Русский перевод романа «Лёд» Анны Каван, опубликованный в прошлом году в журнале «Иностранная литература», и вышедший в этом году отдельной книгой, стал первой публикацией наследия писательницы на русском языке.

Вокруг Анны Каван сложилась устоявшаяся уже личностная мифология, к созданию которой она в своё время приложила руку. Сам маргинальный образ её жизни, аддиктивность, смена документов на имя собственного персонажа, сделали её образ культовым.

Это миф о писателе, который творит не только литературное произведение, но и собственную жизнь как ещё одно, уникальное произведение искусства.

Письмо и жизнетворчество Анны Каван сделало из неё одного из представителей poète maudit 20 века. Стиль жизни Каван – это перманентная депрессия, бегство в болезнь как реализация потребности в репрессии: в непрерывном медицинском контроле и самоконтроле, медикаментозном вмешательстве и клиническом способе жизни. Опыт пребывания в лечебницах и самостоятельные опыты бесконечного самолечения Каван отражала в своебразном письме.

Роман «Лёд» лишен привычных маркеров «художественной прозы» – имен главных героев, осмысленной интриги и сюжетной линии.

Манера письма напоминает письмо Роб-Грийе, особенно его роман «Проект революции в Нью-Йорке»: те же самые навязчивые серии одного и того же образа, бесконечно варьирующегося. У Роб-Грийе весь текст романа – это повторение одного и того же зафиксированного садомазохистского образа и бесконечное пересматривание его неназываемым персонажем.

У Каван происходит совершенно то же самое. Есть несколько элементов, к которым постоянно возвращается сознание протагониста – женское худощавое тело, подвергнутое наказанию; ледяная масса, окружающая тело со всех сторон; звук пластинки с записью безумного воя лемуров или подобных животных; синий огонь, напоминающий лёд, в глазах как цвет радужки, в руках, как перстень, в небе, в море.

Базовым является образ хрупкого женского тела с поднятыми вверх руками. Неназываемый рассказчик постоянно возвращается к своим садомазохистским фантазиям, и перед его взглядом постоянно этот образ пытаемой жертвы с поднятыми руками. Пытка состоит прежде всего в фиксации тела жертвы в неудобной позе с помощью верёвки.

Рассказчик постоянно вглядывается в механику этого нехитрого наказания, снова и снова фантазмируя на эту тему. Протагонист то созерцает насилие над этим женским телом со стороны, то сам оказывается в положении насильника. Причём действие сцены насилия оказывается тождественным.

В основе текста романа — повторение описания тех образов, на которые неназываемый персонаж смотрит настолько пристально, что они становятся невыносимыми. Всматривание в кусок блестящего льда, который очевидно служит метафорой цензурируемого предмета, оказывающего свое действие на психический аппарат рассказчика. Лёд — его холод, прозрачность, слоистость, плотность, — оказывается толчком к производству текста.

Сюжет то и дело возвращается к исходному образу — фигура мазохистского тела с поднятыми руками, которое обступают груды льда. Само тело — тоже ледяное, тонкое, хрупкое, с прозрачными волосами.

Такое пристальное вглядывание в одну и ту деталь, лишенное необходимой дистанции, организует описательную манеру, очевидно относится к аддиктивной субкультуре. А цензурируемый предмет, который постоянно всплывает в памяти героя в разных видах — это принятый им наркотик.

То есть, лёд — на самом деле обозначение наркотика, сведения о приеме которого вспоминает и не может вспомнить рассказчик. Само его тело делается этим льдом, наполняется наркотой, о чем и сигнализирует сознанию.

Роман состоит из фрагментов традиционного и вполне пафосного письма: «За окном был лишь смертельный холод, вымороженный вакуум ледяного века, жизнь, низведенная до минеральных кристаллов; но здесь, в нашей освещенной кабине, мы были в тепле и безопасности». Однако, эти фрагменты в силу своей повторяемости лишаются ауры «литературного шедевра».

«Лёд» — это «анти-роман», им нельзя восхищаться, потому что он построен в эстетике, где нет места восхищению и преклонению перед гением, а есть скорее потребность в расширении границ письма и жизни.

В качестве иллюстрации – автопортрет Анны Каван.