг. Его боевой пояс мог бы служить седельным ремнем и все равно глубоко врезался в тело. Загорелые, почти что слоновьи ноги, виднеющиеся из под кольчужной юбки. Само его присутствие внушало благоговение всем, кто находился рядом или попадал в его тень. Он ткнул человека в грудь, как делал всякий раз, когда к нему обращался чей-нибудь ищущий мести родственник. Не потому, что счел колдуна одним из них, но поскольку того требовал дурацкий ритуал. Это была великая хворь, поразившая Каритусаль — превращать все подряд в дешевую пантомиму.

— Мужи, что пали от моей руки, были приговорены к смерти, — сказал он, — имеешь что-то против — ступай к своему Саротессеру. Лишь он в ответе за твои обиды, чурка .

Безымянный колдун как то странно затряс головой. Прошла минута прежде чем Эрьелк вдруг понял, что человек смеётся.

— Не угадал, варвар.

Второе сердце варвара застучало где-то глубоко в груди — бом-бом. Приближающийся Приступ зашевелился внутри него, одна паутинно-тонкая линия за другой проступали слабо алевшим рисунком, просвечивающим сквозь его бледную кожу. Будь этот чурка тем пропойцей, которым казался — проблема бы уже разрешилась сама собой. Но он не был.

Эрьелк почесал свою коротко стриженную бороду. Гладь колдунов по шерстке — советовал ему как-то старый друг — ублажай их настолько, насколько тебе дорога твоя жизнь. Играй в их игры, особенно здесь — в Каритусаль, что служит домом треклятым Багряным Шпилям.

— Если ты знаешь, что за всё в ответе король, то зачем бросать мне свои счетные палочки?

Окружающий шум вдруг сменился безмолвием и медленный стук его воинского сердца — бом-бом-бом объял его плоть, отдаваясь в костях.

— Затем что я видел тебя — ответил колдун голосом, мягким, как у педика, — я видел как королева одарила тебя своим благоволением.

Холька проследил за крысиным взглядом до белой ленты, заткнутой за его собственным поясом и свисающей вдоль бедра. Каждый, приглядевшись, смог бы увидеть, что она по всей длине исписана аккуратным почерком. Глазами своей души он вновь узрел её — королеву Сумилоам, склонившуюся подобно золотой статуе из своей ложи.

Бом-Бом-Бом-Бом....

— Скажи мне, — продолжил мерзкий грызун, — Зачем тебе маска? Почему в Ямах ты скрываешь своё лицо, если любой сможет без ошибки признать тебя по фигуре?

Нахлынули воспоминания.

Он стоял так, как стоял всегда, купаясь в кровавых плодах минувшего Воплощения, один, окруженный останками тех, что только что жили и дышали. Стоял, пытаясь оглядеться, что в Яме могло означать одно — смотреть наверх. Концентрические ярусы были настолько крутыми, что зрители практически свисали со своих мест. Они стояли, высунувшись наружу и держась за пеньковые веревки, ряд за рядом, образуя какой-то поросший жабрами гигантский рукав. Казалось что Яма это нечто вроде срамного места, извлеченного из недр глубочайшего моря. Непристойность, поверх живой и горячей плоти покрытая мельчайшими, фильтрующими пищу ворсинками. Мерзость, кормящаяся тем, чем может одарить, свершаемая им бойня.

— Это моё второе лицо.

Бом-бом-бом-бом....

Крысу это позабавило.

— Надо же. Любому в Каритусаль нужно запасное лицо.

Даже палатины нависали, согнувшись над тем что звалось Уступами Ямы. Только балкон Неусыпной Зоркости обеспечивал роскошь, позволявшую с удобством возлежать, наслаждаясь зрелищем, не говоря уже о возможности приходить или уходить в любое время по своей прихоти. Но только гости и члены семьи короля Саротессера IX имели возможность ступить в эту, считавшуюся священной, ложу.

— Ты говоришь о необходимости лгать, — насмешливо оскалился Эрьелк, — Я же говорю об истине.

Поговаривали, что они столь же стары как Древний Шир. Шранчьи Ямы — зиккурат, где живых существ потрошили, чтобы удовлетворить интерес обывателей к смерти.

Бом-бом-бом-бом...

Усики крысы дернулись в изумлении.

-Истине? — огрызнулся он. -Хм.. да это же просто небольшой фокус, чтобы смотреться повыигрышнее.

Они не всё знают о нем, понял холька, или, как минимум, ничего не знают о Воплощении. Они импровизируют. Они просто видели, что королева бросила ему ленту с благоволением, а затем прождали целый день, чтобы взяться за него здесь — в Третьем Солнце, где теснящиеся толпы позволят им легче схватить его или, быть может, не дадут ему скрыться.

Они — Багряные Шпили. Не было места в Каритусаль, где не маячили бы их башни, возвышавшиеся над городскими кварталами, выстроенными из обожженного кирпича. Эти башни было невозможно не заметить, особенно когда красные эмалированные пластины, покрывавшие их как чешуя, отражали сияние солнца. Он собственными глазами видел высочайшую из них — Мэракиз, каждым утром по пути в Лекторий. Вся целиком — от Ям до вершин — Каритусаль казалась пропитанной кровью. И в той же мере, в какой её обитатели жаждали кровавых зрелищ, и насколько прославляли бойцов, подобных ему (стараясь, правда, держаться от них подальше), столь же неподдельно страшились они Багряных Шпилей, самой ужасающей и величайшей из всех колдовских Школ в Трех Морях.

— Я презираю джнан, — солгал Эрьелк, заговорив как чужестранец, что означало — скажи, наконец, чего тебе от меня надо. Бом-бом-бом-бом...

— Наша Благословенная Королева... — пробормотала крыса, держась ещё более зажато, — как бы это сказать... Позвала тебя отдохнуть на её любимом диване, не так ли?

— Мне-то откуда знать? Бом-бом-бом-бом...

— Хочешь, чтобы я поведал тебе о чем говорится в этом послании? — спросил колдун, указывая на ленту. Ну да, типа в Каритусаль грамоте обучены только крысы.

— Я умею читать ваши цыплячьи каракули, — раздраженно проскрежетал холька. Ему даже не нужно было смотреть на свои руки, чтобы знать насколько покраснела кожа. Бом-бом-бом-бом...

— И что? — издевался крысёныш, — Королева Айнона, безвестная жена какого-то несчастного прыща, святейшего Саротессера IX, — бросила тебе благоволение на своей ленте, а ты...что? Забыл его прочитать?

Они не всё знают о нем. Бом-бом-бом-бом...

Оставшаяся часть Туррора Эрьелка оскалилась в гримасе, заставлявшей рыдать матерей.

— Нельзя забыть того, что произошло не с тобой

Крысёныш рассмеялся и понес какую то тарабарщину на языке, звучавшем как гусиное гоготание. Бом-бом-бом-бом...

— О да, конечно...другой ты...

Бом-бом-бом-бом...

-Умная крыса, — прохрипел он.

Бом-бом-бом-бом...

-Что ты сказал?

Бом-Бом-Бом-Бом...

-Крыса, способная спалить других крыс, способная править ими, становится владыкой народа крыс...

Его голос — воплощенная ненависть — скрежетал как мельничные жернова.

— Заткнись, шавка!

Бом-Бом-Бом-Бом...

— ...и должна почитаться как Крыса крыс

БОМ-БОМ-БОМ-БОМ...

-Наглая тварь! Да ты в самом деле...

Лиловой монетой, звали они это гиблое место...

Дно Ямы.

Красногривый закружился, и схватив какого то прохожего, толкнул его на замешкавшегося колдуна, затем, поднырнув вперед и скрывшись из поля зрения крысы, перекатился и, прыгнув к ближайшей колонне Третьего Солнца, сокрушительным ударом разбил висок смуглому недоумку, стоявшему там — одному из тех, что прятали у себя на груди колючие шипы небытия. Человечка развернуло и отбросило, за ним потянулся след из слюны и крови, левый глаз выскочил из глазницы и повис на тонкой ниточке. Первые колдовские слова скрутили реальность, искажая звуки и смыслы, — «умма тулутат ишш...» , — Красногривый рванул на упавшем испачканный кровью камзол, задирая одежду вверх, как изголодавшийся до податливой плоти насильник, — «...киаприс хутирум...», — и выдавив хору из пупка трупа, — «..тири..», — сжал её железную твердость в своем огромном багровом кулаке, — «...тотолас!».

Размашисто бросил. Из окружившей колдуна сферы посыпались небольшие сверкающие молнии, рождавшиеся сразу и здесь и за пределами Сущего, ветвящиеся линии, оставлявшие в воздухе запах грозы. Какой то парень, мгновенно пронзённый блистающим росчерком, сотрясаясь рухнул замертво. Ряды посетителей отхлынули к стенам, спотыкаясь по пути о столы и скамейки. Вся таверна подалась назад, прочь от схватки. Искаженные ужасом побелевшие лица. Кто-то с воплем, рухнул на пол, сражаясь с пылающей одеждой.

Бом-Бом-Бом-Бом...

Воин холька невредимым промчался сквозь весь этот хаос, воздев обнаженный меч — огромный клинок, что звался Кровопийцей.

И зубастая пасть вдруг сомкнулась вокруг него, погасив ослепительный свет.

И снова.

— Фу...Даже маска воняет.

-Угу...Серой.

Женские голоса — один юный, другой немолодой.

— Колдовство?

— Именно поэтому нам и пришлось делать всё, что мы сделали.

И снова он стал самим собой.

— Он дышит как бык.

— Довольно, глупая девчонка. Чего ты так на него глазеешь?

Воплощение всегда возвращает взятое.

— Он выглядит таким странным...

— ..но притягивает взгляд.

Этот мир всегда возвращается, всегда просачивается назад...

— Он ведь не обычный человек?

— Нет. Он холька.

Так или иначе, проще или труднее.

— Холька?

А он всякий раз оказывается насквозь промокшим и измочаленным.

— Невежественное дитя. Потаскушка, вроде тебя, должна всё знать о мужчинах....

Ему пришлось куда-то бежать. Он чувствовал последствия этого — стесненность в груди, жар в своих чреслах.

— … и о таких как этот в том числе.

Он не мог даже шевельнуться, но мог чувствовать порхание холодных пальцев по своему животу.

— Да он ведь и не человек вовсе...Не может им быть!

Он чувствовал запах благовоний. Нет — духов. Духов и еще чего то, словно бы витающего воздухе....гари. Подушки, на которых покоилась его голова, были мягкими, как влажный дёрн.

— Может. И есть. Холька живут высоко в горах, зовущихся Вернма, на самых вершинах, где ночами хозяйничают шранки.

Что же произошло?

— В давние времена, среди них родился ребенок, обладавший двумя сердцами. Его звали Вайглик. Ты о нём слышала? Ну, разумеется, нет.

Судя по всему, он выжил после встречи с крысой из Школы.

— Времена были грозные и народ холька стоял на самом краю пропасти. Вайглик, в сущности, спас их всех от ужасной смерти. Его сила была столь велика, что, по общему решению, утробы всех их жен и дочерей стали вместилищем его семени.

-Ух ты...вот так Вайглик.

— Хихикаешь, а сама по-прежнему глазеешь на него как красна девица.

Но выжила ли крыса после встречи с ним?

— Так у него два сердца?

— Так говорят..

И почему не двигаются его сраные руки и ноги?

— А если я приложу ухо к его груди?

— Быть может, ты их услышишь.

И как он оказался на попечении этих женщин?

— А это...это безопасно?

— Сейчас — да. А позже — кто знает.

Даже его язык и губы отказали ему.

— О чем ты? — спросила младшая голосом, дрожащим от страха.

— Ритуал просто обездвижил его, — ответила старуха. Её голос звучал теперь на расстоянии — она либо вышла куда-то, либо что-то заслонило её.

Туррор Эрьелк напрягся, пытаясь диким усилием воли заставить себя пошевелиться. Ничего. Тело, ранее служившее его послушным продолжением, теперь было недвижимым и бесчувственным как стекло.

— Ты имеешь в виду, что он может...может слышать нас.

Старуха, вероятно находившаяся в какой-то невидимой ему нише, рассмеялась.

— Ну да, если конечно очнулся.

— А...а если он когда-нибудь ве-вернется?

Лающий смех возвестил, что старуха снова рядом.

-Эй, холька! — крикнула она, склонившись расплывчатым пятном над его лицом, — когда вернешься, чтобы как следует тут всем отомстить, попроси позвать Исил'альму...

— Что ты делаешь? — взвизгнула девчонка.

Старуха вновь засмеялась — хрипло и печально, как может смеяться лишь умудренный прожитыми годами и обретенным опытом матриарх. Эрьелк знавал ей подобных. Ей знаком был секрет, ускользающий от многих из тех, кто доживает до седых волос, понимание, что озорство и проказы помогают сохранить в старости крепость духа и жизненную силу. Но так-как любое озорство связано с опасностью, она не могла не добавить в свои речи и толику злости.

-Эх, глупышка, ты глупышка, — её голос по-прежнему звучал над его лицом.

Она была бы похожа на его добрую, старую бабушку.

Не будь сраной крысьей ведьмой.

— Тебя что, мул в младенчестве пнул? Или твой отец лупил тебя палкой по голове?

Обиженное фырканье.

-Нет, нет, дитя моё,- сказала старуха, судя по голосу немного отступив в сторону, чтобы осмотреть его

— Тебе не нужно бояться это прекрасное чудище.

Дыхание, разящее отчаянной жаждой и злобной тоской, словно луком и сыром.

— То, на что наложили руки Багряные Маги, назад не возвращается никогда.

Грязь и дерьмо!

Может быть он и не выжил вовсе.

Группа людей, одетых в кольчуги, немедленно явилась по зову старухи. Они грубо потащили его куда-то, осыпая изобретательными ругательствами неподъёмность его туши. Он услышал заискивающие женские голоса — некую разновидность спора о условиях, способах и безусловной необходимости перемещения куда-то его беспомощного, неподвижного тела. Пыхтя и бормоча в унисон проклятия, стражники в конце-концов зашвырнули его в телегу золотаря. Будучи голым, он, пожалуй, смог бы составить точную карту целых континентов и архипелагов присохшего к ней дерьма. Он чувствовал себя, в целом, неплохо, но не мог при этом даже пошевелиться.

Когда телегу начало подбрасывать и шатать над колеями и грудами мусора, его тоже трясло и подбрасывало, подобно лежащему трупу. Его веки слегка приподнялись и он мог видеть в свете ущербной луны, заливавшем их путь под покровом ночи, парад обветшалых кирпичных фасадов на фоне усеянной звездами черноты, зиявшей между каньонов, образованных почти смыкающимися крышами. Особенно неприятная оплеуха, полученная от тележных досок, перевернула его набок и он обнаружил, что смотрит вдоль собственных щек на крытый алой тканью паланкин, следующий за ними.

Ложе паланкина крепилось к покрытым чёрным лаком шестам, достаточно длинным для двадцати или даже большего числа носильщиков, но сейчас их было только двенадцать — рабов, что ни в коей мере не походили на таковых, поскольку были вооружены и носили доспехи. Вся процессия насквозь провоняла колдовством, острым запахом гнили, который холька ощущал даже сквозь эту шаркающую ногами темноту. Сидящий в носилках, даже будучи скрытым шелковыми занавесками, тлел Пятном своего греха с тошнотворной ясностью, без тени сомнений указывающей на ужасающую истину.

Багряные Шпили и впрямь наложили на него свои руки.

Так обстоят дела.

Неистовейшему из Сынов Вайглика уже приходилось смотреть в глаза своему року. Были времена, когда опасность даже была предметом его любопытства — будь то поход в зараженный шранками лес, морское пиратство или наемничество. Нельзя родиться с такими дарами, как у него, и не прийти в конце-концов к кровавым свершениям. Даже сейчас, будучи парализованным Ритуалом, будучи пленником самой жестокой и могучей Школы Трех Морей, он не настолько мучился беспокойством, насколько задавался вопросами. Только неведение всю жизнь страшило его хоть в какой-то мере — факт, который Ститти, его наставник и приемный отец, всегда находил чрезвычайно забавным. «Знать — значит бояться», — поговаривал этот старый чурка (никогда не делая секрета из собственной трусости). И наоборот — если о чем-то не знаешь, можно не обращать на это внимания и, ни шиша не предпринимая, обладать неиссякаемым мужеством. Нельзя бояться того, о чем ничего не знаешь. Вот почему предстоящая драка многим пьянит голову. Вот почему те, кто научен горьким опытом, становятся малодушными, воспитанными и послушными...

Поэтому на свете практически нет таких как он — жаждущих и знаний и опасности, и осведомленности и риска. Его душа была перевернута с ног на голову, как говорил старый торговец шранками, а это, в сочетании с тем, что он оставался холька, делало его такой же редкой диковиной как нимиль. «Если бы только у тебя доставало воли и дисциплины — все Три Моря однажды трепетали бы перед тобой!»

Если бы только...

Варвар почувствовал исходящий от реки смрад. Каритусаль, подобно любому забитому скотиной хлеву, должен был куда-то девать свое дерьмо, и река Сайют, во всей своей вялой необъятности, не могла не стать вонючей сточной канавой. «Зачем бы ещё Багряным Магам строить себе столь высоченные башни?» — частенько острили на улицах. Колеса телеги месили хлюпающую под ними грязь. С этими, будто торчащими из плеч носильщиков, шестами, паланкин напоминал огромного, влажного, покрытого хитином жука, куда-то спешащего во мраке. Лишенные окон ветхие амбары и склады воздвигались теперь вдоль его пути.

Влажность воздуха всё росла. И паланкин и телега остановились. Одоспешеные носильщики согнули колени и, отпустив шесты, сделали шаг в сторону. Тем не менее, паланкин остался висеть прямо в воздухе. Рабы были просто украшением, понял Эрьелк, — и вероятно средством, призванным защитить своего господина от оскорблений, которым могла бы его подвергнуть распаленная религиозным экстазом толпа. Экианнус XIV с тех самых пор, как несколько лет назад стал шрайей Тысячи Храмов, яростно призывал свою паству к уничтожению Школ.

Волны плескались о сваи невидимого во мраке причала. Варвар по большей части почувствовал, чем увидел, как одетые в кольчуги носильщики приблизились к телеге. Тем временем, позолоченные носилки опустились, зависнув менее чем в локте от земли. Сидевший внутри откинул в сторону расшитую створку и, распрямившись как журавлиная шея — рычаг старинного колодца, шагнул наружу. Он направился прямо к Эрьелку, двигаясь вполне бодро, не смотря на весьма почтенный возраст. Сияние Гвоздя Небес заставляло поблескивать его лысую голову, обостряло и огрубляло черты лица.

Толстые губы, рассеченные белеющим оскалом зубов. Отблески фонарного света, играющие на дне его глаз.

— Скир-хираммал топта эз...

И за оставшееся ему биение сердца Туррор Эрьелк успел понять, что Ститти ошибался. В действительности, кое-кто ещё разделяет его одновременную тягу и к знаниям и к опасности.

Колдуны.

Ветер стегал его тело.

Его Отец-Плоти, тот, что исторг его из материнских чресел, умер когда ему было лишь четыре года. Мойяр звали его. Эрьелк об нем ничего не помнил, хотя его дядья неустанно и твердили, что он поразительно похож на отца.

Реки текли внизу, змеясь и переплетаясь, как черные веревки. Его Отец-Духа был хозяином кимрама — всего лишь работорговцем, что вел дела у Шестого Потока, верховий реки Вернма, области вблизи извечных границ племени холька. Ститти звали его, Хирамари Ститрамозес. У местных он пользовался уважением, но среди своих был лишь изгоем, которому навеки заказан вход в родную Каритусаль, где он ранее был аж Королевским Книжником, повелителем тысяч, не говоря уже о том, до каких высот его могла бы ещё вознести история. Бароны, даже палатины склонялись перед ним в поисках благоволения, и так продолжалось до тех самых пор, пока по рукам не пошли некие сочинения (написанные его — весьма характерным — стилем), которые тяжко задели тонкую душевную организацию айнонского государя.

Покрытые чешуей башни проступали из-под покрова густых туманов.

Мойяр когда-то сумел стать лучшим поставщиком живого товара для Ститти. Шранчьи Ямы назывались так неспроста, ибо были ничем иным, как бездонными утробами, еженедельно поглощавшими этих бесноватых созданий сотнями, а в дни Священных празднеств — в ещё большем числе. Всё это вынуждало работорговцев всячески угождать своим поставщикам, особенно в тех случаях, когда дело касалось поставок шранков. Вот почему Мойяр и Ститти стали лучшими друзьями. И по этой же причине юный Эрьелк, вследствие какого-то позорного соглашения, которого ему так никто и не смог объяснить, стал, после смерти отца, подопечным Ститти.

Колдовские башни рогами вспарывали небо. Возвышаясь над туманной дымкой, они отбрасывали во тьму алые отблески, отражая полированной чешуёй сияние Гвоздя Небес.

Вот так мальчик-холька, выросший на самой краю цивилизации, узнал всё, что только можно было узнать, о великом, больном и развращенном городе Каритусаль и его наиболее знаменитых и грозных обитателях.

О тех, что раздувались от важности в своих чешуйчатых, необъятных громадах, маячивших на горизонте, притягивая и царапая его взгляд.

О Шпилях!

Они тренировались сегодня до кровоточащих рубцов, затем скрестили свои затупленные мечи, соблюдая джнан, и, расслабив гудящие конечности, уселись у очага, созерцая и размышляя.

Манера речи Ститти была несколько небрежной, в ней слышался легкий, но обманчивый налет презрения, как если бы рассуждал он об истинной драгоценности, принадлежащей ненавидимому им человеку.

— Среди поразивших сей Город хворей, Багряные Шпили относятся к числу самых отвратных и смертоносных. Коллегиане утверждают, что к сему времени они проникли даже в область Ста Преисподен, общаясь с нечистыми духами. Молись, чтобы тебе никогда не пришлось иметь с ними дело.

— А если, к несчастью, мне всё же придется?

— Гладь их по шерстке, парень. Ублажай их настолько, насколько тебе дорога твоя жизнь.

— А если моё Сердце мне этого не позволит?

Ститти постоянно жевал семена гау-гау, стараясь держать свои мысли за зубами и предпочитая лишний раз подумать...

— Тогда твоя плоть станет твоим погребальным костром.

Где-то...Да. Он находился где-то.

— Те, кто хоть что-то знает о Каритусаль, — промурлыкал рядом чей-то голос, — обязательно упомянут, как минимум, два наиважнейших, по их мнению, места ...

Где-то, где было довольно темно.

— Шранчьи Ямы...

Он был растянут и скован — лодыжка к лодыжке, запястье к запястью, чем то напоминая голого ныряльщика.

-...и Багряные Шпили.

Крепость оков часто нельзя понять просто прикоснувшись к ним. Нужно нечто большее. Эрьелку необходимо было попробовать цепи и кандалы на прочность, чтобы понять, сможет ли он разорвать их.

Просто, чтобы противопоставить хоть что-то этому голосу.

— Ямы или Шпили. Где же скопилось больше злобы и нечестивого богохульства, вот в чём вопрос?

Неистовейший из сынов Вайглика извернулся в своих оковах, шипя и пыхтя от усилий. Исполинские мышцы вздулись и напряглись, повинуясь его могучей воле. Вены набухли, реками и ручьями пронизывая его рельефные мускулы. Могло показаться, что сейчас из мрака вниз обрушится потолок — таковы были мощь и неистовство этих шумных рывков.

Но его оковы даже не заскрипели.

Голос продолжал вещать как ни в чем ни бывало, не обращая на его старания ни малейшего внимания.

— Как ты считаешь, кто из нас впитал в себя больше Проклятия?

Он стоит прямо за ним, понял Эрьелк. Так обычно делают жрецы во время своих молитв и песнопений — чтобы Боги услышали их.

— Ты, любимец черни... — вопрошал голос, перемещаясь из ниоткуда в никуда, — Или же я...

Его похититель наконец переместился туда, где его можно было увидеть, оценивая Эрьелка как прохаживающийся работорговец.

Вот черт!

Шинутра. Глаза Эрьелка не способны были даже сфокусироваться на нем — столь отвратным, гнилостным пламенем тлела его Метка. Никогда прежде ему не приходилось видеть душу более замаранную неисчислимыми колдовскими богохульствами. Великий магистр был весьма высок ростом — вполне соответствуя ходившим о нем слухам, едва ли не выше, чем какой-нибудь разбойник из народа холька. Он был одет в странный халат из черного шелка, обернутый вокруг его тела, как погребальный саван. Его плечи были такими узкими, что Эрьелку могло бы показаться, что перед ним мальчик, взгромоздившийся на другого человека, прячущегося под одеяниями. Но огромная и жуткая голова Шинутры мгновенно развеивала подобную иллюзию. Магистр был явным любителем чанва. Смуглый оттенок, свойственный его народу, был напрочь вымыт из его кожи, так, что теплое мясо, казалось, просвечивало сквозь неё. Его глаза кроваво алели. Оставшиеся на его голове волосы были редкими и седыми, отчасти торчащими спутанными, засаленными клоками, а отчасти истершимися до голого скальпа.

— Знаешь ли ты почему они столь радостно чествуют тебя?

Шинутра. Он казался старым знакомым, столь часто приходилось Эрьелку слышать о нем. Обитатели Червя звали его Молью, и выглядел он именно так — с этой своей огромной головой, нескладно сидящей на замотанном в странные одежды, сутулом и практически лишенном плеч теле. Кастовая знать называла его Сичариби — прозвищем достаточно пренебрежительным, чтобы ублажить Коллегию, но не настолько презрительным, чтобы всерьез оскорбить Школу.

Кви Шинутра, Великий Магистр ужасных Багряных Шпилей.

— Мне действительно интересно — почему? Почему чернь столь высоко ценит жестокую Руку, но ненавидит жестокий Разум?

Варвар холька, по прежнему раскачивавшийся в цепях, вследствие своих прежних попыток освободиться, взглянул на своего ужасного похитителя и сплюнул, пытаясь избавиться от вкуса прокисшего чеснока у себя во рту.

— Вполне здраво с их стороны доверять лишь тому, кого может вместить их разум, — прохрипел он в ответ.

— Да! — воскликнул Великий Магистр, демонстрируя не столько удивление, сколько согласие, — С тем, кого легко понять, легко и иметь дело! Вот почему чернь так любит подобных тебе, Свежеватель. Вот почему они связывают все свои фантазии с душами, подобными твоей. Даже маленькие мальчики в состоянии «вместить» тебя. Ты нож, подходящий любой руке....

Шинутра по какой то неясной причине расхохотался, утерев большим пальцем сочащуюся изо рта слюну.

— Но чернь презирает подобных мне, ибо нас они удержать не смогут. Вероломство — сама суть интеллекта, они знают об этом с рождения — также, как овцы знают о волчьих клыках. Жестокий Разум есть вероломный Разум — вот, быть может, самая навязчивая мысль, посещающая все туповатые души.

— И что из того? — прорычал холька.

Оскорбленный взгляд.

— Но ведь именно поэтому ты здесь, разве нет?

Эрьелк, извернулся в оковах и заглянул себе за плечо, уколовшись бородой.

— Ты о чём вообще?

Шинутра бесстрастно взирал на него тем мягким, безразличным и бездонным взглядом, что можно встретить лишь у тех, кто давно обуздал и оседлал свою смерть.

— Ты находишься здесь потому, что среди своих, среди своего народа, ты был бы лишь отщепенцем.

Неистовейший из Сынов Вайглика впился взглядом в Великого Магистра Багряных Шпилей.

Бом-Бом-Бом...

— Такова суть проклятья, — молвил Шинутра, — быть презираемым. Это сжирает душу...и опустошает.

Однажды, когда Эрьелку только исполнилось тринадцать, Ститти обнаружил его, яростно точащим нож.

— Воевать собрался?

— Они зовут меня чуркой.

Насмешливое фырканье.

— Они и меня зовут чуркой.

— Ты и есть чурка.

— Грязь и дерьмо, парень! А ты кто?

— Я холька.

— Да — а еще ты читаешь, и пишешь. Обучаешься широнгу. Даже играешь в бенджуку!

— Значит и я тоже чурка!

— Нет. Ты нечто большее, чем какой-то там чурка. И большее, чем просто холька.

— Неужели? Почему не меньшее?

— Действительно, почему?

— К демонам твои крысячьи шарады и прочую трескотню!

— Чтож — ступай, утоли свою ярость, поквитайся за поруганную честь, призови на мой Дом кровную месть, погуби убогого чурку, сделавшего тебя чем-то большим, чем вся твоя родня.

Эти слова ошарашили его как оплеуха.

— Но я должен сделать хоть что-то!

— Так сделай, — молвил хитрый работорговец, — Посмейся вместе с ними. Будь к ним ближе, покажи им широту своего характера и глубину своей души, а сам смотри на них и думай, не произнося, конечно, вслух ничего — «о эти...несчастные...вонючие...дикари..». И они почувствуют это, но так как ничего обидного от тебя не услышат, то растеряются. А растерянность — то же самое, что и страх.

— Так вот значит что ты делаешь! Перебрасываешься словами, как делают все чурки. Играешь с нами в свои крысиные игры — играешь в свой сраный джнан.

Работорговец пожал плечами.

— Я просто не трачу время на чью-то глупость.

— Ты делаешь кое-что ещё. Ты заставляешь их глупость работать на тебя.

Кудахтающий смех.

— И что? Это разве плохо? Как ты думаешь, почему кто-то, вроде меня, сумел снискать подобное уважение у этих людей?

Он покачал головой, навроде лошади, как делал всегда, столкнувшись с очередными абсурдными представлениями холька о собственной чести.

— Сделай из их дурости своё знамя, парень. Смейся, чтобы показать им свою силу и донести до них всю безмерность их собственного ничтожества. Встань к ним ближе, чтобы заставить их чувствовать себя неуверенно, чтобы они могли ощутить всю свою телесную ущербность в сравнении с тобой, чтобы показать им как быстро все их развязные выходки, вся их напускная храбрость может оказаться у них в глотке, вместе с их же зубами. А сам при этом думай о том насколько ты их презираешь — чтобы выглядеть уверенне....

— Это какое-то чужеземное помешате....

— Для них! — взревел миниатюрный человечек с внезапной яростью, — Не для нас! Не! Для! Нас!

Оба на мгновение замерли тяжело дыша.

— Взгляни на меня, парень. Я понимаю как ранят и жгут тебя эти слова...

— Суть человека, — крикнул Эрьелк, — определяется тем, что он обязан сделать. Даже Айенсис говорит ровно то же самое.

Но старый работорговец уже опять покачивал головой.

— Философы, — процедил он, — вся их беда в том, что они вечно забывают свою черепушку где-то на небесах. Забудь про Айенсиса. Когда у кого-то такое сердце, как у тебя — ему нипочем не заделаться большим глупцом, чем задаваясь вопросами о том, кто же он есть на самом деле...

— Нет...

— Да. Уж поверь мне, парень. Ты знаешь себя в той мере, в которой владеешь собой.

— Нет!

— Нет? Нет? И почему я не удивлен...

— Это кровь говорит во мне, Ститти — кровь. Ей всегда есть что сказать.

Неистовейший из Сынов Вайглика рванулся и выгнулся в приступе хохота, пронзившем окружающий мрак и грохочущим эхом отразившимся от невидимых стен. Он смеялся всё громче и резче, в конце-концов заставив мерзкое лицо Шинутры сморщиться.

Бом-бом...

— Грязь и дерьмо! — проревел он, хищно оскалившись.

Великий Магистр на шаг отступил под напором его дикой ярости. Среди всех хитросплетений его извращенной, богохульной души оставалась лишь одна подлинно человеческая черта и он не мог не дрогнуть, столкнувшись с подобной статью и повадками. Варвар хохотал.

— Что с тобой, крыса? Цепенеешь, ко всем чертям, от страха сталкиваясь с кем то, вроде меня?

Бом-бом-бом-бом...

Улыбка искривила бескровные губы.

— Да уж больно ты какой-то несуразный, — глумливо усмехнулся Шинутра, — аж противно.

— Уродливоголовый колдун, подсевший на чанв, жалуется на чью то несуразность? — завыл Туррор Эрьелк еще громче. Ему приходилось раньше встречать людей, вроде Шинутры — почитающих себя мудрецами, просто потому, что они умели направлять свои мысли иными, более изощренными путями. Но мысли подобны рекам — чем больше они ветвятся, тем больше появляется вонючих болот там, где раньше была твердая почва. Мудрость это лишь безмерно раздутая хитрость. Оружие, выкованное, чтобы побеждать в ничего не значащих битвах.

— Кем? — прорычал он в лицо Великому Магистру, — Кем была та крыса, что я убил в Третьем Солнце?

Бом-бом-бом-бом...

Алые глаза сузились.

— Так это правда. Ты и в самом деле не помнишь того, что делаешь, когда Гилгаоль вселяется в твою душу.

— Как его звали? — рявкнул Эрьелк.

— Нагамезер.

— И что будет кому-то, вроде меня, за его убийство?

Бом-бом-бом-бом....

Еще одна насмешливая улыбка — вроде нелепой картинки, нарисованной на приклеенной к коже прозрачной пленке.

— Нагамезер...просто убыл по нашим делам, — ухмыльнулся колдун, будто бы погрузившись в воспоминания.

Бом-бом-бом-бом...

— О, так вот оно что. Я, похоже, избавил тебя от соперника. Отрезал ломоть, который сам ты отрезать не мог.

Бом-бом-бом-бом...

Великий Магистр Багряных Шпилей опять ухмыльнулся, как если бы знал чью-то гнусную тайну.

— Соперник? Да нет. Просто дурачок. Нагамезер решил, что иметь дело с тобой это что-то вроде ещё одной легкой прогулки. Он вполне заслужил трепку.

Эрьелк впился взглядом в отвратного собеседника.

— Но ты ведь всё равно прикончишь меня, не так ли?

— Вот ещё, нет конечно.

Бом-бом-бом...

— Уверен, ты не удивлен, — произнесли мерзкие бескровные губы, — Каритусаль словно корабль в бурном море, варвар. Так продолжается уже целую вечность. Иногда он может пойти ко дну из за возмущения волн, а иногда из за возмущения людей. Все полагают, что Король и Великий Магистр в равной мере правят сим городом, но в действительности им владеет лишь чернь, все те бесчисленные души, что копошатся как черви в его кишках.

Как же так?

Бом-бом...

— И в той же мере, в которой чернь ненавидит и презирает мне подобных, — продолжил Шинутра, — она обожает подобных тебе.

Грязь и дерьмо!

Так не бывает!

— Мои братья твердят, что Ямы уже целые поколения не видели никого, кто мог бы сравниться с тобой...так что, если я убью тебя, мне это ещё припомнят — припомнят так, как ничто другое на свете... — внезапный глумливый оскал разрезал лицо колдуна, — Тебя! Ничтожество! Фигляришку! Презренного наемника-норсирайца!

— А ты бы предпочел, чтобы тебе припомнили лишь то, что ты ободранная крыса? — спросил Туррор Эрьелк, давясь утробным смехом.

Бом-бом-бом-бом...

— Ты меня провоцируешь? — прошипел Великий магистр БагряныхШпилей на диво задетый.

— Прикончи меня! Обессмерти своё имя!

— Твои слова бренчат как пустая посуда, холька. Чернь наиграется безделушкой, вроде тебя, и просто выбросит её.

Бом-бом-бом...

— У-у-убей меня-я-я! — зарычал варвар, — Или когда-нибудь я убью тебя!

Тухлый цветок колдовских Напевов расцвел в его узилище и пол под ним, казалось, обрушился в бездну, в Яму, более глубокую, чем та, с которой он смог бы совладать.

Бом-бом-бом-бом...

Ричард Скотт Бэккер

цикл Второй Апокалипсис

"Истории о Злодеяниях"

Четыре Откровения Синиал'джина

Ты пьешь из реки, а она чиста и прозрачна.

Ты пьешь из реки, а она замутилась от грязи.

Ты вдыхаешь небо, а оно неисчерпаемо.

Ты плачешь, а соленое море жалит твои губы

Радуйся и скорби, ибо ты дитя мира сего.

Небесам ты не ведом

Нин'хиларджал "Хвалы Забвению"

Мир заливает тебя ослепительным светом, но сейчас ты беспомощен и бессилен.

Люди связали его и пронзили гвоздями плоть, но были исполнены малодушия, а их ужас столь затмевал их ненависть, что в памяти не осталось и следа оскорблений, которыми его осыпали. Они кричат и смеются. Папа... За ними, на пастбище, что раскинулось на склоне холма, растет величественное в своей древности и одиночестве ореховое дерево, укутанное во мрак собственной тени.

Пожалуйста, папа...

Аишралу!

Женщина, с выпавшими от старости зубами, хлещет его веткой чертополоха. Её руки дрожат от ненависти и горя, обезображенные артритом пальцы трясутся, но глаза наполнены лишь вялым неверием...глаза, что раньше были дерзкими и живыми, теперь подобны пыльному нутру двух измятых карманов. Впервые он понимает, что никогда не мог постичь людей. То, как они тянут ярмо своих неуклонно тающих лет. То, что чаще бывают преданы, чем терпят неудачу.

Позади золотятся Рога, вздымаются ввысь, цепляя низкое, укрытое облаками небо. Над Воинством Девяти Обителей витают стенания.

Они закрепили и подняли его на шесте, у ног его груды сухого папоротника. Хотел бы он знать, может ли смерть быть прекрасной. Хотел бы он знать, как беспамятство может объять давно потерявшего память. Хотел бы он знать, каково это — столь пережить свою славу, чтобы уйти во тьму в подобном бесчестье. Хорошо, что именно эти визжащие животные удовлетворят его любопытство.

Он смотрит как они наклоняют амфоры, видит как пульсирующим потоком льется масло, белея в солнечном свете. Они все там, Тиннирин, Рама, Пар'сигиккас, с головы до ног покрытые кровью мерзости, их боевые кличи уже прерываются вздохами усталости, уже хрипят отчаянием. Люди, толпясь, стоят на свету — грязные, волосатые как звери. Их брови столь темны, что злобно сверкающие ниже глаза кажутся огнями, зажженными в пещерах. Голова Рамы откидывается назад, подобно бюсту, падающему с неустойчивого пьедестала, обезглавленное тело обагряется кровью. Стремительная тень пятнает его, чудовищная громада инхороя, украсившего себя мертвой плотью их чуть более везучего брата. Он вглядывается в них — пленивших его хрупких существ, и скалится, обнажив свои заостренные зубы, пожирает глазами все эти лица, которые уж теперь точно запомнит, благодаря, если не своим мучениям, то своему стыду. Колесницы квуйя пронзают высь, подобно самоцветам, брошенным кем то сквозь небеса. Рама! Рама! Вперед выносят факел, что в ярком солнечном свете кажется не более, чем дымящимся пятном. Вздымающийся вал ликующих воплей заглушает насмешливые издёвки. Высится над битвой Киогли, воздвигший бастион из плоти поверженного Отца Драконов. Из под его напоминающего котел шлема рвутся громовые крики, попав под широкий взмах его боевого молота падает сокрушенный башраг. Всхлипывающий мальчик, совсем малыш, берет в руку факел. Владыка-Гора! — кричат он и его братья. Понукаемый, мальчик испуганно поворачивается к нему, держа факел, как держал бы ядовитую змею. Рога возносятся ввысь, золотящимися всполохами опрокидывая небеса. Квуйя вдали плывут по ветру как искры вечерних костров, драконы, подобные кружащимся хлопьям черного пепла, своей яростью раздирают мир в клочья.

Этими симпатичными пухлыми щечками малыш похож на свою мертвую сестрёнку (хотя ненависти в ней было больше, чем страха). Великий Киогли, шатаясь, опускается вниз, продавливая рыхлую, пропитанную влагой землю.

"Папа не выносит того, что он чересчур похож на меня", — смеётся она, щурясь в солнечном свете, как будто бы собираясь чихнуть.

Как он мог...Как мог...

Великий Киогли содрогается и поворачивает голову, будто бы услышав какой-то неопределенный, пригрезившийся лишь ему звук и они видят её: одинокую стрелу торчащую из прорези его шлема. Мальчика заставляют идти вперед, подталкивая тычками, больше похожими на удары, хватают его за плечо, так, что делая первый же шаг, он оступается, вздрагивая от поцелуя невидимого пламени. "Нет." Суматоха притягивает его взгляд и, отрешившись от криков и толчеи он понимает, что проклят...проклят тем, что видит... Те же самые дрожащие губы, выдающие колебания, тот же самый взгляд, обращенный вверх (хотя всё же ненависти в ней было больше, чем страха). Из хаоса битвы внезапно воздвигается Нин’джанджин, его выпад расчетлив и точен, его копье воздето в идеальном балансе, его щит сияет как полированная монета. Лицо мальчика искажается, он вскрикивает и плачет, повернувшись к одетой в лохмотья женщине.

Как тебя зовут?

Она морщит носик : "Ты умираешь?"

Можно ли поймать мгновение? Пленить его своим жаждущим сердцем, как ловишь ладошкой муху...память..в каких непостижимых глубинах она запечатлевает ярчайшие озарения жизни. Можно ли мгновением поймать мгновение? Сердце, плененное сердцем, внутри сердца, нечто, заключенное само в себе, бесконечно убывающее...яма, пустота, способная вместить в себя безмерность забвения. Целая жизнь, сведенная к пронзившему тело копью. И он понимает, что не мог постичь людей, даже когда любил их. Куйяра Кинмои сжимается до острия из нимиля, умаляется до ясеневого древка. Согнувшись, дрожа всем телом и заламывая руки, он опускается на колени средь Воинства Девяти Обителей. Его подбородок прижат к груди, мальчик опускает факел, как будто тот своим весом тянет вниз его руку. Медное Древо Сиоля шатается, а затем низвергается в прах. Дитя позволяет факелу слепо ткнуться в груду сухого папоротника. Он мчится прочь, укрываясь щитом от падающих сверху сосудов, полных жидкого огня, в смятении бежит от лающего рева оставшейся за его плечами бойни. Ужас обуревает его. Пламя охватывает скудную основу, и вдруг закручивается, взметается вверх, добравшись до пропитанных маслом участков. Почти бездымные огненные линии порождают пылающие цветы и, наконец, все топливо, сложенное вокруг его связанных ног, окружается неистовствующей оболочкой, сияющей оранжевыми и золотыми отблесками, а затем пламя спадает, разбрасывая всё множащиеся облака багровеющих искр. Закручиваясь завитками, появляются тонкие ниточки дыма, почти сразу же становящиеся струящимися потоками, собирающимися в чадящие облака, что растекаются как чернила, распространяются как туман, застилающий пеленой пустое небо, превращающий солнце в размытое пятно. Наш возлюбленный король пал! Благословенная прохлада нисходит на его темя и плечи. Тень, дарованная дымными клубами, подобно лиственному пологу заслоняющими палящее солнце — дар, явившийся как раз в тот момент, когда испепеляющий жар охватывает его ноги, раз за разом кусая их, подобно своре зубастых псов. Пламя...самая юная и самая древняя вещь в этом мире. Они выносят его младшенького, милого Энпираласа, на инхоройском щите, его прекрасное лицо сплющено в тех местах, где кости черепа проломлены. Он оглядывает простершийся перед ним мир, пронзая взором дымный туман, вглядывается в людей, сбившихся в жалкие кучки, и видит безумные ухмылки смертных, сумевших наконец свалить на кого-то ещё свой ужас перед концом существования, видит их руки, кривящиеся в диких жестах, их сжатые кулаки, сотрясающие воздух, а, позади, всадников в сияющих панцирях, склонивших свои знамена, как будто они только что осадили коней после яростной скачки. И она вновь возникает в его руках, Аишаринку, однажды воссиявший в его жизни свет...и камень, давящий его тяжкий камень, вечная казнь её мертвого веса, что он, несет сквозь все эпохи этого мира, скорбя и рыдая. Его жизнь, оборвавшаяся с постигшей её судьбой, с мертвящей недвижимостью её сердца, с её обращенными в бездну устами. И он издает дикий вопль, чтобы прервать эти невыносимые муки, чтобы испытать облегчение в скорбном откровении — что её страдания давно окончены, что он баюкает в руках лишь восставшее из забвения небытие. Он начинает задыхаться и кашлять, содрогаясь в конвульсиях, сокрушающих и рвущих его увитую веревками плоть, дергаясь, как тряпка на ветру, ибо огонь уже объял его и он видит белые сполохи, омывающие его ноги, опаленные, покрывшиеся пузырями, обугленные — его ноги, что служили ему с незапамятных времен, теперь по собственной прихоти корчатся и пинают воздух. И, обратив свой взгляд в небеса, он вопит и хохочет, зная, что уж это..это он точно запомнит, что собственное сожжение не изотрется из памяти, не канет во тьму забвения, но будет с ним вечно, как и все те ужасы, что связывают воедино его сущность, делают его тем, кто он есть. Мальчик вскидывает руки, закрывая лицо, но его отец выворачивает их и трясет своё дитя, указывая на место, суть которого лишь вопли, судороги и пламя. И он стоит в черноте, в вечной тьме, что царит в нутряных глубинах, у самых корней Сиоля, стоит, положив свою руку на шею и плечи собственной дочери, Аишралу, которая даже сейчас сжимает, охватывает, мнет свой живот, свою утробу, и стонет, шепчет, отбросив прочь и упрямство и гордость: пожалуйста ...папочка ...пожалуйста...ты...должен. Шепчет снова и снова, ищет его глаза. Её совершенное лицо, её красота, которой он готов поклонятся, её любимые, родные черты искажаются бесконечной чередой совершенно чуждых ей гримас, выражающих лишь боль и муки. Он вопит и хохочет, но, сквозь дым и колышущийся от жара воздух, замечает беспокойство и тревогу, вдруг охватившие этих скачущих вокруг него животных. Аишаринку кричит и кричит, снова и снова, и нет таких слов, чтобы описать все настигшие их бури, заставить его узреть ее милое лицо, сокрушенное мгновениями и освежеванное веками их несчастливого союза. Кажется, что он лишь кусок воска, который ревущее пламя должно не опалить, но расплавить и пожрать. Единственное проклятие ишроев состоит в том, -шипит она. Он засунут в мешок, он холодная как лед рыба, пойманная в сеть, и каждая его частица, яростно бьется, пытаясь спастись. И, завывая, он впервые за десять тысяч лет постигает, что он лишь кусок мяса, лишь частичка самодостаточной плоти, питающей его, заставляющей его визжать, как свинья, дающей ему кровь и саму его жизнь. Что они могут лишь надеяться и гадать, приходятся ли они отцами собственным сыновьям! Жар объявшей его преисподней щиплет и колет глаза, но они уже не принадлежат ему более. Тьма забвения вдруг сползает с её размытого лица и какое-то мгновение он отчетливо видит её — свою возлюбленную Аишаринку. Второе откровение, приходящее с воплем. Белая искорка далекого света отражается в её слезах. Её раскаяние кажется столь священным, а его ожесточение столь ограниченным. Пламя — вот сущность, что пожирает всё. Лишь мгновение длится чудо, а затем возродившийся гнев вновь сжимает его кулаки.

Телесные муки сломили его. Сожжение кажется... правильным.

Потоки ветра омывают его, унося прочь из объятий покрытого пеплом и окруженного дымом мира, выдувают его вверх сквозь яркие лоскуты пламени. Он теперь лишь фундамент невидимого столба, бурлящей собственным жаром, колышущейся, раздающейся кверху колонны, что держит на себе покрытое серой пеленой небо. Может ли сокол парить в потоках зноя, возносящихся ввысь от места его огненной казни? Рыба в мешке его тела теперь стала теплой и вялой. Его взгляд лениво скользит по латникам, воздевающим остающиеся в ножнах мечи и бьющим ими как дубинками.

Пожалуйста..папа..

Аишралу!

Подобно поблескивающей серебряной монете у губ его колышется круглое пятнышко налитой в ведро воды. Самая прекрасная вещь, что ему приходилось когда-либо видеть — трофейный скальп, содранный с черепа солнца. Маленькая человеческая девочка, столкнувшаяся с ним в каком-то, уже забытом им, месте. Девочка, безжалостно избитая собственным отцом за кражу еды. Та, что пела песенки на своем странном человеческом языке, та, что смеялась, когда текущая вода щекотала её босые пятки, та, чьё лицо побагровело от рук, сдавивших ей шею, та, что пиналась и отбивалась, подобно лесному зверю, когда он, рыдая, объяснялся перед ней, исповедуя свою любовь и своё восхищение. Я должен...Я должен вспомнить... Даже до сошествия Ангелов Плоти, инхороев, они жили достаточно долго, чтобы их дети успевали стать им чужими. В адских муках есть какая-то... странность — вместо пламени воздаяния на его чело изливается...обычная влага, а он лишь вяло размышляет над жизненными путями, продлившимися до порога смерти.

Размышлять, пожалуй, правильно.

Откуда взялась эта жажда? Отблески света затухают и распыляются, нахлынувшие тени рассеивают их, превращая в дым и серую мглу. Зачем может понадобиться высекать некий смысл в окаменевшем сердце? Какие-то совершенно особенные, по-лягушачьи противные — нагота, холод и сырость. Неспособность видеть отчетливо — что это? Голоса. Всё это как-то слишком абсурдно для смерти. Конечности ощущаются смутно и отдаленно, шевелить он может только глазами. Мутные, тёмные пузыри сгущаются сверху. Небеса вдруг опрокидываются. Что-то...его тело...дергается и дрожит. Тьма и тени, надвигающиеся с краёв поля зрения, окружают его чёрным тоннелем. Над ним склоняется человек, локти его расставлены, руки лежат на поясе, лицо его столь красиво, что могло бы принадлежать кому-то из кунороев, и столь же прекрасны глаза, что видят в его муках лишь благословенную передышку от скуки. "Ты пахнешь ягнятиной..." — говорит он, заслоняя собой увенчанную шипами корону солнца. Клочья дыма, уносимые прочь потоками ветра, проплывают в небесах за его головой.

"А запекли тебя местные как поросёнка..."

Так он не умер...

Он лежит развязанный и обнаженный, лежит, раскинув руки, под развесистым, шумящим листвой древесным пологом. Всё его тело саднит и пылает и он вдруг понимает, что лишился кожи, во всяком случае, её значительной части. На него нисходит новое откровение — боль это основа, первоисточник любого чувства. Травинки и стебли стали ножами, лапки бегущего паука стали иглами, порывы ветра жгут его негасимым пламенем. Они стоят там, в чернейшем сердце своей мёртвой Обители, в темнейших глубинах горы, что воздвиглась и над ними и вокруг них, стоят и хором из десяти тысяч стенаний оплакивают утраты, что разорвали всем им сердца. "Я, признаться, не поверил этому". Они стоят там — прославленный отец и взлелеянная им дочь, чьи имена уже давно забыты, их обутые в сандалии ноги касаются края бездны, разверзшейся пустоты, подобной зевающей пасти проснувшегося дракона. Человек присаживается рядом, поблескивая совершенно не известными ему знаками власти, и продолжает: "Местные утверждают, что ты убил дочь одного из них". Эти твари столь тошнотворны, что оскорбляют взор, лица его братьев — его расы, натянутые, надетые на морды омерзительно бледных, не считая засохших дерьма и крови, отродий, что скачут по оскверняемым ими равнинам, что вопят, подобно звериным самкам, визжат и несутся куда-то, прижимая к выпирающим животам свои скрюченные конечности. Чёрные волосы человека трепещут на ветру как птичье оперение. Извечная печаль посещает его — или память о ней — его братья, ишрои, врываются в толпу халароев — изморённых голодом матерей, обнимающих своих не менее изможденных детей. "Впрочем, всё это неважно" — говорит человек. "Нужно быть преступником, чтобы совершить преступление.." Он становится свидетелем разрушительной магии — воплощенного зверства, когда мольбы и крики превращаются в жалкое безмолвие, озарённое алыми колдовскими знаками. "Нужно быть...кем-то ничтожным." Холодный, самодовольный взгляд. "А ты, мой псевдочеловеческий друг, скорее, сама необъятность".

Его родич, Пиль'кмирас, извивается в пыли, корчится, как подыхающий пёс, выхаркивая какую-то незримую погибель. Покажи мне! Где?

Человек осматривается, сощурившись от яркого света. "В этом отношении мы с тобой одинаковы." Подняв палец, он лениво ковыряется в зубах. "Когда я был ребенком, моя бабуля посадила меня на коленки и сообщила мне, что я неподсуден." Он усмехается. "Боги'- говорила бабуля, а говорила она, частенько растягивая слова, поскольку жила в промежутках между пьянством и забытьём'- Боги говорят нам, что благость наших деяний, мой дорогой, исходит из нашего статуса. Знаешь что это значит, моя душенька?' Ей нравилось касаться своим лбом моего.' Это значит, что ты не можешь согрешить в отношении меньших ссссебя!" Человек прерывается, сияя столь обаятельной улыбкой, что её следует запомнить из-за способности вскружить кому угодно голову. "Представляешь? Чтобы родная бабушка говорила подобные вещи ребёнку?" Враку обрушиваются на них, подобно кораблям, кованым из железа, тела их — хлещущие розги. Пламенеющие потоки скрещиваются как мечи. "Свихнулась она, моя бабуля. Помешалась от собственной хитрости." Да...Вот те, кто терзал их, кто настолько изводил их своей огненной отрыжкой, что они, вопя от ужаса, спешили укрыться в безопасном месте, где можно было хотя бы дышать, не чувствуя запаха гари и глотать пищу, не ощущая во рту вкуса пепла. "Может ли красота быть знаком, как ты думаешь?" — вопрошает человек . "Может ли она указывать на того, кто сам по себе определяет что есть правосудие? Вот о чём мне нужно спросить тебя..." Скафра раскрывает сияющие изгибы своего обширного тела, являя еще живого Пар'сигиккаса, чья плоть наполовину бела, а наполовину обуглена дочерна. Что печалит тебя, сын Сиоля? "Раньше я думал, что моя бабуля мудра, потому что жила так долго. Теперь я считаю, что она просто...злобная стерва, да ещё и вечно трясущаяся от страха." Человек замолкает, непроизвольно стискивая челюсти и тихо рыча от едва сдерживаемого гнева. "Но ты...Ты видел такие вещи..и времена, ты был свидетелем такого, что нам, людям, и не снилось, не говоря уж о том, чтобы представить себе наяву!" Ведь всё подлинно великое, что есть на свете, — рычит пасть древнего ящера, — всегда циклично, Синиал'джин. Всегда возвращается на круги своя. "Ты видел достаточно, чтобы сгнить изнутри, как они говорят. Вроде ...дыни." Пар'сигиккас взирает оставшимся глазом с наполовину ободранной головы. "Но вот ведь в чём штука, кунурой, гляжу я на тебя, и вижу..." Смертный лукаво подмигивает . "Себя."

Враку, облачённый во пламя, как в собственную кожу. Настанет день и ты тоже низвергнешься за край этого мира.

"Вот почему я спас тебя...Ты для меня вроде карты... или чертежа." Куйяра Кинмои попирает ногами алтарь, злорадно, неприкрыто, безудержно демонстрируя всё свое буйное высокомерие, понимая, что ближние лишь сочтут его нечестивые выходки проявлением и свидетельством силы, а враги лишь возрыдают от горя и ярости. "Мне любопытно..." Он печально улыбается, подобно матери, осознавшей вдруг ограниченность и посредственность своего дитя. "Ты чувствуешь то же, что и я? Или это лишь дурацкое предположение — что все прочие в твоём присутствии как бы умаляются...усыхают? "

И первый проблеск, первое дуновение помешательства приходит через ту часть тебя, где всё ещё живут возлюбленные души, они боль, они западня, память о них прогрызает внутри тебя ветвящиеся тоннели, что, постепенно расширяясь, становятся пустотами, темными пещерами, в которых завывают ветра безумия. Что Сиоль требует — Сиоль забирает! Тирания — вот истинная суть кунуроев. Когда я простираю руку, вы все должны стать её тенью! "Каково это — осознавать себя бессмертным? Уверен...мне знакомо это чувство. Но не имея возможности сравнивать, не имея примера..." Человек склоняется, поднося к его лицу нож, который в своей сверкающей близости представляется чем-то сверхъестественным, каким-то монолитом, кристаллом, сужающимся с сияющему острию, к точке, в которой сходятся все грани земного бытия. Сходятся, чтобы быть пресечёнными смертью.

Насмешливая улыбка сползает с лица человека, обнажая мертвящую тень, обитающую в стылой глубине его глаз. "Боюсь, я должен настаивать, чтобы ты заговорил со мной."

Яростный взгляд Куйяра Кинмои скользит над возникшей сумятицей, рыщет в гомонящей толпе и вдруг вонзается прямо в него. Да. Ты знаешь.

Неужели, он дрожит?

Человек поигрывает ножом с издевательской неловкостью старшего брата, дразнящего младшего. "Ты должен сказать мне что-нибудь. Уверен, Шлюха найдет тебе для этого повод." Они приближаются к северному входу, к Пути Возвышенных Королей, где всегда, вне зависимости от времени года, цвели персиковые сады... но не обнаруживают там ничего, кроме пятнающего облачное небо столба черного дыма, возносящегося из разгромленной утробы Обители. "Шшш...Просто скажи мне..." Нож прокалывает его щеку. "Скажи мне..." Владыка Гора содрогается, как будто что-то терзает её, и они видят его — обнажившийся стержень осевой шахты, вонзенный чёрным копьем в их скорбящие сердца. Хотя сам он не может шевельнуть и пальцем, его душа съёживается, дрожит, затворяется; острие лениво покачивается, на мгновение, равное удару сердца, задержавшись над его зрачком, а затем падает вниз, и он лишь смотрит на это, смотрит как будто изнутри разрезаемой острым ножом виноградины. Искаженные лица и крики. Как любить кого-то в подобные времена? — шепчет Аишаринку, прижав его голову к своей, так, что его слезы капают ей на грудь. Вибрирующий смех, подобный пению свирели — смех смертных. Лицо, искаженное всесокрушающим гневом. Уста, обращенные в бездну. Нечто...Нечто, облаченное в плоть. И озарение — никогда ему не постичь этих животных.

Человек ложится рядом, опираясь локтем на примятые травы, и смотрит на него сверху вниз с какой то непонятной, почти родственной нежностью. И он просто...толкает... её...Аишралу. Движение столь же простое, сколь убийственное и безумное, движение, открывающее дверь, или, возможно, закрывающее её. И он чувствует поцелуй её кожи, касающейся его ладони, рука отца на спине дочери, взлелеянной дочери; толчок и ничего более, усилие достаточно лёгкое, чтобы проскользнуть сквозь сети осознания, усилие, не требующее ничего сверх этого, но, тем не менее, по прежнему представляющееся зверской расправой, нечто невозможное, дикое, преступное в большей степени, чем что угодно другое. Пустая ладонь на её спине и шее, сгорбленные плечи, склонившиеся над порченым чревом, его рука, толкающая её с той же нежной настойчивостью, с которой подталкиваешь младшего брата поближе к привлекательной девушке...и целая жизнь опрокидывается в бездну, взлелеянная жизнь, всепоглощающее присутствие... пропадает...как? как?...легкий толчок, приводящий к потере равновесия и скольжению вниз, за край обрыва... Поднявшийся ветер шумит и стонет в ветвях орехового дерева. Стремительное падение, возлюбленный голос, изломанный испуганным криком, звук, бьющий словно поддых сапогом, высекающий из сердца искры. Нет...И жизнь, соскальзывающая в бездну, утекающая с края обрыва, как струящаяся вода. Жизнь, сжимающаяся до чего-то настолько малого, на что достаточно одного лишь глоточка. Тонкий визг...Нет...

"Ты меня...заинтересовал."

Образ его, залитый кровью и солнечным светом, колеблется. Во взгляде человека...зависть.

Пожалуйста, папа...

Последнее откровение. Солнечный свет, дробящийся в спутанных ветвях. Целая гора, хрипящая рыданиями тысяч сокрушенных душ. Ветер — опаляющий до костей, всепожирающий... Опрокинутый мир.

Нет.

Пустая ладонь на её спине...

Рассказ иллюстрирован фанартами. Выражаю благодарность коллегам Грешник и ziat за неоценимую помощь в редактировании.

— Их именуют Преграды, — говорит нелюдь — Ремесленник создал их и придал им форму.

Человек пораженно взирает на игру нимиля и света.

— Такую, чтобы никто не смог войти,- бормочет он

Кетъингира в согласии склоняет свое фарфоровое лицо.

— Такую, чтобы никто не смог войти

Внезапно Шеонанра чуть не оступается — столь ослепительно сияют невероятные золотые изгибы, столь глубока окружающая их пропасть.

Нелюдь недрогнувшей рукой помогает ему удержать равновесие.

— Это было то, что искал мой учитель? Способ прорвать Преграды?

— И его учитель, и тот, что был до него...- отвечает нелюдь — В течение более чем двух веков.

Шеонанра бросает на безумца испытующий взгляд.

— И что там внутри?

Черные провалы нечеловеческих глаз на миг застывают.

— Истина, которую мои братья не смогли вынести

Наконец, он увидел её. Яркую искру, подобную вспышке упавшей звезды.

Шеонанра стоял недвижимо. Ветер, дувший с севера, отвечая дыханию моря, взъерошил его волосы, встопорщил заплетенную косичками бороду и, запутавшись в мантии, бился подобно попавшей в сети птице. В таком виде Шеонанра, пожалуй, мог бы сойти за безумца. Источник света опять мелькнул вдалеке, а затем его отблеск покатился по темнеющей поверхности моря, пропадая и появляясь вновь, как будто двигаясь по волнам, перекатывающимся на линии ночного горизонта.

Ветер выл над крепостью, извлекая из окружающих руин стоны и свист, подобный пению флейты. Его мощь и напор заставили Шеонанру слегка отклониться назад, упираясь пальцами ног. Ветер — его союзник, он всегда дует в спину, всегда с севера на юг и, пронзая стены и башни Украшенных Городов, бьет прямо в глаза его безмозглым врагам.

Тем временем, отдаленная искра стала более явственной и яркой — как знак того, что она приближалась, скользя над темнеющим морем. Облака подобно ранам, рассекали звездное небо. Сияние звезды, что нелюди зовут Имбарил (3), сотворило тень Шеонанры на каменистой площадке под его ногами и он, в ожидании, рассматривал безумие своих очертаний, овеваемых ветром. «Гвоздь Небес и ветер»,- в каком-то подобии восторга помыслил Шеонанра. — «Оба за моей спиной!» Это была привычка, рожденная в те времена, когда он ещё полагал, что может идти путями, предначертанными ему Богами. Не знай он заранее чья тень сегодня падет на его порог — он бы проклял себя за подобную дурость.

Приближавшийся свет обретал всё большую яркость и, не смотря на пятнавшую это сияние Метку, Шеонанра мог лишь поражаться его мощи.

Наконец, он увидел его. Нечто большее, чем смутный проблеск, скрытый за блистающей короной, венчающей темноту. Нечто большее, чем …человек.

Титирга.

Великий Мастер Сохонка шел по низкому небу, держа над собой Дуирналь — прославленный Дневной Светоч — кружащийся поток зеркал, отражавший солнечный свет даже в кромешной тьме и глубочайшей ночи. Отблески, приближаясь, вскарабкались по отвесной скале, и Шеонанра узрел ярчайший поток — невозможное сияние солнца, скользнувшее через усыпанное камнями плато прямо к его обители. Казалось невероятным, что вся эта невесомая сверкающая мощь, прокладывающая себе путь через целые долины, вся эта бесчисленность качающихся теней, может срываться с тонких пальцев единственного человека. Дневной Светоч скользнул над вздымающимися склонами и, будто бы зацепившись за западный бастион Ногараль, наконец, остановился. Шеонанра взглянул из ночи в день на нагромождение руин, на сгусток темноты, очерченный тяжеловесностью крепостных стен, на чахлую поросль кустарника и вьющиеся травы, оплетавшие каменные постройки. Впервые он узрел тени просто как кусочки разорванной в клочья ночи. И хоть он и обладал таким глубочайшим, таким подлинным знанием и причастием таинств, какими обладать мог только член Святого Консульта, он невольно поймал себя на мысли — как вообще можно достичь Такого! Шеонанра не мог не восхититься. Солнце! Само солнце взошло в человеческих руках.

Прищурившись, он сумел разглядеть его — Титиргу. Его очертания были как бы позолочены — как всегда бывает, когда всматриваешься из темноты во что то яркое и сверкающее. Великий Герой-Маг явился к его порогу, чтобы предъявить свой ультиматум. Легендарный глава Школы Сохонк, прославленный Ученик, возможно наиболее могущественный колдун в этом мире.

Шеонанра более не мог смотреть на этого человека, как он не смог бы слишком долго смотреть на солнце. Он поднял руки, заслоняясь от слепящего света, подобно рабу, трудящемуся на летних полях, и в этот момент стал свидетелем магии Светоча изнутри. Титирга наконец заметил его, стоящего внизу, и Светоч ответил на проблеск интереса своего хозяина. Синеющие небеса прорвались сквозь пустоту ночи. Кожу Шеонанры припекло лучами солнца. Это зрелище стало бы еще невероятнее, если бы не было осквернено Меткой, намеком на ложь, омрачавшим все вещи, сотворенные колдовством. Он видел, как ложное солнце садилось в ложных небесах, а затем, будто знаменуя кровавый закат, замерший в нижней точке, у горизонта, остановилось, бросая причудливые тени, складывающиеся в линии, которые нелюди, пожалуй, взялись бы описать арифметически. Титирга опустил Дневной Светоч вниз,- понял он. Герой Маг хотел рассеять преимущества, которые дарует ночь тем, кто не чурается коварства...

Не имеет значения.

Тень его коснулась Шеонанры задолго до того, как тот приблизился сам.

— Дуирналь, — возгласил Титирга, — Эмилидис даровал его мне (4)

— Великий Мастер, — слегка ошеломленно приветствовал его Шеонанра

— Шеонанра, — ответил Титирга, остановившись в паре шагов.

Он был высок и широк в плечах. Поверх черного шерстяного облачения он носил плащ Пирконди- две волчьи шкуры, сшитые вместе так, что хвосты свисали ниже пояса. В его белых прядях еще заметны были следы былого золота. Волосы, каскадом спускавшиеся на плечи, умудрялись удерживать свою форму даже на этом пронизывающем ветру, что только подчеркивало мощное телосложение Титирги. Черты его лица были грубыми, но привлекавшими внимание: сплюснутый нос, выпуклый лоб и мясистые щеки. И, разумеется, бронзовый младенческий череп, вплетенный в бороду, — его знаменитый талисман.

— Великий Мастер, — повторил Шеонанра, намекая на необходимость должного соблюдения ритуала, а также добавляя в голос толику упрека: среди умери обращаться к собеседнику по имени до официальных приветствий считалось невежливым. Неужели владыка Сохонка в конце концов перенял у кондов их грубые манеры?

— Ты выглядишь бледно, — насмешливо проговорил Титирга, — Хорошо, что я захватил с собой немного солнца

Шеонанра в ответ лишь усмехнулся.

— Твоя Мангаэкка,- продолжал Герой Маг, — всегда полагала, что Знание это что-то вроде трюфеля. Земля просторна и широка, но всё же ты и твои братья постоянно старались закопаться поглубже.

Кислый взгляд.

— Ногараль приветствует тебя...Великий Мастер

Титирга обошел его по кругу, держа себя так, как умели только мастера Сохонк — Высшей Школы Познания (5). Распрямившийся, подвижный, все подмечающий, но при этом выглядящий расслабленно, как это делает в разговоре лишь родовая знать. Жестом он указал на рассыпанные вокруг них мраморные обломки и торчащие пни расколотых колонн, залитые плененным солнцем.

— Руины Вири

— Всё те же, — ответил Шеонанра

— Это урок,- сказал Титирга, — Для тех, кто копает слишком глубоко.

Шеонанра демонстративно вздохнул.

— Чему я обязан честью этого визита? — спросил он, жестом приглашая Титиргу войти в свою обширную обитель.

— Слухам, — ответил Титирга, обратив к нему свой взор, перед тем, как шагнуть в тень крепостных ворот. Он всё замечает, знал Шеонанра, — каждую мелочь, каждую деталь в окружающих его каменных постройках. Но тут, разумеется, нет ничего, что могло бы его насторожить. Бросив последний взгляд на сотворенные магией сумерки, Шеонанра шагнул вперед, показывая Титирге спину, как требовали того законы гостеприимства, хотя зубы его при этом невольно сжались. Он прошел под огромной надвратной перемычкой, очутившись в тепле обжитых стен. Рев ветра сменился негромким свистом. Двигаясь лишь на шаг впереди Героя-Мага, Шеонанра сперва шел в потоке столь яркого света, что колеблющееся пламя светильников казалось невидимым.

— Слухи привели тебя сюда?

— Да, — ответил идущий сзади, — говорят, что ты кое-что обнаружил.

Если бы Шеонанра не знал кто такой Титирга, то он решил бы, что тот просто дурак, раз посмел явиться сюда в одиночку. Но он представлял себе его невообразимую мощь и, что еще важнее, он знал, что этот человек демонстративно давит на него своей решимостью. Явившись сюда вот так — один, он как бы говорит ему: «Я могу прийти когда мне угодно. Тут нет ничего, способного мне угрожать!»

Шеонанра остановился и, обернувшись, взглянул на своего старого противника. У стоявшего перед ним человека было лицо воина — одновременно и решительное и бесстрастное, лицо человека, в любой момент готового проломить препятствие грубой силой.

— Какое значение может иметь то, что мы якобы нашли? Ковчег — загадка, не имеющая решения.

Напряжение меж ними нарастало.

— И кто же, — ответил Титирга, — может заранее сказать имеет ли загадка решение?

Мимо безумного нелюдя он глядит на фаллический изгиб Второго Рога — невероятный золотящийся серп, простершийся над сокрушенными скалами Окклюзии.

— Ни у кого из них не было моих способностей

Кетъингира медленно кивает.

— Чтож, посмотрим...

— Иди за мной, — сказал Шеонанра, — освободись от предвзятости, постарайся увидеть — и ты поймешь, что я имею в виду.

Он вновь повел Титиргу вниз по Приемному Залу и осторожно, как сказали бы нелюди, «кружа, подобно ветерку», перевел разговор на незначительные вопросы о состоянии дел в Умерау:

— Бунт в Сауглише всё еще продолжается? (6)

— Библиотека в безопасности, — отмахнулся Воспевающий (7) Сохонка

— Кстати, как я вижу, Ногараль покинут, — добавил он вкрадчиво, — именно так, как они и сказали

Великий Мастер Мангаэкки едва удержался, чтобы не обернуться, зная, что Герой-Маг насмешливо улыбается.

— Кто сказал?

Они, наконец, вышли за пределы сияния Дневного Светоча и теперь их тени метались подобно паучьим ногам, по мере того, как идущие приближались или отдалялись от каждого из пылающих в проходе светильников.

— Твои шпионы, Шеонанра

Великий Мастер Мангаэкки сумел подавить рвущийся наружу смех. Остаток пути они прошли в безмолвии. Несмотря на терзавшее его беспокойство, Шеонанра испытывал стыд за отвратное состояние своего жилища, ибо он, также как и Титирга, происходил из Длинных Костей умери. Он знал как просто, быстро и окончательно подобные им могут судить и приговаривать: только псы живут на псарне! Но какое значение мог иметь этот фальшивый дом, если их истинная обитель вскоре поставит всех смертных на колени? Ковчег. Они смогут собрать в нем сотни Библиотек. Тысячи!

Наконец, они вышли к просторному, округлому залу — Ашинна, самый центр Ногараль. Огромный ковер, сотканный из белоснежных волокон, смягчал и мрачность этих сводов, и шаги двух магистров. Пылающие светильники, закрепленные на бронзовых треножниках, заливали ковер золотящимся светом, создавая яркие пятна, подобные желтым лепесткам невиданных цветов. По краям зала стояли стеллажи, изготовленные из черного ясеня, на полках которых стопками лежали глиняные таблички. Шеонанра вновь подавил злорадную усмешку, зная, что стилус никогда не касался ни одной из них. Он прошел к центру зала, где их ожидал одинокий, практически голый скинтийский раб с подготовленными для встречи напитками, но поняв, что Титирга не следует за ним, Шеонанра остановился и повернулся.

— Я чувствую кого-то там внизу, — напряженно заметил Герой-Маг, — и у него глубокая Метка.

Шеонанра, помедлив, кивнул:

— Предосторожность, не более. Это не имеет значения.

В глазах Титирги вспыхнул гнев.

— И тем не менее он там — внизу, прямо подо мной. И от него вовсю смердит нашим общим грехом.

Они довольно долго мерились взглядами с тупой враждебностью ящериц. Шеонанра первым отвел взгляд, только для того, чтобы прекратить эту глупейшую пантомиму — ну или просто утешая себя такой мыслью. Он тоже чувствовал острую вонь колдовства — там внизу, под собой. И боль ожидания в горле.

— Должен ли я предпринять меры предосторожности? — спросил Титирга, голос его был мягок, подобно движению лезвия под водой

Великий Мастер Мангаэкки сделал вид, что прочищает горло.

— Прошу меня извинить. Он сейчас уйдет.

Он сумел унять яростное биение сердца

— Нет. Я хочу видеть его здесь. Передо мной.

Шеонанра вновь слегка смешался под взором Героя-Мага, в точности (ему так хотелось верить) как и всегда. Теперь, когда смерть стала его единственным подлинным ужасом, он на самом деле опасался только того, что какая-то мелочь может повредить этому безумному гамбиту — в особенности, если Титирга вдруг поймет, что Шеонанра теперь уже не тот феал, на встречу с которым Герой-Маг рассчитывал.

Теперь, когда он прозрел.

— Чтож, пусть будет так, — согласился Шеонанра, слегка поклонившись, как принято у умери, и, повернувшись к слуге, добавил, — Пригласи нашего... — он запнулся, как если бы Благая Онкис (8) вдруг дала ему понять, сколь забавно использовать это слово в отношении того, кто ждет сейчас внизу, — нашего гостя.

С ясно написанным на лице ужасом, юный раб стремглав бросился в сумрак ближайшего коридора. Шеонанра вновь почувствовал тяжелый, презрительный взгляд Титирги.

— О тебе частенько поговаривают в Умерау и Сауглише, — сказал тот в своей обычной манере — скрывать за болтовней зловещие намеки, — говорят у тебя глаза змеи.

Шеонанра слегка улыбнулся. Тщеславие считалось его самым известным недостатком. Когда то он действительно был невероятно самодовольным…

— Да нет. Скорее, глаза пса. Собственно, как и у всех остальных.

Насколько все же наивным он был когда то.

Это зовется Порогом. Узкая перемычка из металла, протянувшаяся высоко над Воздетым Рогом, и образующая в структуре Преград нечто вроде подвесной террасы, возведенной ишроями былого над величайшей святыней своих нечестивых врагов. Он с трудом замечает нелюдя, сидящего на самом верху, на краю пропасти, где воздух настолько разрежен, что кто либо, сложенный более плотно, уже не смог бы нормально дышать. Безумца, ждущего душу более цельную, чем его собственная, душу, что сможет, наконец, сорвать прочь необоримую пелену.

— То, что сотворил Ремесленник…- говорит ему Шеонанра

— Прорвать невозможно...

Великий Мастер Мангаэкки кивает.

— Да... Но только в том случае, если смотреть на Преграды, как на нечто такое, что необходимо прорвать.

Глаза нелюдя подобны колодцу, полному слез.

— О чем ты говоришь?

— Есть двери, которые не следует ломать грубой силой.

Слуга появился вновь, бледный, с выпученными от ужаса глазами. Дергающаяся, шатающаяся тень пала на порог позади него, ее движения изломаны, будто принадлежит она хромцу, не способному нормально переступать с ноги на ногу. В последний момент Шеонанра обернулся, чтобы вглядеться в могучее лицо Титирги.

И увидел, как его острый взгляд тускнеет, становясь взглядом не воина, но скорее мудрого старца, придавленного неизбежностью ужасающего будущего. Сколько лет беспокойства и утомляющей слежки, сколько месяцев борьбы в Совете, взбудораженном одной только возможностью чего-то подобного...

И резкий запах пота и гниющей рыбы просачивается в зал.

Все замерли недвижимо. Гнетущую тишину нарушали странные звуки – что-то жидкое, сочащееся. Хлюпанье стекающей слизи и дрожание влажных мембран. Хотя не было сказано ни слова, Шеонанра отчетливо видел мысли Героя-Мага.

Правда. Все ужасные слухи были правдой.

Пряча улыбку, Шеонанра повернулся к вошедшему, греясь в древней славе его нечестивого облика. В свое время он буквально рыдал от счастья, обнаружив его и его брата, поскольку знал, что только они могут помочь объяснить весь тот ужас, что ему довелось узреть.

Тварь была, по своему обыкновению, обнажена, ее сложенные крылья устрашающе нависали над массивным черепом, который был бы слишком громоздким, если бы не представлял собой далеко выступающий узкий, изогнутый гребень, в основании расщепленный, подобно устричной раковине, откуда, свисая, выступало соразмерное телу лицо, пугающее своим отсутствующим выражением.

Ноздри, подобные зияющим прорезям, глазницы, затянутые клочьями белого мяса.

Рот же заполняло второе лицо, выраставшее прямо из сплавленных с ним крокодильих челюстей. Вторые глаза этого невозможного создания рассматривали Героя-Мага с вожделеющим ожиданием. Вторые губы растянулись в усмешке, обнажая торчащие гвозди зубов. Сияние пламенеющих треножников скользило по твари белыми, желтыми и багровыми отсветами, однако кишечная прозрачность его кожи была лишена всякого цвета и исполнена бледности создания, извлеченного из немыслимых глубин. И хотя стоя он был лишь наполовину выше рослого человека, он казался при этом настоящим гигантом: из за огромных крыльев, из за невероятной сутулости и явственной мощи твердых как камень мышц.

Шеонанра почувствовал пробирающее его до дрожи влечение, обещание, таящееся в сладостном объятии этих неодолимых крыльев и рук. Его возбуждение нарастало, отвечая томительному желанию ощутить... упоение!

Ауранг... Легендарный инхорой. Тварь, явившаяся из страшных сказок и детских кошмаров.

Его любовник.

— Он несет метку столь же глубокую, как у квуйя, — услышал Шеонанра голос Титирги позади себя. Великий Магистр Мангаэкки обернулся к своему ненавистному врагу, растаптывая угли так некстати вспыхнувшей страсти.

— Именно поэтому ты ожидал меня, не так ли? — Титирга странно склоняется, уподобляясь кунороям, словно гнев и жажда убийства, пылающие внутри, корежат и гнут его, вырываясь наружу, — Ты полагаешь, что, объединившись, вы сможете противостоять мне?

Шеонанра понимал, что это не уловка, что Титирга может, без малейших колебаний, излить свою невообразимую ярость на эту обитель. Он слышал рассказы о нем — да все слышали. Титирга Миталара — Дарующий Милосердие, называли его, иронизируя по поводу его абсолютной беспощадности в сражениях, над готовностью к тотальному истреблению своих врагов. Он был самым могучим Воспевающим из когда либо рожденных. И, если верить Кетъингире, сильнейшим колдуном своей эпохи. Ни один из ныне живущих квуйя не мог сравниться с ним по чистоте колдовских Напевов. Даже его Метка была особенной, как бы приглушенной — будто он мог резать онту, не оставляя шрамов. И сейчас, просто приглядевшись к нему, можно было легко заметить эти отличия — некую странность, неявность и размытость его Клейма, свидетельствующего о преступлениях против Сущего.

Принципиальное отличие. Угроза.

Поговаривали, что он, наивное дитя, даже не подозревал о своих способностях, когда сам Ношаинрау отыскал его, побирающегося на улицах. Что, творя колдовские Напевы, он впадает в безумие. Что произнесенные им Слова, способны менять Сущее так, как ничьи больше.

Шеонанра дал знак слуге разливать сере (9), причем недоумок со страху чуть не разбил всю посуду.

— Противостоять тебе? — ответил он, откровенно лицемеря, — У нас вроде бы мир. Даже Скинтия сидит тихо. (10) Всевеликий Король присматривает за Умерау.

Он обернулся, передавая бронзовый кубок, но Титирга лишь отмахнулся.

— Ауранг мой гость,- сказал Шеонанра, потягивая обжигающий напиток.

Герой-Маг не кричит, не неистовствует. Ему это не нужно — столько ярости и решимости в его голосе.

— Это же инхорой!

Титирга выплюнул это слово с явственными интонациями своих нелюдских наставников, их ненависть искажала его голос. Впервые с него слетела эта маска умери, никогда не пересекавших ими же созданную пропасть между феал и винг. Он практически умолял Магистра враждебной Школы.

— Шеонанра... Подумай!

..Подумай... Нет слова, более уязвляющего привычным высокомерием

Великий Мастер Мангаэкки взглянул на равного Школы Сохонк, как мог бы смотреть на братца-недоумка, раз за разом несущего чушь. Что-то едва ощутимое придало твердости его повадкам и манере держаться.

— Я не буду умолять тебя дважды, мой друг, — продолжал Титирга

Наконец-то! Явная угроза. Шеонанра поджал губы, слегка уколовшись о свои тонкие усы, и вздохнул с видом глубочайшего смирения. Взглянув на чернеющий на дне его кубка остаток сере, он одним глотком допил его.

Откуда, в самом деле, ему знать? Не смотря на весь его знаменитый Дар. Нельзя просто вернуться назад, нельзя отменить совершённое и забыть увиденное. Шеонанра творил невыразимые... нет... немыслимые вещи. Они все это делали. Разврат и извращения. Осквернение себя и других. Исступленные крики страсти. Кровь как смазка. Оргиастический экстаз. Одно лишь воспоминание об этом безумии заставило его кожу пылать.

Он возвысился... вознесся в безбрежную пустоту, в беспредельность, уравнявшую добро и зло. И обрел решимость — абсолютную решимость, потому, что увидел.

Он наблюдает, как истинное солнце встает над коронованным темными скалами горизонтом, такое же низкое и кровавое, как на закате. Тени танцуют и изгибаются линиями, которые нелюди, пожалуй, взялись бы описать арифметически. Он чувствует отчаяние Кетъингиры, но лишь продолжает грезить, делая вид, что поражен тем, как осколки изгнанной тьмы надвигаются на лежащее внизу расколотое плато.

Наконец, он поворачивается к Преградам, рассматривая и оценивая их во всей их фрактальной сложности и многообразии.

И начинает петь.

Его Напевам эхом вторят сотворенные им, скользящие и распространяющиеся во всех направлениях, вокальные точки – и, наконец, кажется, что всё Мироздание начинает петь вместе с ним. Срываясь с его рук, иглы сырой энергии вонзаются в Сущее, сияя подобно ярчайшим бриллиантам в лучах рассветного солнца.

Шеонанра поворачивается в великому нелюдю-квуйя.

— Видишь, мой друг?

Разделенный солнечным светом на сияющий ореол и изогнутую, будто дельфинью, тень, Кетъингира молча стоит, взирая. За ним, в синеющей безбрежности неба, скользит высматривающий добычу стервятник, оборванный и черный. Еще, и еще — все больше падальщиков слетаются и начинают кружить, над заточенным Ковчегом.

— Преграды,- продолжает он, — В них есть внутренние промежутки. Каким-то образом Эмилидис нашел способ зажать пустоту в углах. Вот почему их нельзя разрушить непосредственным применением грубой силы. Все вы — и ты и мои предшественники, обрушивая на Преграды всю свою мощь, в определенном смысле просто... промахнулись.

Черные глаза пронзают его насквозь.

— А что используешь ты?

— Математическую иглу. Производную от древней Теоремы Энтелехии. Она сводит проявление силы к арифметически точным уколам, вместо того, чтобы бить ей, как дубиной.

Интерес вспыхивает во взгляде древнего существа.

— Сосредоточение энергии в одной единственной точке... не перераспределяющееся в пространстве..

— Да,- говорит Шеонанра, — мой подарок тебе.

С тех пор, как ему довелось узреть — он теперь в любой момент мог чувствовать, как извивающиеся черви заживо гложут его гниющие кости. Что он окружен терзающим плоть туманом, постепенно умаляющим и истончающим его. Теперь все его существование, каждое чувство и ощущение, были приправлены, пронизаны подлинным ужасом.

Образ его Проклятия.

— А кто ты, чтобы их осуждать? — насмешливо воскликнул Шеонанра, примеряя на себя роль мудреца, — Школы ведь не участвовали в нелюдских войнах.

Он не погрешил против истины. Сику крайне неохотно распространялись о Войнах — даже Кетъингира, приведший Мангаэкку к Ковчегу и откровениям Ксир'киримакра. Их древняя вражда с инхороями принадлежала им и только им. Они так лелеяли память об этих грандиозных битвах и катастрофах, что оставили своим человеческим ученикам о них лишь самые общие представления.

Титирга нахмурился, и прорычал, будто бы ставя на место глупого юнца:

— Ну а кто ты, чтобы решать за всех нас?

Шеонанра в ответ разразился проклятиями:

— Как? — крикнул он, указывая на древнее величие Ауранга, — Как, вы глупцы, можете не замечать, насколько ничтожными это делает всех нас?

— Да уж, — ответил Титирга, хмуро разглядывая промежность инхороя

— Глупец! Это меняет всё. Абсолютно всё!

Теперь и Титиргу охватил гнев.

— Что было само собой разумеющимся до того, как мы узнали о Ковчеге, остается таким и сейчас! Шеонанра! Это... создание... попросту непотребно!

Ну почему они не видят? Ведь они все прокляты, так же как и он сам — прокляты до самой мельчайшей частицы! Какую причину тут можно найти, какая логика может стоить Вечности?

Он предлагает им не только спасение. Это же просто здравомыслие!

— Небеса, Титирга! Задумайся! Небеса это бесконечная пустота. Каждая звезда — еще одно солнце, подобное нашему, а вокруг вращаются целые Миры, висящие словно пылинки в Великом Ничто.

— Другие Миры? — с глумливой насмешкой вскричал Титирга.

Само собой, почему бы и нет. Ведь их собственный Мир для них точка отсчета — основа бытия. Всё именно так, как и говорил Ауракс. Люди, создавшие ложных Богов, будут игнорировать истину.

— Я знаю, как это звучит, — сказал Шеонанра, — но как же Ковчег? Инхорои? Разве они не доказывают существование иных миров? Таких же, как наш!

— Нееет... — прохрипел вдруг на архаичном диалекте ихримсу сверкающий слизью инхорой. Скрежет древнего наречия обрушился на беседу, подобно осколкам льда, попавшим на разгоряченную, потную кожу. Ауранг слегка передвинулся, оказавшись за спиной Шеонанры и чуть сбоку, нависая над ним. Его шкура была одновременно и гладкой и чешуйчатой, как будто бы с множества дохлых рыбин содрали кожу и сшили её вместе: — Не как ваш.

Герой-маг глядел на него изумленными глазами.

— Оно говорит со мной?

— Этот мир… — продолжал Ауранг, не обратив на выходку внимания, — этот мир и только он — земля Обетованная. Ваше Спасение у вас в руках. Спасение в этой жизни.

Это явная дерзость.

— Другие Голоса должны дозволить тебе говорить, — быстро сказал Шеонанра, обернувшись к созданию и бросая ему гневный, предупреждающий взгляд.

Но Ауранг лишь продолжал изучающе разглядывать Титиргу — неуместная провокация, весьма нервировавшая Шеонанру.

— Разве ты не боишься проклятия?

Внимательный взгляд Героя-Мага.

- Нелюди... — ровно произнес он, — Они научили нас как прятать наши Голоса от Той Стороны. Как избежать ее опасностей и достичь Забвения.

Сияющие глаза, подобные выгнутым пузырям, наполненным чернилами. В каждом отражается пламя треножников. Вдоль шеи слегка шевелятся жабры.

— Ты поклоняешься пространствам между Богами?

— Да

Тонкий, скрежещущий визг, подобный отдаленным детским крикам, принесенным ветром. Смех инхороя.

— Да ты уже сейчас проклят. Вы все прокляты.

— Это ты так говоришь

Глухое ворчание где то в груди инхороя. На пол капает слизь.

— Так говорит Обратный Огонь.

Вспышка ужаса. Нутро Шеонанры скрутил резкий спазм. Он не мог поверить, что инхорой осмелился вслух именовать источник их знаний и кошмаров. Ксир'киримакра. Обратный Огонь. Уняв сердцебиение, он отделил себя от своих страхов, сосредоточившись на том, что, казалось, сейчас имело значение. Что? Неужели Ауранг пытается привлечь на их путь магистра Сохонка? Неужели он не видит, что Титирга совсем не похож на своих страдающих, вечно мучающихся вопросами соперников из Мангаэкки, что Шеонанре самой судьбой было предначертано прийти в объятия их Святого Консульта?

Напрасные вопросы. Суета. Они отпали так же быстро, как Онкис вплела их в его мысли — столь мимолетным, малозначительным было беспокойство, породившее их. Только одно-единственное во всем мире было теперь по-настоящему важно — то, что ему довелось увидеть...

Проклятие.

Пережитое им дробилось на тысячу обрывочных видений и в каждом его бесконечно рвут когтями, жгут, опаляют, обгладывают кости... Мучения. Страдания. Ужас. Срам. Жуткие, переходящие в визг, вопли, заполняющие собой всю его память, бесчисленные, но в то же время различимые по отдельности — стоны, хрипы, звуки рвоты. Каждая мельчайшая его частичка, бьющаяся в непрерывной, невообразимой агонии. Чувство тяжелейшей утраты, заставляющее рыдать, выть, выцарапывать себе глаза... которые вновь и вновь отрастают в глазницах, чтобы опять свидетельствовать, как его продолжают жечь, шпарить, рвать на части...

То, что он увидел, заставляло неметь, повергало в прах сознание, испепеляло ум, и, тем не менее, всегда, каждое мгновение оставалось с ним, если не терзая его сердце, то спускаясь куда то ниже, становясь бездонной дырой, что вечно грызла его нутро. Ужас столь глубокий, столь неизменный, настолько чистый, что все прочие страхи уходят, растворяясь без остатка. Ужас, превратившийся в подлинный дар, ибо непоколебимое спокойствие и решимость следуют за ним.

Они, Мангаэкка, имели гипотезу. И начали экспериментировать. Они брали пленников и приносили им все возможные муки сразу и всё ради крайне недостоверного результата, ради скудных крупиц сведений об Аде. Вырывали людям ногти, одновременно раздавливая гениталии, тут же жгли их огнем, убивали их детей, насиловали жен, душили матерей, ослепляли отцов. Они приносили невинным совершенно невероятные, безумные мучения, но обнаружили в себе абсолютную непроницаемость, полное отсутствие раскаяния. Некоторые даже смеялись.

Да и что такое все земные муки в сравнении с тем, что ожидало их самих? Ничто. Лишь видимость. Чуть большее, чем пустышка, безделица, лежащая на пути монументальной поступи грядущего кошмара. Невежественные глупцы этот Сохонк. В том, что касается их душ, их Голосов, они живут, опираясь на веру, даже хуже — на какую то закостенелую глупость. Они жаждут колдовской силы, соблазняясь той мощью и возможностями, что она дает. А Голос...чтож, это дело далекого будущего, в то время как подлинное могущество в их руках прямо сейчас.

Но всем уготован скрежет зубовный. Всех ждет огонь неугасимый. Достаточно просто умереть, чтобы понять это.

— Так вот каков источник твоего безумия, — произнес Титирга, — Обратный Огонь.

Шеонанра, содрогнувшись, прикрыл глаза:

— Значит тебе известно о нем, — сказал он, глубоко вздохнув.

— Ниль'гиккас предупреждал меня. Да.

— Он рассказал тебе о Трех? Тех, что взошли в Золотые Палаты Силева Суда во времена Бичевания Ковчега?

— В основании Воздетого Рога... Да.

— Тогда тебе, должно быть известно, что с ними произошло.

Сквозящий порыв скользнул по залу, освежая застоявшийся воздух. Вплетенный в бороду Героя-Мага золотящийся младенческий череп, на котором, колеблясь, играли отблески пламенеющих треножников, казалось, усмехался. Шеонанру беспокоила полная неподвижность своего противника, не сошедшего с места с тех пор, как они ступили под своды Ашинны. Титирга всегда производил такое впечатление, будто был вырезан из прочного дуба, но сейчас, когда он стоял, переводя тяжелый взор с человека на инхороя и обратно, казалось, что он и вовсе высечен из камня. Сама несокрушимость.

— Мин-Уройкас пал, — ответил Герой-Маг, — ишрои, как и квуйя, тщетно пытались уничтожить Ковчег. Они узнали о Золотых Палатах и Обратн..

— Он Нин-Джанджина, — неожиданно для себя самого прервал его Шеонанра. Зачем? Зачем повторять это имя? Кое о чем не стоит вспоминать, не стоит говорить...

— Да, от Нин-Джанджина, — повторил Титирга и какое то не вполне понятное чувство отразилось в его глазах, — и поскольку они знали, Ниль'гиккас избрал Троих, которым повелел войти туда. Двоих прославленных своей отвагой ишроев — Миссарикса и Ранидиля — и одного квуйя... — он запнулся, как будто бы ненависть сжимала ему зубы и приходилось предпринимать усилия, чтобы протолкнуть сквозь них это имя, — ...Кетъингиру.

Шеонанра, хихикая, обернулся к инхорою и воскликнул:

— Он знает! — в его искаженном голосе сквозило какое то подобие безумия — Он знает!

— Я знаю только то, что сказал мне Ниль'гиккас. Храбрецы Миссарикс и Ранидиль вернулись, визжа от ужаса...

Да. Шеонанра тоже визжал... какое-то время. И рыдал как дитя.

-...И Кетъингира дал своему Королю совет — убить их обоих.

Лающий смех.

— Он сказал тебе почему?

Пристальный взгляд.

— Потому что им более нельзя было доверять. Они были околдованы... Одержимы

— Нет! — Услышал Шеонанра собственный вопль, — Нет!

Он ли это — мотающий головой, как вол, которого донимают мухи, заламывающий руки, как старуха на похоронах. — Потому что они узрели Истину!

Титирга взирал на него с нескрываемым отвращением.

— Именно такую форму всегда и принимает одержимость. И тебе известно, что...

— Да нет же! — снова воскликнул Шеонанра, — Ниль'гиккас солгал тебе. Что еще ему было делать? Задумайся! Подумай, что за войну они тогда выиграли, только помысли, что они потеряли! Нелюди пожертвовали всем, что у них было, даже своими женами и дочерьми, чтобы одолеть инхороев. И что же они могли почувствовать, когда осознали, что все это время их врагов вела Истина?

Еще не закончив, Шеонанра уже мысленно отчитывал себя — столько бесноватого буйства звучало в его откровениях. Ему нужно собраться... Вспомнить, зачем он здесь! Он должен контролировать ситуацию, контролировать себя, не ради того, как на него посмотрят со стороны — никто и никогда не узнает что здесь произошло — но ради его собственной бессметной души. Его неугасимого Голоса!

— Ниль'гиккас солгал своим ишроям, — продолжал он, глубоко выдохнув, — также как сейчас он обманывает тебя. Он лжет, потому что ему ничего, кроме этого, не остается!

Титирга стоял, молча взирая на него. Пухлые губы слегка подрагивали, выдавая его колебания. И Шеонанра возрадовался, поняв, что даже могучий Герой-Маг подвержен сомнениям. То, что Мангаэкка сбилась с пути, неудивительно, ведь они всегда ценили знание превыше чести и прочих абстракций. Но Кетъингира? Величайший из сику? В конце концов, как вообще мог хоть кто-то из нелюдей сговориться с инхороями?

Хотя...

Шеонанра усмехнулся, ощущая, как вновь пришедшая мысль изгоняет овладевшее им буйство.

— Ужасно, не так ли? Титирга, герой Умерау, ученик самого Ношаинрау. Ужасно думать, что всё, во что ты верил, не стоит и выеденного яйца. Целая жизнь потрачена впустую. Все труды, все суждения, все убийства — и все во имя заблуждений!

Пристальный взгляд уже старого, но ни разу не побежденного вождя.

— Что же с тобою стало, мой старый друг..

Шеонанра ожидал, что во время этого визита произойдет много необычного, но никогда не думал, что всё будет настолько странно и причудливо.

— Да, — сказал он, вздыхая, — Ты знал меня раньше. Ты знал многих из нас. (11) Знал какими вздорными и исполненными корысти мы были, знал все наши обычные человеческие слабости, указывая на которые Сохонк обосновывает свое превосходство. Ты еще помнишь то время, когда одного лишь золота было достаточно, чтобы подбить кого-то из нас на предательство.

Он воздел свой кулак, грозя как Высокие умери грозят равному.

— А теперь ты слышишь лишь сплетни... и слухи, — он развел руками, чтобы подчеркнуть звучащий в его словах сарказм, — твои палачи просто изнемогают, чтобы хоть что-то узнать.

Произнося это, он шагнул вперед, утвердившись прямо перед Героем-Магом и его легендарным гневом. Что-то в росте и стати этого человека заставило его вспомнить о героях нелюдей, никогда, до конца своей жизни, не прекращавших расти.

— Ты сам сказал — одержимые. Одержимые! Мы совсем не похожи на нас прежних. Мы уже не мы. Ты советовал Всевеликому сломать Печать нашей Школы. Уничтожить нас и всё, чего мы достигли. Наши Голоса облиты грязью и осквернены. — Он бросил в него своим смехом, смехом феал, наполненным злобой и ликованием, — Ну так скажи мне, если мы одержимы — то кто же наш новый хозяин?

— Текне, — произнес Великий Магистр Сохонка с мрачной уверенностью, — Мангаэкка порабощена им. Ты порабощен.

Шеонанра прикрыл глаза. Ну разумеется, этот идиот совершенно непробиваем. Разумеется, у него есть на это свои причины. Неважно. Вообще не стоило говорить с ним, пользуясь рациональными аргументами. Он попытался успокоиться и спрятать ту смесь ухмылки с оскалом, что заменила сейчас обычное выражение его лица.

— Пусть так… Но кто же всё таки наш новый хозяин?

Титирга с характерной усталостью лишь покачал своей гривастой головой, как бы намекая: с кем я говорю…

Феал! — сквозило в его взгляде.

— Безумный Бог... возможно. Ад, который, как тебе кажется, ты видел. Нечто... нечто извращенное, отвратительное. Нечто жаждущее, алчущее пиршества, чей чудовищный голод способен согнуть и искорежить весь мир.

Всё это время Ауранг стоял, безмолвно взирая на спорящих людей. После той близости, что они разделили, Шеонанра, казалось, мог ощущать пульс его эмоций, движение каждого чувства. Вожделение, таящееся в ленивом набухании его естества. Нетерпение в наклоне вытянутой головы. Ненависть в дрожании мембран.

— Тебя не беспокоит, что всё, что ты видел, — продолжал давить Герой-Маг, — подсмотрено в щелочку, одним глазком?

Скучно. Скучно. Скучно.

— Зачем, Титирга? — утомленно вымолвил Шеонанра, — Зачем ты явился сюда?

Он слегка покачал головой, глядя в пол и обращаясь будто бы в никуда. — Надеялся показать мне мою глупость?

Всё это уже напоминало дешевую пьеску — эти нелепые обороты речи, эти дрожащие голоса. Глубоко внутри он точно знал, что нужно делать. Он мог чувствовать это с уверенностью змеи, свернувшейся в темном углу, с убежденностью существа, которое уже не может ни бездействовать, ни сбежать.

— То, что я делаю, это не глупость, уверяю тебя. Я знаю. Мне довелось это увидеть. — Он резко поднял перекошенное злобой лицо, — И что ты можешь этому противопоставить? Свои догадки? Сказки из давно ушедших эпох?

— Но что, Шеонанра? Что ты увидел? Свое проклятие или стрекало, что теперь колет и ведет тебя?

-Ты надеялся заключить со мной сделку? — воскликнул Шеонанра, впиваясь взглядом в лицо Героя-Мага, — Или ты пришел сюда запугивать меня, расхаживать с важным видом и хвастаться, думая, что заткнешь мне рот одним своим несравненным величием?

Титирга вызнал о них хитрыми, непрямыми способами, осторожно подкрадываясь окольными путями, что привели к этой встрече с обоими его противниками — человеком и инхороем. Его манера держаться, мгновением ранее казавшаяся лишь проявлением ленивого высокомерия, теперь представлялась осторожной и выжидательной.

— Титирга....ты явился сюда, чтобы убить?

В первый раз этот человек сумел его удивить.

— Ну разумеется.

Шесть дней.

Шесть дней Кетъингира, славнейший из сику, самый опасный и ненавидимый из них, стоит перед Высоким Порогом, мистические Напевы возносятся, терзая Сущее, руки его распростерты. Мириады Математических игл, собранных в парящий перед ним, искрящийся ослепляющей белизной диск, бесконечно бьют, пронзая фрактальные сплетения Преград.

И Шеонанру, сына простого подскарбия (12), сумевшего возвыситься и стать Великим Мастером Мангаэкки, владыкой Школы Проницательности, пронзило иным, отличным от привычного, ужасом, шипение которого развеяло тревожный гул его роящихся мыслей. Он, будто пораженный внезапно нахлынувшим отвращением, сделал четыре быстрых шага назад, с трудом подавляя в себе желание съёжится, зная что в любое мгновение между ударами сердца он может быть разорван в клочья, размозжен или иным жутким способом вырван из этого мира, и тогда....

— Убить меня? — услышал он собственный хрип, весьма далекий от возгласа храбреца.

В ответ Герой-Маг обрушил на него раскаты своего знаменитого хохота, что вдохновили столько баллад. С этой своей бородой и в плаще, сшитом из волчих шкур, он выглядел диким и неистовым, в точности соответствуя всем легендам, сложенным о его неудержимости. Со своей неявной, необычно окрашенной Меткой, не виданной ни у человека, ни у нелюдя, он казался существом, исполненным невероятной мощи.

— Нет, мой друг, — сказал он, вонзив свой взгляд в нечеловеческую громаду инхороя, — я явился убить вот эту....непристойность.

Настал рассвет новой Эры. Со времен Праотца человек всегда рёк свои повеления Сущему. Начиная от первых шаманов, человек взывал, и Реальность отвечала велениям своего брата, обманщика и убийцы. Но ведь был и другой путь, лишенный вероломных крючков, возникающих из игры со смыслами и значениями, позволяющий с муравьиной кропотливостью строить невероятное многообразие форм из мельчайших частичек Сущего. Сила, которая будучи должным образом обработанной и оформленной, может, постоянно ускоряясь, распространяться сама по себе. И проскальзывать в промежуток, разделяющий необходимое и желанное. Сила, способная выкорчевывать города и швырять их сквозь Пустоту.

Текне.

Механицизм. Только механицизм может спасти их Голоса.

— Полагаю, это весьма символично. — сказал Титирга, делая шаг к сверкающему слизью инхорою, — Полагаю, тебе самой Судьбой предначертано лечь в могилу здесь — на руинах погибшего Вири.(13)

Тишина, нарушаемая лишь сиплым дыханием.

— Шеонанра, — молвил, наконец, Ауранг, — я устал от этого.

— Терпение, брат мой, — ответил Великий Мастер Мангаэкки, потянув инхороя за предплечье и подталкивая его ближе к краю просторного зала.

Уже скоро...

— Брат?! — вскричал Герой-Маг голосом, надломившимся от искренней тревоги и болезненного неверия, — Ты назвал это чудовище братом?

Только теперь этого глупца, наконец, озарило понимание нерушимой связи их союза, теснейшей близости их Святого Консульта. Только теперь, понял Шеонанра, Титирга смог осознать насколько всецело ужас перед Проклятием соединил и спаял их.

Человека. Нелюдя. Инхороя.

Шесть дней. Пока голос его не увял до болезненного скрежета. Пока кровь не хлынула носом, проложив по его искаженному лицу ветвящиеся дорожки. Шесть дней колдовских Напевов.

Титирга шагнул к нему, прямо через центр Ашинны, к точке, где сходились воедино все, подобные лепесткам, отблески пламени. Шеонанра сумел подавить в себе желание прикрыться руками. Теперь он понял, почему барды в своих песнях величали Титиргу Быком. То, как он наклонился, глядя исподлобья, как он в неистовстве выпятил грудь, как яростно дышал через расширившиеся ноздри. Как дрожал от переполнявшего его гнева.

Титирга был подлинным воплощением вирг, истинной плотью Длинных Костей, Высоких сынов Умерау. Он использовал в противостоянии всё, чем наградили его Боги, включая свою знаменитую стать. В конечном счете, он всегда подходил как можно ближе к противнику, всегда нависал над ним всей своей громадой, обдавая того вонью дыхания, щедро приправленного чесноком, что так обожают в Сауглише.

Тщеславие. Ничто не делает человека более предсказуемым.

— Ты ответишь за это, Шеонанра!

В ответ Великий Мастер Мангаэкки повернулся к нему спиной в третий и последний раз за эту ночь. Он встретился взглядом с Аурангом, согнувшемся в боевой стойке инхороев над своими изголодавшимися чреслами.

— Смотри! Мне! В лицо! Феал!

И кивнул в ответ на вопрошающий взгляд черных сияющих глаз.

— Смотри мне в лицо! — бушевал Титирга. Его голос гремел столь яростно, что мурашки пробежали у Шеонанры по спине. — Я покажу тебе сущность твоего Проклятия!

Колдовские слова прошипели, пронзая Сущее. Глаза Ауранга зажглись багровым пламенем.

— Смотри мне в лицо или умр...

Треск крошащегося камня и ломающегося дерева, скрежет балок и брусьев. Шеонанра, стремительно обернувшись, успевает увидеть происходящее: пол рушится, засасывая чесаный ковер, оврагом просевший под проваливающимся Героем-Магом, опрокинувшиеся треножники извергают пламенеющие угли, всё это скользит в зияющий провал и срывается в темнеющую внизу пропасть, летя во мраке подобно гигантскому цветку белого ириса.

Сделано.

Шеонанра так и находит нелюдя — перед Преградами, или тем, что от них осталось. Распростертого, потерявшего сознание. Он встает рядом с ним на колени, осторожно трогая пальцами его щеку. Теплая. Он взирает на разрушенные врата, висящие металлические пластины, искаженную Метку. Беспомощная неподвижность Кетъингиры поражает его не меньше, чем собственный ужасающий стыд. Шеонанра всегда гордился своей силой, зная, что даже квуйя дивились его отточенному мастерству. Но сейчас он просто человек, обычный смертный, вдыхающий вонь своего тела, приправленную запахом гари.

Истинное солнце встает позади него.

Он видит тень Порога, хрупкий изогнутый силуэт, протянувшийся сгорбленной аркой над устремленным ввысь золотящимся рогом. И наблюдает как творение Ремесленника медленно, но столь же неуклонно как наступающий рассвет, падает, рушится, погружаясь во вскрытую ими утробу Преград.

Он непроизвольно дрожит.

Лишь когда первые лучи восходящего солнца вырисовывают во мраке его очертания, он встает, распрямившись, попирая собственную тень.

Как может обычное знание повелевать подобным ужасом?

Он увидит сам.

Всего центра огромного зала как не бывало.

Мангаэкка неспроста обосновалась здесь. Неспроста они возвели Ногараль над руинами древнего Вири. Намереваясь разграбить мертвую Обитель, они обнаружили грандиозный вертикальный тоннель — Колодец Вири — осевую структуру всего исполинского подземного города. И невольно создали ловушку, что теперь принесет гибель прославленному Титирге.

Гигантская влажная роза, растущая из промозглой тьмы, вонь гниющей горы, выдолбленной и раскопанной до самых глубин. В древности Колодец наполняли шумы Вири — города столь же властного, как Иштеребинт и столь же бездонного, прогрызшего сами корни этого мира. Шеонанра на мгновение потерял равновесие, ошеломленный видом изрытой пещерами пропасти, внезапно открывшейся рядом с ним и под ним. Встав поустойчевее, он слегка подался вперед и смачно плюнул вослед своему врагу.

— Тикхус пир йелмор грэум нихаль! (14) — возгласил он древнее проклятие своих праотцов.

Краем глаза он вдруг заметил внизу, во тьме каменного колодца, мерцающую белую искру. Из смрадной бездны донеслись отдаленные раскаты колдовской Песни.

Шеонанра в неверии моргнул.

— Быстрее! — голосом, подобным хриплому песьему лаю, вскричал нагой инхорой.

Щурясь, он входит в золотистый сумрак. Прах клубится вокруг его ног. Пылинки, блестят, кружась в пробивающемся внутрь солнечном свете, а затем исчезают в окружающей темноте. Вглядевшись, он замечает внутри иное сияние — более знойное, текучее, колеблющееся и дрожащее, будто преломленное водой.

Человек и инхорой вознесли Напевы Разрушения, обрушивая края округлой дыры, откалывая целые скалы и швыряя их вниз — в самые недра горы. Пасть Колодца грохочущей, неудержимой лавиной осыпалась в собственную глотку. Проломив каменные своды Ашинны, они обнажили фальшивую синеву ночного неба. Ступили под свет обманного солнца...

Тяжело взмахивая кожистыми крыльями, инхорой поднялся ввысь, скользя в потоках неослабевающего ветра, кружась подобно стервятнику, заметившему мертвечину; человек же медленно карабкался в небо, творя под ногами фантомы колдовской тверди. Их просвеченные до черепов головы сияли, подобно чашам, наполненным мистическим светом. Казалось, их разрозненные голоса доносятся от самого края горизонта, подобно грозному рёву разгневанных богов. И свет Дуирналь омывал их так, что они сияли, будто паря в лучах заходящего солнца. Собственные тени наполовину скрывали их и с определенных углов зрения они казались почти не существующими — лишь образами, силуэтами тех, кем они когда-то были.

Колдовство квуйя терзало небеса. Постройки, в которые вонзались пылающие геометрические линии и фигуры, обрушивались и падали, складываясь сами в себя. Ауранг крушил крепость снаружи, паря вокруг нее широкими кругами, медленно, с трудом преодолевая на подъеме сопротивление ветра, а затем пикируя вниз по нисходящей дуге. Мистическое сияние Светоча нагревало одежду, щипало кожу. Шеонанра раздирал Ногараль изнутри, зависнув над кругом Ашинны, его волосы и одежды развевались в пронизывающих струях ветра подобно растрепанным лентам и жутким плавникам. Куски крепостной стены ввергались в раскрывшийся зев, с ревом и грохотом протискиваясь сквозь глотку Колодца. Оставшаяся в крепости мебель, мгновенно вспыхивая от жара колдовского пламени, скользила и падала вниз, подобно брошенным в колодец факелам, а затем исчезала во тьме, оставляя за собой облака оранжевых искр.

Вместе они разнесли Ногараль, Высокий Круг, и затолкали руины в ненасытную пасть Колодца Вири.

Он слышит это — далекий ветер, стоны и плач немыслимой массы существ, их сливающийся воедино всеобщий вой. Ужас пронзает иглами его кожу. Он чувствует это — пылающий покров, простершийся прямо над ним, отблеск раскаленного пламени…

Шеонанра поднимает взгляд.

Наконец, они остановились, чтобы оценить результаты своих усилий, инхорой приземлился на призрачную твердь рядом с Шеонанрой. Багровый свет фальшивого солнца омывал южные склоны, окрашивая неисчислимые трещины, избороздившие картину невероятного разгрома и опустошения. И они возликовали — человек и инхорой...

Они и не догадывались, сколь немыслимая разрушительная мощь подвластна их колдовству.

Небеса раскололись. Айрос содрогнулся. Рукотворное солнце опрокинулось, вращение его зеркал замерло. Потоки лавы вырвались наружу в основании горы, едва видимые в ослепительном сиянии Светоча. Груда камней, что недавно была твердыней Ногараль, вздрогнула, а затем рухнула вниз, подобно вдруг просевшему матерчатому куполу. Курган стал чашей. Сияние стало тенью. Гора, где гнили руины Вири, зазмеилась бесчисленными разломами, как во времена чудовищного катаклизма, вызванного ударом Ковчега о землю. Подземная Обитель сложилась сама в себя и обвалилась внутрь, схлопываясь ярус за ярусом, зал за залом, пока, наконец, не оказалась полностью уничтоженной этим завершающим ударом. Окончательным поруганием.

Человек и инхорой рухнули вслед за сокрушенной горой. Сила колдовства, что позволяла им попирать небеса, была привязана к земле, к ее колдовскому отражению в воздухе, сотворенному Шеонанрой. И теперь, когда склоны Айроса стали грудой искореженных скал далеко внизу, образ, значение и суть чародейских Напевов вдруг сами по себе перестали быть. Их спасли лишь крылья Ауранга. Инхорой подхватил летящего в убийственную бездну человека и унес его вверх, за пределы фальшивой лазури – к истине, что суть холод и ночь.

Они опустились на самый край провала. Сияние Дуирналь освещало растерзанный ландшафт, отбрасывая их тени глубоко в недра исполинской воронки. Земля всё ещё содрогалась, эхом отзываясь на продолжающиеся в ее чреве разрушения, поверх руин поднимались облака клубящейся пыли.

Шеонанра разразился смехом изумленного, шального ребенка, вдруг обнаружившего, что учиненный им разгром столь грандиозен, что в это почти невозможно поверить. Снова он кощунственно надругался над Судьбой, пройдя путями, незримыми для Богов. Приняв это как Знамение, он восторжествовал, сознавая, что ненавистный враг теперь погребен в бездонной яме и не насыпан курган, отмечающий место, где тот пал столь бесславно. И, будто откликаясь на раскаты подземного грома, он вознес свою песнь, как надлежало наследнику Длинных Костей, истинному сыну Умерау:

Разбит щит, и спесь твоя сокрушена,

С потоками крови вся ярость ушла,

Лей слезы, в моей умирая тени,

О чести поруганной молча скорби,

Взмолись же о детях, что ныне рабы,

И о любимых, что мной растлены.

Так возглашал свой пеан Великий Мастер Мангаэкки — погребальную песнь над павшим врагом, победный гимн, прославлявший и его самого и мощь их Святого Консульта.

Ничто не свете не имеет значения, кроме того, что им довелось узреть. Ничто.

Они слились на дымящихся склонах. Человек и инхорой. Их силуэты сплелись, изгибаясь в лучах бесконечного колдовского заката. Они стонали от восхищения, хрипели в исступленном восторге, широко раскрыв изумленные глаза. Их вопли неслись над колоссальной, усыпанной руинами чашей, над пламенем, окутавшим нисходящие ярусы Вири, что торчали наружу, подобно рядам зубов в акульей глотке.

И сияние запятнанного Меткой Светоча заливало всё вокруг оскверненным светом. Тлеющий очаг ложного солнца под покровом ночи.

Безграничной ночи.

1. Так его называли норсираи. Нелюди звали его Вири Холотай — Палаты Вири

2. Благословенное Низвержение, день, когда Ангелы Плоти сошли на землю из Пустоты.

3. Гвоздь Небес на человеческих языках

4. Известный как Ремесленник. Нелюдь-сику, основатель Школы Митралик — магической школы артефакторов — создателей колдовских творений и механизмов

5. Основанной Гин'юрсисом, Святым сику, во времена нелюдского Наставничества

6. Это было смутное время в истории кондской империи, когда набеги скинтиев вынудили Всевеликого Короля, столь оклеветанного позже Аулюнау Кава-Имвуллара (1091-1124), наложить на Всевеличие непомерные налоги

7. Пришедшее из древней Умерау обозначение колдуна, в свою очередь происходящее от шаманского культа Хульва Ильруга — «Внутренняя Бездна»

8. Онкис — богиня надежды и стремлений, иногда изображаемая как предсказательница и владычица человеческих мыслей и побуждений

9. Разновидность дымного виски, изготовленного из солода, подкопченого на тлеющем торфе

10. Это не соответствует действительности. Аулюнау Кава-Имвуллар был вынужден платить скинтийским племенам Белых норсираев дань, точные размеры которой неизвестны, однако совершенно очевидно что она была достаточно велика, чтобы на протяжении длительного времени наносить кондийскому Умерау весьма заметный ущерб

11. Сохонк — самая крупная из Школ времен нелюдского наставничества, могла похвастаться не более, чем пятьюдесятью колдунами высокого ранга. Мангаэкка, вероятно, имела в своем составе не более тридцати

12. Казначея

13. Косвенный намек на то, что Вири был уничтожен падением Ковчега, а значит инхороями

14. Смерть говорит, что учится тебе уже поздно!