Немного напомнило «красного Пинкертона» Мариэтты Шагинян: яркий, словно на одном выдохе написанный роман с невероятными изобретениями, убийствами, погонями и непременной «роковой» красоткой. Хотя «Гиперболоид» серьезнее и в нем меньше литературного хулиганства. Но он столь же кинематографичен и стремителен.

Шедевром его делает выразительная обрисовка характеров. Это уже второй слой, прячущийся под приключенческими эпизодами: бешеная страсть Гарина, его особая жадность к жизни, к власти... Из второстепенных героев почему-то запомнился несчастный Манцев, его полуразрушенное зимовье и козёл Машка.

Захватывает атмосфера бурного и фантастического начала ХХ века. Здесь все — и вера в безграничную власть науки, и зарождающийся фашизм, и революция, и видения грядущих войн. А лучше всего, наверное, — сцены гаринской «диктатуры» в Вашингтоне. Несчастный диктатор не может даже выпить коньяку с утра: имидж оказывается куда более могущественным повелителем, чем сам повелитель.

Карачевское княжество — слабое и малозаметное, к тому же далекое от центров русского летописания. Но для Михаила Каратеева карачевские князья — собственные предки, и о них хочется рассказать миру.

С первых же страниц становится ясно, куда мы попали: в добротный исторический роман, вполне в традиции советской исторической прозы (даром что издание эмигрантское). Уместные исторические справки перемежаются с довольно немудреной историей юного карачевского князя.

Язык романа в меру стилизован — в самый раз, чтобы прочувствовать эпоху, но не утонуть в незнакомых словах. В укор книге можно поставить разве что излишнюю гладкость повествования: от начала и до конца оно чересчур предсказуемо. Да ещё простодушное упорство, с которым Каратеев объясняет все дурное на Руси тлетворным влиянием Запада.

Сказочно-фольклорный сюжет — вот что бросается в глаза первым делом. Все мы в детстве с замиранием сердца слушали истории о том, как злобный Кощей похищает Василису, а Иван-царевич разыскивает невесту за тридевять земель. В такую вот историю и попадают Ренцо и Лючия — крестьяне с гор Ломбардии. Лючия — одно из тех ангелоподобных существ, без которых трудно представить себе роман XIX века. Ренцо более реален, он может и напиться в неподходящей компании, и некстати замешаться в голодный бунт, но не лишен смекалки и обаяния. Но смекалка и честность — это так мало, когда в дело вмешивается знатный и влиятельный дон Родриго. Перед ним Ренцо и Лючия совершенно беззащитны.

Простота, даже некоторая лубочность сюжета — не баг, а фича. Собственно, сюжет нужен автору лишь в качестве приманки, чтобы разбавить длинные рассуждения об истории Милана. Это особенно хорошо видно во второй половине книги. Распихав бедных обрученных по разным углам и напрочь забыв о злодее доне Родриго, Мандзони с головой погружается в перипетии итальянского XVII века.

Так что жаждущим романтики или приключений я не стала бы советовать роман Мандзони.

Зато здесь можно найти обстоятельное повествование о закостенелом, безнадежно коррумпированном обществе, рассказанное тоном легкой иронии. Вот как идет, например, беседа Ренцо с адвокатом Крючкотвором. Вначале адвокат полагает, что крестьянин пришел к нему от лица какого-нибудь вельможи: «Вы должны назвать то лицо, которое дало вам поручение, — разумеется, это особа знатная и в таком случае я сам схожу к нему, это так уж полагается. Понятно, я не стану ему говорить, что узнал от вас про данное им поручение, — в этом вы уж положитесь на меня. Я скажу ему, что пришёл умолять его заступиться за бедного оклеветанного парня. С ним вместе я и предприму нужные шаги к тому, чтобы закончить дело по-хорошему. Поймите вы, — спасая себя, он спасёт и вас». Но вдруг узнает, что все наоборот, и Ренцо встал знатному вельможе поперек дороги: « — Что вы! — быстро прервал его доктор, нахмурив брови, сморщив красный свой нос и скривив рот. — Что вы! И зачем вы приходите забивать мне голову подобным вздором? Ведите такие разговоры между собой, раз вы не умеете взвешивать своих слов; и не ходите вы за этим к благородному человеку, который знает цену словам. Ступайте, ступайте: вы сами не понимаете того, что говорите!» Серьезный тон удается Мандзони куда хуже: когда ирония автору отказывает, роман воспаряет в выси прописной морали.

А картины созданы впечатляющие. По Ломбардии проезжают все четыре всадника Апокалипсиса. Неурожай и голод, попытки народа добиться справедливости и попытки властей усмирить бунтующий народ сменяются новой мрачной картиной. Через Ломбардию проходят ландскнехты: регион краешком задела Тридцатилетняя война — грабежами, насилиями, пытками. И наконец, как будто всего этого еще мало, в Милан приходит чума...

А Ренцо и Лючия? Не волнуйтесь, о них все же вспомнят — под самый занавес.

Роскошен язык, которым написан роман. Повествование плавное, точно привольно разливается степная река. Великолепно получился фэнтезийный мир, сплетенный из скифских, алтайских и каких-то еще экзотических мифологических систем. С этнографической точностью прописаны обычаи кочевого народа. Естественно и непринужденно скользят по страницах духи-ээ. Здесь мечтают о таинственной Золотой реке и растят коней золотой масти. Смеются на посиделках и хвастаются расшитыми бисером подошвами сапожков. Воюют с соседями и заклинают духов.

Особый мир — амазонки, Луноликой матери девы. Нестареющие, непобедимые в бою, окруженные стаей подвластных им ээ. Такой мечтает стать и главная героиня — царевна Ал-Аштара.

Живыми, из плоти и крови получились и она, и четыре ее подруги — девчонки, избранные стать амазонками. Они очень узнаваемы, они наши хорошие знакомые. С той я сидела на одной парте, эта жила в соседнем подъезде... Ал-Аштара была у нас старостой класса. Отличница и дочь влиятельных родителей, она никак не могла взять в толк, зачем на нее свалилась этакая морока. Поначалу я недоумевала. Ведь здесь у нас фэнтезийный мир, и выбор кандидаток делают духи, а они, в отличие от учителей, вроде бы ошибаться не должны. Тогда как в отряд воинов-амазонок попали Ильдаза и Ак-Дирьи, которым вся радость жизни — строить глазки и сплетничать? Как стала вождем эта самая Ал-Аштара, не слишком сообразительная и на редкость лишенная лидерских качеств?

Но судьба в лице автора расставила все и всех по своим местам, река повествования потекла дальше. И я уже с интересом следила, как Ал-Аштаре пришлось уже не на словах только, а на самом деле примерять на себя долю вождя.

И вновь поднимается загадочный туман, на другом берегу реки встают темные тени древнего народа Чу — то ли духов, то ли чудовищ. Мир, созданный автором, манит к себе, не хочет отпускать.

Великий князь Иван не читал Макиавелли хотя бы потому, что «Государь» не был еще написан. И флорентийский секретарь, конечно, понятия не имел о делах далекой Московии. А все же Иван III — макиавеллист в полном смысле слова. Вся жизнь, вся деятельность великого князя посвящена грандиозной задаче собирания русских земель. Перед ним маячит идеал вольной, сильной Руси, и на пути к своей мечте он не щадит никого и ничего, становится и львом, и лисицей. Разорять руками татар Киев, создавать пятую колонну в Новгороде и Пскове, уничтожать несогласных, жениться на наследнице византийских императоров, строить великолепный ансамбль Кремля и без боя победить Ахмата на Угре — тут всякое лыко в строку. Загнать любимую женщину в монастырь, рассориться с младшими братьями, сыну (Ивану Молодому) дать злую мачеху — да, и это тоже необходимо во имя величия и славы государства. Язвицкий откровенно восхищается героем, да Иван III и заслужил восхищение. А все же, как это часто бывает, Иван III путает Россию с Москвой, а Москву — с собственной персоной, и, кажется, порой прикрывает государственными интересами свою жадность, податливость на лесть или свой деспотизм. Выразительный получился образ! Один грозный взгляд государя как психологическая характеристика дорогого стоит.

Рассказ о нем ведется подробно, не упуская ни одной яркой детали, ни одного сколько-нибудь примечательного эпизода. Надо отдать должное писателю: он переработал тонны материалов. Красочная речь максимально стилизована под XV век, всяческие «яз», «пошто», «баить» и прочее заставляют — хочешь не хочешь! — вжиться в эпоху. Автор даже дни и месяцы именует не просто так, обозначая время действия какой-нибудь витиеватой фразой вроде «Илья Пророк уж два часа уволок».

В то же время Язвицкий несколько перестарался со славословиями Ивану III в стиле «его слова превосходны, его дела бесподобны». Например, автор просто-таки извивается ужом, пытаясь доказать, что московское самодержавие всяко лучше новгородской республики. И такие эти новгородцы, и сякие, и бояре у них крестьян обижают, и союз их с польским королем — прямая измена родине и православию. Как только речь заходит о Москве, ракурс мгновенно меняется, о Юрьевом дне и закрепощении мужичков говорится стыдливой скороговоркой ближе к финалу, а союз Ивана III с крымским ханом — это не измена православию, а государственная мудрость.

Не во всем государь всея Руси так хорош, как кажется автору. В чем-то он — во всяком случае, в романе — еще остается человеком Средневековья и совершенно не понимает европейцев, оставивших свои Средние века в прошлом. Вот его представления о внешней политике: он уверен, что папа римский только и мечтает, что организовать крестовый поход на турок. В ренессансной Европе в эти рыцарские игрушки уже не играют... И интересы государства Иван III все еще видит по-средневековому: военная мощь да чистота веры. Его послы приезжают в Рим как туристы: пофыркать на итальянский климат и католические богослужения и вернуться в Москву успокоенными — по части духовности русских никто не переплюнет! А между тем в Москве даже некому починить сломавшиеся часы. И ни сам великий князь, ни его бояре не понимают, что в новом мире, рождающемся в Европе XV века, технологии куда важнее религии. До петровской модернизации еще долгие столетия.

Оборотной стороной авторской симпатии к Ивану Великому становится и полнейшая бесцветность всех прочих персонажей; все они — лишь автоматы, способные либо поддакивать государю (положительные герои), либо вяло пакостить (злодеи). С женскими персонажами еще хуже. Все эти Марьюшки, Дарьюшки, Оленушки на одно лицо — ну просто сахарные куколки! Некоторая надежда была у меня на Софью Палеолог, но губу пришлось закатать. В реальности женщина умная, сильная, образованная, здесь она по воле автора оказывается задвинута в самый дальний угол спальни, где может пролепетать несколько фраз из итальянского разговорника. Ах, да, еще она плетет какие-то неуклюжие козни, видимо, из чистой любви к интригам (ей-то какая корысть от ослабления Москвы?). Все, что обычно связывают с именем Софьи, включая даже византийского гербового орла, появляется на Руси как бы само собой, ниоткуда. С другой стороны, Марфе Посаднице в романе не повезло еще больше: она вообще ни разу не появляется в кадре!

По-хорошему, это, конечно, лютый трэш. Но поскольку трэш имеет в данном случае благородную патину старины, то и обращаться с ним хочется, как с антикварной вещью. Ясно ведь, что люди так себя не ведут, так не говорят, так не думают, что безупречное благородство, как и беспросветная подлость, встречаются в основном в таких вот романах... А читается все равно с интересом. Я улыбалась тяжеловесному юмору в сценах с незадачливыми директорами Оперы. Я с удовольствием проникала в тайны театральных подземелий. Я даже где-то сочувствовала бедному Призраку Оперы — он ведь не виноват, что не так смазлив, как виконт Рауль. И лишь снисходительно пожимала плечами на пассажах вроде такого:

- Кристина! Кристина! Вы не отвечаете! Не умерли ли вы в момент всеохватывающего ужаса от горячего дыхания монстра?

Это, если вы не догадались, Рауль в панике зовет пропавшую возлюбленную — а вы попробуйте проговорить этакую фразочку не то что в панике, а хотя бы спокойно сидя с книгой в руках!

Каких только артуриан не знает XX век! Героические и иронические, натуралистические и возвышенные. Но толкиновская — особенная. Это попытка воссоздать артуровский эпос, каким его могли видеть среднеанглийские поэты. Это постоянная для Толкина тема «обреченного мира», вдвойне прекрасного именно потому, что его гибель уже близка:

Древний мир движется к гибели,

И волна времени восстает супротив него.

Собственно говоря, артуровский мир уже рухнул; его погубили безжалостная красота Гвиневеры, измена Ланселота и раздор среди рыцарей.

Потому и обречен поход Артура то ли в Восточную Европу, то ли к Мглистым горам — Хитаэглир — странный поход, в котором, кажется, войско не встречает никого, кроме призраков. Надежда переломить ход событий оказывается обманной.

И еще, пожалуй, не менее важно здесь столкновение мира волшебства и идущего ему на смену мира, лишенного магии (воплощением которого становится Мордред). Чарами окружен Артур и его рыцари. Сверхъестественным существом представляется и Гвиневера, прекрасная как фея, с хрустально-холодными глазами, «рожденная мужам на муки». Не случайно она в поэме не скрывается от Мордреда в Тауэре (как в средневековой артуриане), а исчезает в неком «сокрытом королевстве», среди теней и туманов.

Как противопоставлены друг другу персонажи, так контрастны и локации, где протекает действие.

Края, по которым странствует Артур со своим войском, прекрасно знакомы всем любителям творчества Толкина: «мглистый Мирквуд», с весьма узнаваемыми «предгорьями пасмурными, приютом демонов» (орков?), напоминает не реальную континентальную Европу, а именно Средиземье. Таинственные и полные смутной угрозы земли, может быть, не столь далекие и от волшебных синих лесов, где бродит Куллерво в другой толкиновской поэме.

И от всей сумрачной мистики — отрезвляющий переход к вполне реальной саксонской угрозе и предательству Мордреда:

Йорк в осаде и сдался Линкольн,

Пылает пожарами побережье Кента.

Если Артур блуждает по местам странным и волшебным, то Британия, где остался Мордред, напротив, лишена мистического ореола полностью. Артур и Гавейн видят Дикую Охоту и могут призвать эльфов в свое войско — Мордред, кажется, о подобных вещах никогда не думал.

Трудно сказать, чем могла бы стать эта поэма, будь она завершена. В написанных песнях автор сумел лишь наметить основные темы, лишь подразнил грандиозным замыслом.

Монотонно, как ветер в степи, звучит моринхур — монгольская «скрипка». Сказитель тянет речитативом бесконечное, как сама Великая степь, сказание — «Сокровенное сказание монголов» о рыжебородом Чингис-хане:

Смелой родилась наша мать-Учжин.

Чад своих благословенных вот как растила:

С лыковым лукошком в степь уйдет,

На варево деткам корней накопает,

Корней судун да корней кичигина.

***

Черемухой да луком вскормленные

Доросли до ханского величия.

Конечно же, такой резкий взлет — от «корней судун» до ханского величия — прямо-таки просится в роман. И Исай Калашников с удовольствием использует открывшуюся возможность сплести длинное повествование об унижении и власти, о дружбе и предательстве. Нет, не одно повествование — в его романе уживается множество историй, переплетенных в сложный узор. В центре внимания, конечно же, путь Темучина — Чингисхана. Главный герой меняется, проходя путь от обездоленного юнца, заносчивого и трусоватого (чего уж греха таить!), до безжалостного правителя степной империи. На своем опыте он постигает чеканные макиавеллистские максимы: «Не родство, не дружба удерживают людей под одной рукой. Страх. Всели страх в сердце человека, и он твой раб. Страх заставляет покоряться и повиноваться. Кто не боится тебя, тот становится твоим врагом». Следить за процессом было крайне познавательно.

Но и боковые линии не менее интересны. Сюжет создания нового государства вовлекает в свой водоворот многие жизни: веселого болтуна Тайчу-Кури; бежавшего из степей пленника-китайца Хо; высокородного нойона, темучинова побратима Джамуху; и даже самого «пресвитера Иоанна» — кереитского хана-христианина Ван-хана. Из этой компании Тайчу-Кури наиболее симпатичен, с его-то жизнерадостным и мудрым стоицизмом: «Если меня ругают, я всегда говорю себе — хорошо, что не бьют, когда бьют — хорошо, что не ломают кости, а ломают кости — хорошо, что в живых оставляют. Так говорю себе и всегда доволен бываю. Пока жив, все можно пережить и наладить». Столь же интересен, хотя и совсем не симпатичен, шаман Теб-тэнгри, этакий степной Ришелье. Без него не бывать бы Темучину Чингисханом! Внимание привлекает и Джучи, который здесь фигура трагическая, «кукушонок» среди чингизидов. А вот Ван-хан и особенно Джамуха очень уж подходят под описание, данное циничным флорентийцем: «неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману»... Но и они — не опереточные злодеи, психология предателя Джамухи прорисована так же тщательно, как и у центрального персонажа.

Роман Исая Калайшникова прекрасно дополняет великолепную трилогию Василия Яна, показывая, как началось то, что закончилось пожарами Рязани, Владимира, Киева...

Человек жизни правильной и несчастливой. Нормальный человек в безумном мире. Человек, чье сердце разорвалось от сурового негодования. Таким предстает Свифт в глазах своего советского биографа.

Шаг за шагом, от юношеской мечты «совершенствовать человеческий род» все дальше в «отдаленные страны» мысли и чувства уводит Свифт своего биографа. По громадному Бедламу идут они вдвоем — Свифт и Михаил Левидов — и сумасшедшим этим домом оказывается сама Англия XVIII в. Вымести отживший сор суеверий — деспотизма — подлости мечтает Свифт. И создать хотя бы островок разума и честности — хотя бы в виде торийского министерства — пытается Свифт. И опрокинуть, разбить неподъемную глыбу ирландского горя пробует он. И гибнет он, побежденный, трагический Гулливер, обреченный умирать в стране еху. Необыкновенно яркая книга рассказывает о необыкновенно ярком человеке.

Столь могуч, столь глубок и столь проницателен ум человеческий, что он, без сомнения, возвышается и возносится над всеми прочими человеческими способностями, какие только существуют на свете. И недаром поэтому говорится, что мудрому подвластны и звёзды.

Джанфранческо Страпарола

Научная фантастика 50-х, 60-х годов вызывает у меня восхищение прежде всего своей неудержимой способностью мечтать. Как это, должно быть, читалось тогда, в 1957 году, под позывные первого искусственного спутника Земли! Прошло шесть десятилетий, и впечатление более противоречивое. Что-то наивно, что-то суховато, что-то успело морально устареть... что-то грандиозно!

Несколько сюжетных линий переплетаются между собой: путешествие звездолета «Тантра» к погибшей планете Зирда и приключения в системе железной звезды; археологические раскопки Веды Конг; опасные эксперименты Рен Боза и Мвен Маса. Здесь и драма идей, и любовные истории, но все же сюжет при этом вовсе не главное. Он служит, в конечном итоге, для панорамного показа коммунистической утопии.

Земля будущего, перекроенная для более уютного существования, не знает полярной зимы, пустынь и опасных хищников. (Замечу в скобках, что живучестью постоянно истребляемых акул и гигантских осьминогов невозможно не восхититься: они выживают все равно.) Люди живут в комфортной зоне субтропиков, умеренные зоны пущены под пастбища. Невероятные города, подобные то спиралям, то гигантским пирамидам, населены совершенно особенными людьми. Одна из самых заветных мыслей Ефремова — без идеального человека общество не может быть идеальным. Они полны внутренней гармонии, его герои, они открыты новому и влюблены в созидание. Их речь перенасыщена научными терминами, даже в обычном разговоре. Они немногословны и не слишком эмоциональны. Они холодноваты? Наверное, да. Пылкой и порывистой Чаре Нанди в этом слишком рациональном мире бывает тесно.

Да и сам текст «Туманности Андромеды» может показаться чересчур расчисленным... Но черные маки на погибшей планете!.. Яркие детали прочно удерживают читательское внимание.

P.S. Забавно было ловить в ефремовских видениях сбывшиеся предсказания будущего, пусть даже это мелочи в общей картине его масштабной утопии. Люди Эры Великого Кольца читают электронные книги, носят с собой мобильники (радиотелефоны), знают аналог Интернета в связке со скайпом (ТВФ, позволяющий получать информацию из памятных машин всего мира).

«Повести Белкина» очень просты по форме, лаконичны — ни одного лишнего слова, ни одного ненужного эпизода. Именно в рамках той программы, которую Пушкин набросал для себя в «Евгении Онегине»: «...перескажу простые речи отца иль дяди-старика...» Не случайно же в большинстве случаев главные герои — люди совершенно незаметные, может быть, провинциальные барышни, или несчастный станционный смотритель, или гробовщик. Их истории разноплановы по стилистике, тут и романтическое повествование о страшной мести («Выстрел»), и сентименталистские любовные эпизоды («Метель», «Барышня-крестьянка»), и готика («Гробовщик»). Но каждый раз автор демонстративно отказывается следовать сложившимся канонам. Смысл мести Сильвио именно в том, что он не выстрелил. Дочь Самсона Вырина — не традиционная невинная жертва обольстителя и в финале не в пруд кидается, как карамзинская Лиза, а живет со своим гусаром в ладу и мире. Замогильные гости гробовщика — забавно, а не страшно. Если искать общий стержень всех пяти повестей, то им будет, наверное, авторская ирония. Легкий иронический намек, который внезапно снимает серьезность ситуации и возвращает нас с небес на землю. Вот как в «Метели» в самый патетический момент объяснения героиня замечает, что ее поклонник заговорил цитатами из «Новой Элоизы». И еще немного — идиллия, вроде маленького домика Вырина с бальзаминами на окнах.

Нет, не буду писать про самураев. Мне действительно показалось, что герой — переодетый японец. Но всерьез зацепило совсем другое.

Кажется, в первый раз мне выпал случай задуматься, а стоит ли восхищаться старой доброй довоенной Англией. Ее олицетворение в романе — лорд Дарлингтон, безукоризненный джентльмен, воплощение рыцарского духа, благородства и деликатности. В нем все то, чем по праву восторгаются ценители викторианской, эдвардианской и прочих славных эпох английской истории. Но он откровенно симпатизирует нацистам и мечтает установить в стране диктатуру. Рассказчик, дворецкий Стивенс, совершенно справедливо отмечает, что таких лордов и леди в довоенной Англии было предостаточно — Дарлингтон ни в коей мере не исключение. За великолепным фасадом «джентльмена старой школы», за словами о чести и уважении к поверженному врагу внезапно оказывается нечто совсем не столь возвышенное.

Сам Стивенс вызывает то легкое возмущение, как у мисс Кентон (да когда же ты расшевелишься, чурбан!), то почти жалость. В финале он осознает, что отдал лорду Дарлингтону все лучшее, чем был наделен, и больше ничего не осталось. А что он получил взамен? Сознание, что три раза подавал бренди Черчиллю?

И здесь автор хорошо показывает, как за внешним безупречным достоинством прячется, возможно, утрата чего-то очень важного, может быть, самого важного в человеческой жизни. Вот хотя бы сцена, когда умирает отец Стивенса. В доме как раз грандиозный прием, и все же экономка и кухарка находят время посидеть с умирающим. Но где же его сын, безупречный дворецкий? А он не может отлучиться из гостиной. Чем он там занят настолько важным, что его нельзя заменить даже в такой момент? Нам об этом не сообщают, и, думаю, намеренно; возникает яркое противопоставление. С одной стороны, смертельно больной отец, с другой — безликие «дела»... И Стивенс выбирает второе! Ведь это страшно, правда?

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

Что выбрал арап себе сударушку,

Черный ворон белую лебедушку.

Ну просто хочется рвать и метать: такая великолепная вещь — и не закончена! В утешение читателю остается роскошная панорама петровского «парадиза», новой столицы, где «не было ничего великолепного, кроме Невы, неукрашенной еще гранитною рамою, но уже покрытой военными и торговыми судами». Вы побываете на ассамблее и на обеде у знатного боярина Ржевского. Вы увидите зарождающуюся историю брака арапа Ибрагима и боярышни Натальи (ах, колдовское имя пушкинского творчества! на самом деле жену Ибрагима звали Евдокией). К несчастью для Ибрагима, у его невесты на сердце совсем другое, и повесть обрывается на том драматическом моменте, когда сердечный друг Валериан возвращается домой, чтобы узнать о скорой свадьбе своей возлюбленной... Финал (кажется, это был спойлер?), увы, приходится искать в бракоразводных делах XVIII в. — первый брак Ибрагима в реальности закончился трагически и, как можно догадываться, в романе его ждало примерно то же.

Легкая сказка о симпатичном и уютном будущем. Будущее, которое мы видим глазами 12-летнего мальчика. Славный мир детства, когда мечта — это наесться мороженого (и шоколадного, и яблочного, и клубничного, и ананасово-мятного!), а потом слетать на Луну туристом. Для Коли XXI век оказывается огромным красочным парком атракционов. Сам он, наверное, был бы доволен и космозоопарком. Но чтобы читателю не заскучать в этакой идиллии, весьма кстати на сцене появляются бравые космические пираты Весельчак У и Крыс, и начинается охота за редким прибором миелофоном. Теперь уже любимая героиня автора — Алиса — перемещается в 1982 год, оказываясь среди обычных московских школьников. Кир Булычев создает обаятельную стилизацию под детское восприятие, когда дверь родной квартиры с наброшенной цепочкой кажется защитой от любых зол, а любые авантюры непременно кончатся хорошо. Такую историю мог бы рассказать кто-то из учеников 6 «Б».

На мой взгляд, она могла быть еще лучше, если бы поменьше было описаний того, как хорошо Алиса прыгает в высоту/говорит по-английски/знает высшую математику. Забавный момент: в «Сто лет тому вперед» Алиса уверяет, что знает восемь языков, в том числе японский, но уже в следующей повести цикла не может прочесть японскую надпись.

Ай-вай, и у нас такое пишут? Неформат же, совершенный неформат! Никакой же жалости к несчастному современному читателю, знать не знающему никаких улемов да гулямов. Да что там — и самого имени Рудаки не слыхавшему. А Андрей Волос попросту берет читателя и бросает в ту самую яму, где эмир благородной Бухары держит своих преступников и откуда вместе с главным героем придется выбираться. Да еще искать для себя новую жизнь, а может, и новое счастье. И вьется-кружится пыльная дорога в благословенном Мавераннахре. И пусть лишь в памяти Рудаки, но будут еще капустные листья с певучими строками на Стене Поэтов, и «восточный Ренессанс» при дворе просвещенного эмира Назра тоже будет, и придворные интриги — да мало ли, что. Целая жизнь будет. И как же это здорово на самом деле — словно сработала наконец машина времени, и ты оказался за тысячу лет и тысячу фарсахов от дома. И увидел невиданное, и узнал незнаемое... А еще в романе таится мудрость, горькая мудрость поэта, выстраданная и в славе, и в опале. Как хорошо, что такие книги бывают!

И вместо спойлера:

Однажды время мимоходом отличный мне дало совет

(Ведь время, если поразмыслить, умней, чем весь ученый свет)

«О Рудаки, – оно сказало, – не зарься на чужое счастье.

Твоя судьба не из завидных, но и такой у многих нет».

Начинается сборник вполне логично — по хронологии — но при этом ужасно неудачно: с безупречно нравственной и умопомрачительно скучной повести Фенелона. В общем, недалеко ушли от него высокопарные «Арзас и Исмения» Монтескье, и «Люси и Мелани» д'Арно. Не удивительно, что все три автора предпочли поместить своих героев подальше от собственного времени: Фенелон — в условную Древнюю Грецию, Монтескье — на столь же условный Древний Восток. Д'Арно вроде повествует о Франции, пусть и в эпоху религиозных войн, да только получается тоже некое условное пространство, где только и могут выжить удивительные существа, о которых он пишет. Если добродетель, то непреклонная, если благодарность, то вечная. Сюда же примыкает ходульная «Монахиня поневоле» Ретифа де ла Бретона, где нереальная добродетель соседствует с нереальным пороком, да так, что поверить автору никак не получается.

Ступенью выше в своем личном рейтинге я поместила бы «Мщение, не осуществленное из-за любви» Лесажа — явный фанфик на безмерно популярного корнелевского «Сида» — и «Клодину» Флориана, которая, как я подозреваю, тоже фанфик, только на «Новую Элоизу» Руссо. Это вещи довольно-таки проходные, как я понимаю, даже для своего времени. Вообще, в антологии несколько повестей весьма бесцветных.

Третье место я отдала бы изящной галантной повести Мариво о любовных похождениях юной кокетки («Письма, повествующие о неком похождении»); нарочито простодушной (а на самом деле — вовсе нет) «Истории г-жи Аллен и г-на аббата Эврара» Кейлюса; и занимательным сюжетам Прево («История донны Марии», «Приключения прекрасной мусульманки»). Недурна и «Алина, королева Голконды» Буфлера, в которой переусложненная интрига скрашивается очевидной иронией.

На втором месте — три сказки-пародии. «Зюльми и Зельмаида» Вуазенона откровенно высмеивает популярные в то время литературные сказки, выворачивая наизнанку сложившиеся штампы. Мудрая фея Разумница не может воспитать по своим принципам ни одного из учеников, а когда это ей все-таки удается, ученики не могут прижиться в реальном мире. Убежище благочестивых дев оказывается на поверку весьма фривольным, а героиня все же не может пройти через волшебные ворота, не пропускающие согрешивших девиц, но автор выпутывается из затруднения довольно остроумно. «Красавица по воле случая» Казота начинается вроде бы с привычной для Просвещения критики суеверий: главный герой свихнулся на волшебных сказках и одержим желанием жениться на фее, что и служит поводом для пародийных приключений. Но вопреки обыденному здравому смыслу, феи все-таки появляются и запутывают ситуацию еще больше. «Муж-сильф» Мармонтеля написан скорее в сентиментальном, нежели в ироническом ключе. Здесь снова перед нами особа, верящая в сверхъестественное: юная Элиза так не доверяет живым мужчинам, что мечтает о сильфах. Ее муж узнает о причудах мечтательницы и находит способ все же завоевать ее любовь.

Первое место по праву принадлежит блистательной триаде, ради которой очень даже стоило потратить время на чтение: Вольтеру, Руссо и Дидро. В сборнике несколько сказок и повестей Вольтера — ослепительный фейерверк остроумия, размышлений, социальной критики. Мне сложно было бы выбрать среди них лучшую: «Мир, каков он есть» и «Белое и черное» хороши как философские притчи; повесть «Жанно и Колен» очаровательно язвительна; «История путешествий Скарментадо» с ее критикой нетерпимости, увы, остается актуальной.

«Королева-причудница» Руссо написана на пари и вовсе не характерна для творчества этого автора. Ни сентиментальных воздыханий, как в «Новой Элоизе», ни гневных обличений, как в «Общественном договоре». Просто забавная сказка о женских капризах и мужском терпении и немножко о любви, но, честное слово, очень милая.

Творчество Дидро, если разобраться, вовсе не отвечает определению реализма (обычный человек в обычных обстоятельствах). Его герои вовсе не обычны: друзья, преданные до последнего вздоха («Два друга из Бурбонны»); беспредельно самоотверженная девушка и столь же бессердечный мужчина («Это не сказка»); непреклонная, точно корнелевская героиня, госпожа де ла Карлиер. Но описаны они так, что веришь: перед нами действительно люди, жившие больше двухсот лет назад; мы слышим их разговоры, мы видим их поступки и сопереживаем их бедам. Ни малейшего ощущения ходульности не возникает.

Этот роман-обличение, роман-проповедь оказался совсем не тем, что я могла ждать от Льва Николаевича. Если бы мне дали «Воскресение» без титульного листа, я бы, пожалуй, решила, что это вообще не Толстой. И не потому, что «Воскресение» слабее других его книг. Но от Толстого я никак не ждала ни такого нарочитого натурализма, ни такой прямолинейности. Здесь не найдешь огромного, многокрасочного мира, как в «Анне Карениной», тем более в «Войне и мире». Писатель сознательно и нарочито обеднил свою палитру.

Уже первые главы откровенно били на эффект: погубленная женщина в вонючей мрачной камере и ее соблазнитель среди комфорта и роскоши. И тут же слишком резкое, в лоб противопоставление духовного и физического в человеке. Духовный человек в Нехлюдове, и чистая любовь, и Христово воскресенье — а затем торжество чувственности и спальня Катюши, как символ всего греховного и темного, что разовьется дальше, пустив под откос жизнь героини. Контраст очевиден и прост.

Но Толстому здесь явно не до тонкости и глубины. Писатель выплескивает накопившееся, судит и выносит приговор.

Откровенное лицемерие всюду: в семье, в суде, в религии, во всем укладе жизни. Когда Нехлюдов пытается жить по евангельским заповедям, его считают в лучшем случае «оболтусом». Когда он живет, «как все», т.е. проматывает состояние, пьет, соблазняет Катюшу, — вот тут родные вздыхают с облегчением: наконец-то мальчик ведет себя нормально. А как яростно, насмешливо чуть не по-щедрински Толстой описывает суд!

«То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «Да, виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина (...) и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором все скорей кончается».

В тех же главах впервые возникает противопоставление христианской обрядности и Евангелия, чуть позже развитое в безжалостно остраненном описании богослужения в остроге, а затем продолженное во многих эпизодах.

Затронута и еще одна дорогая Толстому тема — положение крестьян и незаконность частной собственности на землю.

Да, роман-обличение, роман-проповедь, убежденный и яростный, полемически заостренный, но в чем-то и одномерный.

У Шевалье талант писать занимательно о вещах обыденных. В самом деле, что могла бы рассказать «северная Мона Лиза», если бы сошла к нам с холста? Вероятно, она говорила бы о прозаических предметах вроде стирки или покупки баранины. Или о маленьких девичьих секретах, вроде — разумеется! — легкой влюбленности в знаменитого художника.

Но как любовно писательница создает маленький жизненный мир Девушки с жемчужиной! Героиня, Грета, на картине видится ей «невинной и опытной, радостной и печальной, исполненной томления и одновременно чувства утраты» (из предисловия к американскому изданию). В жизни Грета, честно говоря, не столь романтична: она для этого слишком занята своим социальным статусом и слишком нетерпима к окружающим — то ее задевает католицизм Вермеера, то недостаточно чистые ногти мясника, то еще что-то. Нет, она — отнюдь не идеальное создание. Перед нами обычная земная девушка, которой кисть Вермеера неожиданно подарила бессмертие.

Тщательная проработка деталей в романе обеспечивает эффект погружения в чужую эпоху. Перед глазами встает городок Дельфт, мирно спящий над каналами, где соседки судачат друг с дружкой на рынке, а домашние конфликты ожесточенны и упорны, как Война за независимость Нидерландов.

Предисловие уже настраивает на определенный лад, рисуя выразительный облик автора: 18 лет, внешность Калибана, безысходное одиночество... И к этому — эротические фантазии, шокировавшие даже Байрона (который и сам — не мальчик из церковного хора). После монументальных нравоучительных романов Ричардсона, наверное, «Монах» и впрямь казался необычным, динамичным и потрясающим основы. Для современного читателя он, конечно, уже медлителен, но все же способен удивить, да и шокировать тоже. Не только стремительным грехопадением главного героя, не только готическим реквизитом из костей и гниющих трупов, но и сугубо фрейдистским коктейлем из эротики, смерти, нарушенных табу и торжествующих комплексов.

Место действия — Германия и Испания — обрисованы весьма условно, равно как и нравы испанских монастырей.

Зато автор покорил меня стремительной и остроумной завязкой. Первая же сцена вводит нас в бурный поток событий: весь Мадрид собирается на проповедь красноречивого монаха Амбросио. Это дает автору возможность сразу представить нам всех основных героев и наметить узелки будущих сюжетных линий. К тому же — там присутствует Леонела, юная охотница за женихами пенсионного возраста, и готический роман разбавляется отнюдь не лишним юмором. В дальнейшем действие все-таки замедляется, но не становится томительно тягучим.

И в то же время, хотя сюжетные линии искусно сведены воедино, мне показалось, что «Монах» лишен внутренней цельности. Здесь словно схлестнулись два разных сознания. Есть соблазн воспользоваться терминологией вроде «Сверх-Я» и «Оно», но роман вышел не только из адского коктейля в подсознании Льюиса, в нем еще и стык двух эпох. Ясное, рационалистическое Просвещение смеется над суевериями, и автор вроде бы на стороне разумной Эльвиры, когда она журит дочку за суеверные страхи. Но тут же является готическая чертовщина, и убежденный в своей непогрешимости Век Разума должен отступить перед призраками и магией. Абсолютная беззащитность перед сверхъестественным — один из ключевых мотивов Льюиса. Кстати же, именно сверхъестественные силы обеспечивают здесь самые эффектные сцены, вроде попытки Раймонда похитить свою возлюбленную (с непредсказуемыми последствиями). Да и грандиозный финал не удался бы Льюису без привлечения Люцифера.

Присутствуют и вполне сентименталистские персонажи. Добродетельная Антония явная родня ричардсоновской Клариссе Гарлоу. Да и как без сентиментализма, если он в то время победно шел по европейской литературе. Но именно здесь Льюис слабоват; его идеальные влюбленные (Лоренцо и Антония, Раймонд и Агнеса) бесцветны. Яркие, сочные краски авторской палитры все ушли на создание образа Монаха.

Что нужно для того, чтобы мир получил гениального комедиографа? Для начала неплохо, чтобы повитуха, принимая недоношенного мальчика, как следует выполнила свои обязанности. Очень кстати будет дед, любящий театр, и отец-обойщик, к театру равнодушный, но все же готовый выручать сына деньгами. И уж совсем непременное условие: чтобы этот сын наконец понял, что трагиком ему не бывать. А остальное приложится... Ах, да, в качестве завершающего штриха еще хорошо бы заполучить на трон Людовика XIV. Ведь у этого правителя была уникальная черта: насколько известно, ни одного гениального писателя он не сослал, не заточил в тюрьму и даже не довел до внутренней эмиграции! Трогательно наблюдать, как он защищает своего драматурга от всех многочисленных врагов.

А что нужно для хорошей романизированной биографии? Наверное, талант не меньший, чем у того, о ком в ней написано, и еще любовь к своему герою. Булгаков оба условия выполнил с лихвой. Еще бы чуть больше знания эпохи, чтобы не было мелких ошибок вроде неопознанной лингва-франка в «Мещанине во дворянстве»... Но совершенства на земле не бывает.

Этот роман Алексея Константиновича напоминает палехскую миниатюру: четкие контуры и яркие краски. Затейливая стилизация под былинный язык украшена характерными эпическими преувеличениями.

»- Стой, Малюта! — повторил Серебряный и, нагнав Скуратова, ударил его в щеку рукою могучею.

Силен был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились звери со всех ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки, посмотрели друг на друга и сказали, дивясь:

— Слышь, как треснуло! Уж не старый ли дуб надломился над Поганою Лужей?»

Перед нами предстает боярская Русь, какой она сама хотела себя видеть: неколебимая верность царю, незапятнанная честь. Парадокс русского придворного обихода: боярин вроде старого Дружины Андреевича может сколько угодно называть себя «государевым холопом» и падать ниц, но ни за что не позволит царю посадить его за столом на недостаточно почетное место.

Князь Серебряный и Елена — воплощение того самого идеала, который то ли вычитывает в русской истории, то ли создает в собственных мечтах граф Толстой. Князь, хоть и в горлатной шапке, — вылитый европейский рыцарь, вздыхающий о прекрасной даме и готовый на смерть во имя чести и государя, а слово свое держит не хуже какого-нибудь Атилия Регула. Боярыня под стать возлюбленному — милая и несколько бесцветная фигурка, произносящая положенные прекрасной даме слова, желанный приз в столкновениях героя и антигероя. В роли последнего — боярин-опричник Афанасий Вяземский, необузданный и, как водится, более яркий, нежели положительные персонажи. Недурно вышел холодный макиавеллист Годунов, не вполне однозначен страшный Малюта, у которого палаческое рвение сочетается с нежной любовью к сыну. Но самый выразительный герой здесь — конечно же, сам грозный царь, со всеми противоречиями своей сильной, сложной натуры.

Несмотря на этнографически точное описание русского быта XVI века, роман Толстого уходит корнями столько же в западную, сколько и в русскую традицию. Если русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то русская историческая проза — определенно из «Айвенго». Вот и здесь, не в укор Алексею Константиновичу, расстановка персонажей сильно отдает Вальтером Скоттом. Дружина Андреевич выступает в роли Седрика Сакса, Афанасий Вяземский — Буагильбера, опричники — норманнских баронов-разбойников. И даже флегматичный увалень Митька как-то напоминает Черного Лентяя на турнире. В переплавку в творческой лаборатории графа Толстого пошли многие сюжетные ситуации «Айвенго»: аристократ, предводительствующий разбойниками (король Ричард / князь Серебряный); разбойники штурмуют горящую крепость (замок Фрон-де-Бефа / Александрову слободу); перед штурмом в крепость приходят переодетыми положительные персонажи (шут Вамба в одежде священника / разбойники Перстень и Коршун в одежде слепых сказителей); судебный поединок, на который боец является в последний момент, и т.д. К чести русского автора, эпизоды не повторяются механически, они стали неотъемлемой частью совершенно нового сюжета. Да и пишут два писателя о разном: шотландец о национальном угнетении, русский о кошмаре деспотической власти.

Еще один источник своего вдохновения А.К. Толстой раскрывает в эпиграфе — это Тацит, в своих Анналах создавший архетипичный текст о тирании. Вот, например, Иван Грозный отравляет опального боярина прямо на пиру и при этом уверяет гостей, что бедняга просто перепил, — явная отсылка к убийству Британника Нероном.

Итог получается необычным — историю Ивана Грозного прочитали через западную историческую традицию, а потом изложили языком русских летописей и былин. Конструкция выходит причудливая, но красивая.

Предыдущие романы, которые я читала у Мамина-Сибиряка, крепко ушли корнями в родную почву. Чтобы перенести, например, действие «Золота» на Аляску, нужно было бы просто написать совсем другое произведение. А вот «Горное гнездо» вполне могло бы выйти из-под пера Золя или Кронина. Поправьте несколько деталей — и вы окажетесь не то на шахтах Монсу, не то на угольных полях Южного Уэльса. Что ж, глобализация началась не вчера: «железный век», как его называют герои «Горного гнезда», безжалостно перекраивал жизнь планеты — и все под одну гребенку. Грохот станков и гудки парохода в уральском захолустье никого уже не могли удивить. И проблемы, которые поднял здесь Мамин-Сибиряк были вполне глобальными. Уставная грамота, которая стала здесь ядром конфликта, — конечно, специфика пореформенной России, но бесправие рабочих, низкий уровень оплаты труда, отсутствие социальной защиты существовали в это время и во Франции, и в Англии.

И уж совсем никакой национальной окраски нет в плетущихся вокруг Кукарских заводов интригах. Все это вещи, которые вполне могли произойти вчера или произойдут завтра. Останется ли старый управляющий со всеми своими злоупотребления, заменят ли его новым? Как лучше подольститься к всемогущему набобу — владельцу завода? Удастся или нет уйти от налогов? Вечные вопросы, не так ли?

Если говорить о материях более легкомысленных, то здесь встает не менее вечная тема соперничества кукарских дам в борьбе за мужские сердца. Правда, должна признаться, что такого исхода романа уральской «Лукреции» и «набоба» я все-таки не ждала. Здесь Мамин-Сибиряк меня крепко удивил.

Очень привлекательны колоритные зарисовки характеров; особенно впечатлил «набоб» — вылитый «полоумный косой заяц» из «Малахитовой шкатулки». Хорош и сопровождающий его паноптикум: генерал со своими цитатами из американского экономиста Кэри и вздохами о «судьбах русского горного дела» (в котором генерал ни в зуб ногой), властная Нина Леонтьевна, уральский «Ришелье» Родион Антонович, и прочие. И, конечно, записной интриган Прейн, который под конец превращает роман в невероятную комедию ошибок, где финал не могут предугадать ни читатели, ни сами действующие лица.

Словом, «Горное гнездо» безупречно прекрасно, но мне очень не хватило уральского колорита.

Пиастры! Пиастры! Романы Тима Северина отлично вписываются в традиционную тематику морских приключений, где соленый ветер в лицо, и рядом верные друзья, и в самых безнадежных положениях герои непременно найдут выход. Плюс автор вложил в свои книги собственный немалый опыт мореходства, и все, что касается кораблей, здесь прописано со скрупулезной точностью. Героя носит по всему земному шару: в первом томе это Средиземное море и берберийские пиратские государства; во втором описаны классические нападения пиратов на испанские колонии в Южной Америке; в третьем и вовсе Тихий океан: Галапагосы, острова Японского архипелага, Гуам...

Главный герой, ирландец Гектор Линч, похищенный пиратами, получает невероятно запутанную биографию. Он весьма обаятелен, со своей страстью к новым знаниям и открытостью для новых культур.

Второй том понравился немного меньше остальных, возможно, потому что про пиратов Карибского моря я читала уже очень много, возможно, потому что Гектор Линч здесь просто плывет по течению и крайне редко пытается повлиять на события.

Зато в первом томе колоритные описания Алжира и Марокко. А в третьем — эффектное столкновение пиратов с японскими самураями, потрясающе антуражное плавание на катамаране через половину Тихого океана и помолвка по обычаям Молуккских островов.

Четвертый том пока не переведен на русский язык, но из аннотации следует, что Гектор Линч отправляется на Тортугу — приключения явно будут продолжены.

На протяжении этой книги славный динозавр Хильдегунст Мифорез как минимум двадцать раз назвал меня своим верным другом. Кажется, он ошибся. Не то чтобы мне совсем не понравилась ожившая мечта книголюба, которая без затей именуется Книгород! Здесь определенно есть что посмотреть, от «каминных вечеров» до Кладбища забытых писателей. И книжные подземелья под городом, конечно же, пропустить нельзя. И Хильдегунст — симпатичный зануда. А как не встретиться с такими колоритными персонажами, как бравый охотник за книгами Канифолий или зловещий Тень-Король! Но до чего же тяжеловесно все это описано! Бесконечные отступления то и дело грозят похоронить под собой историю. Герой только что очнулся после отравленной книги? Не сомневайтесь, прежде всего он снабдит вас длинной лекцией на тему об убийствах при помощи книг. Вначале можно прийти в восторг от остроумных и необычных описаний (ах, ароматы вместо экслибрисов! живые книги!), но вскоре бесконечные подробности начинают утомлять. Лекции вообще читают все персонажи без исключения. А почему бы не посвятить одну-две главы пересказу концертной программы?

На захватывающий сюжет рассчитывать не приходится, зато можно запастись обширными сведениями по замонийской литературе. Может, когда и пригодится.

В очередной раз преклоняюсь перед талантом Дафны Дюморье.

Удивительно много смыслов упаковано в коротком рассказе. Тут и холодная война: американцы, наверное, помогут, а виноваты в происходящем кошмаре, конечно, русские. И атмосфера «медвежьего угла», где стоит рассчитывать только на себя (в городах, небось, и авиация, и вообще ученые что-нибудь придумают). И беспечность людей, которые не поверят в начавшийся конец света, пока сами не попадут под раздачу. И зима, злая, бесснежная, «черная». И, конечно же, тема противостояния человека и природы. Вся человеческая цивилизация, такая прочная и уютная, а противостоит ей всего только стая птиц...

Сын Рамзеса Великого Хаэмуас увлекается раскопками древних гробниц. Цель его поисков — мистический Свиток Тота, дающий своему обладателю небывалое колдовское могущество. Как и следует ожидать, добром такие затеи не кончаются. Однажды Хаэмуас-таки находит в гробнице таинственный папирус и невольно произносит написанное в нем заклинание. И начинается череда загадочных и мрачных событий.

Роман основан на египетской сказке «Сатни-Хаэмуас и мумии», но от первоисточника здесь осталось немногое. Автор не слишком увлекается мистической составляющей; жутковатая древняя история под ее пером превращается в современный психологический роман. На самом деле все то же самое — или почти то же — вполне могло бы произойти без вмешательства магии. Кризис среднего возраста у Хаэмуаса, подростковые комплексы его дочери Шеритры, отвергнутая страсть юного Гори могли бы двигать сюжет ничуть не хуже Свитка Тота. Но мистика служит здесь пряной приправой, без которой роман мог бы показаться пресноватым.

Действие развивается медленно, автор откровенно любуется подробностями древнеегипетского быта и не упускает случая высказать свое нелицеприятное мнение о битве при Кадеше и особенностях древнего пиара. Она любовно выстраивает психологические портреты своих героев и делает это так искусно, что одновременно передает пресловутый дух эпохи и делает персонажей узнаваемыми и актуальными для современного читателя. Получается очень, очень ярко, но не всегда динамично. Так что роман подойдет скорее любителям неспешного погружения в повествование.

P.S. Русское название романа «Искушение фараона» не вполне удачно: Хаэмуас хоть и подвергается искушению, но он вовсе не фараон! Оригинальное «Scroll of Saqqara» куда лучше передает суть происходящего.

Со стыдом признаюсь, что центральное произведение Чапека не произвело на меня ожидаемого впечатления. Его главная мысль страшна в своей бесспорности: человечество само творит свою гибель, ради сиюминутной выгоды, или ради «государственных интересов», или просто по капризу. Но при этом мне показалось, что пан Карел излишне увлекся литературными играми (ах, эти объявления разными шрифтами!). Роман представляет собой стилизацию под документальное исследование, включающее обширные выдержки из протоколов заседаний, политических памфлетов, экономических трактатов, газетных статей и т.п. Лишь под конец можно по-настоящему проникнуться атмосферой надвигающегося кошмара, когда в ночной тиши раздается хриплый голос по радио.

- Вы только что прослушали баркароллу из «Сказок Гофмана» в граммофонной записи, — скрипел диктор. — Алло, алло, теперь мы включаем Венецию.

И в эфире стал слышен только глухой и грозный гул, похожий на рокот надвигающихся вод…

Первая часть книги меня откровенно разочаровала. И это судья Ди, образец мудрости и справедливости? Я увидела тупого полицейского из голливудских боевиков, который орет «Сознавайся!» и постоянно пускает в ход бамбуковые палки, за неимением полицейской дубинки. И это «знаменитые дела»? Убийство двух торговцев на постоялом дворе как-то не кажется ни достаточно масштабным, ни достаточно запутанным. Мистика в виде вещего сна и явления призрака тоже почему-то не добавила живости.

Вторая часть, после не вполне понятной интермедии, оказалась живее и интереснее. Судья Ди перестал-таки орать на всех окружающих и занялся расследованием преступлений. Оказывается, он даже способен на довольно остроумные догадки; дело об отравлении новобрачной он раскрыл действительно нетривиально (вопрос о биологии древнекитайских гадюк оставим в стороне), да и в деле об убитом муже обнаружились любопытные подробности.

Ах, золотой век русского дворянства! Упоительное кружение вальсов, изящно взбитые локоны дам, мундиры кавалеров... Пары скользят по драгоценным паркетам, особняк сияет огнями сотен свечей... И тут вдруг является Салтыков-Щедрин с ушатом ледяной воды. В Пошехонье нет особняков с паркетами. Грязные, перенаселенные дома, «похожие на длинные комоды», неухоженные дети, забитая крепостная прислуга — вот пошехонская, непарадная сторона николаевской эпохи.

Да, это — ад. Тем более страшный, что его жестокость привычна и воспринимается как норма. Бьют детей — «с ними иначе нельзя». Бьют крепостных — «с ними иначе нельзя». Даже если случай на грани и за гранью садизма — «не нами заведено, не нами и кончится».

Великолепны эпизоды 1861 года, когда весь жизненный уклад пошехонских рабовладельцев в одночасье исчезает, словно унесенный ветром: царь волю дал. Разыгрываются сцены, сродни последствиям Гражданской войны в США: уездный предводитель дворянства Струнников вынужден пойти в официанты; образцовый хозяин Пустотелов спивается и только лепечет коснеющим языком: «У-ми-рать...» Выясняется, что без нагайки да без произвола пошехонские эффективные собственники хозяйствовать не могут.

Не будучи знакомой с этим произведением, я ожидала увидеть сатиру, а получила социологическое исследование. Но не жалею ничуть. Салтыков-Щедрин создал впечатляющую галерею портретов. Его герои обрисованы настолько живо и выпукло, что я так и видела их перед собой.

Эта книга произвела на меня странное и, кажется, незапланированное автором впечатление. Во всяком случае, я почти убедилась, что человечество сможет выжить даже без бензина и исключительно на ГМО-продуктах. И что если власть дать экологам, это будет очень скверно. По крайней мере, в романе «белые кители» Министерства природы мало чем отличаются от штурмовиков Эрнста Рема, а устанавливающийся режим их диктатуры мягче, чем «беспределом», не назовешь.

Но в какое красочное, отвратительное, завораживающее место ты попадаешь! Бангкок — Город Божественных воплощений. Разрушающийся, едва защищенный от натиска океана дамбами и молитвами буддийских монахов — но все равно притягательный и одновременно свирепый. Плохо в этом городе беззащитным, будь то пройдоха Хок Сен или наивная Эмико. Их присутствие в книге создает особую ауру обреченности. С каждым новым поворотом сюжета убеждаешься: шансов нет. Все усилия бесполезны. Любое благополучие — иллюзия. Как все это по-буддийски!

Я очень ценю в книгах атмосферность и от Бачигалупи получила ее сполна.

Кажется, в этом романе Дюма решил реабилитировать кардинала Ришелье — словно спохватился, что в «Трех мушкетерах» напрасно создал великому политику репутацию злодея.

В «Красном сфинксе» мы видим Ришелье — патриота своей страны, государственного деятеля, который добивается прежде всего величия Франции. И в то же время кардинал находит время и возможность подумать о семейном счастье своего подчиненного Кавуа. Или трогательно позаботиться об измученной узнице. Мы наблюдаем, как Ришелье забавляется. Мы видим Ришелье любящего и любимого.

Его противники лишаются романтического ореола. Анна Австрийская предстает жадноватой и склонной на каждом шагу предавать интересы Франции. Людовик XIII, и в «Мушкетерах»-то не слишком обаятельный, здесь завидует уму и честности своего министра и именно поэтому ненавидит его. И уж конечно, личностей, подобных Атосу и д'Артаньяну, в стане врагов кардинала не наблюдается.

Увы! При всем при том «положительный» кардинал «Красного сфинкса» куда бледнее своего «отрицательного» тезки из «Трех мушкетеров».

Ни блеска более раннего романа, ни столь же головокружительного сюжета здесь нет. Фабула на самом деле совсем неплоха. В ее основе — история, в которой Ришелье противостоит интригам Марии Медичи и Анны Австрийской, а заодно расследует убийство Генриха IV. И все бы хорошо, да только действие тонет в остроумных, но все равно слишком длинных отступлениях. И хотя всякие мелкие детали, украшающие историю французского XVII века, были мне симпатичны, я все же предпочла бы сократить роман раза в два-три.

Но хуже всего был финал, вернее, полное его отсутствие. С минуту я тупо смотрела на заднюю обложку книги, не в силах поверить, что роман просто оборвался. Потом полезла на разнообразные интернет-ресурсы, из которых уяснила, что четвертый том «Красного сфинкса» то ли вообще не был написан, то ли был, но затерялся в веках. Впрочем, есть еще повесть «Голубка», из которой можно узнать о дальнейшей судьбе молодых влюбленных — графа де Море и Изабеллы де Лотрек. Слабое утешение! Я предпочла бы прочесть о дальнейшей судьбе Ришелье.

Жорж Санд честно предупреждает: этот роман не будет занимательным. Она и не пытается развлекать читателя. Она просто смотрит вглубь человеческой души и рассказывает об увиденном.

Итак, Сильвестр и Фелиция. Оба не первой молодости, оба умны, обаятельны, интересны. Казалось бы, ну, что стоит привести их под венец и с облегчением написать: «Жили они долго и счастливо»? Ан нет.

Может быть, ключ к сюжету — отсылка к роману Гёте «Избирательное сродство», в котором влечение мужчины и женщины сравнивается с химической реакцией. Между Сильвестром и Фелицией химии уж точно нет.

Возможно, вся беда в том, что у обоих слишком сильно изранены души. Сильвестр задет изменой своей первой жены куда больше, чем хочет показать, и теперь даже помимо воли охвачен болезненными сомнениями: будет ли ему верна новая любовь? Патриархальная мораль дает ему для этого «веский» повод. Фелиция когда-то — пятнадцать лет назад! — оказалась жертвой соблазнителя. Что с того, что следующие пятнадцать лет она вела жизнь монахини? Общество не простило ей «падения», и Сильвестр тоже не прощает. Фелиция, со своей стороны, в глубине души так и считает себя «падшей», не может поверить в любовь и уважение близких.

По манере изложения и сюжету этот роман немного напомнил мне более раннюю «Лукрецию Флориани». Но ситуация более раннего произведения здесь переосмыслена в сторону патриархальной морали. И дело не только в том, что «Лукреция Флориани» была написана с точки зрения женщины, а «Последняя любовь» — с точки зрения мужчины. Оценки происходящего сменились на противоположные. Лукреция Флориани, пусть и «согрешившая», все равно оставалась выше и лучше своего «добродетельного» возлюбленного, нравственная правота была на ее стороне. Что касается Фелиции, то автор полностью лишает ее права на нравственную правоту, подчиняясь традиционному штампу: дала себя соблазнить один раз, значит, не устоит и в следующий. Но все же каким бездушным выглядит Сильвестр в этой своей позе праведного судии!

А ну, кому старомодную историю о привидениях? Имеется превосходный таинственный замок, а в нем — три призрачные девы в зеленом (вставить длинное рассуждение о фольклорных персонажах, предпочитающих зеленый цвет). Право же, загляните, если вас не пугает тяжеловатый старинный слог.

У повести нежный зеленый колорит; в кольце сверкает изумруд, и зеленью отливает вода старинного фонтана.

А еще в ней процветает романтическое «двоемирие», повседневное сталкивается с необычайным, банальное — с идеальным. Средоточие первого мира — судебный процесс (что может быть менее романтичным?). Муж графини Ионис пытается оттягать состояние у своих родственников Элланей. Исподтишка плетутся интриги, и стороны готовы уже взывать к высшим силам, будь то даже привидения. Милая графиня Ионис, такая свежая и веселая, тоже принадлежит к миру банального.

В мир необычайного нас вводит легенда о трех девах, трагически погибших в замке Ионис и ставших привидениями. Законы жанра строго соблюдены: сперва рассказчик смеется над суевериями, потом постепенно сверхъестественное вторгается в его жизнь и — как кульминация — является воплощение идеала, зеленая дама в ночном саду. Герою предстоит выбор между любовью земной и любовью несбыточной.

На самом деле у меня была только одна причина для недовольства: все кончилось слишком быстро.

Тогда роман на старый лад

Займет веселый мой закат.

Не муки тайные злодейства

Я грозно в нем изображу,

Но просто вам перескажу

Преданья русского семейства,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины.

И вот — милый небольшой роман со всей прелестью сельской старины, написанный на закате жизни автора. Мы переносимся в идеализированную сельскую местность, где все друг друга знают, где воздух чист, а поступки естественны. Фабула одновременно незатейлива и переусложнена. Словно комедия ошибок, она построена на заблуждениях персонажей: все они думают друг о друге не то, что есть на самом деле. И в то же время на деле все очень просто, запутанные интриги распутываются с легкостью, которую обеспечивает рассказчик — старый адвокат Шантебель. Молодые влюбленные добросовестно ревнуют, зловещая мачеха все сильнее раскрывает свою злобную натуру, а старый Шантебель с удовольствием играет традиционную роль благородного отца. История рассказана очень просто, без всяких словесных завитушек и сюжетных украшений вроде таинственных подземелий или тайных обществ. Даже пресловутый замок Персмон — не готический замок, никаких зловещих загадок в нем не таится.

Можно ли сравнивать Жорж Санд с Пушкиным? Когда читала, мне вспоминалось то место из «Евгения Онегина», где Пушкин обещает «пересказать простые речи отца иль дяди старика». В «Замке Персмон» мы слышим именно «простые речи», «преданья» французского семейства, и именно это хорошо.

Главная героиня — Мари де Нив — очень похожа на прежних героинь Жорж Санд: Индиану, Консуэло, Лукрецию Флориани. Она добра, отважна и вовсе не склонна считаться с существующими в традиционном обществе ограничениями. Для нее довольно сознания собственной нравственной правоты, злые языки ее не беспокоят. Она вся — порыв к свободе, вся — протест против несправедливой жизни. Но если автор всегда на стороне Консуэло, то с Мари де Нив дело обстоит иначе. Она получает от старого адвоката суровую отповедь. «Когда понятия о человеческой чести настолько смутны, то лучше удалиться из общества и от общения с людьми. (...) Вам необходим наставник, чтобы объяснить вам требования приличий и руководить вашими поступками», — вот что слышит от него юная бунтарка. И писательница вполне с этим согласна. Заканчивается роман настоящим гимном патриархальной идиллии. А женщина? Что ж, женщине остается наслаждаться вполне викторианской ролью «ангела в доме»: «Мужчина благодаря развитию ума при лучшем образовании должен быть естественным руководителем женщины в практической жизни, но женщина своей чистотой, своей духовностью выше мужчины и должна поднимать его до своего уровня в нравственном отношении. В этом — ее стремление к равенству». Очень чувствуется, что жизнь охладила феминистские порывы Жорж Санд. Наверное, это естественно, но все же немного грустно.

Ох, уж этот Моэм! Заинтригует, закружит, заворожит прозрачной ясностью слога, а потом окажется, что все это время он прятал под легкой светской болтовней что-то по-настоящему важное.

Главный герой здесь тот, кто всегда в тени, и сделано это намеренно: он должен почти до самого конца оставаться неразрешимой загадкой. И действительно, загадкой он и остается. Но вот ведь какая беда: хотя герой полон ангельского очарования, временами я забывала, как его зовут (а ведь, казалось бы, чего проще — запомнить имя «Лоренс Даррел«!). Ларри скользит по страницам бесплотным призраком. Живыми и яркими выходят к читателю люди, куда более банальные: Сюзанна с ее жизнью «при живописи», Изабелла с ее страстью к роскоши, Эллиот с его снобизмом, многие другие, даже эпизодические персонажи... Они-то уверенно занимают первый план, ими возмущаешься, над ними посмеиваешься, им сочувствуешь. А ведь важны-то автору не они, важен вот этот поиск Абсолюта, на который Ларри потратил свою жизнь. И как знать, что видит впереди современный Галахад — то ли предвечное сияние Грааля, то ли очередной мираж? Или вовсе дьявольское искушение?

Роман безупречно выстроен, подача материала организована идеально. Вообще, книга очень «технична», она именно что хорошо сделана. Писатель этого не прячет, наоборот — приоткрывает секреты своего мастерства. Он вступает в беседу с читателем, то и дело комментируя собственный текст (да как комментируя!): так, эту главу можете пропустить, а как же это у меня получилась такая концовка? Нехорошо, критики не одобрят. И ведь лукавит и посмеивается. «Ненужная» глава на деле оказывается программной, «неудачная» концовка — естественной и необходимой. Словом, я получила огромное удовольствие от повествования самого по себе. И в то же время история Ларри (возможно, по нынешним нашим временам) не показалась мне такой исключительной, какой она была для Моэма: индуистская эзотерика с тех пор успела войти в моду.

Страна Маргуш — Маргиана — упоминается в знаменитой Бехистунской надписи царя Дария, но археологи нашли ее следы всего каких-то 40 лет назад. А поскольку это была советская археологическая экспедиция и результаты публиковались на русском языке, западное научное сообщество открытия не заметило. Лишь в 1990-х — 2000-х годах мир с изумлением обнаружил, что в пустынях южного Туркменистана и северного Афганистана некогда существовала цивилизация, не менее древняя и прекрасная, чем Месопотамия или Хараппа. Журналы вроде «Discover» даже научились находить своеобразную привлекательность в языколомном термине «Бактрийско-Маргианский археологический комплекс».

Но Вавилону, Шумеру, Ассирии посвящено множество книг, а Маргиана, от которой до нас не дошло эпических преданий и священных гимнов, все еще остается «белым пятном» на воображаемой литературной карте. Роман Галины Долгой — наверное, первая попытка создать историю о стране Маргуш.

Ее повествование в полной мере обладает прелестью экзотизма. Перед нами встают священные города в самом сердце смертоносной пустыни. Сверкают золотом украшения в прическе прекрасной жрицы. Белый верблюд ведет отчаявшихся беженцев через пески. Возникает удивительное чувство соприкосновения с давно угасшей жизнью.

Тщательная проработка фона, использование результатов раскопок выглядят очень привлекательно. К этому бы еще захватывающий сюжет — и роман был бы совсем хорош. Несмотря на наличие обязательных любовных страстей и чудесных спасений, мне не хватило здесь элемента непредсказуемости.

Дорогие туристы, перед нами разворачивается своеобразный мир «амазонок»-альтианок. Они поклоняются Великой Альте и живут в сестринских общинах-хеймах. К мужчинам они традиционно относятся пренебрежительно и никогда не забывают отметить грубость, неуклюжесть и тупость противоположного пола. В хейм М'дора вообще допускаются только женщины. Туристов-мужчин просят отнестись к местным обычаям с пониманием. Посмотрев направо, вы увидите стол для знаменитой игры в «Духовный глаз». Налево — зеркало, используемое в альтианских обрядах. Нет, эта круглая дверь в скале ведет не в хоббичью нору. Пройдемте дальше.

Осмотр достопримечательностей — лучшее занятие, которому можно предаться при чтении этой книги. Мир Великой Альты сконструирован тщательно и любовно. Если у Джейн Йолен есть фанаты, они, наверное, с удовольствием устраивают ролевые игры. Интересная концепция Темных сестер, появляющихся лишь в лунном свете или в отблесках факелов, сложые обряды альтианок, необычные игры так и просятся в ролевку.

Зато явно провальными показались попытки моделировать «древние языки» — жуткая смесь из обрывков немецкого и французского для альтианок и безжалостно исковерканная латынь для эльфов-греннов. Не вышли, на мой взгляд, и пословицы: они у Йолен, как правило, банальны. Не всегда хороши стихи: как по форме, так и по содержанию. Меня, например, поставила в тупик песня «Послушайте, женщины», в которой певица сожалеет, что до тринадцати лет мужчины не называют ее женщиной, и отстаивает свое право называться именно так с колыбели и до могилы. Так и не поняла, то ли Йолен считает слово «девочка» унизительным, то ли имелось в виду что-то другое, но что?

Зато очень понравилась игра с разными жанровыми пластами: повесть о приключениях Дженны сменяется имитациями отрывков из фольклора, а те — историческими справками. Интересно следить за тем, как действительные события превращаются в миф, а миф — в объект исследования для ученых, которые разложат его на мотивы, найдут аналогии и развернут десяток дискуссий.

А вот сюжет не порадовал, уж слишком много здесь стереотипных ходов жанра «меча и магии». Только вместо Избранного великого воителя, который уже в 13 лет зарубит любого взрослого мужика, каким бы опытным бойцом тот ни был, у нас есть Избранная. Пророчество о погибели мира и его спасении прилагается. И, конечно, Дженна — великая воительница, которая уже в 13 лет... и т.д. Хорошо, впрочем, уже то, что Дженна НЕ ХОЧЕТ быть Избранной.

Смена ролей сказывается и на главном герое мужского пола — это существо довольно никчемное и разве что путается у Дженны под ногами. Наверное, автор пыталась спародировать гендерные стереотипы всяческих Конанов, перевернув ситуацию и отдав роль бестолкового хорошенького создания мужчине. Но для пародии эта книга определенно чересчур серьезна.

Есть и квест, причем какой-то бестолковый. По большей части, самим героям непонятно, куда и зачем они идут. Особо удивил эпизод с холмом греннов. Хеймам грозит гибель. Дженне и ее друзьям поручено предупредить альтианок об опасности. Казалось бы, надо спешить. Но нет, они пойдут в волшебный холм, не зная, что им там нужно, не представляя, выйдут оттуда следующим утром или через сто лет.

В городе Крэнфорде приятно и уютно погостить. Если вам нравится сонная пасторальная жизнь, это место подойдет вам идеально. Здесь живут дамы, приятные во всех отношениях и просто приятные. Здесь время течет медленно, точно в зачарованных эльфийских холмах. Случаются, конечно, как и везде, события грустные, смерть и утраты вовсе не обходят Крэнфорд стороной. Но зато здесь бывают маленькие славные чудеса, и вот уже чопорные блюстительницы приличий, вместо того, чтобы отвернуться от обедневшей подруги, трогательно ищут способ помочь ей и при этом не ранить ее щепетильности. А какая прелесть — дождь из конфет! Миссис Гаскелл с удовольствием рассказывает хронику своего заколдованного уголка и часто не в силах сдержать благовоспитанный смешок. Захватывающего сюжета не ждите, зато писательница откровенно наслаждается милыми забавными подробностями. Вот она передает, например, историю коровы в серой фланели и лукаво добавляет: «А вы в Лондоне когда-нибудь видели коров, одетых в серую фланель?» И впрямь, кому нужен Лондон, где ничего подобного не найдешь?

По-моему, «Крэнфорд» — идеальная книга для хмурого осеннего вечера. Особенно если можно уютно завернуться в плед и настроиться на неспешное повествование.

...никуда она из терема не ходила, вольным воздухом царевна не дышала; много было у ней и нарядов цветных и каменьев дорогих, но царевна скучала: душно ей в тереме, в тягость покрывало! Волосы её густые, златошелковые, не покрытые ничем, в косу связанные, упадали до пят, и царевну Василису стали люди величать: золотая коса, непокрытая краса.

«Сказка о Василисе золотой косе, непокрытой Красе, и об Иване-Горохе»

Любит мистер Фаулз литературные игры. Вот и здесь сказочная или, если хотите, архетипическая ситуация: заточенная царевна, что «никуда из терема не ходила, вольным воздухом не дышала». Шекспировских истоков своего романа автор и не скрывает; есть и реверансы по адресу других писателей (мистер Стэплтон из окрестностей Баскервиль-холла передает привет коллеге).

Итак, Миранда и Калибан в прозаическом английском графстве вновь разыгрывают вечный сюжет, и пьеса у них получается ох какая неоднозначная.

Калибан у нас очень цивилизованный. Это мелкий чиновник по имени Клэгг, коллекционер бабочек и вообще очень серенькое создание. Недаром Миранда говорит ему: «Вас очень трудно передать. Вы безлики». Однако то, что трудно Миранде, вполне удалось Фаулзу. Здесь, как и в «Любовнице французского лейтенанта», писатель выплескивает свою ненависть ко всему мелкому, ханжескому, клэгговскому. Автор вложил в героя столько омерзения, что результат получился весьма выразительным. Клэгг — воплощение массовой (а значит, никакой!) культуры. Его идеал — кич. Предел его мечтаний: «Как будто мы в рекламный плакат попали, вроде картинка из журнала ожила». Он сноб, на свой мелкий манер: очень много внимания уделяет социальным градациям и никогда не забывает облить высший класс презрением, едва скрывающим зависть. Он не брутален, как шекспировский Калибан, но человеческого в нем куда меньше. Повествование от первого лица вроде бы предрасполагает к сочувствию к рассказчику, но жалеть Клэгга мне совершенно не хотелось. Да он на самом деле и не нуждается в жалости. Свою униженность и оскорбленность он несет, точно транспарант на демонстрации, и гордится собой гораздо больше, чем Миранда, при всем ее артистическом высокомерии. Меня поразило, как он до последнего убежден в непогрешимости собственных действий.

Что до Миранды, то ее среда — художественная богема. У нее есть все, чего не хватает протагонисту: ум, утонченность. Она и похитителю своему пытается привить художественный вкус. Яркая бабочка пытается рассказать коллекционеру о радости полета! Бесполезно, рожденный ползать считает полет извращением. Меня больше всего подкупает в этой девчушке то, что она умеет сочувствовать. Всем, даже своему похитителю. И голодным детям. И русским городам, которые могут погибнуть под водородной бомбой. Мне кажется, здесь-то и есть на самом деле ее главный талант, а не в тех идеалах «искусства для искусства», которые в нее вбил Ч.В. Она может показаться неприятной со своей уверенностью в собственной избранности. Но ведь ее «Немногие» — это на самом деле не художники, а те, кому не все равно. Неравнодушные, самое прекрасное меньшинство на нашей планете.

Действие очень сжато: все происходит в уединенном особняке Клэгга. Фокус внимания сконцентрирован на двух протагонистах, никто другой на первом плане не появляется. События сами по себе мелкие, домашние. И в то же время роман искрится напряжением: стремление Клэгга завладеть Мирандой, стремление Миранды освободиться превращают каждый маленький повседневный эпизод в миниатюрную драму. Интересно и присутствие двух точек зрения, когда одни и те же события излагаются вначале от лица Клэгга, а затем — от лица Миранды.

Истории с маньяками не люблю и никогда не думала, что подобный сюжет может мне понравиться. А вот ведь — потрясена, и очарована, и ужасно переживала за Миранду.

Это — море великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими; там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем.

(Псалом 104).

О реализме в жанре фэнтези судить трудно. Это ведь не научная фантастика с ее строгими канонами; здесь всегда допустима толика волшебства. Для меня реалистическое фэнтези — это та ситуация, когда автор пишет о зеленом солнце, а читатель ему верит. Вестерфельду я поверила. Его мир весьма причудлив, но обладает внутренней логикой и немалым обаянием.

Как и в нашей истории, здесь Европа погружается в кошмар мировой войны — пока еще первой по счету. Как и у нас, существуют Антанта и союз центральных держав. Но различаются они концепциями вооружения. «Жестянщики» немцы увлеклись развитием техники, и на поля сражений выходят мощные штурмовики-шагоходы, а в воздух поднимаются похожие на стрекоз гиротоптеры. «Дарвинисты» из Антанты сделали ставку на развитие генной инженерии. Тут-то и приходит время библейского чудища Левиафана, волей автора играющего не в великом и пространном море, но в необъятном воздушном океане. Летающий кит — впечатляющая идея, как и экипаж, подобно пророку Ионе, разместившийся во чреве китовом. Левиафан вооружен до зубов штурмовыми ястребами и летучими мышами-стрелометами: ему предстоят жаркие баталии с бездушными немецкими механизмами.

Подобная ненаучная фантастика легко ложится на исторический фон начала XX века: интриги, условности, предрассудки, все то, что составляет «дух времени».

Словом, Вестерфельд действует по формуле: «Гремучая смесь прошлого и будущего составляет сущность стимпанка». Получается вполне удачно, а главное — красочно.

В созданном воображением автора мире развивается история двух подростков: Александра фон Гогенберга и Дэрин Шарп. Александр — сын убитого в Сараево эрцгерцога, претендент на австрийский престол, и, конечно же, удивительно много влиятельных персон не желает, чтобы он этот престол занял. Дэрин — девочка, лелеющая совсем не девичью мечту о службе в воздушном флоте. Ей удается переодеться мальчиком и стать мичманом на «Левиафане», да так, что ни одна живая душа не спросит: «Ну короче, корнет, вы женщина?!» Оба главных героя отлично вписываются в условности и сложившиеся сюжетные схемы традиционной приключенческой литературы, вспоминается «Черная стрела» Стивенсона.

Похоже, что Австро-Венгрии с наследником повезло. Александр смел, самоотвержен и умеет заботиться об окружающих. Не самые плохие качества для правителя! Не уверена, что британскому воздушному флоту так же повезло с кавалерист-девицей мисс Шарп: пока что у нее больше хвастовства, чем реальных достоинств.

А впрочем, оба неплохо справляются в предложенных обстоятельствах. Не особо запутанный сюжет, как и подобает хорошей приключенческой прозе, ведет героев от одной неприятности к другой и от одного подвига к следующему. Читателю скучать некогда!

Я трудился десять долгих лет

И слепил три комнатки из глины.

Сам в одной живу, луна — в другой,

В третьей свежий ветер поселился.

Только горы негде поместить —

Полюбуюсь ими из окошка.

Ким Чон Сян (Корея, XVII-XVIII вв.)

Горная хижина — мечта китайских мудрецов, но эта книга наводит скорее на мысль о фантазии европейских романтиков — Башне из слоновой кости. Недаром же башня здесь — центральный образ! Ли Юй, в общем, и не скрывает своего намерения укрыться в горах, в башне, в творчестве, где угодно, — лишь бы реальность была где-нибудь подальше. Как явствует из последнего рассказа, получалось не очень. Время было смутное. Рушилась династия Мин, в Китай вторглись маньчжуры. Вспыхивали мятежи. Свирепствовали разбойники. Надо полагать, не один Ли Юй, но и многие его современники вздыхали: «Увы! Кажется, что в эти времена Творец всего сущего лишился добросердечия».

Но хотя бы на шелковом свитке Ли Юй возвел прекрасные башни. Они все хороши, хотя и очень разные — в одной учатся у Неба, в другой внемлют советам, а с площадки третьей наблюдают за купающимися красавицами.

Персонажи и сюжеты вызвали у меня какие-то западные ассоциации. И это было скорее приятно. Где, где конфуцианский уклад, усердное исполнение воли предков? Ли Юй приветствует совсем иные качества, такие как свободный жизненный выбор, активность, инициатива. В «Башне обретенной жизни» почтение к приемному отцу составляет весь пафос образа положительного героя, но и в данном случае это — свободный жизненный выбор юноши. Он осознанно строит линию поведения, а не просто слепо подчиняется существующим канонам. В повести «Башня возвращения к истине» главный герой — и вовсе удачливый мошенник, весьма далекий от традиционных ценностей. Чем не Ласарильо из Тормеса?

Обожествление императора? Император в повести «Башня возвратившегося журавля» мало похож на божественный образ Сына Неба — он похотлив и вероломен.

А женщины? Несчастные калеки с «ножками-лотосами», неспособные даже убежать от опасности? В старом Китае им были отведены три послушания: подчиняться отцу до замужества, потом мужу, после смерти мужа — сыну. Но героини Ли Юя смело берут судьбу в свои руки. Сяньсянь в повести «Башня летней услады» не собирается покоряться отцу. Напротив, она хитрит и лукавит, лишь бы избежать немилого брака, — совсем как поступила бы на ее месте какая-нибудь Изабелла в классической европейской комедии. Героиня повести «Башня подношения предкам», госпожа Шу, силой воли и твердостью принципов не уступит знаменитым женщинам Рима и Спарты. Безвольной игрушкой мужчины она ни в каком случае не станет.

По нашим нынешним меркам протест Ли Юя может показаться очень робким, но в XVII в. он, вероятно, выглядел настоящим потрясением основ.

Обитатели и обитательницы Двенадцати башен далеки от безмятежности. Для каждого из персонажей автор приготовил испытания, иногда комические (нельзя же отнестись серьезно к мукам Пэя, женившегося на карге!), но чаще тяжелые и страшные. Герои разлучаются с дорогими им людьми, страдают на чужбине, терпят унижения в плену у разбойников или во власти вельможных негодяев. Здесь «Двенадцать башен» жестко реалистичны. Но у всех двенадцати историй счастливый конец — и это создает в сборнике повестей утопический мир, где торжествует гармония и справедливость, даже если в жизни ничего подобного Ли Юй не видит.

Имя автора заставляло ждать чего-то восточного, но от Востока здесь только названия сверхъестественных существ — джинны, ифриты (с именами вроде Роуэн Голдгэйл). Роман оказался чисто американским — по языку, ментальности, сюжету. Имеется жутко злобная тираническая Империя (благо со времен Оруэлла алгоритм ее описания перешел в открытый доступ). Покоренные Книжники стенают под ее игом. Имеются подпольщики (Ополченцы), которые, по большому счету, ничем той Империи не лучше. И, разумеется, есть одиночка (вернее, парочка, автор-то у нас дама), готовая бросить вызов всем подряд. Для пущего драматизма (здесь вообще очень многое придумано для пощекотать нервы) это будут девушка, дочь казненных лидеров Ополченцев (Лайя), и парень из самой что ни на есть аристократической семьи Империи (Элиас). А чтобы драматизма было еще больше, поставим каждого перед любовным выбором. Лайя может вволю выбирать между Элиасом и симпатичным Ополченцем, Элиас — между ней и своей давней подругой Элен. Любовь — естественный и главный ингредиент коктейля, семейные ценности добавим по вкусу.

Лайя в общем понравилась — милая, наивная дурочка, угодившая в переплет, без малейшей мэрисьюшности. Ее преданность брату, как минимум, вызывает уважение.

Все остальное уже не так выразительно. Уж на что я не люблю искать ляпы в фэнтезийных мирах, но здесь они просто лезут в глаза. Вот, скажем, есть школа Блэклиф для подготовки Серебряных Масок — этаких ниндзя, спартанских мальчиков и тайной полиции в одном флаконе. И возникает в этой школе конфликт, переходящий в рукоприкладство. На что похоже сражение парней, 14 лет обучавшихся различным боевым искусствам? По описанию в романе — на кучу-малу в песочнице.

«Затем раздался сдавленный крик Элен, и я высвободился из рук Тадиуса и Джулиуса. В следующий миг я оставил их позади, оттолкнул Маркуса от Элен и стал наносить удар за ударом по его лицу. Я бил Маркуса, а он смеялся, Элен же с остервенением вытирала губы. Леандр пытался оттеснить меня за плечи — тоже рвался к Змею. За спиной Деметриус уже поднялся на ноги и снова бросился в драку с Джулиусом, но тот взял верх, прижав голову моего друга к земле».

Элен, к слову, не зашуганная служаночка, а выпускница того же Блэклифа. И она только и может, что вопить да вытирать губы, когда к ней пристает какой-то нахал? Техника боя, рефлексы бойца? Ничего похожего. Чуть позже, правда, она изволит вспомнить, что вооружена, но почему не сразу?

Элиас настолько вял и погружен в себя, что становится непонятно, за что его считают лучшим солдатом Блэклифа. Вот Лайя пытается привлечь его внимание: подходит со спины и хлопает его по плечу. Несколько раз. Потом он, так и быть, оборачивается выяснить, кто это там у него за спиной. И при этом он вырос в атмосфере постоянной опасности и вечной подозрительности? Его склонность брать на себя все грехи мира под конец начинает утомлять.

Политика, дипломатия и городская герилья описываются весьма наивно.

И при этом в своей жанровой нише роман вполне хорош и имеет право на существование. Он, во всяком случае, динамичен. Страсти кипят. Лайя и Элиас симпатичны и хорошо прописаны. Ну, и семейные ценности — дело, как ни крути, хорошее.

Продолжение следует. Спасут ли никчемного братца Лайи, что дальше будет с Империей, как разрешится любовный многоугольник? Все это — в следующих томах серии.

«Русы собирали дружины для военных или торговых походов, оседали где-то, женились и, в конце концов, умирали очень далеко от того места, где родились. Женщины их в Киеве уносили в могилу наплечные застежки платья, сшитого в Хейтабе, а мужчин в Бьёрко хоронили с конем и поясом степного всадника. Они видели много племен, вобрали много разных обычаев и верований, но главное, они знали, как велик мир. И своими трудами неустанно делали его еще больше».

История княгини Ольги кажется вроде бы знакомой и ясной — пока не начнешь вкапываться в источники. И тогда все превращается в сплошной туман. И Повесть временных лет, и житие княгини написаны гораздо позже ее смерти, содержат явно сказочные сюжеты. Простор для толкований открывается почти необозримый. Родилась в окрестностях Пскова... но, возможно, и в Болгарии. Была княжеского рода... а может, простолюдинка, сумевшая покорить киевского князя? Как ее хоть звали-то: Ольгой или все же Прекрасой? И т.д. Если бы Константин Багрянородный любезно не описал ее визит в Царьград, можно было бы сомневаться в самом ее существовании.

На этом фоне версия, предложенная в серии исторических романов Елизаветы Дворецкой, хоть и кажется непривычной, но вполне имеет право на существование. Автор отбрасывает романтические версии поздних источников, опирается, где можно, на результаты раскопок, этнографические исследования и современные Ольге византийские документы. От примелькавшегося образа княгини мало что остается, зато рождается совсем иная история — возможно, более достоверная, чем та, что записана Нестором и вошла в школьные учебники.

В центре повествования — две девочки, Ольга (Эльга) и ее двоюродная сестра Ута. Обе — племянницы Олега Вещего, обе смешанной скандинавско-славянской крови, унаследовавшие таким образом наследие сразу двух культур. И «худой мир» на грани войны между пришлецами-варягами и исконным населением проходит по их судьбам. По этой канве автор вышивает яркое полотно приключений, интриг, любви. Русские князья (автор понимает «русь» как название варяжских воинов) объединяют под своей властью огромное пространство от Ладоги до Киева. Одна за другой сдаются им местные княжеские династии. Дальше и дальше раздвигаются рубежи будущей Киевской Руси. Своя роль в этом длительном процессе отведена и Ольге. В первом романе цикла она — совсем юная девушка, но умная, волевая и уже вполне подготовленная к своей роли «архонтиссы русов», как выражался император Константин. В конце-то концов, о ней просто интересно читать.

P.S. Отдельная благодарность автору за эпизоды с «медвежьими кашами» и «русалками». Они прекрасны!

«Говоря об истории сказок, и в частности волшебных сказок, можно сказать, что Горшок с Супом, Котел Повествования, кипит, не переставая, и в него то и дело добавляются новые кусочки, лакомые и не очень. (...) Достаточно очевидно, что Артур, некогда — фигура историческая (хотя в качестве таковой не то чтобы очень значимая) — тоже угодил в Котел. И долго там варился, вместе со многими еще более древними персонажами и приемами как мифологии, так и Фаэри, и даже с одной–двумя другими случайно подвернувшимися историческими косточками (как, например, борьба Альфреда с данами) — до тех пор, пока не вышел из Котла королем Фаэри».

Дж.Р.Р. Толкин. О волшебных сказках

Котел Повествования, действительно, кипит вовсю. Первое впечатление — шок. Никакого рыцарства. Дикие нравы. Жуткие обряды друидов. Привычная жестокость. Жестоки все — Утер, Мерлин, даже Артур. К счастью, вскоре повествование стало чуть менее беспросветным. Шок постепенно прошел, но особо преданным поклонникам рыцарей Круглого стола я бы эту книгу не советовала. Даже самого рыцарского братства здесь просто нет. Даже те персонажи, которые все же пришли из артуровских легенд, здесь предстают в необычном (и часто не слишком приятном) амплуа. Ланселот — трус и подлец; безумный Пеллинор голышом воет на облака; Моргана — уродина. А уж такой стервы в роли Гвиневеры еще поискать. Сам Артур здесь — не великий правитель и не великий полководец. Какое там! Бедняга не знает, как откупиться от саксонского короля Эллы.

Зато кровь льется рекой. Из всех артуриан — а я ими увлекаюсь — эта, пожалуй, самая мрачная. Автор последовательно деконструирует миф. Диалог рассказчика (Дерфеля) и его романтической слушательницы Игрейны звучит программным заявлением:

— Я представляю Камелот сказочной страной, воспетой поэтами: изумрудная трава, высокие башни, нарядные дамы и благородные воины, усыпающие их следы цветами. Я хочу менестрелей и смеха! Разве не могло быть такого?

— Что-то я не припомню усыпанных цветами тропинок, — усмехнулся я. — Твердо помню окровавленных воинов, выживших в смертельных схватках. Одни хромали, другие ползли, вопя от боли, третьи валялись в пыли с распоротыми животами.

Если другие авторы отталкивались от Мэлори (Т.Х. Уайт) и Гальфрида Монмутского (М. Стюарт), то Корнуэлл поступает иначе. От артуровского легендариума в его романе остаются, собственно, только имена, вписанные в контекст малоизученной и запутанной истории кельтских королевств V в. Автор зарывается в малоизвестную у нас валлийскую артуровскую традицию. Так что Мерлин ищет не Грааль, а Котел Клиддно Эйддина — такие котлы, дающие изобилие и воскрешающие мертвых, фигурируют в Мабиногионе и в ирландской мифологии. Использованы также в хроники и жития кельтских святых. Из хроник извлечен, в частности, главный герой. Правда, о нем известны буквально две вещи — что он был воином Артура, а потом стал монахом. Почти столько же знают историки о прочих реально существовавших персонажах романа. Это дает автору значительную свободу в построении сюжета — большую, чем, скажем, у Мэри Стюарт, которая следует легендариуму. И Корнуэлл хорошо использует открывшиеся возможности.

В центре повествования — не столько Артур, сколько один из его воинов по имени Дерфель Кадарн. На наших глазах он проходит путь от маленького сироты до храброго военачальника. Он хорош уже тем, что интересен и сам по себе, безотносительно к артуриане. Его жизнь вмещает должное количество приключений, битв и любви, чтобы удовлетворить самого привередливого читателя исторических романов.

Эта книга — как джазовая импровизация. Где и грусть, и радость, и красота, и нелепость — все сливается в одну мелодию. Здесь ловят угрей в ванной и ходят в гости к Трюизмам. Здесь царит экзистенциализм, и молодые герои готовы жизнь положить, но хоть краем уха услышать лекцию знаменитого философа. И даже прислуга организует в квартале философский кружок. Фейерверк абсурда? Дружеский шарж на Сартра? Да, все есть здесь, но к веселой чепухе приплетается надрывным рыданием саксофона — тема боли и смерти.

«Непроглядная ночь укрыла меня, оберегая от опасности, но, по моему темному разумению, она не была достаточно темною, а посему схоронился я в чаще кустарников, куда доносились до меня возгласы пытаемых крестьян и пение соловьев»...

В этой книге чаще вопят под пытками, чем слушают соловьев. Ибо Симплициссимус живет в жестоком мире. В первой же сцене он принимает других людей за волков, и это не случайно. В художественном мире Гриммельсгаузена, как и в реальной Германии его времени, изречение «человек человеку волк» актуально, как никогда. Идет Тридцатилетняя война — одна из самых свирепых войн, какие только знала Европа. Герою предстоит столкнуться для начала с пытками и убийствами, потом — с лицемерием и обманом.

Композиция романа еще средневековая: путешествие по различным локациям, слабо связанным друг с другом. А вот язык барочный, переусложненный. Предложения едва выдерживают груз словесных виньеток и завитушек. Особенно в первых главах создается комический контраст — между поведением и речью персонажа. Язык Симплициссимуса насыщен библеизмами, аллюзиями и цитатами. Переводчику пришлось решать сложнейшую задачу — передать по-русски эту невероятную смесь архаизмов, диалектизмов, латинизмов. В результате получается характерный барочный юмор — тяжеловесный и затейливый, грубый и жестокий. Вот как Симплициссимус, например, пародирует возвышенные описания красавиц:

«Ведь у сей девицы волосы такие желтые, словно пеленки замаранные, а пробор на голове такой белый и прямой, словно на кожу наклеили белую свиную щетину; да волосы у нее так красиво скручены, что схожи с пустыми трубками, или как если бы кто понавешал с обоих боков по нескольку фунтов свечей или по дюжине сырых колбас. Ах, гляньте только, какой красивый, гладкий у нее лоб; разве не выступает он нежнее, чем самая жирная задница, и не белее ли он мертвого черепа, много лет под дождем провисевшего?»

И далее в том же духе. Кстати, мертвый череп в этом образном ряду вовсе не случаен — он вводит обычные для барокко темы хрупкости жизни и близости смерти. В другом месте Гриммельсгаузен воспроизводит так называемую «барочную вертикаль» — человек между адом и раем — в пародийном варианте. Шутки ради знатный господин пытается уверить Симплициссимуса, что тот побывал и на небесах, и в преисподней. Здесь есть немножко от Дон Кихота и шуточек герцога и герцогини.

Но если первая часть как минимум весьма своеобразна, дальнейшая биография заглавного персонажа куда скучнее.

В первых главах Симплициссимус — что можно примерно перевести как «Простодушнейший» — явный наследник фольклорного Иванушки дурачка и предок вольтеровского Простодушного. Это фигура откровенно сказочная, его баснословная глупость резко контрастирует с натуралистическими картинами окружающей его действительности. И этот контраст ярко, жестко показывает всю бесчеловечность и фальшь окружающих. Вот только герой слишком быстро вписывается в истеблишмент. Что, если бы Дон Кихот, обломав копье о первую мельницу, плюнул и пошел жить как все? Симплициссимус именно так и поступает.

Причем психологические его эволюции не мотивированы. Герой кажется куклой, которую автор вертит, как пожелает. Р-раз! И он в Париже. Р-раз! Он в Москве. Уже во второй книге это уже не «Простодушнейший», а плут-пикаро, который сам кого хочешь надует. Бац! Новая перемена, и Симплициссимус превращается в ландскнехта, героя по части мародерства. Стилистический фейерверк тоже, увы, гаснет. Встречаются, конечно, забавные моменты. Мне очень понравилась сцена, в которой Симплициссимус пытается убедить сильфов в том, как честны и добры люди. Но даже простодушные сильфы не настолько наивны, чтобы ему поверить.

«Все началось с елисеевской мебели, лаврового листа и статьи в «Правде»»

Роман писался в начале 1920-х — в странное время, когда Мариэтта Шагинян жила в роскошном елисеевском особняке, а питалась (особенно под конец месяца) более чем скудно. А еще это было время экспериментов и мечтаний. И то, и другое запечатлелось на страницах «Месс-Менд». Определить жанр романа очень сложно, пожалуй, ближе всего к истине будет: «литературное хулиганство». Начинается повествование, как западные «бульварные» детективы того времени: таинственная шайка злодеев, загадочные смерти, зловещий гипнотизер, а также невероятные совпадения и крутые сюжетные повороты. Реализма ждать не стоит, о чем, впрочем, читателя предупреждают сразу же. Автор безбожно преувеличивает сложившиеся стереотипы жанра, весело играет ими — и получается отличная пародия. Метафоры вроде «звериная ненависть» оживают, реализуются, подобно тому, как оживают вещи под руками Мика Тингмастера и его друзей. К этому очень органично прибавляется научно-фантастическая часть — утопический Петроград с его «электроклиматом» и экспериментами в области организации производства: наивные и по-своему обаятельные мечты первых лет советской власти. И, неизбежно, есть здесь и идеологическая составляющая, ставшая основой всей литературной игры. Злодеев возглавляет, конечно же, американский миллионер; зловещий гипнотизер — на самом деле итальянский фашист; а львиную долю «пинкертоновских» сюжетных трюков обеспечивает инженерное исскуство рабочего союза «Месс-Менд». В целом, это хороший памятник эпохи, где и психология осажденной крепости, и ощущение близкого прорыва в Утопию, и просто озорной бурлеск.

На такие книги сложно писать рецензии. Недаром автор современного предисловия едва ли не извиняется за то, что предлагает читателям такую насквозь советскую вещь. Что ж, идеология ушедшей эпохи действительно может вызвать у кого-то отторжение. И все же это не просто пропаганда: герои романа действительно живут коммунистической идеей, они абсолютно искренни в своей вере в светлое завтра, в то, что вот-вот будет раскрыто последнее преступление и уголовный розыск закроется за ненадобностью. Мне кажется, их искренность по меньшей мере заслуживает уважения.

Если же отвлечься от идеологической составляющей, «Повесть об уголовном розыске» — серия увлекательных очерков — если бы дело происходило на Западе, то можно было бы уточнить: в жанре полицейского детектива. Сюжеты предельно динамичны. При этом все они имеют документальную основу: и описанные преступления, и их раскрытие — реальны.

А еще — перед нами история становления и главного героя, Коли Кондратьева, и уголовного розыска, и целой страны. А это по-своему не менее интересно.

Вот уж чего не ожидала обнаружить, так это что «Макбет» — пьеса конъюнктурная и шаблонная. Желание драматурга польстить дому Стюартов и лично Якову I вполне очевидно. «Уши» более ранней пьесы «Ричард III» тоже торчат из всех щелей. Сюжетная схема практически совпадает: узурпация престола убийцей, череда кровавых преступлений, и наконец — благородный претендент на престол, явившийся восстановить попранную справедливость в сопровождении иностранных войск. В довершение всего, Макбет, по крайней мере, если верить средневековым хронистам, был вполне приличным королем, отнюдь не тираном... а Дункан на самом деле погиб в бою.

У любого другого автора при таких обстоятельствах вышла бы халтурная поделка. У Шекспира — трагедия, пробирающая до костей. Просто жуть берет, когда следишь за распадом личности Макбета. Благородный воин, герой сражений становится вначале убийцей, затем — безумцем, одолеваемым манией преследования. Его страхи все менее рациональны, и как апофеоз происходящего кровавого кошмара организуется бессмысленное и жестокое убийство семьи Макдуффа.

Тот же путь проходит и леди Макбет. Несгибаемая валькирия начала пьесы к финалу превращается в жалкую сомнамбулу. Их с Макбетом страхи эхом повторяют друг друга: «Нет, с рук моих весь океан Нептуна // Не смоет кровь...» — «Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Всем благовониям Аравии не отбить этого запаха».

Антураж пьесы — сам по себе шедевр. Детали намертво врезаются в память, как знаменитая сцена с призраком Банко на пиру или Бирнамский лес, движущийся на Дунсинан. Общая атмосфера, вопреки довольно оптимистическому финалу, дышит черной магией и безумием. Не случайно образ ведьм иногда возводят к Саге о Ньяле — есть в «Макбете» этакая нордическая мрачность. Сумасшедшее бормотание ведьм, их пророчества, толкающие Макбета к преступлению и гибели, и впрямь напоминают о безжалостных скандинавских норнах.

Как детектив, этот роман — почти издевательство над читателем. Нечто, похожее на традиционную загадку «Кто это сделал?», начинается лишь в самом конце. Но, как ни странно, пока я читала, детектив был мне абсолютно не нужен. Уж очень меня заинтересовала серия психологических этюдов, нарисованных автором, да и сама атмосфера закрытой школы, где работают на износ, радуются и печалятся — и все в тесном замкнутом мирке.

И еще очаровала Англия, которой давно уже нет. Судя по дате написания (1946), таковой она была уже для самой писательницы. Восприятие национального характера, системы образования, бытовых мелочей и т.д. здесь ощутимо окрашено ностальгией. У «той» Англии были, конечно же, свои темные закоулки, но Тэй явно жила на солнечной стороне. Англия для нее — честная игра, щепетильность, умение ценить отвагу и трудолюбие. Мне вдруг пришло в голову... Что, если рассказать кому-нибудь из прошедших нашу систему образования о проблемах, так мучающих героев романа? Скажем, о том, как студентка шпаргалила на экзамене. Или о том, что директриса обеспечила уютную вакансию не самой талантливой выпускнице, а своей любимице. Собеседник, скорее всего, плечами пожмет: ну и что? Для нас это норма, неотъемлемая часть жизни. Для той Англии, в которой жила мисс Пим, — нет.

И уж совсем запал в душу образ самой мисс Пим. Увлечение психологией в сочетании с детективным сюжетом вроде бы роднит ее с Пуаро. Но нет. Пуаро — традиционный Великий сыщик, который не колеблется, не ошибается и применяет психологию как еще одно оружие против преступника. Мисс Пим, конечно же, более человечна. С самого начала и до самого конца она — плохой психолог, она постоянно попадает впросак со своим анализом характеров. Зато она любит людей и сочувствует окружающим. А это дорогого стоит.

P.S.: Надо бы где-нибудь записать для памяти: Джозефина Тэй не писала классических детективов. И читать ее книги как просто хорошую внежанровую прозу.