Изданный в XIX веке «Słownik geografiсzny Królewstwa Polskiego i innych słowianskich krajów» выдает на запрос «Szabany» четыре упоминания, почти все они приводят нас к другим Шабанам, расположенным у реки Десны — и только в одном из последних томов находим нужное: Шабаны — ws. nad rz. Świsłoczą, pow. miński, w gm. Siennica, o 12 w. od Mińska, ma 16 osad; grunta szerkowo-gliniaste, urodzajne, łąki obfit. Просмотр чужих словарей дает следующие результаты: сленговое турецкое слово «şaban» означает «дурак». Возможно, оно появилось благодаря популярному фильму середины восьмидесятых «Иммигрант Шабан» («Gurbetçi Şaban»): о том, как наивный деревенский мужик Шабан едет на заработки в Германию. По дороге в автобусе он встречает девушку, имя которой — Бахар ... Кроме этого, ша’абан — название восьмого месяца мусульманского календаря. На трасянке «шабаны» — далекая, лишенная ночных клубов, толерантности и метро местность, исследование которой связано с определенным риском. По-немецки «schaben» — скрести, тереть, драть. Родственные слова с близким значением встречаем в готском языке: skaban, в шведском: skava, в литовском, который через его нетронутую древность часто зовут поработать лингводегустатарам: skabėti, резать, рубить. Впрочем, все эти ненашенские шабаны можно свести к простому латинского scabere. У англичан своя манера шабанить: достаточно упомянуть легкое, ароматное to shave. Даже российские скопцы имеют с шабанами одинаковый корень, пусть и слегка подрезанный.

Так что, деревня. Возможно, в деревне жили некие скребуны, которые скребли для всех в округе, и ежедневно в Шабаны тянулись телеги, доверху наполненные различными вещами, которые неплохо было бы отдать немного поскрести в опытные руки. Кожу там, пуговицы, детей, сковородки, граммофоны, молодую картошку... Один сумасшедший старик, который после утонул в котловане, рассказывал как-то Рошу, что никаких Шабанов до Первой мировой тут не было, просто безымянный хутор, пока дождливой осенью 1918 года немецкий отряд не заблудился в окрестностях Сенницы — причиной стала полная непроходимость единственной, затопленной, еле угадывающейся под толстым слоем грязи дороги, по которой туда можно было попасть (сейчас это поворот на Шабаны в районе супермаркета «Простор»): «Was für eine scheußliche Slammbahn!» — воскликнул вконец мокрый немецкий офицер, на гражданке — поэт-экспрессионист, глядя на то, как на топкой трясине, что была указана на трофейной карте как дорога, лопаются пузыри грязной желтой пены. Впрочем, эта версия представляется маловероятной. Наличие других населенных пунктов и территорий с названием Шабаны (название Шабаны с производными встречается от Атлантики до Урала и идет дальше: в сибирском селе Шабановское был установлен в 1924 году первый в Советском Союзе памятник Ильичу, поселение Шабаны имеется даже возле Пскова, а во Франции есть целый кантон Chabanais) позволяет предположить, что, возможно, наша деревня раньше располагалась не здесь и потом просто переехала со всем добром ближе к большому городу, потому что так было легче прокормиться — Минск всегда нуждался в ловких шабанах-скребунах.

Кстати, кантон Шабане дал в свое время название самому знаменитому парижскому публичному дому. И улице, на которой тот дом стоит: 12 Rue Chabanais. Бордель просуществовал с 1878 по 1946 год, когда все публичные дома во Франции были закрыты. Основала его ирландка Мадам Келли, а стартовый капитал, говорят, составил около двух миллионов франков. Среди завсегдатаев Le Chabanais были Мопассан, Тулуз Лотрек, подаривший борделю шестнадцать полотен, и будущий британский король Эдвард VII, для которого там даже была обставлена отдельная комната — медное биде из той комнаты приобрел Сальвадор Дали, когда стал богат и знаменит. Сейчас в здании многоквартирный дом, а в доме — музей борделя. У него и свой сайт есть, как, впрочем, и у Шабанов Минских: а у кого сейчас нет сайта, даже покойники и еще нерожденные дети имеют собственные интернет-страницы. А еще по-французски «chaban» — не кто иной, как чабан. Правда, археологические раскопки не выявили в недрах шабановской земли ни овец, ни собак, ни бурок, ни буреков, ни говорливых горных речек — одни бураки.

Шабаны вы мои, Шабаны, дайте я вас сейчас поцелую. О, как бы я хотел иметь другое прошлое, другую молодость. Родиться в городке, название которого начиналось бы на Бад. Или заканчивалось бы: родиться прошлым летом в Мариенбаде. Жить с родителями в скромной вилле, рядом с Томми и Аникой. Ходить в гости, не бояться, получать на Рождество велосипед, знать наизусть молитвы, а не заклинания. Учить то, к чему лежит душа, а не то, от чего она только лежит пластом. Путешествовать. За тебя все уже сделали — наслаждайся, критикуй, гордись принадлежностью. Libertatem quam peperere maiores digne studeat servare posteritas. Что добыли предки, пусть с честью несут потомки. Иметь столько свободы, чтобы несвобода влекла, словно страшная сказка перед сном. Смотреть на вас круглыми глазами и повторять уважительно: «О шайсэ!..» Выполнять законы, не замечая этого. Думать, что Шабаны — столица Сибири. Жить там, где можно договориться без словаря, не зная лично ни Иафета, ни Эзопа. Чтобы не быть осужденным снова и снова описывать этот котлован, этих утопленников, эту железную дорогу. Нет, такое прошлое тоже можно продать, кто спорит — но разве не лучше быть покупателем?

Там, где кончались Шабаны, начиналась железная дорога. Ее ночной грохот лучше всего было слышен в квартире Роша; в квартире Сала она слышалась как далекий, безопасный гул где-то не в нашей, в соседней деревне; Бен иногда просыпался ночью от ее звуков — ему снилось, что кому-то большому и немому рвут зубы; Йон совсем не слышал железной дороги, так как жил возле Могилевского шоссе. В темное время из окна восьмого этажа шоссе выглядело как бесшумная череда огней, движущихся по замкнутому кругу — едва первый исчезал за лесом, как сразу же снова устраивался в хвосте. После школы они часто ходили на железную дорогу, не задумываясь над тем, чем она их так манит. Гипнотическая сила железной дороги была такова, что день считался потерянным, если ты не приложил ухо к еще не остывшим рельсам, не выпачкался в мазуте и не стащил что-нибудь железное. Это была грузовая ветка «Колодищи-Михановичи», пассажирские поезда здесь не ходили, только одинокие призраки-дизели и бурые грузовые составы, которые стояли в Шабанах, бывало, по несколько дней, ожидая то ли разгрузки, то ли ремонта. К шоссе ходить боялись: в народе жила вера в дядьку на черном «Москвиче», который останавливается возле тех, кто идет по обочине, приглашает в машину — и никто не может отказаться, а потом дядька закатывает человечину в банки из-под огурцов и продает на колхозном рынке. «Москвичей» черного цвета на дорогах тогда было не встретить, и это придавало образу дядьки особую зловещность. Говорили, как-то к дядьке в машину села целая оперативная группа, направленная на его поимку — и пропала.

Впрочем, однажды пассажирский поезд на железной дороге все же появился. Старый, окрашенный в темно-зеленый цвет, как в кино. С особыми суставами на колесах, похожими на мозолистые локти, с заколоченными окнами, с прогнившими деревянными тамбурами. Необычный — такой никак нельзя было пропустить. На вагонах белели орлы и свастики, и четырехзначные номера, и буквы готические, не наши. Поезд был пуст, и вокруг не было никого видно, только бились и скрипели на ветру оторванные дверцы трансформаторной будки, рядом с которой стоял локомотив. Они вошли в один из вагонов: Сал, за Салом Рош, за Рошем Бен — Бен! Бен! — А потом Йон, которого на входе охватила странная паника, и его пришлось втягивать за руки. Внутри было грязно и пахло человеческим дерьмом, в некоторых темных купе стояли лужи, что и не удивительно — через узкие щели в крыше капала вода. Под ногами похрустывало стекло. Было очевидно, что вагон никого никуда не возил, что его предназначение ограничивалась исключительно его внешним видом. Высоко поднимая ноги и заглядывая в купе, они двинулись вперёд по узкому коридору: Сал, за ним Рош, за Рошем Бен и потом Йон. В последнем купе на полке лежала скрученная шинель, а на ней — лыжная шапочка. Бен ногой сбросил сверток на пол. Какое-то время они просто стояли, вбирая в себя воздух вагона, тяжело, шумно дыша. Вдруг внутри поезда что-то звякнуло, по всему составу — и через тела Сала, Роша, Бена и Йона — прошла странная, какая-то долгая судорога, состав словно кто поддел лопатой и приподнял; вагон затрясло, и Рош невольно оперся на плечо Сала. Они продолжали стоять, застыв от неведомых ощущений. В просвете между досок, которыми было заколочено окно, мелькнули деревья.

Поезд медленно брал разгон. Они повернули к тамбуру, затопали, хватаясь за шершавые стены. Двери вагона ритмично стучали, подпрыгивали на полу бутылочные стеклышки. Через мутное стекло двери в тамбуре они видели, как мимо проплывают дом Сала, дом Роша, дом Бена, дом Йона, который жил ближе к шоссе. Поезд с нарисованными мелом орлами и свастиками, с не нашими буквами и четырехзначными номера миновал редкий лесок, в котором поколении шабанов играли в войну. Сотни мальчишек лежали там на мху, строго глядя в низкое небо, мечтая о санитарках. Лесок все редел; медленно, торжественно, словно чайка, проплыл черный «Москвич» на холме, с задранной мордой. Сал спрыгнул первый — и даже сумел приземлиться на ноги, правда, потом упал, как гуттаперчевый гимнаст. Рош высунул голову — и отшатнулся, схватившись за липкие перила. Тогда из-за его спины вылез Бен — и покатился по насыпи, головой в черные кусты. За ним прыгнул Йон, упав очень неудачно — на задницу, в такой близости от колес, что Рошу показалось, будто поезд в последний момент оттолкнул Йона своим железным локтем, которым прокладывал себе путь вперед. Рош снова высунулся, вытянув шею, чтобы взглянуть назад. Бен, Йон и Сал стояли у насыпи, как придорожные столбики, головы повернуты в одну сторону, словно указывая поезду направление. Рош еще немного посмотрел на происходящее внизу — а там мелькали мокрые черные и белые камешки, похожие на насыпанные в кучки сбитые шахматные фигуры, и время от времени рвались вверх, желая достать если не голову, то хотя бы ноги Роша, какие лавровые венки. Рош постоял еще немного, внимательно изучая составленный из пестрых прямоугольников пейзаж, и закрыл дверь.

Дайте я вас сейчас поцелую. Куда бы я ни поехал, куда бы ни полетел, Шабаны встречались мне на всем континенте. В Берлине и Любляне, в Праге и Кельне, во Львове и Париже, в Варшаве и Гамбурге, в Брюсселе и Риме, в Граце и Вильнюсе я видел их, они показывались не сразу, медленно выползая из-за средневековых построек, из-за всех этих замков и дворцов, церквей и крепостей, заводов и аэропортов, отелей и мостов, из-за железной дороги, по которой от меня убегал очередной город. Это сейчас Шабаны означают победу над диктатурой пространства, тогда они значили капитуляцию перед стихией, объятия всемогущей лавины с верою в легендарного сенбернара. Тот, кто тридцать лет назад сбрасывал бомбы на Шабаны, верно, проклинал их хаотичную застройку в утреннем тумане, которая при всей своей недвусмысленной высоте тем не менее всегда стремится избавиться, отказаться от ответственности — в Шабанах трудно определить, какой из объектов имеет стратегическое значение, а какой нет, и летчик, сделав несколько кругов, с бранью сбрасывает свой груз прямо в котлован, в желтую воду, в отражение Шабанов, в их зеркало, которое лишь на мгновение всколыхнется и сразу же успокоится. Шабаны невозможно изнасиловать, потому что ни один насильник не найдет в них ни влагалища, ни рта, ни ануса, ничего такого, что можно было принять за тайное укрывище; Шабаны невозможно осквернить, ибо как можно осквернить зеркало. Как гигантские люстры, они появлялись в сумерках этих чужих городов: Сал! — Бен — Йон — Рош! — И вот они как на ладони, с претензией на вечность, величественные, как триумфальные арки, и непоколебимые, как временное перемирие. Ведь молоко льется, а служанка наклоняется, а в творог превращаются одни лишь замершие зрители. И когда я попадаю в варшавские, гамбургские или львовские шабаны, у меня нет ощущения, что я в своей стихии, что я оказался в своем детстве — только растерянность, только дезориентация, только ноги становятся мягкими, как творог. Шабаны неподвластны картам, для них ты сам — карта, по которой они, иногда останавливаясь под фонарями, движутся к центру города.

Рош еще никогда до этого не покидал Шабанов. Здесь было все, что нужно для жизни: учреждения, выдающие бумаги, и учреждения, которые их принимают. Отсюда ездили куда-то автобусы, раз в час, по шоссе, мимо караванов жигулей и москвичей, и в глазах каждого пассажира тускло отблескивал котлован. Рош знал, что в поездах должны быть машинист, проводница и чай в подстаканниках. И пусть этот поезд был необычный поезд — тогда здесь должны были быть необычный машинист, необычная проводница и необычный чай. Поэтому он снова пошел в самый конец, посмотрел на шинель, которая все так же валялась на полу (лыжная шапочка совсем расползлась в луже у двери и стала уже просто мокрой тряпкой), и, ощущая странный покой, перебрался в следующий вагон. Этот ничем не отличался от предыдущего, разве что наличием вместо шинели и шапочки каких-то старых газет. Третий вагон был теплее. Как только Рош миновал первое купе, навстречу ему вышла проводница. Она охнула (потом Рош часто вспоминал этот звук, так как в тот момент от него по коже забегали приятные мурашки) и почему-то схватила Роша за руку. Она заговорила, быстро-быстро, Рош не понимал, что она говорит, и поэтому сказал: «Рош»; она закивала. «Сал, Йон, Бен!» — сказал Рош звонко, оглянувшись на тамбур, и вагон, сладко изогнувшись, повторил. Она провела его за руку, как ребенка, в середину вагона — там, в таком же грязном, но сухом купе сидели трое мужчин приличного вида и пили водку, закусывая батоном и колбасой.

«Как там, до ветру ходить не мокро?» — спросил у проводницы, улыбнувшись, один из мужчин и поднялся. На нем единственном был пиджак, остальные были в каких-то серых сырых куртках.

«Вот», — сказала проводница, указала на Роша, отпустила его и плюхнулась на деревянную скамью.

«Давай садись, — сказал мужчина, сидевший у окна. — Выпьешь с нами? »

«Ты что? Он малой еще», — сказала проводница, опрокинула рюмку и отрезала себе колбасы, положив на колени толстую картонную папку. Глаза ее стали еще добрее, чем были.

«Какое лицо у него ... — сказал третий мужчина, с бородой. — Странное. Такие лица на дороге не валяются. Слушай ... Это ведь то, что нужно. Это же ... Это же то, что мы искали. Бля буду, то».

«Ага. И молчит, как партизан », — сказал тот, что в пиджаке, и пошел к тамбуру.

«Как раз партизаны нам и нужно. А говорить – если что, озвучим», — сказал бородатый. «Зачем говорить. Мне лицо ... Лицо надо ... Именно такое. Я в таких вещах спец».

«Это точно, — отозвался тот, что сидел у окна. — Дай колбаски, Жень. А мальчик ... он — он нормальный вообще? А то что-то я за него боюсь ».

«Да нормальный, нормальный, — сказала проводница. — Я у него спросила, как зовут, сказал — Ростик ».

«Ты, Ростик, не бойся, если что, — сказал бородатый. — Мы тебя не бросим. Как на вокзале остановимся, маме позвоним, скажем, что все в порядке. И еще кое-кому позвоним. Одному хорошему человеку, чтобы он сдох. Так что школа там и все такое — ты забудь... Не волнуйся, в смысле. Напишешь только нам свою фамилию — и все. Но поработать придется, это так, это не без этого...»

Какое-то время они ехали молча. Рош с интересом смотрел в окно. Шабаны давно закончились; по обе стороны железной дороги был лес, но вскоре и он как-то свернулся и измельчал, из леса выросла белая стена, которая разматывалась перед глазами долго, словно рулон бумаги. С другой стороны было поле, плоское и черное. На таком Роша в прошлом году впервые в жизни заставили собирать картошку.

«Наша гоп-компания на трех машинах до утра к месту не доедет», — зевнул тот, который сидел у окна. Все остальные тоже начали зевать.

«Понятно, что мы первые будем».

«Ничего, порепетируем как раз, — сказал бородатый, который не сводил глаз с лица Роша. — Вот так удача. Я голову ломаю, где взять, а оно само пришло. Услышал бог мои молитвы, прости меня юность моя комсомольская. Порепетируем, а, Ростик? Ростислав? Как по отчеству тебя, а?»

«А он вообще понял уже, кто мы? — спросил тот, что у окна. — Жень, ты ему сказала?»

«Не помню, — сказала проводница, делая Рошу бутерброд. — На, ты ведь голоден, Ростик».

«Мы кино снимаем, — сказал тот, что у окна, и в голосе его что-то не почувствовалось никакой гордости. — Ага. Кино ».

«Про войну и немцев», — подал голос мужчина в пиджаке, который только что вернулся в купе.

«Ну и не только, — сказал бородатый. — Ты кино смотришь? Смотришь, куда ты денешься. Так вот, я режиссер, Алесь Иванович. А это...»

«Сал», — сказал Рош, жуя бутерброд.

«А ты знаешь, что такое кино? — наклонился к Ростику сидевший у окна, и голова его повисла над коленями проводницы. — Знаешь? Ни х.. ты не знаешь, малыш, что такое кино...»

«Тихо, Боря», — сказала проводница и оттолкнула голову на место.

«У нас нет кино. И не будет», — сказал вдруг человек в пиджаке и заплакал.

«Придурки», — сказала проводница и одним духом выпила рюмку.

«Ты, Ростик, молчи, — мягко сказал Алесь Иванович. — Слышишь, я из тебя звезду сделаю, Ростислав...»

«Сал, Бен, — сказал Рош. — Рош, Йон».

«Сколько, спрашиваешь, моих фильмов вышло? — сказал Алесь Иванович тем самым мягким голосом. — Эх, Ростик ... А ни одного. Ни-од-но-го. Все на полке лежат».

«Ну, не скажи, Алесь Иванович, — нахмурился человек в пиджаке, что ходил в туалет, а теперь жевал бутерброд. — А «Зори...», а «Романс?»

«Так это же не кино... — с отвращением произнес Алесь Иванович. — Это же так, шабашка ... агитпроп. Компромисс. Компромат, за который в будущем придется отвечать... Да какое это кино вообще — всего две ленты десятиминутные».

Человек в пиджаке дожевал колбасу и пожал плечами.

«Ведь хорошие люди, чтобы им сесть посрать и ввек не просраться, считают, что ... — продолжал Алесь Иванович. — А... Не дозрели они до моего кино. Так, Ростислав. Кино — это... О, кино! Кино — это такое сочетание войны и немцев, которое только в определенной пропорции... Эх, Ростик, звезда ты моя...»

«Смотри, — сказала устало проводница. — Ты — Ростик, так? А в фильме ты будешь никакой не Ростик...»

«Ни х.. не Ростик», — подтвердил тот, что сидел у окна, налил всем и положил ноги на соседнюю скамью.

«Ты будешь Юзик, — сказала проводница и зевнула. — Тебя враги будут в вагон запихивать, а ты деру как дашь — в лес. Убежишь и будешь по лесу бродить. По болотам, как Робинзон».

«Как полесский Робинзон!» — веско произнес человек в пиджаке, поднял палец и стал его разглядывать.

Они выпили еще по одной. Человек у окна натянул на лицо капюшон куртки. Проводница спала. Разинув рот, спал Алесь Иванович с обиженным лицом. Храпел человек, который ходил до ветру. Рош осторожно приподнял капюшон с глаз сидящего у окна. «Лицо у тебя, как у ангела», — прошептал тот и закрыл глаза. Рош посидел с ними еще немного, чувствуя, как тяжелеют тела, наваливаясь на него, надавливая, выжимая из скамейки. Потом тихонько встал и вышел в коридор. Поезд, гремя, весело катил через лес. И когда он притормозил на каком-то переезде, Рош спрыгнул с него легко, словно с велосипеда, сделал по инерции несколько шагов вперед, остановился и огляделся. На шее у него висел ключ, в небе висело солнце, а на шлагбауме мокрая паутина. А около шлагбаума стояла девушка и улыбалась ему. И никто больше никуда не спешил.