Есть запретные города, есть запретные дворцы, да даже кое-где уже есть, как свидетельствует побывавший там Станислав Ежи Лец, тотальные запреты на всякие и всяческие сны (хотя заметим, можно и круче, с российским размахом – «…ох ты степь широкая…», — вот так: «…при идеальном мироустройстве спать ночью запрещается. Если человека застали за тем, что он спит ночью, его немедленно сажают в Концлагерь…» Дмитрий Горчев).

А вот здесь, у Дино Буццати, наложено табу на употребление одного-единственного слова....

Курносый наш император Павел пытался исключить из разговорного обихода это слово – «курносый», — запретив его употреблению, так в нём мог скрываться непочтительный намёк (позже он к нему присоединяет, запрещая, и многие другие слова, как, например: общество, гражданин, отечество..., — как оскорбляющие слух). А вот другие слова, которые курносый наш император Павел, переименовал: «стражу» — на татарский «караул», «врач» на польского «лекаря», ....

О временах сегодняшних и не говорю: запреты, запреты, запреты…

Времена курносых.

А не об камни ли этой площади Коронации, в свое время, простучали подковы принца, кавалькады его эскорта и семерых гонцов, — тех всадников, уже навеки слитых с лошадьми, как кентавры? Тех всадников, уже навеки слитых с лошадьми, как кентавры и их принца, подпавших под магию исчисления пространств и времени.

Романтическая ностальгия лорда Дансейни: одно из колец Мёбиуса недостижимой цели (другое же кольцо, из очень немногих, досталось Кафке, — «кольцо всевластья кошмарной безнадёги»). И батальон за батальоном, подковами стирая каменный покров площади Коронации в пыль — в тончайший песок Времени, что бесконечно, как хотелось бы Кому-то верить, будет наполнят воронку Часов Империи...

Вечный город возникает, когда бесконечность Империи уже кажется Вечностью: «Дали спали, без сандалий,/ крался нищий в вечный город,/ в башнях женщины рыдали,/ часового жалил холод...» — это Борис Поплавский, когда-то верно названный «первым и единственным русским сюрреалистом».

Сундук — вещь, таящая «в себе», — по большому счету сугубо философская «штуковина», если не сказать большего: самая философская «штуковина». Сформулируем даже так: сундук это сам артефакт философии, как искусство познания, это именно тот «черный ящик», досужие, умозрительное, дистанционное вскрытие которого, — в предвкушении чуда явления неочевидной тайны («вам посылка из Шанхая!»), — уже за границей обыденного удовлетворения нетерпеливого любопытства (увидел — вскрыл-взломал — утешился-потешился), уже акт рассуждения, уже некий акт по «снятию покровов». Процесс познания (вскрытия черных ящиков) более всего укладывается в почти детскую формулу: «мы делили апельсин» (человек, разламывающий черный ящик, более монарха достоин на звание «мы»): ошкуривание апельсина от его пупырчато радостной кожицы — что там (роденам в этой ситуации намного проще — просто отсекают ненужное от глыбы...). Вот такая преамбула только к заглавию, которое, кстати, в автографе «Гамма сундук», от гамма — невидимый (по образу и подобию гамма-лучей).

А сам рассказ, по примечанию самого Даниила Ивановича, подписавшего автограф, как Чармс, есть иллюстрация утверждения «жизнь победила смерть». То есть смелый эксперимент по внедрению в «черный ящик», — как раз то действие, которое предпринимает, со знакопеременным для себя успехом, нескончаемая когорта философов.... Влезть в шкурку «черного-черного ящичка» и прочувствовать: каково это, там.

Баррикада — фортификационное сооружение на городских улицах, иными словами, укрепленная позиция для ведения оборонительного городского боя. А само слово — от французского barricade, — «нагромождение бочек», — французы есть французы: они первоначально баррикады строили из пустых винных бочек (знать их было у них в большом избытке, а бордосская винная бочка называется «баррик»), из бочек, уже пустых от вина, но наполненных землей.

Наибольшее распространение подобный вид заграждения, — баррикада, — получил во время французской июльской (27 июля) революции 1830 года. Что это было? — можно увидеть в Лувре: «Свобода, ведущая народ» (фр. La Liberté guidant le peuple — правда, обыденный перевод на русский — «Свобода на баррикадах», ну, это наша ментальность, всегда отождествляющая народ и баррикады), на картине Эжена Делакруа.

Баррикады Москвы 1941 года стояли и на Бородинском мосту (бывший Дорогомиловский мост, по которому в сентябре 1812, после Бородинской битвы проходили и русские, и французские войска), выходившем на Смоленскую улицу (всего-то два квартала между Смоленской набережной и Смоленской же площадью), а сразу же, за площадью, уже Арбат.

Самое интересное, что эту баррикаду на Смоленской улице запечатлел на своих фотографиях фотолетописец Москвы Наум Грановский. Это место, место баррикады, буквально в паре кварталов в сторону Киевского вокзала по Арбату от двух, а местами и трехэтажного дома №44, в квартире №5 которого, в течении всех 28 московских лет жизни, и проживал Сигизмунд Кржижановский (знатная квартирка: порядка шести квадратных метров — вот она и послужила прототипом квартиры Сутулина в уже культовом рассказе «Квадратурин», да и, говорят, что и Булгаков, зайдя на пару разговоров и бокалов, там подсмотрел Швондера и компанию).

Сейчас в этом уютном особнячке на Арбате расположилось «Хард Рок Кафе». Но о том, что в этом доме жил Кржижановский — ни мемориального слова.... Кстати, в этом же доме, жил и другой замечательный литератор, тоже не совсем обласканный властной славой — поэт Николай Глазков. (В 1923 г. семья Глазковых (а Николаю было ещё всего 4 года) переехала в Москву и поселилась по адресу Арбат 44, квартира 22, — здесь поэт и прожил практически всю жизнь.)

Кстати, интересное совпадение: дни рождения — Сигизмунд Кржижановский — 30.01.1887; Николай Глазков — 30.01.1919.... Глазков и январь-то перенарек, как пьянварь.

Везло Кржижановскому на фотографов — в галереи фотопортретов (скорее портретных фотошедевров) Наппельбаума, Моисея Соломоновича, который «запечатлел» для истории и вечности не только «самого человечного» Владимира Ильича и «железного» Феликса Эдмундовича, но и избранных писателей, — избранных своим несомненным талантом, — Ахматова, Гумилев (две дочери Моисея Соломоновича Фрида и Фредерика, в 1920 году, организуют, с согласия и под менторством Гумилева, поэтическую студию «Звучащая раковина», заседания которой, кстати, и проходили в квартире Наппельбаума) , Блок, Георгий Иванов, Михаил Булгаков.... В этой галерее есть портрет и Сигизмунда Кржижановского. В этом «нюхе на талант», Моисей Соломонович сродни с персонажем Булгакова, колоритным Арчибальдом Арчибальдовичем: помним-помним, как, на удивление всему «Грибоедову», — Сам Директор! — самолично бросился обслуживать небезызвестную расхристанную и развязную парочку обормотов....

Эссе (физиологический очерк, как подзаглавил весь цикл автор) замечателен, не только по своими художественным достоинствам — перефразируя самого Кржижановского: это «жизнеописание одной баррикады», — но и как документ: свидетельство военного московского быта и победы — Кржижановский (как и его спутница Бовшек) остался в Москве 41 года, отказавшись уехать в эвакуацию.

Антикварная лавка, — лавка менялы, где, взвесив прошедшее время, цена на предметы неуклонно растет, пропорционально неповторимой уникальности «товара» (а, зачастую это борхевские «хрёниры», материализованные вожделением коллекционеров, или беззастенчивыми и алчными мошенниками...).

Невыпиваемый Бокал — «неразменный червонец», артефакт Агасфера, включающий в себя всё — живое, неживое, — заклейменное Каиновой печатью «вечнобытия».

Вино тысячелетней выдержки (пыль с поверхности которого снимается ложечкой венецианского Мурано)? — параллельная деталь в романе земляка-киявлянина-знакомца Кржижановского, Булгакова — подарок Воланда, Мастеру и Маргарите, из рук Азазелло:«...извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин...» «...Похоже на укус змеи...», — не змей ли библейских искушений, скатившийся, впоследствии, на роль: зеленый змий?... Каков был вкус у яблока, надкушенного Евой?

«О, слову «странно» не грозит безработица в нашем мире».

»...Человек стал пить... Опорожненная влага восходила вновь, как восходит солнце, казалось бы, наповал убитое закатом и погребенное ночью.... Ещё и ещё!..»

И чем не библейский сюжет, когда, опрокинутый невыпиваемый бокал, превратился в виноточащий бокал (есть мироточащие иконы, а ведь и бокал становиться герою идолом-иконой, превратился в «алеф», в котором саккумулировался для героя весь мир желаний и снов): потоп, рождаемый неиссекающей «винной сукровицей», бокал, которому, когда ему становиться «и комнаты мало», бросается в воды Дуная (предвосхищая и финал: ведь гладь водная, пусть и текущая, но зеркало...), а, как известно, что «Волга впадает в Каспийское море», делаем вывод, что он, Невыпиваемый Бокал, — уже которое десятилетие? — питает мирового Змея-Океана, объявшего кольцами фрагменты расколовшейся, — на счастье ли? — Земли....

И убегающие буквы, — числом то ли десять, то ли одиннадцать, — на дне бокала (скорее надписи на умершей латыни — языка антикваров (торговцев если не времени, то воспоминанием о нём), историков и лекарей живых, да и мертвых: In vino veritas, — число тех букв тринадцать...) — родом из библейского проклятия, начертанное на стене во время пира у вавилонского царя Валтасара: «мене, текел, фарес», — слова, которые разгадать под силу оказалось только пророку Даниилу: «Вот и значение слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень лёгким; Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам.» (Дан.5:26-28).

«Собственник непрочитанной надписи», как приговор, как крест. Как титул-имя так и ненаписанного (или всё ещё пишущегося) романа.

Тема «неисчерпаемости» уже затронута Кржижановским в этом сборнике «западных» рассказов — «Тридцать сребреников».

А что касается этой темы у других, то первое, что приходит на ум:

- Вадим Шефнер, «ЧЕЛОВЕК С ПЯТЬЮ «НЕ»,или ИСПОВЕДЬ ПРОСТОДУШНОГО», — глава 12 «Большая бутылка», о бутылке с кагором: 17 минут для чуда превращения водопроводной воды в вино, — «зарядка» бутылки 15000 наполнений — и это всё изобрела и воплотила в жизнь Антонина Антоновна (есть-есть женщины в русских селеньях — не всё Марии Складовской-Кюри в лаврах ходить!);

- Вероника Долина: «Я — неразменная монета, А ты пустил меня по свету, Как тень простого пятака. А я по праву неразменна. И нахожусь я неизменно В кармане пиджака...»

- братья Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу», где собственно и сам пятак, и владелец пиджака, а в нём кармана;

- Николай Глазков:

«Эти сказки и легенды

С их благоуханьем спирта

Не поймут интеллигенты,

Скажут — пошло и избито.

Но поймут ловцы Вселенной

Актуальность сказки дивной

О бутылке неизменной,

Неразменной, нераспивной...»

Каково? — что там про снаряды не бьющие в одну воронку? — враки: бьют и ещё как! Это поэт Николай Глазков (придумавший и слово «самиздат» (сам-себя-издат) и фантастическое слово «пьянварь»), ещё один непризнанный гений, ещё один гений из дома на Арбате 44, квартира 22 — а ведь и в год написания этого стихотворения — 1948, — в квартире 5 того же дома и проживал не только тоже «чепьювин», но и гениальный писатель Сигизмунд Доминикович Кржижановский.

И две ремарки к стихотворению Глазкова: первая — строка «Эти сказки и легенды» — это из перевода вступления «Песни о Гайавате», Генри Лонгфелло, нобелевца (официально, и заслуженно, заметим, заслужено, признанного литературного гения) Бунина Ивана; вторая — «ловцы Вселенной», то бишь истинные поэты: Гийом Аполлинер, «Вандемьер»: «...я пьян, потому что Вселенную выпил...» — стоп-стоп, отмотаем рифмы чуть-чуть назад:

»...Миры, на которые все мы похожи,

Я вас вылил, и жажду не смог утолить.

Но с тех пор я узнал вкус и запах вселенной.

Я пьян, потому что вселенную выпил

На набережной, где я бродил и смотрел

На бегущие волны и спящие барки...»

Узнаваемо?

Ох, Флоренция, альма-матер такого литературно-художественного стиля, как маньеризм, стиля изысканного изощренного слога и не менее изощренной, барочной, структуры (попутно вспомним и наше, почему бы и нет, — мы зачастую впереди планеты всей: да взять хоть тот же футуризм, — 1980-е, Орден Куртуазных Маньеристов, стихи которых отличает сочетание изысканности с циничным юмором (или, бывает, нет, — а просто с голым цинизмом).... И только одно но: бывший флорентийский студент Данте, пишет по канонам этого стиля, стиля маньеризма, за два с половиной столетия до рождения такового.... Гений, бросивший семя, — да и как иначе — будущий суровый Дант (им он стал значительно позже, заматерев, а пока...), как никак отец итальянского литературного языка.

Сонет написан в Болонье, — тогда, в ХIII в., она ещё была Болонья многобашенная, Bologna turrita, — более 200 башен и самые знаменитые из них, ставшие символом города — это «сладкая» парочка «падающих башен»: Торре дельи Азинелли, высотой 97 метров, наклон 1 метр и Торре Гаризенда, высотой 48 метров, которая наклонилась более чем на 3 метра и, кажется, вот-вот готова рухнуть — башни двух враждующих соседей (наблюдательный Шекспир тоже заметил одержимость итальянцев в разбиение на непримиримые кланы: Монтекки и Капулетти; да и по партийной линии, размежевание до кровопролития — гвельфы и гибеллины), в соревновательном пылу «кто выше», возводя башни в нескольких метрах друг от друга, и те и другие пренебрегли инженерным искусством (хотя, и город Пиза доказал, что эта безалаберность имеет корни италийские) — башни сделали поклон городу, но в противоположные друг от друга стороны...

На Торре Гаризенда установлена мраморная доска, со словами, но не из этого сонета, а из «Ада», песнь тридцать первая, 136:

» Как Гаризенда, если стать под свес,

Вершину словно клонит понемногу

Навстречу туче в высоте небес...»

Вот оно, преступление: засмотревшись на падающий верхний срез Гаризенды (три раза в процессе строительства, дабы избежать действительно падения, и рассыпания на кирпичи, под иерихонский вой соперника, башню «уголавливали», в результате чего она стала намного ниже и сошла с дистанции, отдав лавры семейству Азинелли), Данте не заметил прелестницы....

Хотя, хотя уже тогда поэт был навсегда «отравлен» Беатриче...

И ещё одно замечание: недостроенная, не достигшая небес башня — не по кальке ли вавилонской башни, откуда и смешение латыни и простонародных диалектов — из которых Данте, и иже с ним, выплавили итальянский язык (взяв за основу флорентийский: язык Данте, Петрарки, Боккаччо)...

Сценарий для Тарковского, казалось бы, только одним этим всё сказано, но и без этой оговорки авторский текст сценария высочайшего уровня. Надо предполагать, что то, что «осталось за кадром» — а надо согласиться, что сценарий, даже если он якобы пишется с чистого листа, имеет свою литературную, пусть и «непечатную», историю, в которой, более чем в рабочем черновике должно быть проработано всё: что было с персонажами до «кино», до сюжета отразившимся в целлулоиде, и, авторское предположение, что после (может быть... — а авторские секреты никогда не раскрываются). «Ведьма», та «ненаписанная» — это уровень «Пикника на обочине дороги» и «За миллиард лет до конца света». Как говорят, к бабке не ходи — достаточно перечитать другие сценарии Стругацких и сравнить их с оригинальными — книжными — текстами. Транслит — перевод из одной реальности в другую: в визуальном искусстве художественного кино свои законы. Да просто перечитайте — хочется верить, что ещё, который раз, — «Записки покойника. Театральный роман» Булгакова. «Ведьма» так и просится на сцену. Сравнивать с «Жертвоприношением» Андрея Тарковского незачем — Тарковскому важен был эмоционально-нравственный посыл — и он его «взял».

Но, к тексту.

Булгаков был упомянут никак не всуе. Уже «пролог» перекидывает мостик к Ивану Бездомному — и когда он в клинике Стравинского, и намного позже, в дни преследующих его по всей жизни новолуний. И ещё одна особенность «Ведьмы» — она, так же как капля отражает окружающий мир, вобрала в себя отражение всего «Мира Стругацких». Взять тот же «пролог»: пять капель — это не пять ли капель эликсира от Стругацких? (и нагло вламывается, совсем без спроса, взыскующий голос Коровьева:«...Пойду приму триста капель эфирной валерьянки!..).

«Эпизод 1». Чем не первая, весенняя встреча Маргариты (да, лет на пятнадцать постаревшей, заезженной бытом, отягощенной увесистой сумкой «с едой», да и зовут её в этой реальности Марта) и..., — нет, не с Мастером, мастером литературного цеха, — а с «Мастером» совершенно по другому не то что цеху, а ведомству: «...грузный человек в мятом берете и поношенном сером плаще...» -уж не Воланд ли? А портфельчик и блокнотик всезнающего Оскара (так он представился Марте) ещё «всплывут» у Стругацких, в «Отягощенных злом»....

И так можно откомментировать каждый эпизод «Ведьмы». Увлекательный пазл.... К примеру, такие параллели, для объяснения «ведовства» — Ведьма (автокатастрофа, увечья) и Ким Волошин (обыденные изуверства жизни, «переплет» куда он попал) из «Дьявола среди людей», да и дадим слово булгаковской Маргарите: «...я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня...» Скованные одной цепью.

Да и рак, исцеление, и «запрет на профессию» — это так из «Миллиарда лет до конца света» (вспомним опять Бездомного: «...я больше стихов писать не буду...»)... Фаусту ХХ века обещается отнюдь не бессмертие — а только отсрочка смертиии.

А кабак, и якобы «пьяный базар» в нем (суперинтеллектуальный диалог, фирменная метка всех произведений Стругацких!) с Тарантулом — уж не «Борщ» ли из «Пикника»?

Горчащее послевкусие, после чтения «Ведьмы» — терпкое, как полынь — а, если бы не сценарий....

Так и подмывает написать монографию «Методика прочтения текстов Даниила Ивановича Хармса», единственно, что останавливает, так это то, что у каждого читателя свой Хармс. Так вот, о «своем прочтении»: уже История, с большой буквы, в названии, диктует более чем серьезно отнестись к написанному — Исторя-с-сбольшой-буквы слагаема из тьмы, тьмы, и тьмы историй-с-маленькой-буквы. История ратоборцев — вот что такое дерущиеся.

Ограничимся, для простоты, всего тремя смысловыми слоями данного текста. А именно: мифо-поэтическим, военно-историческим и быто-примитивным, наиболее приземленным и кухонным (там более, что Хармс, именно через этот фильтр бытоописует фрактальную (самоподобную в каждой части) сложность (которая-то из-за своей фрактальности, и теряет свои непроницаемые и непостижимые, казалось бы, покровы-одежды, разусложняясь) Историю).

Мифо-поэтические корни «нашей Истории», конечно,

— во-первых, библейские (трудно бы было ожидать от глубоко верующего во Христа Хармса, что он оттолкнется, скажем, от книги индейцев киче «Пополь-Вух»), а именно, история Авеля и Каина — с которых, кстати, и началась писаться бесконечная «История дерущихся», традиционно, по итогам битвы, разделяемых на в прах поверженных и триумф празднующих (хотя смысл выражения «праздные люди» совсем другой, — вероятно это люди уже глубоко уставшие от рутины и обыденности всегдашних побед): «И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его» (Быт.4:8). Так же, сокрушение, побивание и добивание противника челюстью, — чисто библейский прием, вспомним коварный обман филистимлянами Самсона, и что из этого в итоге вышло, кто оказался на коне: «Нашёл он свежую ослиную челюсть и, протянув руку свою, взял её, и убил ею тысячу человек. И сказал Самсон: челюстью ослиною толпу, две толпы, челюстью ослиною убил я тысячу человек...» (Кн. Судей 15:11 16);

- во-вторых, антично-гомерическиое пространство троянской истории, которая настолько (куртуазно-барочно!) пронизана брачными и внебрачными связями (и их ожидаемыми последствиями — «...что мы, не люди...») между богами, полубогами и людьми, что вмещает в свой кокон (а кокон это ещё и яйцо, и то, из которого вылупилась-родилась косвенная виновница падения Трои Елена, после того как Леда понесла от лебедя-Зевса..., ох уж этот божественный блуд...) весь корпус легенд и мифов пеласгов (и не только....). Парис побивающий Ахиллеса — такую картину маслом (и, заметим в скобках, рифмой) кто только не живописал: любой Ахиллес имеет ахиллесову пяту, а, значит, побиваем! Бывал-бывал Хармс в Эрмитажах, глядывал-глядывал....

Военно-исторические корни «нашей Истории»:

- во-первых, конечно, Полтавская битва — вот они, «северные войны», в анфас и профиль (так и приходит на память плач Коровьева по Берлиозу: «...Я был свидетелем. Верите — раз! Голова — прочь! Правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!..»). А наше происшествие произошло в городе Петербурге, то есть Санк-Петербурге, основание которого и стало причиной Полтавской битвы, когда Петр Алексеевич начисто разбил Карла Карловича (а вот и Даниил Иванович страсть как любил называть героев по схеме «Иван Иваныч», жаль, что слишком широкая известность, — тогда, заметим, тогда, — как Гоголя, так и Пушкина, не позволяла ему называть их как Ник Ник и Сан Саныч). В этой-то северной «стоматологической» битве, на питерских, а не полтавских половицах, потомок Карла оказался сильнее;

- во-вторых, можно припомнить и эпизод из всё продолжающейся истории троянцев, уже на «европейских половицах» и в образе латинян-италийцев, — Carthago delendam esse! — Карфаген должен быть разрушен! — о том, как пуниец Ганнибал (оставим только выжимку-суть тех войн, оставляя за бортом и Гамилькара, и Гасдрубала, и Магона, и Катона Старшего со своим крылатым лозунгом, пережившего тьму империй, и сколько ещё переживет...), оседлав слона, попытался подчинить Финикии Италию (совсем как наш Алексей Алексеевич), но..., Карфаген был разрушен, распахан и в то поле щёдро насадили соль...

- в-третьих, про хрестоматийное, и не менее крылатое — «Кто с мечом к нам пришел...» и упоминать не будем, и пусть навеки упокоятся костяные остовы тевтонских псов в веригах рыцарского облачения на дне Чудского озера.

Быто-примитивные корни «нашей Истории», основные: наконец-то мы на родных кухонных половицах коммунального житья-бытья — конфликт межличностных отношений: игры, в которые играют люди — всегда и везде: от шатров библейских патриархов и их отпрысков до соседней квартиры, тем более до соседских душ (которые, как почему-то известно, потёмки...).

Почему так случилось? — окунемся в тексты Хармса и прейдем на личности: кто есть Алексей Алексеевич? И находим его следы (наследил, так наследил) в тексте «Рыцарь» (утративший чресла на полях Первой мировой Алексеев Алексей Алексеевич и его рыцарские мытарства) и в бесподобной истории, начинающейся вот так: «Так начиналось событие в соседней квартире...»: трое в кухне — он (Алексеев Алексей Алексеевич), она (Горохова Виктория Тимофеевна) и недоеденная Алексеевым каша (в помойном ведре...) Бриллиант в куче жемчугов, рубинов и изумрудов. «О, сюжет! А?!» — восторженно воскликнем фразой московского «полотера» (Басова, Владимира Павловича, если быть исторически точными даже в импровизационных эпизодах). Кстати, этот эпизод из фильма «Я шагаю по Москве» (ну чистый Хармс, только несколько облагороженный соцреализмом и чудом избежавший цензуры), которого-то и не было в сценарии — просто Басов проходил по коридору и захотелось снять его полотером-эпизодом, почти статистом: просим в кадр, — да не того масштаба оказался: Актёр! — что как-то перетянул на себя одеяло смысла и кадра, да и где-то и всей картины.

Да, — и Андрей Карлович тоже ещё встречается у Даниила Ивановича.

И всё же: О, сюжет! А?!

Что это? Победа в честном поединке? мошенничество? интеллектуальный рейдерский захват? Разберемся.

На лицо два персонаже в борьбе за обладанием одной косточкой. Кто есть кто?

Бульдог — «бычья собака», флегматичный убийца; индивидуальность: выносливый, бесстрашный до безрассудства, невосприимчивый к боли, всегда настроенной на поединок, но непогрешимо туп и «...как я зол...»; род занятий: цербер-охранник, из одного из многочисленных «Аргусов», жаден неимоверно — и к косточке, и к чужой плоти, обыденно, по мере того, как он её настигает-достигает, отрываемой по кусочку, момент плотного соприкосновения страшен (для противника): мёртвая хватка капканом челюстей....

Таксик — короткие лапы, длинное туловище..., такса; индивидуальность — морщинка на лбу, уже говорит о наличии дюжинного интеллекта, что, конечно, должно настораживать — но только носителя тоже такового, то бишь, интеллекта; род занятий: позвольте, вспомним Булгакова: «...я путешествую... — ...одним словом, бродяга...», хозяина нет или забулдыга — не кормит, манеры — профессиональный попрошайка, но, скорее всего: трикстер!

Косточка — видимо самая вкусная, сахарная мозговая: провоцирующая обильное слюноотделение и без изуверских экспериментов профессора Павлова.

Но, снова зададимся сюжетом: что это? Рассмотрим по порядку предположений (допуская, что число версий несколько ограничено и список можно и приумножить...)

1. честный поединок? — тогда это жесткие правила, соизмеримость весовых и прочих (скажем, уровня бойцовской подготовки) категорий, жесткий регламент (ну, там три раунда, до трёх укусов, или же до первой крови...), наличие рефери и галдящего колизея зрителей, бесстыдно тычущих, — кто вниз, кто вверх, — оттопыренным большим пальцем.... Как бы ничего этого нет, но, вспомним гладиаторов — там тоже были связывающие сильнейшего, фаворита, правила, как-то: неравенство оружия (короткий меч, отсутствие доспеха, ...) или же ограничение движения: как бульдога на цепь! А, основное правило: раскосое правило Сунь-цзы: «война — путь обмана». Имеет место. «Мне руку поднял рефери, которой я не бил...»

2. мошенничество? — мошенничество предполагает осознанность неправедных действий по предварительно выработанной и, как правило, уже не раз «работанной» схеме-стратегии. Опять Поднебесная, с её 36 стратагемами, — азбукой и мошенника, и полководца, — оцени ситуацию, и примени: ТРИЗ. Цель оправдывает средство легкого, но поразительного по эффективности обмана.

3. интеллектуальный рейдерский захват? — скорее, да: интеллектуальная импровизация, мастерское владение ситуационным анализом и считывание-сканирование интеллектуальных способностей потенциальной жертвы. И..., — на раз-два-три: «Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!» А, что бульдог, ошеломленный наглостью победы какого-то мозгляка? — да ничего: и на ошибках он никогда не научится, да и не повторить, вслед за Ромой Воронежским (нету, нету, совсем нету — одна мозговая кость, с выставляющимися наружу извилинами-клыками, — ни заучивалки, ни повторялки): «У меня растёт IQ, скоро восемнадцать!»

А у таксика, кроме косточки, ещё и сладкое на десерт: свидание! д´Артаньян -Дон Жуан!!!

Да, у Хармса была такса по кличке Чти Память Дня Сражения При Фермопила, которую звали просто Чти....

Вы не знаете Холина? Беспризорника, фронтовика, зека, официанта, фарцовщика, выросшего в торговца антиквариатом, официанта и поэта, жившего в Москве и писавшего о России? Тогда слово самому Игорю Холину, его поэтическое авторезюме:

«Вы не знаете Холина

И не советую знать

Это такая сука

Это такая б....»

«Лионозовская школа» — круг поэтов и художников, центром которого был художник и поэт Евгений Леонидович Кропивницкий, это поэты Генрих Сапгир, Игорь Холин, Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, потом из Харькова подтянулся Эдуард Лимонов, художники Оскар Рабин, Николай Вечтомов, Лидия Мастеркова, Владимир Немухин, художник и поэт Лев Кропивницкий (сын Е.Л. Кропивницкого).

Стихи и Сапгира, и особенно Холина, — примитивный гротеск, — нарочито сдержанная, безэмоциональная манера, лишенная не только лиризма, но и иронии: быт городской окраины и жизнь ее обитателей, быт и лица бараков.

И если учитель Сапгира и Холина, Евгений Кропивницкий называл себя «поэтом окраины и мещанских домиков» и его стихи с предельно насыщенными, точными и даже избыточными деталями, запечатлели жизнь этой самой окраины, где ничего не укроется от соседских глаз, но все же чуть-чуть с иронией, через которую проглядывают и теплота и сочуствие:

«У забора проститутка.

Девка белобрысая.

В доме 9 – ели утку

И капусту кислую.

Засыпала на постели

Пара новобрачная.

В 112-ой артели

Жизнь была невзрачная.

Шел трамвай. Киоск косился.

Болт торчал подвешенный.

Самолет, гудя, носился

В небе, точно бешеный. «

то вот как уже сам Холин, как просто «информацию к размышлению», о бараках:

«Кто-то выбросил рогожу,

Кто-то выплеснул помои,

На заборе чья-то рожа,

Надпись мелом: «Это Зоя».

Двое спорят у сарая,

А один уж лезет в драку…

Выходной. Начало мая.

Скучно жителям барака.»

Бараки... Два больших цикла Игоря Холина «Жители барака» и «Лирика без лирики», как-то сами собой сложились в «барачный эпос», итак, начало, середина 50-х:

«Заборы. Помойки. Афиши. Рекламы.

Сараи — могилы различного хлама.

Сияет небес голубых глубина.

Бараки. В бараках уют. Тишина.

Зеркальные шкапы. Комоды. Диваны.

В обоях клопы. На столах тараканы.

Висят абажуры. Тускнеют плафоны.

Лежат на постелях ленивые жены.

Мужчины на службе. На кухнях старухи.

И вертятся всюду назойливо мухи.»

сухая беспристрастная констатация фактов, и как не вспомнить снова легкую иронию Евгения Кропивницкого, образца 1938:

«Полночь. Шумно. Тротуар.

Пьянка. Ругань. Драка. Праздник.

Хрипы. Вопли. Безобразник

Едет в Ригу. Тротуар

Весь в движении. Угар

В головах шумит, проказник.

Полночь. Шумно. Тротуар.

Пьянка. Ругань, Драка. Праздник.»

Кто населял барак? — жестко, почти жестоко, но это Холин:

«Умерла в бараке 47 лет.

Детей нет.

Работала в мужском туалете.

Для чего жила на свете?»

Георгий Балл пишет, нам в рассказе-эпитафии «И когда умер Игоря Холина»:

«В день смерти Игоря ни одна капля дождя не осквернила землю....»

О фантастике? — есть, есть она у Игоря Холина: большой стихотворный цикл «Космические», вот всего одно стихотворение:

«Марсианки изумительны

Обаятельны

Предупредительны

Тело

Сделано из особого материала

Гайки

Болты

Никелированы

Ноги

Необыкновенной красоты

Груди

Эмалированы

Отклонений от нормы

Два

1. Голова

В форме бутылки

2. Половой орган

Находится на затылке»

«В день смерти Игоря ни одна капля дождя не осквернила землю....»

Город, улица, — это в тени, которую на них из текста Хармса отбрасывают переулок, закоулок.... Пространство, свертывающееся в клубок, в перевернутый зиккурат вавилонской башни, в нисходящие круги ада, где на самом дне оскаленную пасть ужаса-пса.... Не забываем, что «очень страшную историю» рассказывает Даниил Хармс, которому запросто и в детском стихотворении жонглировать уровнями пространств, времен и смыслов: у всего есть изнанка и зазеркалье. «И всякий страх есть страх перед оборотнем» так писал близкий друг Хармса и теоретик обэриутов Леонид Липавский («Исследование ужаса»). Оборотни.... В год 1938, их было много, оборотней — и в погонах, и без...

Лабиринт. И в нем чудовище. И пара, пока ещё не совсем храбрых по малолетству, Тезеев, которых кто-то очень предусмотрительный, и очень вовремя, снабдил «нитью Ариадны» — булкой с маслом, — перед тем как выпустить из дома (а дом уже прообраз лабиринта, спрятавшегося за Геркулесовыми столбами подворотни: комната, квартира, коридор, подъезд) в подворотню, а там и на улицу.

Минотавр усмирен. Получен очень важный социальный опыт: всякий Цербер продажен: гулкий лай можно заткнуть пусть и уже надкушенным куском булки с маслом... И главный вывод — миновать ущелье закоулка со страшным стражем за время, пока он жадно давиться мздой...

«Псу мы бросим булку в пасть». Век Минотавра ещё не минул.

Александр Грин, написавший феерию «Алые паруса», написал ведь и «Крысолова»...

Андрей Лазарчук пишет рассказ-эпиграф «Колдун» к лучшему русскому роману конца 80-х «Мост Ватерлоо»...

«Алые паруса» и «Колдун», что общего? — «Алые паруса» это зазеркалье «Колдуна»: так в наших измерениях случилось, что по «такому» Александру Грину совсем не бывает, а вот по «этому» Андрею Лазарчук есть, было и будет. И это не пессимизм, а реальная жизнь — без Золушек, но с бесчисленными «слезами ребенка» и без шелеста «доброго леса»: лишь просто люди, сказочники, и... колдуны.

«Алые паруса» зазеркалье, всмотримся же в зеркало, где чУдные и чуднЫе метаморфозы:

- герои Грина живут в приморской деревушке, с единственной улицей, Каперни, а герои Лазарчука на хуторе, неподалеку от сухопутного уездного города Капери, от перрона которого отходят поезда в портовый город Скрей....

- шелк алых парусов — это выцветающая цветная картинка в рамке «пальмы-прибой-и-голые-негритянки-купающиеся-в-прибое»;

- Лонгрен, однажды сделавший «черную игрушку» — это постепенно ушедший с ума в сюрромантику отец Освальда, преследующий на «летучем голландце мечты» Полярную звезду, накрепко прибитую гвоздем в бушприту;

- Артур Грей — это Освальд, обворованный отцом, похитившим мечту об «алых парусах»: просто сын, которому достался по наследству не волшебный кот в сапогах, а прозаическая, приносящая реальный денежный навар, мельница, но и не только — ещё и наследственное право (через романтичного Грина) сделать уже свою «черную игрушку»....

- Ассоль — немного не от мира сего Моника (как у Грина)..., но она же и Моника Лазарчука, органично вписавшаяся в существующую реальность — откровенным пренебрежение нравственными устоями, скотством и бесстыдством пьяного блудом, низведения явного колдовства в рутинную обыденность, отрезвляющей покорностью насилию....

- а, превратившаяся, до поры до времени в злую насмешку, фантазия сборщика сказок Эгля — это бросившие вызов засухе и местному населению, а потому колдовские, грядки крошечного огорода безымянного китайца (просто младшего брата Лю Шичена).

Рассказ не просто хорош — это камертон, как и должно быть, эпиграфу, к «зияющим высотам» «Моста Ватерлоо», к одному из самых честных текстов в русской фантастике, да и пожалуй в русской прозе последних десятилетий: зеркало, которое, к сожалению совсем ничего не искажает.... Свет мой, зеркальце, скажи.

Нет места лучше, чем трамвайная площадка, для миросозерцания, как философских размышлений без итога — просто процесс, как автоматическое письмо. Трамвай поэту не столько транспорт, он больше чем путешествие в пространстве: поездка на трамвае — путешествие по времени, путешествие во времени, порой и путешествие вне времени: это не просто времяпровождение и сопровождение пространства из пункта А в пункт Б: это и время на созидание миров иных.... Пленэр, где этюдником порой клочок билета, как у Сигизмунда Кржижановского.

И патовая ситуация: трамвай и состояние быть Кафкой... Живописать словами незнакомку, как Леонардо когда-то, предчувствуя смягчающую мистикой патину вечности, писал на загрунтованном тополе (так на досках пишут и иконы) Мону Лизу: без излишеств, без бровей, только с тайной....

Хороший повод для составлению литературной антологии «Трамвай»: где

Кафка, Замятин, Мандельштам Осип, Гумилев, Мандельштам, уже Роальд, Кржижановский, Булгаков, Хармс, Ходасевич, Борис Поплавский, Георгий Иванов....

Это — Борхес, своим языком, но по всем предписанным когда ещё канонам, ведет достовернореальную прозу скандинавских саг: просто, чуть пресно, жёстко и в меру жестоко. Никакого цинизма или кощунства: суть, Круга Земного.

Односторонний диск-медаль — окружность, круг, вдруг, гениально — и далеко не по Евклиду, а, может быть волшебным словом, или, использовав лазейку-шов, меж лемм, воздвигших абсолют из геометрии, да и рожденных ей впоследствии наук — вывернутый так, как ленту вывернул когда-то, но навсегда и бесконечно, тот выдумщик, великий Мёбиус? Вывернутая той стороной, что нам, людям простым — ни королям, ни полубогам, ни богам, — не зрима: только на ощупь и то, вскольз, на единое мгновение, которое может нам позволить её владелец, король в изгнании (король Лир? — ставший архетипом этого королевского состояния: Борхес был навсегда отравлен Шекспиром, скандинавами и Данте, как мы в девяностых, Серебренным Веком, что и заметил Евгений Клюев: андерманир штук, господа) — холодное и тяжелое.... Медаль — орден — диск Одина.

Пространство, нырнувшее из якобы трехмерностого мира, туда, совсем в безмерность-одномерность (но как там ощущает себя круг-окружность, тем более нагруженная золотою плотью, с чеканом царским)? Или, немного сделав шаг к Евклиду, но не совсем, чуть-чуть притормозим, то всё же, в тот промежуток, между целых чисел, в ту, зыбкую, струящуюся в пропасть бесконечности, неправильную дробь? А как тогда же тест на «зазеркальность» — что отразиться в зеркале (Персей, все помнят, обездвижил так Горгону): ничто или же...

О чем новелла? — о земном, в редакции Шекспира: о дровосеках и королях в изгнании, но кто на сцене — они иль мы?...

И сказ новеллы-саги обрывается в то будущее, будто бы бесконечное, но пока скандинавские боги не сыграют очередную партию в тавлеи... В шашки, по-нашему, но помахав перед этим, своими шашками наголо, досыта.

Как можно это разместить всего на двух страницах текста?

Борхес.

Вечная тема, однажды названная и так, как «Сальери и Моцарт...» Загадка гения: он где-то там уж, там, далече, за границей, всего — и смысла здравого, и рук мозолистых талантливого ремесла, да и потуг тех скрупулезных эпигонов, которые, переписав всё слово в слово, — не забывая пунктуацию всё в тех же знаках, — рождают снова, раз за разом, лишь дурно пахнущие слоги, в так дурно сложенных словах, отягощенных тяжестью столь несуразных рифм...

Смысл: чудо не предъявляется, как штамп о регистрации по первому же требованию уже не граждан, а чинов, или, допустим, как самооговор и тут же оправдание (когда ты сам себя, не знам за что и высек), или, как зарегистрированная лицензия ли, тест-экзамен ли, для обязательной сертификации, или же как узаконенная докторскими диссертациями апология — чудо, обыденно, бывает явленно, по необъясняемому порыву чудотворца (заметим в скобках — необъяснимого и даже для него-то самого: осмысленной чудо не просто блеф, а маниакальный бред, прописанный, обыденно, — заметим снова, — в палатах, как правило, за номером шестым....)

Смысл: к Парацельсу приходят не так, как будто в цирк, в приезжий и проезжий, в тот, просто так брезентово-сезонный цирк-шапито, на стол бросая, за билеты, монеты те, что выручил за проданную азбуку, когда-то купленную тебе отцом....

Смысл чуда. О чуде, так же, гениально, читаем и у Хармса (в Его «Старухе»):

» Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.»

Гениальная фантастика: И Хорхе Луис Борхес, и Даниил Иванович Хармс.

Как бы ни казалось, но новелла ни об ирландском короле, ни о гениальном поэте — новелла о Слове. Это о том потерянном Тогда:

« ...тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города...»

- это уже строки расстрелянного Поэта, убитого за попытку сорвать покровы с сокровенной тайны Слова.... Расстрелять кавалера двух орденов Святого Георгия это же так просто...

И ирландский король (ирл. Ard Rí), и его придворный скальд — романтический антураж, гениальная декорация для бенефиса самого Слова. Золотой век скандинавской литературы — невероятно реальной прозы и, задолго предвосхитившей самую невероятную барочную поэзию, поэзии скальдов. От рифмы к прозе? — попытка за попыткой, или же поиск единственного саморифмующегося Слова? (вспомним не забывающийся «Ундр», того же Борхеса).

Зеркало, маска, кинжал.... Без вариантов, сказочный прием «на раз-два-три» — за тройкой просто начиналось чудо, а, перешагни в «четыре», не въявленное чудо, а тот, вовсе никогда уж недостижимый сюр: достаточно припомнить казалось бы бесхитростную «Репку» — «дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку («три» — чуда-то не произошло и дальше... сюр), Жучка за внучку, кошка за Жучку, мышка за кошку.... Это та мышка, мышка-титан — из самой главной и волшебной сказки: «Репки», сказки о тотальном неверии в любое чудо: эка, яйцо-то золотое? — а мы его об дуб стола — не-ве-рим в ваше чудо... и мышка (на третий-третий раз!), хлоп — и всмятку.... Доневерились.

Любую реальность, да, можно отразить: картинкой плоской, и вроде, дословно достоверной — на глади зеркала; в причудливых изгибах, правдиво искаженных — срывающих банальные покровы — на полированной поверхности злащенной маски; единственно правдивой искоркой, на гребне в ничто заточенного лезвия разящего кинжала.

И то, что в последнем абзаце новеллы Борхеса, каким-то чудесным образом поместился Весь Шекспир, возводит Самого Шекспира на высоты совсем недостижимые!

Наверное, что лучше не было и сказано о тайне слова, взрослеющего в Слово.

Предисловие к рецензии: мужское прочтение, по-взрослому: дети более непосредственно мажорны.

Соавтор Хармса, Самуил Маршак.

Почему чиж, чижик-пыжик? — да проще-простого, во-первых, Фонтанка! (а стих-то и посвящен детскому дому с этой улицы: «...чижик-пыжик, где ты был...»), во-вторых, сам журнал «Чиж» (Чрезвычайно Интересный Журнал — не хухры-мухры или ЧК), в который и писано, да ещё как писано!

Что ж, начинаем, текст:

«Жили в квартире

Сорок четыре,

Сорок четыре

Веселых чижа:...»

Начинаем, ремарка:

Большая, вернее, слишком заселенная, коммунальная квартира — обыкновенные реалии 20-30-х. Проклятый квартирный вопрос, кто только о нём не писал..., а гениально: Булгаков, Кржижановский, Зощенко....

Дальше, по тексту:

«Чиж — судомойка,

Чиж — поломойка,

Чиж — огородник,

Чиж — водовоз,

Чиж за кухарку,

Чиж за хозяйку,

Чиж на посылках,

Чиж — трубочист.»

Сопутствующая ремарка:

1-й куплет о чём? — о социальной близости или, по-простому, профессия жильцов, — это как в личной анкете или обязательной инвентарной описи жильцов дворника, действительного штатного осведомителя (ведь правовое государство, блин, было, есть и будет).

2-куплет, по тексту

«Печку топили,

Кашу варили

Сорок четыре

Веселых чижа:

Чиж с поварешкой,

Чиж с кочережкой,

Чиж с коромыслом,

Чиж с решетом.

Чиж накрывает,

Чиж созывает,

Чиж разливает,

Чиж раздает.»

Опять же, ремарка:

Коммунальная кухня — ох, чего только можно не вычитать у Даниила Ивановича об обычаях этой территории....

3-куплет, текст:

«После работы

Брались за ноты

Сорок четыре

Веселых чижа.

Дружно играли:

Чиж — на рояле,

Чиж — на цимбале,

Чиж — на трубе,

Чиж — на тромбоне,

Чиж — на гармони,

Чиж — на гребенке,

Чиж — на губе.»

И что сказать: «Веселые ребята»: «Господи, избавь наш дом от квартиры номер сорок четыре...» А так бедная и западная Европа молилась в VIII-XI веках, истерзанная весёлыми набегами викингов: « ...избави нас, Господи, от ярости норманнов...». На губе-с... «В нашем доме поселилась полурота замечательных соседей...», хотя: что творилось в квартирах смежных?

Куплет 4, текст:

«Ездили к тетке,

К тетке чечетке

Сорок четыре

Веселых чижа.

Чиж на трамвае,

Чиж на машине,

Чиж на телеге,

Чиж на возу,

Чиж в таратайке,

Чиж на запятках,

Чиж на оглобле,

Чиж на дуге.»

И что же видим: расслоение даже в среде социально близких: не все работы оплачиваются одинаково...

Опять же, 5 куплет, текст:

«Спать захотели,

Стелют постели

Сорок четыре

Усталых чижа:

Чиж — на кровати,

Чиж — на диване,

Чиж — на скамейке,

Чиж — на столе,

Чиж — на коробке,

Чиж — на катушке,

Чиж — на бумажке,

Чиж — на полу.»

Вот тут начинается самое интересное: «...чиж — на полу...» — добро пожаловать в «Победу Мышина», того же Хармса, где откровенный срез коммунального житья-бытья и рикошетом, отсылка во «Власть»: «Фоал сказал....»

Наконец, куплет захлопывающий текст:

«Лежа в постели,

Дружно свистели

Сорок четыре

Веселых чижа:

Чиж — трити-лити,

Чиж — тирли-тирли,

Чиж — дили-дили,

Чиж — ти-ти-ти,

Чиж — тики-рики,

Чиж — рики-тики,

Чиж — тюти-люти,

Чиж — тю-тю-тю!»

Какая ремарка?... — полночный вопль, дружным хором, из всех квартир, что не сорок четыре, — как троекратное «Ура!» роты гренадерской на плацу, — сотрясающий дом сорок четыре до пяток фундамента: «За-дол-ба-ли!!!»

И на десерт (без этого и Хармс, тем более «Чижи», не полны), изящное дополнение единственного коммуниста-обериута Олейникова Николая Макаровича:

«Жили в квартире

Сорок четыре

Сорок четыре

Тщедушных чижа:

Чиж-алкоголик,

Чиж-параноик,

Чиж-шизофреник,

Чиж-симулянт.

Чнж-паралитик,

Чиж-сифилитик,

Чиж-маразматик,

Чиж-идиот.»

Со всей прямотой, как коммунист коммунисту, по-ленински, просто и не предвзято: социально-медецинский диагноз коммунальной ячейки общества. А что, не червиво лишь яблоко, принудительно напичканное дрянью.

Одна из самых удивительных страничек русской детской классики — «Удивительная кошка», где первыми словами: «несчастная кошка»....

Загадочная метаморфоза: Удивительная, потому что несчастная? — или несчастная, потому что удивительная? Эту компанию слов надо «растрепать».

И, одев не только одежды Шерлока Холмса, столь любимые автором препарируемого стихотворного творения, но и вооружившись его — Шерлок Холмса — методой распутывания смысловых клубков: по разрозненным и мало значащим в отдельности деталям восстановить единую картину, как бы увидеть происшествие своими глазами. То есть, сначала на основе всех наличествующих фактов построить полную, насколько это возможно, картину происшествия и, затем, оттолкнувшись от этого, используя строгую логику найти отгадку.

Но сначала заметим, что стихотворение написано в 1938 году, когда Хармс все дальше и дальше отдаляясь (или углубляясь? — с этим пусть разбираются в бесчисленных диссертациях филологи) от внешнего абсурда и зауми, все чаще практикует в стихах «упражнения в классическом стиле».

Начинаем с места происшествия: где? «А с платформы говорят — это город Ленинград!» (это Самуил Маршак, который был не только соавтором «Веселых чижей» Хармса, но и впоследствии четырежды лауреат сталинской премии и почетный гражданин Шотландии).

Факты:

1. «Несчастная кошка порезала лапу» — Кошка, порезавшая лапку — нонсенс, почти как четырёхногая (а на самом дели пятиногая ) — ворона Хармса.

2. « Сидит, и ни шагу не может ступить.» — это как юродивый на паперти, выжимая слезы жалости? — прекрасно помним, как кошка способна улепетывать от нас и на трех лапах, когда четвертую ненароком зашибешь камнем. Шантаж сентиментальностью? — или его якобы попытка (как нам кажется), но не спешим, это ещё только вторая строчка, а Хармс проложит новый путь!

3. «Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу» — как бы привет Корнею Чуковскому, скорее его Айболиту (а Хармс оставил записи и в его знаменито-рукописной «Чукоколе»)? Барышня: 03!

4. « Воздушные шарики надо купить!» — вот оно: творческое подход — озарение! — надо и быть поэтом, и необязательно знать физику, хотя, «...как много нам открытий чудных готовит просвещенья дух...» И это дух, витавший, в том числе и дирижаблями (привет итальянскому инженеру Нобилю!), и аэропланами, так и шепчет, так и шепчет догадку. Здесь вспоминаем замечательный персонаж той же эпохи — Роберта Бартини (ещё один итальянский след в нашей таинственной истории, хотя некоторые отчаянные головы персонифицируют его с прототипом самого Воланда) — гениальный авиаконструктор (гений был достойно оценен восьмью годами «шарашки» — тюремного КБ) разработавший метод изобретения под названием «И — И» — от принципа соединения взаимоисключающих требований: «И то, И другое», которые-то и берутся из пары казалось бы несовместимых и взаимоисключающих альтернатив «ИЛИ — ИЛИ». Кстати, этот метод получил затем дальнейшее развитие у Генриха Альтшуллера (он же, по совместительству, писатель-фантаст Генрих Альтов) — его знаменитая ТРИЗ (теория решения изобретательских задач). Хармс — гений, поэтому и этот метод — «И — И» — он применяет совершенно интуитивно, даже не зная о нем: не так как все!

А дальше две строки абсолютной «социофрении» (как метко выражается Евгений Клюев):

«И сразу столпился народ на дороге —

Шумит, и кричит, и на кошку глядит.»

Тут и комментировать, как бы нечего: «...что Мы — не Люди...», но: это создает нужный фон-антураж, для заключительного аккорда последних двух строк:

«А кошка отчасти идет по дороге,

Отчасти по воздуху плавно летит!»

А это что? А это — не просто попытка «сказочного воздухоплавания» (есть такая замечательная книжка у детского поэта Андрея Усачева — класс!), это — настоящий стим-панк: так и видишь великолепную иллюстрацию, на которой Хармс в летном шлеме с консервами-очками, в кожаном реглане лётной куртки и не менее экзотично закамуфлированная под пионера-пилота кошка, а так же гранжевый фон гранитного города-колыбели, на всех парах стоящая «Аврора», пыхтящий от финских границ ленинский крошка-паровоз, и ленинский же, ощетинившийся пулеметным рылом, сплошь покрытый мурашками заклепок, броневик.... И — шары-шарики, от пораненной кошачьей лапы — заменяя-подменяя её. Чем не первичный киборг?!!

Всё.

Да уж, господа-товарищи, это вам не «педагогическая поэма» (хотя, не скрываю, что книгами Антона Макаренко зачитывался в детстве взахлеб — и «Педагогическая поэма», и «Флаги на башне», и «Честь», — и уже, «до влас седых», считаю их Лучшими, что есть у нас в русской прозе для прочтения взрослеющими «вундеркиндами» — неразменная валюта не только педагогики, но и жизни), но....

Назвать Хармса Эйнштейном детской литературы? — наверняка, уже кем-то сказано, но: пусть хоть в этих строфах и рифмах, дети, — наши с вами дети, а ещё лучше, и мы сами, вместе с ними, — ощутят аромат той страны, Воображулии...

Врать..., а кто не врал и врет, господа взрослые — каждые день, на работе, дома, самому себе? — в меня даже и камень бросать не надо: грешен был, есть и буду. Жизнь и её законы.

Да, но ведь препарируя «ложь»(или то, что в ней заподозрили), бросив её на оцинкованный стол здравого смысла, вскрывая её скальпелем непредвзятости, не обнаружим ли там чудесный плод фантазии, озарения, то, что уже «там», за нашим измерением и смыслов, и времён, и пространств? То, что, разбивая обволакивающую обыденность косность рутины, делает эволюционирующий шаг или шажок за....

«Врун» — это та интеллектуальная революция, что от «идёт бычок качается...» должна возвысить ребёнка, через очищающий абсурд откровенного вранья (или необузданной фантазии? — как прививка креативности) до... необъяснимого абсурда взрослой жизни, который, при наличии всевозможных «моральных кодексов», в яви, одно из полотен если не Босха, то Брейгеля...

Борхес, как-то написал «Сад расходящихся тропок», шифр которого решаем через кристальную логику Шерлока Холмса, а Хармс, внешне подражавший любимому лондонскому детективу, зашифровывает в текст «Вруна» методику нахождения «открытий чудных».

Ребёнок, знающий «Вруна» Хармса, пусть даже не наизусть — уже на полшага, но впереди нас, косных, там, в будущем.

Поэты — убитые властью....

Платоновские диалоги, почти в одни ворота: без собеседника, гуляя вдоль болот в окрестностях Питера (уж не Лисий ли Нос? — вспоминаем крупнейшую вещь Даниила Хармса «Старуха», когда — практически автографический герой, к тому же речь в повествовании от первого лица, — терзаясь далеко не шуточной и достоевской темой, блуждает в тех заболоченных местах, и в тех местах взывает к Богу).

Диалог-анализ сам с собою подобен, — под любопытствующим лупой взгляда Даниила Хармса: когда, когда бы всё, как бы впервые, — техническому творчеству Леонардо да Винчи: изобрести подобное.... Вертлявый, — и в той вертлявости непредсказуемый уж вовсе, — вертолет ли; как бы нутром недужный, пухлый дирижабль-пузырь; и парашют, верней его прообраз, поймавшей студень облака в себя...

И на прогулке, даже вдоль болота, — болота, из которого, поднявшись, словно на подушке, на перекрещенных и проклятых забвением костях, всплывал и всплыл, гранитной гранью ограненный, тот призрак: призрак града Петербург, что узурпировал, той тенью, в явь нам воплощенной, и над Россией, императорской всей, власть: о чём до сей поры доносится и нам отнюдь не эхо, — рифмует Хармс, простор вопросов нам одновременно открывая не только о крючках или дощечках.

Быть может, кажется, что усложняю? — нет: ведь время-то — года 30-е, да в век ХХ, да и в России.

Когда Слова все — в стол..., предчувствуя (ведь жизнь не фокус — а Хармс не чужд был фокусным забавам), что Пушкина уже не пережить.

Есть отрасль математики, под названием комбинаторика, есть. Словами можно тоже жонглировать, переставлять — комбинировать, можно. А, можно, как Даниил Хармс, слова вправляя, как бриллианты в смыслы, пуститься, сорвавшись — и сорвав, заодно, с собой мечтательных слушателей или читателей, — с плоской страницы, испещренной скучноватой внятицей обыденных слов, просто поставив их в нужном, волшебном, магическом порядке, — в иную размерность: и смыслов, и пространств, в смешение координат, времен, имён — в рифмованный хаос абсурда. «А отсюда, поподробней», — абсурд и его логика, надо признаться, и никуда от этого не деться — критерий разума, как смех: «скоты не смеются» (Хармс Даниил Иванович).

Страна Детства — это незамутненное, непредвзятое ожидание чуда: взрослые — разрушители любого и всякого чуда: вспомним Курочку-Рябу — в кои-то веки, сбылась мечта о золотых яйцах — богатстве просто так, — ан, нет: надо испытать: потюкать, постукать, пригласить независимого эксперта (мышь с её хвостом Экскалибуром), для которого чудеса — это просто чушь на постном масле.... «И вся королевская конница, и вся королевская рать, не может Шалтая, на может Болтая, Шалтая-Болтая собрать...» Со взрослым-то рылом....

Вырвать ребенка из пошагового алгоритма смысла — неправильное тоже имеет право на жизнь — а где-то в пространствах иных: основополагающее. Снять шоры с глаз, те шоры, которые с младых ногтей, услужливо напяливает «здравый» смысл взрослой логики. Комбинируйте — вундеркинды!

И воздаяние власти не миновало Хармса — тюремным сроком: нечего вывертывать и детские мозги...

Очарование Хармсом — меньше назвать нельзя: магия слова — дети, особенно ещё действительно маленькие, да те, кто чуть-чуть да остался навсегда там, в детстве, именно внимают (как открованию) этим сказочным, волшебным повторам....

Счастье: очень полная семья и Самовар Иван Иваныч.... Но тогда, в 30-е годы ХХ века, в Советской России, так было нельзя — за гениальное прозрение для детских глаз, за простоту и внятность слов, за одушевленный самовар — Самовар Иван Иваныч — по приговору, три года концлагерей (конечно, видимо ужаснувшись кощунственности меры пресечения, хотя кого-то успели ненароком и расстрелять, сменили на годовалую ссылку (не в глушь, по-чеховски, в Саратов — слишком крупный — а в провинциальный Курск)....

Да и в правду — как-то не по-пролетарски: дедушка, бабушка, личный самовар (и сахар, быть может, из Торгсина....). Было бы бодрее б, если б, дети в красном охвате галстуков вливались, вытекая из улиц и переулков, в МИЛЛИОН! (что Хармс затем исполнил — но как! — что затем послужила другим обвинениям — и снова, для кого-то, до высшей меры социальной защиты, — в формализме...)

Но, для ребенка, внимающему Хармсу — а он частенько выступал пред детской аудиторией (когда за взрослое творчество не платят, а дома безработная жена) — это был Маг (или Бог? — тогда уж бог Neverlend´a). Есть интересные свидетельства очевидцев, как Хармс полностью погружал детскую аудиторию в свой мир, в мир своих слов — как шли за ним по строкам (и не только — был-был случай в пионерском лагере — до пригородной платформы), как за Гамельнским крысоловом. И в «детском» творчестве Хармс был верен себе: «...написать это так, что если эту фразу выбросить в окно, стекло должно разбиться вдребезги!» — был властителем, — даже! — что очень не легко, — детских дум!

Иван Иваныч Самовар....

Когда деревья были большие, когда только день (когда ещё и не зашло солнце) тянулся целых 25 часов (а для кого-то даже больше, или длиннее?), когда день рождения был ещё праздником, а не очередной, продвинутой уже туда, костяшкой на унылых и безразличных счетах обратного отсчета, когда...

Когда Хармс взял и выломил-проломил, — своими стихами для детей (а речь пока о них), — идеологическую скорлупу кодекса строителей коммунизма, туда, в Детство (именно так, именно только с большой буквы!), в то, что англоязычные называют Neverland, где живет сам Питер Пен....

Детство — это та страна, тот Neverland, где нет ни скаутов, ни пионеров, ни гитлерюгенд, — это та волшебная страна фантазий, где ты — только захоти! — и автомобиль, и почтовый пароход, и самолет....

Хармс, гениальный Хармс, который детей якобы, декларативно, ненавидел (у каждого гения — а отрицать, что Хармс далеко, очень далеко, заступил туда, уже за границу таланта, не приходится, — свои фобии) — пишет не якобы на детском языке и для детей, а пишет по логике Детства, вернее по скрипту Детства, где слова ещё чуточку да Слова....

У великого сказочника Джанни Родари (впрочем, или кстати, почитайте сами и детям своим сказки Евгения Клюева — вас ожидает ещё один, — да какой! И главное, наконец, русскоязычный, портал туда, в страну Детства, в её Neverland...) есть замечательная книжица для нас, для которых деревья уже просто брёвна для оцилиндровки, «Грамматика фантазии», что бы не просто понять наших же детей, а «сделать» их детьми, достойными дружбы с самим Питером Пеном....

А Хармсу и читать грамматик фантазии не надо было (ведь, как говаривал его любимец Козьма Прутков — «нельзя объять....»): его надо просто и часто читать — и детского и взрослого, что бы дети наши — играли: Га-ра-рар!

Марширующие отряды...

Хармс очень серьёзно подходивший к творчеству, даже в детских стихотворениях не допускал халтуры (чего не чурались некоторые его коллеги по «детскому цеху», например Введенский (хотя, как говориться, талант не пропьешь — и «хлебные стишки» Введенского тоже вошли в классику «детгиза» — всё-таки уровень «обэритов«!) — чёткий, завораживающий ритм, арифметическая логика без намека на подвох: проверяй, упражняй устный счет; а что до суммы «итого», так Хармс и тут правдив: «...а почти что МИЛЛИОН!»

Марширующие отряды...

Они родом из революции, когда к «марширующим» по всем улицам отрядам «мальчиков-матросов-солдат-и-рабочих» из всех переулков к ним присоединялись отряды «девочек-разночинцев-зевак-и-студентов», что бы слиться на «Дворцовой площади» в единый МИЛЛИОН!

Марширующие отряды...

Революция, вкупе с порожденной ею Гражданской войной — когда отряды мальчиков-большевиков и девочек-комиссарщ триумфально промаршировали во всем российским далям и весям, — Революция, вычеркнувшая из града Петрова две трети населения (с 2 400 000 в 1917, до 720 000 в 1920); Революция и, во славу её, «карнавальные» демонстрации-маёвки, подкрепленные ноябрьскими военными парадами славных годовщин: марширующие отряды: красноармейцев-краснофлотцев, пролетариата, слитого в единый блок с большевиками, колонны комсомольцев, пионеров и октябрят, и упорядоченные праздничные толпы восторженного беспартийного населения (частично с вкраплениями стариков, старух и детей — добавил бы Хармс, вычленявший их в отдельную, особо не любимую им касту неприкасаемых: об этом он внятно и неоднократно прописывал во взрослом творчестве).

Марширующие отряды...

Уже название, — якобы? — отсылает к суровому Данту (чья Комедия всегда на слуху), картографу самого темного закоулка лабиринта греческих мифов: Стикс! — Добро пожаловать в Ад!? А в Ад ли? — Стикс в Аду это чисто по Данту, а у древних греков, да и не только — немного (или совсем?), да по-другому.

Разберемся с Тинцем, вернее с его именем-фамилией, — вслушаемся в звукоряд: тинц..., — что-то напоминает? Проведем смелый мысленный эксперимент (хотя о его последствиях, для нас, за то, что отважились, нам и загадывать не по плечу): предположим, что один из змеящейся очереди в Харонову ладью, то ли по ещё остаткам земной глупости, то ли по привычному, для любых вновь прибывших, любопытству-ротозейству, теряет из под языка таблетку обола (памятуем, что деньги это тот товар, который является универсальным эквивалентом стоимости других товаров или услуг: а паромщик-лодочник Харон, как-никак оказывает последнюю услугу, обрывая ей связь с товарно-тварным миром живых) прямо в зловонно-зловещие воды Стигийского болота, пробивая мертвящую пленку тины-ряски: тинц... Открыв рот — ротозейство!

Что до Харона — «...я убью тебя, лодочник...» — так пел профессор Лебединский, генетически и генеалогически (да, по большому счету, как все люди — а раз он смертен, он тоже человек) связанный с капитаном Лебядкиным.

Что до потери обола — вот тут-то мытарства только и начинаются — об этом, очень подробно, последняя, седьмая новелла — новелла Шога — из повести Кржижановского «Клуб убийц букв», повести, которая, кстати, и начинается словами «Пузыри над утопленником», — почти дословно слова жабы в разговоре с Тинцем: «О, на Стиксову поверхность всплывает много пузырей...»

Разговор инженера со стиксовой жабой: о жизни и смерти, о живых и не совсем, о смерти вызревшей и нет...

Но текст, текст...: надо читать медленно, как вкушали запретные своей невозможностью и недоступностью деликатесы эпикурейцы, вдумчиво и на совершенно трезвую голову (путешествовать по словам, строкам и смыслам «с открытым сердцем» — так это называет Андрей Платонов), — раз за разом перечитывая Сигизмунда Кржижановского, — хотя..., вот перечитывать его не получается: каждый раз читаешь заново...

»- Будьте любезны, далеко ли отсюда до смерти?»

А финал стоил мессы.

«В поисках абсолюта» — авторский дуэт, скрывшийся под личиной Бустоса Домека, продолжает свои «игры классиков»: одним только названием очередного совместного опуса они затаскивают читателя в хитроумный лабиринт философского текста (а вот якобы или нет — решать нам, читателям: как глубоко сможем нырнуть и ухватим ли жемчужину из кучи ила), — название скорее приличествует трактату, или даже неудобочитаемому и герметическому гримуару, чем иронической биографии Ниренстейна Суза, который выбравшись из лабиринта книжной полки, забаррикадировался в собственных словах.

Но, и в этой биографии поэта, обрекшего себя на полумонашескую жизнь, тем, что однажды и навсегда, посвятил остаток жизни тщательной работе над капитальным произведением, рукопись которого счастливо затерялось и даже не оставило названия (как это напоминает героя Андрей Платонова, писавшего «генеральное сочинение).., как оказалось, скрывалась своя «нить Ариадны» — разработанный Ниренстейном творческий метод, — которая, рано или поздно, должная была вывести Тезея-Ниренстейна к славе — вечной, хотя и посмертной — как победившего очередного Минотавра. Минотавра, как оказалось, письменного слова...

Как откровение, на последней странице, метода Ниренстейна: создать абсолютную литературу, уподобясь Гомеру, — придумывать и рассказывать, развлекая, массу всяческих историй: рассказывать их кое-как, плохо, ибо, если они чего-то стоят, их отшлифует Время, как это оно сделало с «Одиссеей» и «Тысячью и одной ночью».... Ограничить «себя устным жанром, не сомневаясь, что с годами в конце концов всё будет написано как должно».

Вот она, глубинная суть «интеллектуального фельетона» — с изнанки и кривого зеркала, вызывающего не только иронические корчи смеха, но и рефлексирующие судороги мысли-смысли, — серебряная амальгама, докопавшись до которой понимаешь (или пытаясь пробиться сквозь непостижимый чёрный квадрат смыслов изнанки, или, как локтекус Сигизмунда Кржижановского, вгрызаясь через окоченевшие рутинные смыслы стылого тела стекла, с поверхности которого стекает и смешит оптическая иллюзия), что помимо мыслей-смыслей, текст заряжен и мыслями и смыслами. Ведь Гомер — особая и значимая фигура в мире Борхеса, так же как и слово, устное слово, слово поэта.

Из лабиринта не вышли — где-то там Минотавр....

Что нас сближает с Аргентиной — пампа-степь: степь — дорога без направления: тотальный тракт: была бы лошадь, да песня — что вижу, о том пою...

Да-да: Рамон Бонавена — не просто степной акын, он акын в кубе: камерный акын, акын замкнутого пространства, Марсель Пруст безбрежной поверхности стола и его «сокамерников»: что бы раздвинуть пределы Вселенной, совсем не надо хлопать дверью или распахивать окно, Рамон Бонвенана сумел сблокировать вот это: « ...случайно на ноже карманном найти пылинку дальних стран — и мир опять предстал нам странным, окутанным в цветной туман...». Сблокировал в кубик пространства в камере комнаты-кабинета, превращенной не только в испытательный полигон, но и в единственную натуру — без всяческих декораций и даже сценических домыслов: камерное доа созерцание: восток — дело тонкое, а Аргентина это тоже восток Южной Америки... Миросозерцание превращенное в изощренную пытку кандалами, наложенными самоотверженным писателем — своим собственным творческим методом...

Видимо, Рамон Бонавена и в настольной лампе увидел звезды и светила, — значит, по определению Сигизмунда Кржижановского, он — поэт и философ.... Философ писменного стола и его окрестностей.

Самое замечательное, что этот, почти игривый ироничный фельетон, значительно глубже (форма позволила влить в себя намного больше содержания, чем на поверхности текста): кто писал! В нем, думается, зашифрован скрипт-призыв к «Открытию Америки»:

«Свежим ветром снова сердце пьяно,

Тайный голос шепчет: «Все покинь!»

Перед дверью над кустом бурьяна

Небосклон безоблачен и синь,

В каждой луже запах океана,

В каждом камне веянье пустынь....»

На «северо-северо запад».

Ироническая апология тотальному плагиату — нет, это не центонное крохоборство: здесь куплетик, там сонетик — вот и текстик сшит в лоскутное одеяльце византийцем-эпигоном или средневековым монахом, которым не было отказано лишь в праве на мозаики и витражи из чужих строк и мыслий, используя их как кусочки смальты или окошечки окрашенного стекла, но чем порой достигалось чудесное — из механической, казалось бы, комбинаторики калейдоскопа: но, «случай — бог изобретатель...».

Нет, Сесар Паладион, как истинный паладин и бравый землепашец искусства, брал в «центон» — окружая текст своим именем, как в каре, — весь текст, целиком... Очень оригинальное и разнообразное творчество: от «Собаки Баскервилей» до, уже почти готового к изданию — но смерть вмешалась в творческие планы литератора, — «Евангелия от Луки» (хотя припомним, что одна из вершин самого Борхеса — «Евангелие от Марка», правда сам он не воспользовался творческим методом Сесара Паладиона, — видимо пойдя по пути наименьшего сопротивления и побоявшись взять неподъемный груз ответственности за новозаветный текст и его ветхозаветный смысл...).

Тексты сборника смело можно отнести к такому жанру, как интеллектуальный фельетон — то есть единый сплав иронии, сатиры, интеллекта и стиля.

Быть может, последует возражение, мол, нет такого жанра? — но в праве на жизнь ему никто не вправе отказать и, не памятуя Хармса всуе, позаимствуем у него, у Хармса, замечательное словосочетание-действие, исследовательскую практику — «растрепать компанию»: надо «растрепать» слово фельетон.

Фельетон, по-французски — листок, листочек. Листовка! — отягощенная, помимо иронии, сатиры или юмора, ещё и злободневным зарядом: доступно обличить и погрести под грудами язвительного смеха, то есть можно переиначить известный афоризм: «от великого, до отстоя — один смех!» Лубок и «окна РОСТа», что суть одно — комикс-фельетон.

Но «треплем» дальше — заклассифицируем фельетон, попытаемся загнать «наших баранов» в матрицу-загон: 1. фельетон бытовой — на уровне фабрично-заводской стенной газеты; 2. фельетон социофренический (нижайший поклон за слово Евгению Клюеву) — уровень журнала «Крокодил»; 3. фельетон-прокламация — это, скажем так, «речи Че Гевары и Кº"; 4. интеллектуальный фельетон — уровень «Хроник Бустоса Домека»; 5. абсурдистский фельетон — высший уровень, уровень архетипа, «типа Хармса» (каламбур, когда тема о фельетоне, вполне уместен — стилистический изыск:)).

И, на десерт, процитируем Андрея Платонова: «Фельетон — это, в сущности, маленький манифест только что рожденного не по своей воли бандита, а по воле своих свах и бабушек: «исторической необходимости», «естественного хода вещей», «действительности» и прочих старых блудниц и гоморрщиц».

Попробую подобрать ключик к этой повести Хармса, оттолкнувшись от одной фразы из «Записных тетрадей» Сигизмунда Кржижановского: «Мысль — старуха, падающая с печи». Воспользуюсь художественной логикой того же Сигизмунда Кржижановского, продекларированной им, в тех же «тетрадях»: 1. Все люди смертны. 2. Кай — смертен. 3. Следовательно, Кай, хоть немного, но человек.

Для начала, «привязка»:

Время, готовящееся рухнуть в безвременье — 193...;

Пространство — стиснутая тщедушием стен комната в комуналке (хотя немного и пообширней комнатки-пенала Сутулина, героя рассказа Сигизмунда Кржижановского, «Квадратурин»);

Город — все ещё, да и навеки, гоголевский Петербург, но с пушкинской нотой и тенью Достоевского...

Герой — в состояние отчуждения: от вся и всех; это не герой Платонова, без которого «народ не полный», это, почти один в один, герой Кржижановского («Швы»): «...мною твердо и до конца понято: я выслан навсегда и безвозвратно из всех вещей, из всех радостей и из всех правд; и хотя иду, смотрю и слышу рядом с другими, вселенными в город — знаю: они — в Москве, я — в минус-Москве...» (с одной поправкой — минус-Питер).

По лекалам «метода»: 1. Мысли — падающая старуха. 2. Старуха, упавшая с кресла — мертва. 3. Следовательно, мысли владельца кресла должны быть мертвы.

НО, — мысли мертвы в Безвременье («мыслю — следовательно, существую», а существовать (и мыслить) — это быть во времени), и символ Безвременья — часы без стрелок (как церковные маковки без крестов и колокольни без колоколов). Да ещё, припомним, что встреть женщину с пустым ведром — к несчастью. А встретить старуху, с часам без стрелок?.. Страница жизни перевернулась безвозвратно.

Да и как там, у того же Кржижановского, определение комедии: не было счастья, да несчастье помогло; а трагедии: не было несчастья, да счастье подернулось... Трагическая ария Германа-Родиона («...уж полночь близится, а дворника всё нет...»)

А что до темы «чемодан-вагон» — всплывает глумливая тень талантливого и в мерзостях поэта Тинякова (вспомним, его строку-визитку: «...любо мне, плевку-плевочку, по канавке грязной мчаться...»), вернее его побасенка о своих сибирских приключениях, «пересказанные» Георгием Ивановым в рассказе «Александр Иванович».

Оборванная лирическая тема — тоже перекликается с тем же рассказом Кржижановского «Квадратурин»: ситуация один в один, и смысловая нагрузка табу «на гости» так же сокрыта в запертой от посторонних глаз комнате.

И бегство в никуда из ниоткуда (бег в безвременье — бег на месте).

Самое замечательное в текстах Сигизмунда Кржижановского, — и, причем, другое самое замечательное, что любых его текстов: будь то художественная проза (а есть большое и, наверное, очень правильное предположение, что все его тексты — это и есть большая художественная проза), публицистика в виде эссе, трактатов и всевозможных статей, мыслезаписи (по большей мере, хоть и нереализованные замыслы, но с выделением центра кристаллизации, для дальнейшего разработки и реализации смысла) — это то, что их чтение сродни получению второго высшего образования. Обосную:

Стоило только прочитать одно название этого рассказа, как с книжной полки уже попросились в руки, поближе к глазам, 1000 и одна страница «Мифов Древней Греции» Роберта Грейвса, услужливо распахиваясь разделом «Чудовища», который как раз начинается главой 33 «Дети моря». И от любознательных греков, и их талантливого транслятора, узнаем, что грайи — это дети Кето и Форкия, т.е. Форкиды, к числу которых относятся и горгоны (Сфено, Эвриала и Медуза, с которой однажды возлежал Посейдон, и которая за это страшно поплатилась...), и Ехидна, и Ладона... А седые грайи, их тоже троица, — это Энио (воинственная), Пемфредо (оса) и Дино (ужасная). Один зуб, и один глаз на троих — эллинские боги были иногда подозрительно щедры, — ну да это видно было необходимо, что бы наш мир стал таким, каким он стал.

А что до самого Форкия, то это мужская ипостась женская имени — Форкида — богиня-свинья, пожирающая трупы... (отсюда и латинское имя Орка из Гадеса, — орки из ада...)

А дальше? — а дальше истинное, хотя местами и не столь чудесное, жизнеописание единственного и потерянного глаза грай, напросившееся в «расщеп пера» к Сигизмунду Кржижановскому: от Олимпа, до нас...

Башкирская сказка, с платоновским акцентом. Причём сам сюжет сказки из разряда «всемирных» — такую сказку, но другими словами вовсе непонятного нам языка рассказывают повсюду: японцы, рассказав её устно, затем соткали из неё странную паутинку из иероглифов-жучков, которые усердно, несколько столетий, исподволь, жуют и жуют своими жвалами из туши рисовую бумагу, всё истончая и истончая её...; эту же сказку, уже непонятными и для японцев словами, рассказывали у стреляющих искрами в ночь костров, вблизи вигвамов, быть может даже блаженно растянувшись на бизоньих шкурах, индейцы, нанизывая слова на веревочку сюжета всё новыми и новыми узлами, узелками.... Да и режиссер Назаров, по преданию, узнал эту сказку (и указал это в титрах), как украинскую (а может быть и прочитал башкирскую в переводе Платонова — но, как туда, в сюжет родившегося у него мультфильма «Жил-был пёс», было вплести протяжные украинские песни?.. — или сработал принцип аберрации памяти: вспомнил, что когда-то читал, а что за сказка — размылось, растушевалось годами и страницами других сказок и текстов...)

Кому только не приписывали фразу: «Поскреби русского и найдешь татарина», — от Бонапарта Наполеона до Александра Пушкина. Поэтому, немного поскребя в словаре, становится совершенно понятно, что Сарбай — это просто рыжий пёс, — это также понятно, как и то, что Саратов — это жёлтая гора...

Да и сказка, о чём? — вспомним и французский язык (на котором, быть может, всё же и родилась присказка о неразлучности русского с татарином): «мы в ответе за тех, кого приручили». А это, из последней фразы сказки — «И стало им стыдно, что забыли своего верного пса...», — это же чеховское: «...интеллигентному человеку бывает стыдно даже перед собой...»

Есть и в сказке и пласт, беспристрастно описывающий реальность: волк никогда не забывает пса — когда «псов» изгоняют, их привечают «волки»: они в ответе за тех, кого прикормили?... Цинично? — но на наших просторах, «здесь и сейчас», более чем верно.

Попытка, уже Хармсом, прервать ещё одну эллинскую апорию бесконечности.

Подобную зацикленную бесконечность замечательно проиллюстрировал Морис Эшер, движением пажей, уже утомленно снующих, — вверх или вниз? — по бесконечному кольцу лестницы навстречу друг другу. И достиг он этого только при помощи мастерского изображения оптической иллюзии — никакого мошенничества, господа, никакого: «...а вот, господа, андерманир штук — прекрасный вид: башня чудесная в городе стоит...» (почтицитата из Евгения Клюева здесь вполне уместна). Визуальный трюк: превращая ленту Мёбиуса в ленту Эшера. А на ней старухи из окна, когда эта лента в Питере...

Попытка, — и вполне, на первый взгляд, удачная, — но: лишь повернувшись спиной (...а старухи все падали, падают, и будут падать..., — перефразирую свето-смысловые точки-тире словорифм бессмертного маяка из «Ленинианы» Маяковского), очередной фокус-покус: «...а вот андерманир штук — на мальцевском рынке шали дают...»

Это как достигнуть невозможного — только действием, похожим на трюк: андерманир штук..., — так же вгрызся, в конце концов, в мясо внутреннего сгиба руки, герой Сигизмунда Кржижановского, поставившей целью жизни укусить себя за локоть.

Только повернувшись спиной: только ограничив миросозерцания внутренней ареной клетки, поверх которой наброшена Хармсом вязанная шаль (иначе ничем не объяснить пробивающиеся лучики звезд), только вязанная, с мальцевского рынка: их там слепым дарят....

А там за шалью — старухи так вываливаются из окна.

Дело было в Гастингсе, 13 октября 19...! — о, ведь 14 октября 1066 г., за столько сотен лет до последней шахматной партии Эдуарда Пемброка, в окрестностях этого города два короля, далеко не шахматных, сыграли свою партию (история так привыкла выдвигать на престолы претендентов), да ещё какую!

А совпадений у Кржижановского не бывает, проверим это:

Это была воистину королевская битва — битва за Англию, за её престол! — между англосаксонской армией короля Гарольда Годвинсона и войсками нормандского герцога Вильгельма. В хроники вписали, что «...король Гарольд был ранен стрелой в глаз, но вырвал стрелу и продолжил сражаться, пока не пал под ударами нормандских рыцарей...» (в рассказе Пемброку кажется, что свет в зале всё меркнет и меркнем, шаг за шагам уступая сгущающимся сумеркам).

Движемся дальше: смерть пешки от коня:

Основную ударную силу нормандцев составляли конные рыцари, стоявшие во главе собственных отрядов легковооруженных всадников-оруженосцев. Им противостояла англосакская тяжеловооруженная пехота... И — по историческому описанию битвы.

А коронация Вильгельма, — королём Англии! — состоялась 25 декабря 1066 г. в Вестминстерском аббатстве. (не помогли, не помогли Гарольду наработанные в предыдущих битвах уловки тактики и стратегические установки, так же как и Пемброк не смог, не смог: ценою пешки — всю партию...)

Какая страница истории была перевернута, уже для новых историй... А ведь ещё 25 сентября 1066, в битве при Стамфорд-Бридже армия короля Гарольда наголову разбила войска норвежского короля Харальда Сурового, войска викингов, когда Гарольд сдержал своё обещание отдать для Харольда «семь футов английской земли, или больше, если он выше, чем другие люди» (об этом нам всем донес в своей саге Снорри Стурлусон).

Занятную, очень занятную шахматную партию со своим героем разыграл и описал Сигизмунд Кржижановский, бывший и сам очень сильным и оригинально мыслившим шахматистом, не только не раз включавших шахматную тему в свои произведения, но и написавший «Драматургию шахматной доски» и главу «Шахматная доска и театральный помост» в «Драматургических приемах Бернарда Шоу».

А описание трагедии и кошмара превращения, — Сигизмунд Кржижановский и Франц Кафка, отдельная тема.

Существовали, существовали — и в Советском Союзе, — и секс, и кратковременные секс-интрижки, этакие миленькие адюльтерчики, усугубленные совокуплением жизненных пространств коммунального быта, превращавших жизнь в солянку межличностных отношений и сношений, адаптированных к социальным реалиям шекспировских драм, комедий положения и беспросветных трагедий (вспомним и у Михаила Булгакова пикантную и сугубо реалистичную сценку в ванне, куда ворвался, одержимый погоней, поэт Бездомный: да уж, надо предполагать, что не один страстный, — и далеко не театральный, — акт подсмотрело эту ржавое чугунное чудовище, угодившее на старости лет в причудливые лабиринты джунглей нового быта) и приличествующие им, похотливо-романтические игривые прелюдии или пошловатые быстротечные скетчи (да не с кислой отрыжкой выдохшегося шампанского, а с прогорклым послевкусием сивушных масел..., как это у Хармса в сценке «Обезоруженный, или неудавшаяся любовь» — ...Пистон! Один пистон!..»).

Но, помеха, — и вроде бы межличностные препоны заранее уж сметены — разжигающие Пронина откровенное признание Ирины Мазер: «...я без панталон...», но есть ещё и главная помеха: Власть социальноподчинющего государства, и глаз ея недремлющий, социально близкий рефрен:

»...А дворник с чёрными усами

стоит всю ночь под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок

и окна слышен крик веселый

и топот ног и звон бутылок...»

это из стихотворенья Хармса «Постоянство веселья и грязи», и, признаться надо, само название, как лемма (то есть сферы уже философско-геометрические, как у Спинозы) — принимается на веру без всяких доказательств. А, дворник — верный слуга государев, ведь, как и опричник, он вооружен метлой.

Текст, озаглавленный «Помеха» — своим «сухим остатком», в котором сконцентрировался весь «вынужденный брак» Государства и как бы граждан, — пострашнее и посильнее таких антиутопий, как многословные «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла. Да, текст страшнее и пронзительней — своей якобы недосказанностью, — но он текст, поймавший, как в сачок, самое «сейчас», точку невозврата в момент неустойчивого равновесия времени между «до» и «после». И что Ирине Мазер и Пронину уже прошлое и будущее — они отныне проходят, в расходном ордере государства, под категорией «из дома вышел человек»: исчезли, растворились в обыкновенном государственном быте. А бытие? — лишь где-то эхо: «...у вас красивые чулки...»

Не петербургская повесть, но петербургская сага, и Хармс — последний скальд, перемежающий правдивую, а потому и абсурдную, как быт и бытиё, прозу стихотворными рифмами вис и драп, сшивая из щедро разбрасываемых им фрагментов свой «Круг земной».

Так и «сшили» и ему дело: так же как пристально всматривался Хармс в мир, так же пристально присматривался к нему и «дворник».

В реестре национальных времяпровождений под номером раз-два-три..., — мы понимаем: масса вариаций... Рациональное решение проблемы свободного времени: и дешево, и сердито: без этих, интеллигентских заморочек, без кухонных базаров: просто пить...

Ячейка общества, это когда?.. — Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Национальная идея, менталитет, это когда?.. — Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Бытиё, что раз и навсегда определило нам сознание, это когда?.. — Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Обыкновенный быт (когда, как делал Сигизмунд Кржижановский, сужаем круг, смысл концентрирую всё ближе-ближе, лишь отсекая пару букв от бытия...), это когда?.. — Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Когда вся сослагательность, все бы, да якобы, да кабы (купировать мы продолжаем слово бытиё), без вариантов, только: Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Страшно: обыкновенный, повседневный быт. Униженные и оскорбленные бытом, -петербургская повесть, пройдя горнило социальной революции, переродилась снова в самое себя, при этом персонажи, потеряв все табели о рангах, деградируют всё ниже....

Чернейший юмор, чернее и глубже пропасти квадрата Малевича: но, надо смеяться, -смеяться, когда уже нельзя (Бахтин М.М.), — смеяться, ведь, по Даниилу Хармсу, лишь «скоты не должны смеяться.»

«Я сам родился из икры. Тут даже чуть не вышло печальное недоразумение. Зашел поздравить дядя, это было как раз после нереста, и мама лежала еще больная. Вот он и видит: люлька полная икры. А дядя любил поесть. Он намазал меня на бутерброд и уже налил рюмку водки. К счастью, вовремя успели остановить его, потом меня долго собирали...», — текст Хармса в передаче Леонида Липавского (его перу принадлежат, помимо прочего, «Исследование ужаса», «Теория слов» и «Объяснение времени»), и он звучит в замечательной экранизации произведений Хармса «Падение в высоту», режиссера Натальи Митрошиной....

Бутерброд с Хармсом и рюмка водки, это когда: Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Проза Хармса жестоко социальна и документально цинична, до абсурда, называемого быт, — это когда: Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили...

Есть повод порассуждать, а этот повод мне дарит своим рассказом Кржижановский, о двух вещах: во-первых, об Истории, во-вторых, о «страницах».

Начну, пожалуй, со второго: о, это своя история, сначала от слова к букве, алфавиту (для части человечества с прищуром — к иероглифу), затем, минуя камни, папирусные и пергаментные свитки, вощенные дощечки ли, обрывки бересты, песок («...для чего мы пишем кровью на песке...» — ну, это уже скорее о вечной Истории) к листам бумажным, сшитых в книги, — к собственно страницам. Да, ещё, — придумавшие ирокезы и табак, умудрялись слова и цифры завязывать узлами, хотя имели и свой литературный жанр фантастики, через рисунок, — покрывая смуглые до черноты округлые булыжники причудливой резьбой рисунков — чем не комикс?

А История — это ничто иное как летопись. И летописец, завершая очередной страничный разворот, — главы ли, главки, или же пространного абзаца, где на заказ выпячивает некий факт или невзрачное событьеце, что не достойно иной раз бывает даже промелькнуть в пространстве примечаний, — оставляя поляну буквицы для иллюстраторов, ну и широкие поля — для комментаторов и интерпретаторов, и поздних вставок, — перелистывает страницу, внеся её, уже под инвентарным номером (для перекрестных ссылок, способных, своим крестом, порой, перечеркнуть эпоху) и в реестр Истории.

Попавшим в переплет, как миллионы, и среди них приват-доцент Генрих Иванович Нольде (вот-вот, всмотритесь: и в имени, и отчестве, особенно в фамилии — вся, как на ладони (а хироманты говорят, ладонь ничто иное как страница тоже) История Российской Империи!), остается остаться ли меж двух страниц, сохлым листиком или цветочком исторического гербария, или, зацепившись то ли за спасительный знак переноса, то ли зацепившись за звездочку «сноски-с-переносом», перемахнуть со страницы на страницу, из истории в историю...

В эпоху свитков — закатывали в свиток, как в ковер в покоях падишахов-шахиншахов..., когда на каменных скрижалях, деяния царей и прочих, словорубы вырубали — попадали «приват-доценты» в жернова..., у краснокожих же — в скользящий узел.... А из посконной нашей бересты — довольно жаркие костры....

Да и сегодня, когда включаю монитор, не схлопнулось ли, провалом в черноту потухшего экрана, очередной истории окно?

«Нет времени обдумывать, как я живу. Короче: куда я живу. Две службы и сорок четыре неожиданности в день...» — так начинается рассказ и рассказчик — это человек, который был Мюнхгаузеном, или стал? — тем более, что из-под пера автора (а тема автобиографична) вышло в свет «Возвращение Мюнхгаузена». Барон-то и рассказывал свои истории в трактире гостиницы «Король Пруссии» в соседнем с Боденвердером Геттингене, подстегивая и возгоняя фантазмы малой (или не малой? — все же малой, ведь немец, да за свой счет...) каплей алкоголя, проецирую в воображения слушателей модель жизни в таинственном мире, под названием «Россия» (так в ХХ и далее зачитывались и зачитываются — не все, конечно, что жаль, — «Сообщениями Броуди» Борхеса). Подобный метод подстегнуть Пегаса, откомментирован и Сигизмундом Кржижановским:

«Пью, потому что каждая выпивка — крохотная модель жизни» — это из «Записных тетрадей».

Но, всё же, (или короче?...): Куда живу? Да, задавшись таким вопросом, одной бутылки маловато... (а из эмбриона этого вопроса и проклевывается национальная идея: или — «...пошлешь дурака за бутылкой — он одну и принесет...», или же, как гениально сформулировал Андрей Платонов: «...без меня народ не полный...»).

Вадим Шефнер человека, у которого намечался «роман с вином», назвал чепьювином, здесь же ясно, что роман этот, у рассказчика, очень бурный и довольно продолжительный, переросший в страсть.... «Опьянение дает глиссандо мироощущений до миронеощущения включительно» — это снова из «Записных тетрадей», там же и: «Алкоголь дает человеку невиданную жизнь, правда, начисляя 40% с его реальной жизни». Так-то...

А сам рассказ парный к рассказу «Джин» из этого сборника.

«Нет времени обдумывать, как я живу. Короче: куда я живу...»

Философский скетч: Хармс вглядывается в реальность: что окружает — советская Россия, год 1934, и личное — ведь за плечами, как вериги, первый арест (декабрь 1931 г.) — по приговору ОГПУ (март 1932 г.), три года концлагеря (да-да, именно так по тексту приговора), затем замененные высылкой на 12 месяцев (май 1932 г.) в Курск, освобожден досрочно — попугали — в октябре 1932... За что — за детскую литературу, даже не за ОБЭРУ (за это он ещё ответит и как ответит...)

Да и настолько он умен, что бы предвидеть: вглядевшись в прошлое и что-то разгадав, увидел будущее, отраженным от сегодня, но не стал, подобно многим, почти что всем, прикрываться шорами. Слова и тексты, как беглые от пут марионетки, — из балагана, из театрального райка, — в пыль площадную, на паперть ярмарок, в изгои — в скоморохи.

Театр Хармса: пьесы, а в них актеры, лицедеи, гаеры, фигляры?.. — скоморохи и быстротечный, жалящий осою, скетч: укуса место чешешь, чешешь, чешешь.... Скоморох, лишенный личины, за что лишается порою языка, гражданства — вечно отовсюду изгоняем...: за что? — его тошнит и этого он не скрывает... Изжога бытия — лекарство смех — не добродушный, жирный, с похотливою одышкой, а — отрезвляющий, стыдящий и себя, и скомороха, и бытие всё наше, смех: над тем, да и тогда, когда нельзя совсем смеяться — через табу, как из загона — опричь, прочь.

Скоморох — «опричник» не только театральных сборищ, как там Даль толкует: «опричь» (наречие и предлог), означает: «вне, окроме, снаружи, за пределами чего», отсюда и «опричный» — «посторонний или же особый».... То есть, скоморох ни кто иной, как — чужой и чуждый среди своих, к которым так хочется всегда и всюду скомороху достучаться, стараясь вырвать их из-за предела, сковавшего их всех, наружу...

Скоморох лишенные языка, но избежавший этим джиги в пеньковом галстуке, перерождается в язвительного мима: играет жестом (но на языке Эзопа) и лицом...

Писатель, отлученный от литературы, пишет — ...

Сторож, рассматривающий муху, и при этом размышляющий о великой загадке не жизни, а смерти, явно платоновский типаж. И в данном случае лабиринт двусмысленности, -двухголовый топор лаброс, — прав и по правую голову и по левую: и Платон, сиречь философ, и персонаж Андрея Платонова — человек думающий и размышляющий — все остальное для него мелко: как-то работа, пахота, похоти, прихоти: забраться на печь или в бурьян, подальше от сохи и исполнения супружеского долга, и предаваться миросозерцательным умствованием: выдумывание мира... « Ведь если помазать ее столярным клеем, то ей, пожалуй, и конец придет. Вот ведь история...»

Конечно философ — так Барух Спиноза измышлял свои геометрические законы этики, наблюдая за смертельной схваткой двух пауков в Колизее стеклянной банки, — заметим: не вглядывался в свое отражение в зеркало или в неподвижную водную гладь, как мифический Нарцисс, как в мир, не подглядывал, смакуя и ёрничая, за совокуплением разнообразных тварей, спасенных ковчегом, как все мы помним строго по паре (плодитесь!), и что для мух занятие более чем распространенное и всегда на виду. Это и перебрасывает мостик к героям-философам мифотворца Хорхе Луиса Борхеса: «...зеркала и совокупления отвратительны, ибо умножают количество людей...», заметим только, что не единственно людей, но всяких тварей, что, — мы помним-помним, по паре, — и всего тварного (в смысле сотворенного словом) мира, в итоге заполняя все пространство, по обе стороны времен чудовищным фракталом, выросшего, взлелеянного, из базового элемента похотливого акта...

Да уж, не до клея, когда отвлекают всякие срамники, да ещё в выражениях «леший», да «скотина» (два в одном: миф и чертовщинка в одном флаконе!) — муха просто и незатейливо давится в дедушкиных пальцах...

«Скажите, дедушка, как тут пройти на небо?»

Вот оно — начинается такой русский роман о..., дьяволе?...

И если великий Дант, пустился в свою одиссею, впоследствии озаглавленную как «Божественная комедия, «на середине странствия земного», то Улисс Даниила Хармса приступил к написанию сценария собственного байопика в преддверии «...дальше, тишина...», после знаменательного момента завершающего его великие дела и его величие, как мудрого старика: «Но тут во мне что-то хрустнуло, и с тех пор, можете считать, что меня больше нет...»

Автобиографическое ЖЗЛ, очень востребованный жанр, особенно сегодня, да и всегда — зайдите в пыльные отделы библиотек и спецхранов, — позволяющий не только «срубить неплохое или хотя бы какое-то бабло» для дальнейшего приживания классу вынужденно сошедших со сцены и списанных, вычеркнутых из номенклатурных списков «великих стариков», но и построить Своё Прошлое, — вдохновенно и беззаботно играя историческими фактами и полуфактами, домыслами, и нереализованными фантазиями, и озарениями, что не пришлись своевременно, «как яичко ко Христову дню». Своё Прошлое, пускай чисто виртуальное и не совсем идеальное, но с собой, Великим, в главенствующей роли, — да, субъективно и сильно искаженное «ложью, обусловленной плохой памятью» или скорее её отсутствием, особенно на что-то лично, но перепахать то неправильное, пока укоренившееся в остальных умах прошлое, вывернуть «исконные» пласты наружу...

«Мудрец» — а так первоначально озаглавил Хармс этот текст в автографе, но зачеркнул, и, сейчас, печатая, так надо было и оставить зачеркнутое Мудрец и подзаголовок, в скобках (Воспоминания одного мудрого старика).

Так вот, «Мудрец» Даниила Хармса и «Улисс» Джеймса Джойса, мне видятся как жанровые, путь не близнецы-братья, эдакие «двое из ларца», а очень близкие и кровные родственники; разница в постраничном объеме? — чепуха, как там, на подобный случай родства, у Хармса: «... Мой брат был полная моя противоположность: во-первых, он был выше ростом, а во-вторых, — глупее...» Та же, как у Джойса, слитая в единое эклектика: здесь и «нагорная проповедь», и «исповедь», и «криминальный репортаж», и «романичная достоевщинка», и ....

Как самоэпитафия, скромное, хотя и скоромное, признание мудрого старика : «Да, конечно, я был феноменален!» (как не вспомнить последний афоризм другого мудрого старика, Григория Сковороды, который со словами — “Пора, друг, кончить странствие!” — вырыл себе могилу и завещал написать на ней: “...мир ловил меня, но не поймал....”)

Чего же проще? — «...из дома вышел человек...», — вполне детское, и страх сначала совершенно детский (рассчитан на ребенка — Бармалей?...): «...с дубиной и мешком...» — людоед вышел на охоту?...

Да, но только не человек, а век-волкодав, век-людоед:

«...Мне на плечи кидается век-волкодав.

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей...»

— это из стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков...» (1931),Осипа Мандельштама, который однажды тоже, — как один из многих, как один из многих, — ступил-выступил-вышел из дома, растворившись в вечности, как шапка в рукаве....

«Из дома вышел человек...», — Даниил Хармс, детский журнал «Чиж», №3, стр.18, вот только год 1937..., да ещё, — если последний эскорт Гамлета (стать Гамлетом — это стать страшно опасным власти: стать хоть в чём-то выше власти...) четыре капитана, то исчезающего человека обыденно брала в попутчики пара-тройка гражданских лиц, негражданской выправки, такие вежливые и такие обходительные на людях, что это обещало их превращение в нелюдей вне людей...

Тексты Даниила Хармса фрактальны — они как базовые элементы самоподобных фигур, фракталов, которые бесконечно разрастаясь превращаются в завораживающую картину: абсурдную — но правдивую; чудовищно нелинейную — но правдивую; страшную своими простыми мелкими кошмарными подробностями — но правдивую.... Тексты Даниила Хармса — это высшая математика якобы абсурдной литературы, которая, на самом деле, как зеркало, отражает то, что мы, всматриваясь в зеркало «лицо в лицо», «в упор» не видим.

...господа, снимите розовые очки...

В свое время тверской купец Афанасий Никитин посетил Персию, Индию и Турцию, и оставил всем нам в наследство свой путевой дневник — «Хождение за три моря»; ещё ранее италийский негоциант Марко Поло, по следам Гийома да Рубрука, но шагнув дальше, побывал в Китае, о чем засвидетельствовал в книге, полной чудес, — «Книга о разнообразии мира».

Андрей же Андреевич Мясов, озаботившись покупкой такой пустячной вещи, как фитиль, да и попутно других житейских, но жизненно необходимых мелочей, как то: колбаска, кефир, булка, безуспешная попытка обрести газетку, — претерпел тоже немало приключений и сопряженных с ними потерь... Но, все потеряв, он приобрел нечто более и чудесное — прорыв сквозь сон в фантасмагорию....

У каждого свои тернии и свои звезды — у кого-то это моря, степи, пустыни, полноводные реки и роль «своего среди чужих», у кого-то — рынок, ларек, магазин, очередь и, как ноющая зубная боль, ощущение «чужого, в чуждом и враждебном мире»....

Трех наших героев ещё объединяет общая классификация, где за основу взят разъединяющий их метод описания своего путешествия: Никитин — сам писал, Марко Поло — надиктовал, Мясову же потребовался биограф. Любое путешествие — это трата времени и отмер пространства: кому-то четверть мира и годы, кому-то половина мира и десятилетия, кому-то два квартала и пара часов — и общее соседство на книжной полке.

Самый ранний из известных опубликованных рассказов Андрея Платонова, но сразу же бьющий «наповал».

Очередные «подвиги» Сережки: побил стекла у Толстухи — раз, извалял Сеньку в грязи — два...

Да, это он — семилетний Сережка, который и не думает отпираться — он признается, во всём, хриплым, нечеловеческим голосом, он дерзок и уверен — но предусмотрительно держится в недосягаемом отдалении и издали подает советы, — на все назидательные укоры и воспитующие посулы и последние предупреждения, — и советы наполненные зрелым презрительным цинизмом: Иди-ка к дьяволу...

Сережка не верит в догму об обязательной неотвратимости наказания: «преступление» и «наказание», в его, Сережкиной, логике, — две совершенно несвязанные вещи, и его ответ морализирующему «Чемберлену»: «На-ко... Посвисти в худую варежку...» Какое «гениальное предложение«! — ай да Сережка, ай да сукин сын!

Ведь этим ответом, якобы начисто лишенным какого-либо смыслом, этим, ошарашивающим здравомыслие, — но внятным, — абсурдом, Сережка напрочь обрушивает всю целостную систему координат морально-этических ценностей: возразить абсолютно не-че-го..., так же, как и ответить на вопрос: сколько будет дважды два четыре? (см. Евгений Клюев).

Такой же сорванец есть у О´Генри, но правда постарше, он уже десятилетний — это «вождь краснокожих», но Платонов идет в развитии сюжета дальше и глубже, оставляя за спиной «просто юмор в коротких штанишках» — он чудесным образом закольцовывает и пространство и время своего коротенького рассказа в бесконечную ленту Мёбиуса, на изнаночной стороне которой тот Я, от лица которого идет повествование: «Под утро сниться лавочник Пухлопупов (рыжий старик в овечьей шапке) и пустой сморщенный бабий чулок.»

А дальше? — дальше миллион вопросов, к открывшейся во сне изнаночной стороне яви.

Может быть, не всем известна, практически обдуманная и написанная по тюрьмам, теория пассионарности и этногенеза Льва Гумилева, трижды отсидевшего: за папу — расстрелянного в августе 1921 блистательного поэта из первой когорты Серебренного века, синдика «Цеха поэтов», лейб-гвардии улана Ея Величества полка и кавалера двух солдатских Георгиевских крестов (солдатские награды не раздавались и не раздаются даром, — юбилейные жетоны не в счет: обесценивающаяся «плата за кровь» — по случаю...), за маму — поэта Божьей милостью Анну Ахматову, ну и за себя тоже — негоже быть сыном Таких родителей, да еще историком (интересная, ох интересная, история тогда приключилась в России)...

Вкратце, нации, империи и страны рождаются, живут и погибают, как некий организм: зачатие, рождение, взросление..., т.д., и смерть (бывает предваряемая долголетним старческим маразмом, но бывает, как птица взлёте, на пике..., — судьба...), да, неизбежна смерть: «Вспомни о Флебе...» («Вспомни о Риме...»).

Всемирная история по кальке? — по кальке..., — «Сквозь кальку», есть и такой рассказ у Кржижановского, отметим — в тему.

Всегда найдутся, да есть, да и были: и авоси, и небоси, бьющие авосей, да и какнибуди, в распрю вставшие..., а попросту: люди. Просто — Всемирная, — да не мирная, ой, не мирная, — История.

А писано-то чуднО: притча в стихотворной манере, — «Настолько-то я поэт, чтобы не писать стихов» (из записных книжек Кржижановского), — так на ярмарках в раёшном балагане скоморохи «правду» баяли, от быта хмЕльному, обывателю, рот разинувшему, да ворам карманы-то пустые оттопырившему, мозг вправляли ему, выкручивали: как подковы-то, на пятку голую, простодушному..., — батогами за то и плетями, были насмерть порой изувечены, языки же летели отсечены, с места лобного на площадь красную..., свиста рачьего-то ждали напрасно всё, во четверг поджидая погоду ненастную ... На то, и люди.

Лорд Дансейни, объясняя наш мир, создал Пегану и её богов, и перенес это в свои книги, своей поэтичностью и очарованием сравнимые с библейскими текстами. Сигизмунду Кржижановскому — недаром он автор энциклопедической статьи «лаконизм» — объявляя высшую степень лаконизма «баскской сказкой», хватило для этих целей 47 слов, 47 слов сконцентрированного смысла, всё остальное оставляя в примечание-море: и ковчег «47 слов» пустился в свою одиссею, по далям и весям, по тварям-по-парам, по смыслам-по-парам, по Сциллам-Харибдам, полями житными, полями ратными..., в общем, и поле горшечника из «Тридцати сребренников», того же Кржижановского, когда время пришло, засеяла Смерть, переходя и сама, и вместе с ней, — и с полем, и его, уже библейской предисторией-историей, — и весь наш мир, на новый уровень (...скучно мне, Господи, скучно...), отточившая косу остро-наостро совсем недаром: размахнись рука, раззудись плечо...

«Мал мала меньше», сборник рассказов, где «Баскская сказка» как эпилог.

«Мы в ответе за тех, кого приручили...» — этическая максима летчика Сен-Экзюпери, брошенного один на один с Пустыней и обращенная летчиком к Богу, а совсем не нравоучительная сентенция к галлюцинации-принцу, к этому Ангелу скорой и неотвратимой смерти, если не вмешается Он... Это тоже «Обращение к Господу в час нужды и бедствий» настоятеля собора Св.Павла и бывшего гениального поэта (хотя поэтов бывших не бывает) Джона Донна, правда немного адаптированная к бедственному положению попавшего в аварию летчика и рассказываемая спустившемуся ангелу...

«Мы в ответе за вещи, которые приручили» — наверное так должен звучать первый закон «робототехники» в интерпретации Сигизмунда Кржижановского, — ведь каждый предмет, используемый в качестве инструмента — уже робот. Перед нами «Война миров» — мира людей и мира роботов, которые в интерпретации людей «сошли с ума». Хотя ими, людьми, и был нарушен этот незыблемый и основополагающий закон.

Мишени — инструмент-робот, полигон ядерных испытаний — инструмент-робот,... заброшенное, или же не должно «любимое» (...в ответе — кого приручили...) хранилище всяческих отходов или боеприпасов — тоже... Брошенное, забытое, пренебрегаемое, — а дальше бунт и смутное время, ежели не времена.... Кстати, у Андрея Столярова прекрасный рассказ об этом — «Некто Бонапарт», когда уж «не любили» донельзя....

И, когда, передернув затвор, выцеливаешь черный силуэт, помни....

Эпиграф, предваряющий рассказ (о, а с самой дверью, буквально, мы встретимся не далее, как уже во втором абзаце!), из Матфея, 27: 5-8, а дальше авторский текст — « Этими четырьмя стихами берусь накормить дюжину томов и развернуть их в десяток авантюрных романов...»

Да, что касается первого абзаца: опубликуй только эпиграф и первый абзац этого текста Сигизмунда Кржижановского, выдав их за очередной интеллектуальный изыск Борхеса, мы поставили бы эту «конструкцию» текста в ряд самых цитируемых откровений Х.Л.Б.

Опубликуй этот рассказ тогда, когда он был написан, в 1927, давно бы читали в всем мире авторский сборник Сигизмунда Кржижановского в серии «Личная библиотека Борхеса».

Абзац второй — «о двери» — и сразу вспоминается притча Кафки из «Процесса» — да-да, та, тоже «о двери».... Замечательное наблюдения Кржижановского — в каждый текст (в данном случае в стих) есть несколько «входов-дверей»: выбор за тобой, читатель....

Тридцать сребреников — Агасфер, вечный жид (хотя историки и нумизматы склоняются к мысли, что «цена крови» была выплачена монетами финикийского чекана, тирскими тетрадрахмами)? — по-моему не просто метафора. Но там, где Эжену Сю потребовался не один многостраничный том — и всего-то на одну грань и сюжета и смысла, Кржижановскому, практически построившему целостный смысловой микрокосм (как не вспомнить о самоподобных фракталах, способных описать и вместить в себя всё, повторимся: « Этими четырьмя стихами берусь накормить дюжину томов и развернуть их в десяток авантюрных романов...»), всего семь главок (как славно зарифмовано с семью днями творения — на то и «Мир») на не полный десяток страниц.

И, если кто-то, где-то, сейчас кропотливо составляет томик «Антологии шедевров, для отбывающих на необитаемый остров», то претендент в первый десяток, несомненно, рассказ Сигизмунда Кржижановского «Тридцать сребреников» (думается бок о бок с «Бессмертным» Борхеса и «Понтием Пилатом», романом из романа Булгакова).

текст с большой буквы — Текст — потому как рождает мысли:

1. прислушаемся к автору, вынесшего в подзаголовок слово утопия, — то есть фантазия на тему того лучшего, что ожидает наш мир и нашу цивилизацию..., прочитано: да, не совсем оптимистично — для нас, «читающих оптимистов», вскормленных на сказках о светлом будущем, — но вполне в свете Эдуарда Гиббона (профессиональный историк, который излагал исторические факты, правда, с «наездами» на религию — «История упадка и разрушения Римской империи» в 8 томах), Освальда Шпенглера (морфолог всемирной истории, см. духтомный «Закат Европы»), Арнольд Тойнби (разработчик теории развития (и гибели :)) цивилизаций — 12 томов «Постижения Истории»), да и Лев Гумилев (основоположник пассионарной теории этногенеза — о закономерностях исторического процесса: как рождаются и умирают этносы: но, если закон работает, то он должен быть применим и ко всей человеческой цивилизации — не так ли?)

2. о смыслах — любой настоящий и стоящий прочтения художественный текст пишется «от балды» — из одной фразы, или из одного слова (а любой образ, ощущение, впечатление — то же слово...), вдруг всплывающих из Ничто, превращаясь в Нечто — вот в этот текст... А текст, в который автором насильно вталкивается окостеневший скелет обговоренного (пускай даже с самим собой) смысла — либо заказной пасквиль, либо лизоода-восхваление, ну или воспитательная методичка, списанная с лекал кодекса «Общества Чистых Тарелок». А уж поиск смысла текста или его смыслов, и расслаивание текста на слои, и их классификация — крест читателя: «...обречены сознанием на смыслы...»

3. «о балде» — почему бы и не якобы ленинское, правда в устной передаче Луночарского (было — не было, так или эдак — дающее право на любые домыслы): «...важнейшим из всех искусств для нас является кино...», и почему бы не тот, но домысленный по тогдашней фактической ситуации вариант: «...когда пролетариат повсеместно безграмотен, важнейшими для нас искусствами являются кино и цирк...» Почему? — ведь исторически неоспорим факт проведенной компании «ликбеза»...

4. о тексте — представим зеркало, что отражает «здесь и сейчас» (буквально всё: все наши правды и неправды, все замыслы и домыслы, фантазии и черные пустоты, где их нет, и все экраны — и кино, и теле, и мониторы всех «компов»: военных, невоенных, персональных) — и грохнем, хорошенько размахнувшись, об пол...; затем, особо не заботясь о соблюдении единой базы (хотя бы параллельность отражающего слоя), собираем «зеркальный витраж», обрамляя каждый осколок неуклюжим свинцовым багетом и спаиваем их все вместе в нечто единое и неповторимое, пренебрегая при этом мелкими фрагментами разбитого зеркала и стеклянной крошкой, не взирая на отслоившуюся или отбитую местами амальгаму — и снова вглядываемся в мир: S.N.A.F.F.

5. о Маниту: включаю, выводя на монитор, Pink Floyd...

6. о романе: Большой...

7. о Пелевине: ПЕЛЕВИН.

Есть поэтическая вселенная, названная Генрих Сапгир...

И так начало, Сапгир, «Земля»:

Полдень. Пыль. Удары.

Разрыты горы.

Экскаваторы – чудища!

(осколок романтическиго соцреализма — Маяковский: ...под старою телегою рабочие лежат... «Через четыре года здесь будет город-сад!»... Дань на алтарь: планов громадьё..., на что, вразрез: ...как в смирительную рубаху мы природу берём в бетон... — горькая лирика Есенина. О разбивке на слова, вспоминается не Блок: Ночь. Улица. Фонарь..., — а ритм Кирсанова, как это поёт Градский: Жил. был. я. Стоит ли. об этом...)

Вдвоем, уединения ища,

Пришли на кладбище, –

На козье пастбище.

На могилу прилегла она:

Чулки из нейлона,

Косматое лоно.

(эротический соцреализм (без права на секс) — на тридцать лет пораньше (1931), Павел Васильев (забили насмерть на допросах в 1937...), «Любовь на Кунцевской даче»:

...Обрызганная смехом,

Просторная, как счастье, — белизна,

Меж бедер отороченная мехом.

Лебяжьей шеей выгнута рука,

И алый след от скинутых подвязок...

Ты тяжела, как золото, легка,

Как легкий пух полузабытых сказок.

Исчезло все. И только двое нас...

Ремарка в ремарке (Ремарк в квадрате:))- в этом же сборнике Сапгира «Голоса» (1958-1962), на две странице раньше, стихотворение «На шпалах»:

Разгружал стальные балки.

Водку пил с обходчицей.

Из-под век видны белки.

Блевать хочется.

...........

Ветер сдул подол юбки:

Чулки, белое тело.

– А я тебя ожидала...

Вымя сжал корявой лапой.

Повалил ее на шпалы.

И ощерясь жарко дышит.

.....

Слышит:

Рельсы загудели.

Рванулся. Держит, не пускает.

Старуха

Зубы скалит.

Обессилен весь от страха.

.......

Грохот рядом! Кое-как

Вырвался из цепких рук,

Выскользнул из-под колес,

Покатился под откос.

.......

Но время, как бремя, на этих годах: лет пятнадцать как после войны и старухе-то, дай Бог, чуток за сорок: без мужика, но на мужских работах, старели быстро, а природа все равно своего просит... и пусть первый спутник, медленно сгорая, накручивает орбитальные витки, а за ним шлейф и вторых и третьих и..., и первый космонавт срывается на бесшабашное «Поехали!!!» (года-то сборника — 1958-1962 — пузырятся космическим энтузиазмом), пусть; пусть на партийных съездах осуждают-обличают, принимают-выполняют, пусть; пусть выворачивают суставы и рвут мышцы на подбивке шпал кайло и лом, пусть; но хочется, до слез, до воя, хочется, ещё хоть разик урвать плоть в плоть — по-воровски, по-пьяни, на шпалах, пусть — но хочется, что б наконец подол соломенный вдовы пропах, насквозь пропах — как по Платонову — материнским запахом..., пусть — чуть-чуть да подзасыпать непоправимые демографические воронки прошедшей войны...)

Узкогруд,

Худ Он.

Нервно возбужден.

Руки дрожат.

Она ждет:

– Ну!..

Что-то бормочет,

Пунцов от досады.

Она над ним хохочет.

Зной на них течет.

Зыблются ограды,

Памятников груды.

– Ушел.

– Убежал!

(обыденный соцреализм — бытовой социальный реализм — А ведь это вот полнейший Хармс, цирк Шардам, смех сквозь слёзы:

«Обезоруженный, или неудавшаяся любовь», процитируем всё! —

Лев Маркович (подскакивая к даме): Разрешите!

Дама (отстраняясь ладонями): Отстаньте!

Л. М. (наскакивая): Разрешите!

Дама (пихаясь ногами): Уйдите!

Л. М. (хватаясь руками): Дайте разок!

Дама (пихаясь ногами): Прочь! Прочь!

Л. М.: Один только пистон!

Дама (мычит, дескать «нет»).

Л. М.: Пистон! Один пистон!

Дама (закатывает глаза).

Л. М. (Суетится, лезет рукой за своим инструментом и вдруг оказывается, не может его найти).

Л. М.: Обождите! (Шарит у себя руками). Что за чччорт!

Дама (с удивлением смотрит на Льва Марковича).

Л. М.: Вот ведь история!

Дама: Что случилось?

Л. М.: Хм… (смотрит растерянно во все стороны).

Занавес)

Летит одуванчиков пух...

В лопухах

Возник

Козел:

– Бе!

За рога притянула к себе.

(офигенный мифогенный реализм — античность, когда боги и полубоги запросто шныряли меж дам и к дамам — от оргазма к оргазму! — и снова Васильев и Кунцевская дача:

...Жеманница! Ты туфель не сняла.

Как высоки они! Как высоко взлетели!

Нет ничего. Нет берега и цели.

Лишь радостные хриплые тела

По безразличной мечутся постели.

Пускай узнает старая кровать

Двух счастий вес. Пусть принимает милость

Таить, молчать и до поры скрывать,

Ведь этому она не разучилась...

Ещё одна ремарка в ремарке: А включая «смехаческую»(...о, рассмейтесь, смехачи!...) составляющую бытия и его жизнеописания: ...любовь зла — полюбишь и козла...)

Щекотанье меха – брюха...

Задыхается от смеха

Зарычала глухо

В упоении греха...

(и снова, снова Васильев и Кунцевская дача:

...Ага, кричишь? Я научу забыть,

Идти, бежать, перегонять и мчаться,

Ты не имеешь права равной быть,

Но ты имеешь право задыхаться.

Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь,

Для нас, для окаянных, обреченных.

Да здравствуют наездники пустынь,

Взнуздавшие коней неукрощенных!

Да здравствует!.. Еще, еще... И бред

Раздвинутый, как эти бедра... Мимо

Пусть волны хлещут, пусть погаснет свет

В багровых клочьях скрученного дыма,

Пусть слышишь ты. . . . . . . . . .)

Мясисты

Листья

Лопуха...

(а ведь это и Александр Кондратьев с приветом из Серебряного века с рассказом «Белый козёл» — там, где сама Артемида и сам Пан.... Из мифов возникли — и в мифы уйдём.)

Под дерном застонали кости

От зависти

И злости.

Рычат моторы.

Экскаваторы

Землю грызут.

Отдается сразу

Всем она!

В воздухе летают семена...

Женщина

Растерзана и смущена,

Красным солнцем освещена

По земле идет, ступая,

Как пьяная или слепая,

Туда –

Где спутались шоссе и корпуса,

Столбы и волоса.

Репейник ей вцепился в провода.

(а уж это — магический реализм, во всей красе)

Сапгир — Вселенная...