Как умелый и изощрённый рассказчик, Борхес сразу же открещивается от текста, приписывая себе только перевод: «...Адам Бременский пишет:...»

А рассказ о магии поэзии..., и поэзия была Слово. О том же и в его рассказ «Зеркало и маска» (тоже входящий в «Книгу песка» — одно название сборника действует, как нокаутирующий удар), и там и тут присутствует и «высшая мера» оценки таланта — кинжал: «...однако ты скоро умрёшь, ибо слышал Слово.» Преимущество Борхеса в его краткости — перечитывать можно быстро и бесконечно, благо что ёмкость текста несоизмеримо больше его протяженности. Так и тут Хорхе Луис умудрился в один абзац, вместе со странствиями героя, поселить целую историческую эпоху: греки, сарацины, шведы, море Азовское, море Чёрное, Константинополь...; да и роман: любовь, предательство, смерть...

И на протяжении всего текста смысловые «жемчуга» и «самоцветы», достойные настоящего скальда:

- выбор меча: «...я ответил, что расстояние от моего кулака до его сердца неизменно...» (вот он, отголосок «шести футов английской земли» — послевкусие саг «Хеймскринглы» Снорри Стурлусона);

- о времени: «...его лицо настолько одряхлело, что мне невольно подумалось, что стариком стал уже и я...»;

- о скальдах: «...моё место занял человек, не преклонивший колен...».

И ещё, и ещё....

Не зря слывут они магами — эти великие латиноамериканцы.

Откроем «Дневник» поэта: «Мистика начинается. Средневековый город Дубровской берёзовой рощи.»

Фантастика! — Блок предвосхищает сонмы нынешних «фэтезийщиков» (и и имя им легион, но на то что им требуется годы и томы, Блоку достаточно 12 строк великолепной русской поэзии:)): «..пытливый ум готовит к возрожденью забытый гул погибших городов...» И нет ничего удивительного, что приблизительно в эти же годы лорд Дансейни пишет, до сих пор так никем и непревзойденный, Мир Пеганы. Время знать было такое, и правы знать древние, когда ворчали о «карликах, стоящих на плечах титанов».

»..и бытия возвратное движенье». А.Блок

О мистическом значении комет общеизвестно. «Меч Божий» предзнаменовал «меч, голод, смерть и падение вождей и великих людей».

В 1910 окрестности Земли с очередным визитом посетила комета Галлея (она это делает в периодичность в 75-76 лет), та которая «отметилась» во всех земных хрониках, начиная с вавилонских клинописей, та, которую впоследствии назвали Вифлеемской звездой (12-ый год до н.э.).

И Блок о том же начинает: «Ты нам грозишь последним часом...» — но вот конец :«...но гибель не страшна герою, пока безумствует мечта!» — пророчество переростает в гимн во славу прогресса и авиации, которой был тогда он увлечен (как и все поэты: Хлебников предлагал вместо авиатор говорить — летайло... вместо праздник авиации — летины...).

Да вот только ничем не стереть позолоту с суеверных пророчеств: помни, товарищ — не за горами год 2012 :)

1910 год, 21 марта — (по старому стилю — 8 марта) — в Одессе состоялись первые в России публичные полёты русского лётчика Михаила Никифоровича Ефимова на «Фармане-IV», который перед этим, во Франции, 31 января 1910 года , установил мировой рекорд продолжительности полёта с пассажиром, продержавшись в воздухе один час пятьдесят минут.

В России бурное увлечение авиацией: в российской столице проходит сначала первая авиационная неделя, а затем Первый праздник воздухоплавания, продолжавшийся с 8 сентября по 1 октября 1910 года (по старому стилю), с оглушительным аншлагом. Место проведения праздника — называемое Комендантское поле: часть его, напротив Коломяжского ипподрома, огородив забором, превратили в аэродром. Ошеломительный успех, каскад рекордов, но 24 сентября гибнет капитан Лев Мациевич — первая жертва авиационной катастрофы в России....

Блок тоже увлечен авиацией — он считает, что шум пропеллера «ввел в мир новый звук», он часто посещает аэродром, в тот роковой день он тоже был на Комендантском поле.... А несколько месяцев спустя, опять на Комендантском поле, с высоты 50 метров врезался в землю аэроплан Смита, погребший под собой пилота. И снова на глазах поэте. Как результат — это стихотворение, кстати не единственное стихотворение о «летунах небесных» Блока. Те же блоковские настроения и у Ходасевича: полёт и смерть (скорее икаровское самоубийство) в одной упряжке....

А вот настрой их современнека Игоря Северянина совершенно другой:

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

..........

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

Читать надо Блока, а не писать отзывы:)

Магия русской поэзии (да и любой другой, которые к сожалению доступны мне только в переводах, что делает её опять же «русской») в необъяснимом даре ворожить, — предугадывая, пророча, объясняя. Объясняя и необъяснимое — предваряя прозу, рифма научилась выхватывать самое значимое.... Александр Александрович видит сон — и сон этот «обыкновенный» фантастический реализм, где больше Достоевского, чем Гоголя (у которого элемент петербургской сказочности более «игрив»). Год 1906, прошёл революционный надлом (ещё не слом, но всё же...), а пред этим «японское» поражение: и перед «Ночной Фиалкой» — цикл «Пузыри Земли»: мифология «болота».

Это о том, чем кончается фэнтези: романтизм, символизм, Прекрасная Дама, Андрей Белый и его «Северная симфония» остались там..., а, тому, кто очнётся от комы навеянного Ночной Фиалкой сна: «Двенадцать», жёлтая кофта Маяковского, «Собачье сердце».... Страница истории перевернулась (у Сигизмунда Кржижановского есть великолепный рассказ об этом — но это уже совсем другая история:))

Быть может, это и есть Валгалла романтиков? Но вместо Одина там царствует Ночная Фиалка.

Изящный «пустячок» — изобретение фантастически (и фантастической ли — вспомним, сейчас, много миллионные отзывы автомобилей ведущими производителями — в момент проектирования и производства машины нечто «подхватили», что лечится только операбельно:)) возможной ситуации казалось бы из ничего: «одушевление хладного металла» — перенесение на него чисто человеческих недугов и болезней. Да, и в 1954 году ржа разъедала детали и механизмы, но тогда и подумать никто не мог о «вирусах», которые тысячами пытаются атаковать и эту «машину» на которой я «настукиваю» этот текст. Правильно мыслил, товарищ Буццати.

Последняя песнь из первой части «Божественной комедии» Данте. Часть называется «Ад». Календарная привязка точнейшая: вечером Страстной субботы 9 апреля 1300года, проведя в Аду двадцать четыре часа, Данте покидает Ад.

34 песни — подробный путеводитель по Аду — подробный путеводитель по «грехам нашим» и воздаяниям за них.... Не просто литературный подвиг: сразу же установлена высочайшая и недостижимая планка. Даже сравнить не с чем, хотя прошло без малого семьсот лет. Так Коперник когда-то сорвал из центра Вселенной Солнце и его планеты, прописав их в одной из безымянных галактик. Гениальное исполнение допущенной идеи, когда уже и речи не может быть насколько правдив или лжив вымысел или домысел: смыслы — они идеальны (по любому критерию).

А по визуальному ряду, помимо, естественно, иллюстраций Гюстава Доре — замечательная серия одного из наших лучших графических иллюстраторов фантастики Андрея Карапетяна.

Кого, кого, а Биой Касареса нельзя читать бегло, словно развлекаясь ни к чему не обязывающей прогулкой. Ведь, если Борхес завораживает нанизыванием все новых и новых, объясняемых им тут же, фактов, а Кортасар просто убеждает прозаичной реальностью, пусть и фантастических, событий, то третий из великих аргентинцев, Касарес, по всему тексту то тут, то там оставляет маркеры (так у Стругацких Сталкер провешивает в Зоне путь), -надо просто быть внимательным и всматриваться в его слова и фразы. Это словно собирать неизвестную картинку (просто нет её ещё, как подсказки) из пазлов. Там, вроде бы нелепая, мысль или идея героя, там неосторожное, или не замеченное остальными героями, замечание другого.... Но вот что-то цепляется, зацепляется: пазл за пазл, пазл за пазл.... Получившаяся картина больше настораживает, чем поражает своей непредсказуемостью: а правильно ли я домыслил (и герои тоже)? И это вовсе не недоумение, скорее предостережение (в том то и магия их реализма). А ягуар, как джокер в колоде (хотя всем (или почти всем) показалось, что из рукава!). Сюжет и исполнение идеальны. А вместо заключительной точки безнадёжная надежда: «А раз она ушла, то может и вернуться.»

И всё (или почти всё) объясняющее название.

Навечно приписанный к литературе европейский доктор Фауст через магическую призму латино-американского реализма (через аргентинскую её грань), который, за триста лет до Эдгара По, повторяет сакраментальную фразу: «Это ветер шумит листвой». Полночь, последняя быть может. Полночь, когда надо платить по счёту..., или нет? Ведь есть ещё и безумное изобретение Мёбиуса: пока остались считанные мгновения — возможно закольцевать и время. И лишь в последний миг, вдруг, каждый раз осознавать: «...в который раз?» Вот это ад -соизмеримый с вымыслами Кафки.

Воистину, Касарес тревожит: каждый раз у него — порубежье, грань и повергающий в смятение вопрос, ответ на который там, за..., и не возможно дать один единственный ответ: граница между да и нет размыта пограничной полосой.

А в слугах — Вагнер! И есть отличный повод перечитать эдгарова «Ворона».

Оттолкнувшись от своего тезиса, что «основные вехи истории могут быть долгое время скрыты», Борхес, с каких-то трёх страницах, обрушивает на читателя практически всю историю европейской цивилизации: тут и персоналии — Эсхил, Аристотель, Тацит, Снорри Стурлусон, два Харальда, Гете, Гюго, ...; и персонажи — Фауст, Гамлет, Макбет, Пер Гюнт; и страны — Греция, Византия, Италия, Германия, Россия, Исландия, ...; и запечетленные навеки «шесть футов английской земли» — при такой концентрации текста Борхесу удается органично вписать отрывок саги из «Круга земного» и заключить: «...не тот день, когда произнес саксонский король свои слова, но тот, когда враг увековечил их, являет собой веху в истории...»

Удивительное свойство Борхеса — это разжигать любопытство: прочитав любой его текст хочется тотчас же проверить: а так ли это на самом деле. Что бы, рано или поздно (иногда через годы и годы) убедится: прав.

Удивительное свойство Борхеса — раскрыть любою из его книг и погрузится в чтение: утолить жажду, как караванщик в оазисе... И сказать, что «это хорошо».

Удивительное свойство Борхеса — это то, что ещё ни разу, лицом к лицу, не встретился ни то что бы с любителем Борхеса, а хотя бы его читателем.

А эссе замечательное: о «прозёванной» литературе, о прозе открытой скандинавами. Именно это эссе подтолкнуло на поиски «Круга земного». Нашёл, прочитал — литературное чудо!

Очень Борхесовский рассказ — это когда малое количество текста ни в коем случае ни умаляет смысл, а наоборот, словно аккумулирует его. Есть такой кумулятивный принцип, особо применимый в противотанковом «оружии ближнего боя»: главное прожечь маленькую «дырочку» в толстенной броне, что бы превратить внутреннее пространство башни в ад. Тоже делает и текст Борхеса: «...что-то умирает со смертью каждого», — и это превращает этого «каждого» в носителя уникальной памяти, того что с его уходом уже не воскресить. И сама История лишь сборник версий.

Начиная с вопроса: «Что увидит во сне непредвосхитимое будущее?», Борхес сразу же одушевляет самое Время, то самое Время без которого быть не может и пространство — ему, пространству, просто негде будет длится.

Одушевляя Время — будущее — , по-человечески, скажем так : «по-Птолемеевски», когда Солнце центр Вселенной, а человечество его Венец, Борхес дальше повторяет революционные «кощунства» Джордано Бруно, Галилея и Коперника, тем самым сбрасывая и Солнце с пьедестала, и с человечества Венец: «Увидит мир без машин и без этой хрупкой машины -- нашего тела.»

И совершенно замечательная последняя фраза: «Жизнь -- не сон, но, как писал Новалис, может когда-нибудь дорасти до сна.»

А, в целом, это текст как увеличительное стекло или же щель в глухом заборе — чтоб заглянуть в неведомое Грядущее. Читай-перечитывая — и играй со смыслами: вот это и подкупает, и прельщает в Борхесе: «игры с классиком«!

...за семнадцать лет до этого Маяковский всем задал вопрос:

»...А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?»

за последующие семнадцать лет было много всего: и жёлтая кофта, и война, и революция, и гражданская война с окнами РОСТа, и официальная слава, о тяжелое похмелье от этой славы...

Но, что бы не было, он, Маяковский смог сыграть свой ноктюрн до самого конца.

Маяковский был гениально прост:

«Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.»

Не скоро придёт настоящие осмысление: кто такой был Ленин? — в масштабах всего мира; а также: зачем это с ним сделали? — вопрос к нам, россиянам...

У каждого своя правда. Лазарчук увидел это так. Оттолкнувшись от него, Столяров увидел по своему; отталкиваясь от своего времени, мне привиделось когда-то своё:

МУЗЕЙ ОДНОГО ПОКУШЕНИЯ

1***

Десятка три картин, подробный план.

В витрине: пуля, гильза, пистолет…

И пялится из рамочки, растерзано, Каплан.

С пятном невнятным, заскорузлый плед, —

Он, как Грааль, вобрал тогда в себя,

Предательской рукой расколотый фиал…

И пухлый том признаний, где губя, —

Тем почерком, похожим на оскал, —

По капли выжимала жизнь свою…

И приговор озвучен до рассвета:

Вот чёткий снимок: голой, на краю…

Внизу река. Наверно, всё же, Лета.

2***

В забвение? Но, как-то, извините, не с руки:

Вакантно оказалось место Саломеи…

В истории всегда есть, в назидание, крюки:

На дыбе той должны висеть распятые злодеи.

Зачем же сочинять всё заново: канон

И наизнанку выворачивать озвученный устав?

Подправить в списках, заменив: Его на Он.

И пусть докажут: в чём был, всё-таки, не прав?

3***

Центральный подиум: из воска муляжи.

Так в храмах выставляются на праздники распятья.

Ильич лежит на клочковатой кучке стружки, ржи,

Почти убит…. И гневные, тяжёлые проклятья

Из уст немых свидетелей каменьями летят, —

В промасленных они, разорванных спецовках, —

Прицел один: их возмущенный, трезвый взгляд

Терзает женщину. Она одна в изысканных обновках…

Цыганский полушалок, кожаный приталенный реглан:

Всем сразу ясно: тридцать, — тех, предвиденных – монет…

И новенький, дымящийся признанием наган, —

Свинцом горячим наполняет выдох: Нет! –

Бледнее мела тела неуклюжий часовой:

Всем ясно: босиком к стене, слепой, шагнёт…

А Он поник огромной облысевшей головой:

Мозг словно камень, словно грузный подземельный гнёт

Его к земле, униженной злодейством тем, прижал

И в луже расплывался жуткий красный лак…

А ты билет, растерзанный волнением, в руках своих держал:

С галёрки зритель – очарованный, спектаклем тем, чудак…

4***

На книге отзывов лежит годами пыль…

Не стало детворы со звонким горном.

Забудется, с годами, эта быль…

И, как билеты, этикетки от поп-корна,

Листвой опавшей, устилают пол:

Здесь «Кока-кола», с кумачовым баром.

Меж экспонатиков уютный стол:

Музей не называют больше храмом…

28.03.02

Великий мастер страшной сказки — то что Эдгар По писал, потом, для нас уже взрослых.

Сказки Гауфа тем и притягательны, особенно в детстве, что в них скрывается какой-то настоящий, совсем не книжный (закрыл книжку — и он пропал) страх, когда вдруг проясняется, — для тебе, ещё маленького, — что не всегда, ох не всегда: «...Золушка заплачет, добрый лес листами зашуршит...»(Георгий Иванов). Что есть и Время ужасных чудес....

Сказки Гауфа как раз та терпкая и горькая приправа, без которой как-то в детском сказочном мире слишком слащаво и пресно. Вот Карлик Нос ей щедро (но не беспощадно) и пользуется.

Это эссе, прочтённое мною в великолепном трёхтомнике Борхеса издательства «Поларис», послужила отправной точкой для поиска удостоенного столь лестного отзыва труда Эдуарда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи».... Через одиннадцать лет желаемое наконец воплотилоссь и красный семитомник прописался на книжной полке. Так наверное гурман вкушает экзотическое яство: медленно смакуя и терпеливо ожидая послевкусие — чтение томов растянулось более чем на полгода.

И Борхес оказался прав.

Надежда на спасение оказалась западнёй. Помнится в итальянской литературе уже был сюжет о нисхождении вниз:) — вот только кругов-этажей там было чуть-чуть побольше — девять, да и в роли информатора подвязался сам Вергилий... Череда маленьких уступок обаятельным и обходительным докторам, казалось мелочные нестыковочки, но всё же, только в низ, по этому «вавилонскому зиккурату» смерти. И атмосфера, и опущенные, как флаги, занавески на окнах первого этажа. И это далеко не только история болезни — это Система — как любая система строгой иерархии: разбиение на касты, где действен лишь закон тяготения: только в низ...

«Чистый» Дино Буццати! Столь любимая элиатами и Борхесом («Ахилл и черепаха», «Стрела Зенона») недостижимость цели. Но без той безнадёги и безысходности Кафки, где всё в себе погребает скучная и серая обыденность, в которой как мошка в паутине бьётся, всё затихая и затихая герой... Нет — это постижение бесконечности, поиск предела и границ под знаменем неумирающей ( хотя и с умирающим героем и героями) надежды. Как тут не вспомнить лорда Дансейни и его «недостижимый Каркасон«! — одного поля ягодка..., где герои словно из Гумилевских «Капитанов»: есть-есть Муза Дальних Странствий (и страсти к достижению пределов недостижимого). Когда-нибудь и лента Мёбиуса рвётся!

Гумилёв и Африка, Африка и Гумилёв («...мы говорим — Африка, подразумевая Гумилёв, мы говорим Гумилёв — подразумевая Африку...» :)) О волшебном очаровании Гумилёва Африкой известно: десятки стихов, фантастично красочный «географический» сборник «Шатёр» (самый лучший и действенный из известных мне антидепрессантов: а его жемчужина, стихотворение «Судан», — это вообще сказка..., достойная отдельного издания и переиздания, с массой иллюстраций в стиле «art nova»), африканская поэма «Мик», да и в прозе поэта есть, есть африканский след. Он в Африке бывал неоднократно (что интересно, и в тех местах, куда, отошедший навсегда от Музы, негоциант Рембо вёл караваны с ружьями...).

И с первых же слов Африка: река Сенегал..., а за каждым прозаическим словом:

«Оглушенная ревом и топотом,

Облеченная в пламя и дымы,

О тебе, моя Африка, шёпотом

В небесах говорят серафимы...» («Вступление», сборник «Шатёр»)

Читаем дальше — и вот слово, жираф, а дальше, как навождение:

»..Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер...»

Вообще, читать прозу поэта, не зная его стихов — дело неблагодарное и гиблое: «...любой текст интерактивен» — как заверяет нас Джон Барт, а когда не загружена вся база «файлов», ссылки («клик ассоциаций») — не работают...

Но, о жирафах и озере Чад:

»..А кругом на широких равнинах,

Где трава укрывает жирафа,

Садовод Всемогущего Бога

В серебрящейся мантии крыльев

Сотворил отражение рая:

Он раскинул тенистые рощи

Прихотливых мимоз и акаций,

Рассадил по холмам баобабы,

В галереях лесов, где прохладно

И светло, как в дорическом храме,

Он провел многоводные реки

И в могучем порыве восторга

Создал тихое озеро Чад.

А потом, улыбнувшись, как мальчик,

Что придумал забавную шутку,

Он собрал здесь совсем небывалых,

Удивительных птиц и животных.

Краски взяв у пустынных закатов,

Попугаям он перья раскрасил,

Дал слону он клыки, что белее

Облаков африканского неба,

Льва одел золотою одеждой

И пятнистой одел леопарда,

Сделал рог, как янтарь, носорогу,

Дал газели девичьи глаза.

И ушёл на далекие звёзды —

Может быть, их раскрашивать тоже... («Судан», сборник «Шатёр»)

И, на фоне этих декораций, миф творимый Гумилёвым, в котором много от Киплинга, Майн Рида, но больше всего — от Африки!

А, что финал? —

»...Сатрап был мощен и прекрасен телом,

Был голос у него, как гул сраженья,

И все же девушкой не овладело

Томительное головокруженье.

Но, верно, в час блаженный и проклятый,

Когда, как омут, приняло их ложе,

Поднялся ассирийский бык крылатый,

Так странно с ангелом любви несхожий.

Иль может быть, в дыму кадильниц рея

И вскрикивая в грохоте тимпана,

Из мрака будущего Саломея

Кичилась головой Иоканаана...» («Юдифь»)

Оттолкнувшись от Марк Твена и описанных им реалий (самое замечательное, что к истории этого подлеца и нечестивца оказались причастны, пусть вскользь, как пуля на излёте, «бессмертные» Том Сойер, Гек Финн и сам Индеец Джо! — найденный ими сундук как раз и был «затырен» тем, кого Борхес переименовал (ведь подлог самое главное, когда пишешь о подлогах:)) в Лазаруса Мореля), Хорхе Луис Борхес преподносит нам практически ту, но «совсем другую историю». Так подвергают огранке найденный самоцвет — заставляя играть его грани, причудливо играя законами преломления.

Сам Борхес, в предисловии 1954 года, определяет стиль этого рассказа и последующих в сборнике, как барочный (все эти вычурные «крендельки» и «завитушки», доведенные до предела, тем самым впадая в пародию на себя), так оно и есть: шедевр. И так, не великий по размер, но не по содержащемуся в нему пространству истории, текст скрупулёзно разбит на главки, превращая их в самостоятельные микрорассказы, из которых и рождается целое. Экспозиция, эдакая присказка, которая вписывает вымышленный сюжет в историческую перспективу, давая ему право на «документальную» реальность; и которая отнюдь не возражает против многократных прочтений. Затем главки определяющие декорации, персонажей, главного героя, развитие событий, кульминацию и, наконец, конец....

Читаешь и чувствуешь, как накатывает волна эйфории — удовольствия от чтения и предвкушение: ведь это только «осьмушка» сборника, не считая «осьминога» et cetera!

...весьма неблагодарное дело, для писателя, описание принципов физического мира тем более за зеркального.... как-то не совсем пристало настоящему Мастеру ужаса «по-намёку», по каким-то недомолвкам, теням, «по сквозняку из ещё неопознанного неведомого», пользоваться чернильницей великого популяризатора (особенно в преддверии НТР, а может в чём-то и благодаря ему) Жюль Верна.... Хотя, тоже эксперимент, да и писано в соавторстве, что тоже налагает определённые рамки и канву рассказа.

«Чистый» Лавкрафт пишет, конечно же намного тоньше и загадочней, — ход замысла просчитываешь только при 3-4 перечитывании:), тогда же, как при «декалькомании» начинает проступать, выплывая из тумана «данвичских грёз», смысл.

Ведь Лавкрафт велик не описанием ужаса и ужасов, а кошмаром погребённого в них смысла. «...обречены сознанием на смыслы...» — как часто, если не всегда, что бы доискаться смысла, нужен вымысел. А здесь Лавкрафт в Когорте Первых.

Великолепный сюжет. Преднамеренная, местами, документальная сухость, — в описании предыстории посещений холма, а затем и в «испанском» свитке, — вдруг прорывается отрывками настоящего «лавкрафтианского» ужаса, с выверенными, психологически точными описаниями реакций на события, как непосредственных очевидцев -героев, так и свидетелей их последующих рассказов. Практически полная космография мир Древних, «мира Ктулху» —

в свитке «испанского Марко Поло»: в обрамлении «современных» приключений автора дается ещё и путевой дневник по подземному миру Древних: повесть-антиутопия о временах упадка и разрушения этого мира: деградация и нравов, и науки, и искусства (как здесь не припомнить великолепного Эдуарда Гиббона, с его восьмитомной «Историей упадка и гибели Римской Империи» — очень занимательное и полезное чтение спешу вас заверить!)....

Конечно, поэзия это несколько больше, чем рифмы.... Значит это не стихотворение — а просто рифмованная проза, вернее страничка из учебного пособия «окружающий мир. естествознание». Так бы наверное писал Жюль Верн, обладай он зачатками версификации. Хотя, своего времени, год 1910 — это наверное было интересно, вернее, более доходчиво, чем опыты со словом футуристов, кубофутуристов, гиперфутуристов....

Исторический процесс в Стране Советов набирает обороты: «Догнать и перегнать!» — индустриализация, коллективизация, ...ация, ...ация, ...ация.... Да вот, поэт от Бога, Осип Мандельштам всё видит несколько иначе: прозорливей? — пошёл обратный естественный отбор: эволюция со знаком минус:

»...Наступает глухота паучья,

Здесь провал сильнее наших сил...»

Июль 1921 года. Догадывался ли Николай Гумилёв, когда писал : «...На Венере, ах, на Венере Нету смерти терпкой и душной...», что есть смерть на Земле? Конечно — два Георгиевских креста, за храбрость, — Её Величества лейб-гвардии улан — ушёл на фронт добровольцем, хотя имел «белый билет».... Единственно, о чём не догадывался — что так скоро: 3 августа арест, а уже 25 расстрел. Да и знал бы о сроках — всё равно бы написал: «На далёкой звезде Венере....»

Перечитывать Кржижановского — как всматриваться в калейдоскоп — при каждом прочтении, — а каждое прочтение это и другое настроение, и другие мысли, и другие смыслы: в одну и туже книгу тоже не возможно войти, а особенно выйти, дважды, — подмечаешь что-то новое, как-то слова и слова сцепились по новому. Вот, на этот раз, обратил внимание на висящие ружьё «посмертной славы» — и рассказ ловко вписался во все каноны театрального действа, со всеми его завязками, кульминациями и развязками.... И обязательным выстрелом — и, как положено в настоящей драме, совсем не холостым, а самоубийственно прицельным. А греческие декорации? художник, пусть в вымышленном пространстве, точен до мелочей — до лёгкого звона выпавшего стилоса, по которому можно догадаться — он из бронзы. И демоны сцены — проказливые сны (от снов, конечно же к Шекспиру: о, написанное Кржижановским о Шекспире — это отдельная, особая тема: надо быть большим мастером, что бы так писать о Шекспире), и спит Эсхил.

Да, вроде бы очередная сказка, но это «Сказка для вундеркиндов», — ив тоже время гимн. Только кому: Эсхилу, Прометею, иль Огню? Иль нам с тобой, читатель? — вернись и снова перечитай «присказку» — о Книге...

А ведь сказка это всегда маленькое чудо — и маленькое чудо совсем не в том, что, оживая, мыслит Пламя, дотла сгорая, а в том, что удалось и нам взглянуть на спящего Эсхила!

Лучшего рассказа на русском языке читать не приходилось.

«Квартирный вопрос», вставший в пореволюционное время над российскими пространством в полный рост, намертво впечатан в русскую прозу: здесь и Булгаков, и Замятин, и Ильф, с Петровым, и.... И Сигизмунд Кржижановский, живший в таком же «спичечном коробке», как и герой его рассказа.

Фантастичен как сам рассказ, так и его язык, — сейчас повсеместно принято выражение «интеллектуальная проза», «интеллектуальны бестселлер». — так вот: автор родом оттуда. Каждое слово, каждое предложение, каждый абзац «отягощены смыслом» — ничего лишнего, всё точно и выверено, как в документальной прозе — пространство рассказа разрастается до описания целой эпохи — там, где другому потребовались бы главы, Кржижаноскому достаточно одного слова или предложения. Вглядитесь — вчитайтесь — в жесты героев: фантастика!

А рассказе разрастается восьмиаршинная кубатура Сутулина. «Квадратурин». А ведь и нам ежедневно пытаются всучить какое-нибудь патентованное средство: была бы проблема: а средство найдётся! Так что, в каком-то смысле это и «роман-предупреждение» :).

А ведь физики всё гадают о природе чёрных дыр.... А теперь подумаем — а что там, сейчас, на месте сутулинскогого эксперимента»? Авторы, из нынешних, мгновенно бы воспользовались подвернувшейся конъюнктурой, сложив из очередной Мир. К нашему счастью, Кржижановский не автор, а Мастер.

А линия любви? — фантастика....

Что до тематики — «шагреневая кожа», но наоборот. И входит рассказ в сборник «Чем люди мертвы», так, при жизни автора, впрочем, как и практически всё им написанное, и не опубликованный. Самое интересное, что издание Собрания сочинений Сигизмунда Кржижановского — в 5-ти томах! (кстати, приуроченное к 50-ти летию его смерти — да, это так: фантастично, как и автор) — длится уже 10 лет (вот в 2006, в самом конце года, издали том 4).... Не кажется ли, что что-то очень смахивает на продолжение рассказа?

Гражданская блокада Петрограда: уничтожить, как класс. Кто-то выжил, кто-то сбежал, кто-то.... У Шмелёва есть «Солнце мёртвых», а вот у Замятина «Пещера». Блокада, она и есть блокада — интеллигенция (да и не только) поставлена вне закона, вернее к одному закону: естественного отбора. А что вот делать с ними: с моралью и с нравственностью? Надлом.

Ярославская стратагема. Кому-кому, а китайцам должна эта притча очень понравиться: насквозь пропитана духом великого трактата о военном искусстве Сунь-цзы: нечего силой побеждать, ежели башка варит!

Как ни крути — а это наш ответ этим всем Тёмным Властелинам, которым только дай волю: всех и похряпают. Так что, пока Русь стоит, а в ней офени не перевелись, — никакого Апокалипсиса не будет — не страшен он нам: нашли и противоядие и вакцину. Вот только бы диагноз вовремя поставить....

Не в бровь- а в глаз! Сколько копий сломано: «Наша вера — вернее!», «Наши слоны — слоновее!», и сколько будет ещё тех копий преломано. А вот, так — шоры с глаз сняв, могём? Увы, но нет... Это, как лемма — теорема принимаемая без доказательств — как на духу. Без комментариев: включите телевизор, радио, Интернет, откройте газету, журнал.... «...что дорогие мои современники — весело вам?..» (это уже Георгий Иванов)

А арапы — это наше родное, сказочное — пушкинское:)

Халдей — он же Илья Муромец от науки, и совсем не доктор Зло... А история хороша — «лав стори» и полный «хэппи энд». А, по ассоциации фильм «Асса» и мальчик Банана со своим тубусом-коммуникатором!

...смерть, за любовь.... А в любви-то признаваться любим только с пьяна... Ах, как всё было славно, да ладно (пусть и нечисть ) — но, принёс мужик браги...

Горнило гражданской войны оно везде одинаково. У нас, тогда, в 1917-21 — красные и белые; у них — федералы и южане; у нас, сейчас, — федералы и... (чехи, даги и ...).

Каждый прав, но в каждой конкретной ситуации «правдее» тот, у кого сила.... (до правды — ох, как далеко, брат два...) Смерть — она бессмысленна, но как хочется впасть, — и в смерти, даже в смерти! — в то блаженность сослагательного наклонения — в пространство сослагательного бытия. Как ситуация похожа с пространством рассказа Замятина «Рассказ о самом главном». И каждый сам делает свой выбор. Кого винить?

Иронический реализм. Бесхитростная «юбилейная» речь — никак 5-е октябрьского переворота (тогда и речи ещё о Великой Революции и не шло — великое видится на расстоянии, с высоких трибун или ступеней мавзолеев). И никакого налёта бытового сюрреализма: да, есть душок бытового цинизма — ну что поделать: вот такой бесхитростный оратор: героями не рождаются — их делают обстоятельства: как Егора и брата... Скол времени — или даже больше: стенограмма времени: «написанному верить».

А ведь это о любви. И пусть совсем не треугольник, а много и многоугольник, но, — что же эта любовь вытворяет! Марфизм, совершенный марфизм, пускай и с наложением всего многообразия тех жизненных реалий. Это, как взять и смять, в одной небольшой глобус небольшого провинциального городка, то время и пространство послереволюционной России. И в малом — всё, пускай и через призму любовной трагедии дьякона-расстриги. Мастер.

Ещё одно свидетельство о проникновении Герберта Уэльса и его марсиан в безбрежные пространства не только Великой Российской Империи, но и в безразмерное пространство мальчишеских фантазий. Да что там второй класс гимназии, когда так ждёт контакта с нами Марс? Так, десятилетиями ранее, Чехов писал о Фениморе Купере и индейцах. Что напишут современные писатели о наших детях? Есть ли темы, или исчерпаны?...

Иронический фельетон, переросший в небольшой рассказ с улыбкой: о столкновении классов, но таком парадоксальном.... И это уже не тот питерский трамвай из «Дракона», это уже трамвай по пути из НЭПа дальше,- вот драмы (да, ведь, и нравы) в нём намного легче и веселей, как лакмусова бумажка на лёгкость бытия (да и счастья, наверное).

Лучший рассказ Замятина. Даже не рассказ, а по поднятой тематике и её раскрытию, если не роман, то повесть — так бывает, когда за дело берётся большой мастер слова. Казалось бы неподъёмный пласт для столь быстротечного жанра, как рассказ, а высказано и досказано. «Преступление и наказание» с женским лицом, один в один. Настоящая Петербургская проза — городская любовная драма: борьба при которой все средства хороши — когда нет, стёрты все запреты морали, нравственности, все табу — но через мучительные душевные (да и плотские) страдания и метания. И жажда, как тяжёлое похмелье, покаяния.... Да и что говорить — писано в городе Достоевского.

Один из лучших рассказов Замятина, написанный удивительно просто (не там знакомым, немного витиеватым стилем и языком Замятина, без его узнаваемого «сюрреалистического гротеска») — замечательная проза: ближе всего к этому рассказу я бы поставил «Старика и море» Хемингуэя — тот же высокий уровень драматизма, но с такой русской и трагичной развязкой. Мечта и море — они всегда рядом. Это о любви: у Старика к большой рыбе, у Цыбина — к его «золотой ёле»: та же всё пожирающая страсть, когда всё вопреки ...

Сам Замятин объяснил и историю появления этого рассказа, и технику написания: рассказ написан в пику предложения написать очерк о Кустодиеве — просто разложил репродукции и..., рассказ родился сам собой: словно шагаешь по галерее художника, а из рам прямо выламывается мир Кустодиева и его колоритных персонажей: Русь исконная, кондовая, патриархально-купеческая. Лучше о художнике и не написать, как оживить его героев, как воссоздать их мир, а вместе с тем и глубинную, настоящую Русь (а не Россию, как заметил писатель). И Кустодиев художник замечательный, и Замятин, как писатель ничем не уступает его полотнам. И русский язык писателя столь же ярок и сочен, как палитра художника. Читать, и смотреть.

Вот так бы притча о Каине и Авеле была бы писана, опережай, Новый Завет, Ветхий.

А, с топором, это — по-русски: большенькие завсегда меньшеньких.... Да и слов порубали, вдосталь — «достоевщина» это по нашему: топор из-под лавки, тело под лавку... Да, и: сверчок — знай свой шесток....

А воробьи, порубленные большеньким, вериться, тоже вдруг оживут и улетят, как те что, как куличики из грязи, ожили, напугав «людских» детей... И камень здесь в строку, как вера.

А вот это уже «Мы» — прелюдия, конспект (а в «Мы» все главы, как с эпиграфом, с конспектом) или (в угоду нынешних реалий) «эпизод первый».

И доктор Зло есть — « А был тоже в городе премудрый аптекарь: человека сделал, да не как мы, грешные, а в стеклянной банке сделал, уж ему ли чего не знать? « И его премудрые советы, а как же «власть творящему, да об народе радеющему» без советников, да наушников: дьяк там думный, иль старец мудрый.... Барак, один на всех, и закуточки всем, как у всех, вот только Фите — №1 (эдак партбилеты, при смене их, генсекам выдавали, но, самый первейший, мёртвому...).

Да ничто — и дураками жить можно: «И зажили счастливо. Нету на свете счастливее петых. «

Да только оптимизм есть (не совсем уж мы пропащие) — в концовке «сказки первой«!

Да для власти это первое дело: дать волю — петь песни, то бишь песню: гимн, восхваляющий власть! И кружить хороводы, ещё одна воля — в кокошниках и сарафанах!

А в регенты и хореографы (во взводные) — «вольняшек» (нельзя же угнетать собственный народ милицейским (полицейским???) произволом) — это же ещё Иван Грозный ввел — опричники (кромешники): ну. те что вроде бы и не от власти (опричь властных стрелецких и тайных указов), а из народа, но за власть и против тех, кто против этой власти! — народная дружина.

«Дайте народу всё!» — очень сакраментальная фраза, для «володеющих «Русью: будь ты царь, генсек, президент: всё слышим, и слышали, и будем слышать — хождения в народ, или снисхождения до народа, были, есть и будут. А раз народ просит: то бригада сарацин всегда под боком: в своей Сарацинии от безделья и голода пухнут: им Храм снести, и дорогу замостить, и новый Храм, и снова его смести и асфальтом закатать — всё едино: для них даже дыры в границе вырезали и берегут пуще зеницы ока, что бы, если что, только свистни.

А, что народ? — да только спроси, такого ответит (как всегда забыв взвесить) — конферансье надоел, так башку ему с плеч!

Есть сказки, истории, притчи — на все времена. Почти 100 лет назад писана — 1917 — а страшна или убедительна, как сбывшееся пророчество. Очень умная сказка. Да не просто сказка, а матрёшка — из неё (или в ней) три последующие (а неизвестно, сколько выкидышей и абортов...). В Голливуде сейчас принято так — «доснимать» то, что было до того как (хотя история уже закончена и все, кому положено умереть умерли, а кому не положено — нет). Вот так и из лакун, или недомолвок первой сказки «вылупились» и последующие №№ — и вторая, и третья, и последняя (жаль, что не крайняя).

Обыкновенная история — возникновение ничтожества и его обыденное воцарение, хотя и конец довольно предсказуем. Новая «История одного города», а заглавие цикла «Большим детям сказки» (в томе «Избранного») бросает параллель к «Сказкам для вундеркиндов» Сигизмунда Кржижановского, у которого, кстати, есть тоже подобная нежить, Фифка, из рассказа «Фантом».

Так, в одной капле, отражается мир: так, в одной «сказке» отражается власть тоталитарная: чего хочу, то и верчу: а чтобы чего поганого при моей власти не было, я то указом «уконтропупю».

Несомненный шедевр. Борхес где-то упоминал, что боится засыпать с открытой на определенной странице Книге... Сигизмунд Кржижановский — наш очередной недооцененный, «прозёванный», гений, по силе своего таланта стоящий вровень с Булгаковым, — утверждал, что заглавие книги суть её квинтэссенция, а вот Даниил Хармс, вот в этой своей мастерской миниатюре это и доказал! Нельзя ронять всуе слова, даже если они, как казалось, лишь преддверие текста... Нельзя пренебрежительно относится к написанному Слову — к сему, печальный итог Петерсона...

Перефразируя Кржижановского, так и хочется сказать: «Читайте Хармса, вундеркинды!»

«Жизнь — страшная штука, а порой из предыстории того, что нам известно, вдруг проглядывают поистине дьявольские откровения, делающие её страшней тысячекратно...» Так Лавкрафт начинает эту «семейную сагу», пять колен Джерминов соучастники этой ужасной истории. В своё время Эдуард Гиббон написал «Историю упадка и разрушения Римской Истории», несколько томов мелким убористым почерком. У Лавкрафта чуть больше девяти страниц, но ведь и описывает он всего одно семейство:), но столь же великолепен стиль (нарочитая наукообразность родовой саги, с кошмаром мелочей и подробностей) и впечатляет.

И не только немецкие имена сближают здесь Грина и Кафку, просто у Грина ещё есть налёт какой-то романтики, что ли... Но это жизнь, как приговор, это уже безысходность и кошмарная вязь времени и пространства Кафки: как верёвочка не вейся: Процесс...

провокатор — «светлый луч» в темноте подполья: государство — это власть, облеченная какими-то обязательствами перед гражданами (меж которыми и обеспечение безопасности, т.е. защита общества от экстремистских, бандитских поползновений), что и должно защищать: на то и жандармерия, и провокаторы (внедрённые агенты, перевербованные террористы), и «шпики» (агенты наружного наблюдения)...

как много зависит от терминологии и слова: у них «шпионы», а у нас «разведчики»... да, симпатии автора явно не на стороне «ротмистров» и «шпиков» (быть может из-за того, что их профессионализм не всегда на высоте? нет ещё ни Путилина, ни Фандорина — им-то благородства не занимать: во благо России служат..., оттого и полный респект и от авторов, и от благодарных читателей)

А здесь продажный провокатор и опереточный филёр.... А ведь всё просто: автор не с той стороны баррикады.