У меня вызвали интерес два момента, и оба как иллюстрация благотворного влияния соавторства на фантастику:

1. Мельком показали источник фразы "Я бы купил это за доллар": рассказ Сирила Корнблата "The Marching Morons". Правда, в 1951 году фраза звучала "Купил бы ты это за четвертак?" (Would you buy that for a quarter?). Верховен же в это время разглагольствовал о том, как его, простого голландского парня, потрясла американская реклама. И тут я задумался, насколько же Верхувену повезло с Нимейером.

Ведь, на мой взгляд, нет ничего более беспомощного, чем сатира, пародия или критика, выдающая, что автор не понимает, что критикует. Ну да, я прочувствовал, что тебе не понравилось, а кроме своих ощущений, что-нибудь сказать можешь? Уму сказать, а не сердцу? Я сейчас, пожалуй, вряд ли смогу досмотреть до конца "Лимонадного Джо", как не смог досмотреть сюжет о вестернах от "Кинопоиска", вырубив нахрен на фразе "В "Человеке, который застрелил Либерти Вэланса" вся слава достаётся не подлинному герою, а случайному проходимцу".

Или вспомнить как в фильме "Трюкач" режиссёр с некоторым удивлением говорит: "Мой знакомый снял антивоенный фильм. Неплохой. После проката в его родном городе число призывников возросло на 600%". На мой взгляд, это просто необходимое условие для хорошего антивоенного фильма. Как "Ран" Акиры Куросавы, несколько кадров которого успешно работают заставкой военной игры "Shogun: Total War". От такого уже не отмахнёшься аргументом "Да автор просто ничего не понял". Понял. И доказал это. И тем не менее.

Так вот, возвращаясь к Верхувену. Если бы ему попался другой сценарист, пародия на рекламу, скорее всего, получилась бы такой же беззубой, как реклама истребителей мышей в "Ловушке для кошек". По счастью, Немейер, хоть и не смог сам выдать эталонный в своей бессмысленности, однако работающий рекламный слоган, но знал, у кого этот слоган подрезать. А соавтор "Операции "Венера"" в рекламе разбирался хорошо.

2. На рассуждениях Верхувена о том, как он делал из Робокопа аллюзию на Христа, я задумался, как Нимейеру повезло с Верхувеном. Не потому, что Верхувен этими аллюзиями смог сказать что-то осмысленное, там, на мой взгляд, кроме "я всегда о нём думаю", ничего и не было. Но Нимейер, будем честны, пишет на уровне фантастики 50х. И хотя и на это найдутся любители (я, например, не так давно пересмотрел все "Звёздные пехоты" по сценариям Нимейера, и вполне насладился эволюцией армии от верхувенской бессмысленной толпы в первом фильме до практически хайнлайновской боевой единицы сама в себе в "Предателе Марса"), но широкого зрителя этим не взять. Верхувенские аллюзии придали фильму иллюзию глубины, ту самую тень, к которой фантасты стали стремиться в 60е. Причём — парадокс — эту задачу они лучше выполняли, оставаясь непонятыми.

У меня есть версия ответа на этот вопрос, но в упомянутые журналы я её не понесу. Я, всё-таки, уже не тот, что двадцать лет назад, когда мониторил в сети все упоминания Желязны на русском языке и пытался всем донести своё единственно верное понимание "Хроник Амбера". Однако ничто не мешает изложить эту версию здесь.

Итак, на мой взгляд, феодальная структура управления выполняла две задачи. Во-первых, на протяжении действия плана Бене Гессерит она хорошо подходила для учёта линий крови. Во-вторых, на финише этого плана она должна была обеспечить Квизац Хадераху максимальный уровень власти. То есть, он должен был родиться естественным претендентом на престол (Гайя-Елена продолжает беспокоиться о том, чтобы на престоле

была чистая линия, ещё в "Мессии Дюны"). На протяжении поколений основной надеждой выступал Дом Коррино. Но в начале 102 века что-то произошло, и потомки Коррино по мужской линии перестали котироваться в глазах Бене Гессерит. На первый план вышли родственники Коррино по женской линии (такие как ещё не родившиеся Лето Атрид и Хазимир Фенринг), а также запасные линии, в том числе Харконнены.

Гены отца Владимира Харконнена (в основном тексте его имя, насколько я помню, не называлось, но Энциклопедия называет его Гунсенгом) оказались настолько перспективными, что его дому, пока ещё в качестве запасного варианта, предложили управление Арракисом. Ещё оставалась надежда на линию Фенрингов, которых можно было бы возвести на престол простым доврцовым переворотом. Но родившийся в 10133 году Хазимир Фенринг оказался бесплодным, и тогда молодому Владимиру Харконнену, по данным Энциклопедии уже возглавившему род, был сделан намёк на открывающиеся блестящие перспективы (в текстах этого намёка нет, я его домыслил, но в Энциклопедии упоминается более поздний намёк на блестящие перспективы Фейд-Рауты), и он начал копить на будущее доходы от спайса.

Всё шло хорошо, пока леди Джессика не родила Пола вместо запланированной девочки. Спустя 16 лет у Харконненов отбирают Арракис и отдают Атридам. В свете предыдущих рассуждений это однозначно считывается как намерение сажать линию Атридов на трон и выводить Квизац Хадераха от них, даже если Пол не потянет. Но Харконенны отказались сливаться, вложились на накапливаемые на будущую войну за трон ресурсы, привлекли падишах-императора, до которого с пятого раза тоже дошло, что его сливают, и всеми этими усилиями дали бой. Не Атридам (это лишь приятный бонус), а Бене Гессерит. И когда после захвата Хавата барон радуется и мечтает о том, как посадит Фейд-Рауту на трон, это никак не первое появление этой мысли. Это восстановление порядка вещей, в котором барон жил большую часть своей взрослой жизни. Конкуренты физически устранены, и этим сучкам придётся вернуться к предыдущему плану.

И вот тут самое время поговорить об уме барона. На мой взгляд, ребята ломятся в открытую дверь. Ну да, барон не умён. Но гены его отца, которые через три поколения должны породить Квизац Хадераха, явно дают ему очень развитое чувство будущего. И, пока дело не начало касаться провидцев более высокого уровня, барон спокойно жил по принципу "Чуйка есть — ума не надо". Решения типа бросить Лайет-Кайнса в пустыне, какими бы дикими они не казались с рациональной точки зрения, принимаются потому, что барон чует: так можно. И все похвалы рационально мыслящему Раббану это как похвалы, которые Толстой расточает Дохтурову в "Войне и мире". Вроде всё правильно, всё по делу, вот только войны выигрываются не этим. И в случае Раббана тоже всё правильно, всё по делу, и в нашем мире он был бы хорош. Но не в мире правителей-интуитов, у которых для уточнения мелких деталей есть подчинённые ментаты. Чем Раббану контролировать ментата? Нечем. А барон своих ментатов контролирует (все интриги Хавата сработали только потому, что непосредственно на барона они не покушались, и у того молчала чуйка), и Фейд-Рауту этому начал обучать. А когда в дело вступил барака, чуйка начала отказывать. И недооценка фрименов во главе с Муад'Дибом была уже не первой ошибкой. Первой был тот самый момент, когда барон поверил, что ему удастся прогнуть Бене Гессерит.

Мы знаем то, чего барон не знал: леди Фенринг родила от Фейд-Рауты дочку, bastard daughter, что, по идее, означает, что других кандидаток в породистые жёны Фейд-Рауте, помимо неслучившейся Полины, у Бене Гессерит нет. Его гены планировалось сохранить по женской линии и использовать когда-нибудь в дальнейшем, но не более того.

А там первым делом отбрасывается невероятное:

Странный, невероятный, чудной, удивительный, чудесный.

Странный, чудной, выдающийся, чудесный относится к самому предмету, невероятный выражает наше суждение о его возможности и реальности. Изначально чудными являются только человеческие мнения, действия, желания, убеждения, настроения, все проявления способности познания и желания, которые не могут быть оправданы никакими разумными причинами. Изменчивый человек — чудак, чудны его идеи, его образ действий. Удивительным является то, что отличается от обычного своими размерами и изысканностью. Чудесным называется то, что не считается возможным и что поэтому считается непостижимым. В действительности, так говорится о великом, то есть о проявлении известных сил природы, которое не может быть измерено обыденным масштабом этих сил. Странное не кажется правильным и красивым из-за своего отклонения от обычного.

1. "Роза для Экклезиаста":

...there is no denying the story’s tacit acceptance of the colonialist assumption – an assumption firmly embedded, of course, in the pulp tales to which Zelazny was paying tribute – that not only can the problems of an alien race be fixed by human intervention but also that the race would embrace such intervention.

...нельзя отрицать молчаливое признание в этой истории колониалистского предположения, прочно укоренённого, конечно, в бульварных историях, которые Желязны пытался сымитировать, что не только проблемы инопланетной расы могут быть решены вмешательством людей, но и раса примет такое вмешательство.

2. "He Who Shapes" is an early apotheosis of Zelazny’s allusiveness, a tendency of his work that concerned even his admires.

«Тот, кто воплощал» — это ранний апофеоз насыщенности аллюзиями, тенденции творчества Желязны, которая тревожила даже его поклонников.

3. ..."And call me Conrad" is busy even by the standards of the sf adventure tale.

"... и зови меня Конрадом" написан бодро даже по стандартам приключенческой НФ.

4. "Князь света":

About three hundred pages in most editions, the was by far Zelazny’s longest work to date, but given the large cast of characters and active plot, and compared the most twenty-first-century fantasy fiction, it compresses a lot of material into a relatively short length.

Около трехсот страниц в большинстве изданий, безусловно, самая длинная работа Желязны на тот момент, но, учитывая большой состав персонажей и активный сюжет, она упаковывает довольно большой материал в относительно малом объёме по сравнению с большинством фантастики двадцать первого века.

Although Sam is notably described more than once as having dark skin, for the twenty-first-century reader he may come across as yet another Great White Savior, swooping down to rescue the natives, perhaps genuinely compassionate but ultimately concerned only with his own agenda – not unlike, some might argue, the white American author who rewrites the myths of another culture to suit his own purposes.

Хотя Сэма не раз примечательно описывают как темнокожего, читателю двадцать первого века он может показаться еще одним Великим Белым Спасителем, стремящимся спасти туземцев, возможно, искренне сострадательным, но в конечном итоге озабоченным только своими собственными планами. Некоторые могут возразить, что это похоже на белого американского писателя, который переписывает мифы другой культуры в соответствии со своими собственными целями.

...a question that remains perhaps the most concise statement of a critical concern that followed Zelazny throughout his career: "Will Zelazny ever write the inside stories of his stories? Can he?"

...вопрос, который остается, пожалуй, самым кратким заявлением об обеспокоенности критиков, которая сопровождала Желязны на протяжении всей его карьеры: "Будет ли Желязны когда-либо писать внутренние истории своих историй? В состоянии ли он?" (цитируемые критики жаловались на недостаточную внутреннюю мотивацию персонажей; сам Кокс позже ответит, что у героя "Имя мне легион" есть не только внутренняя мотивация, но и её развитие по ходу действия).

5. В конце второй главы, заканчивая с «Джеком из Тени» и переходя к главе 3 «A series of different endeavors. 1972-1979» (набор различных достижений):

...in a 1989 introduction to a reprint, he noted matter-of-factly, “This was not one of my experimental books... This was a more workmanlike job in that I knew exactly what I wanted to do and how to do it.” The statement could serve as an epigraph for the phase of Zelazny’s career that followed Jack of Shadows, when he alternated between the workmanlike and the experimental to an increasingly mixed critical response but almost always, seemingly, knew exactly what he wanted to do.

...в предисловии к переизданию 1989 года он сухо заметил: "Это не была одна из моих экспериментальных книг ... Это была более профессиональная работа, поскольку я точно знал, что я хочу сделать и как это сделать". Это заявление может послужить эпиграфом для этапа карьеры Желязны, который последовал за "Джеком из Тени", когда он чередовал профессиональный и экспериментальный подход, получая всё более неоднозначную критическую реакцию, но почти всегда, по-видимому, точно зная, что он хотел сделать.

(Кокс опустил часть фразы, в которой Желязны перечисляет пять романов, которые он сам считал экспериментальными, в том числе три, написанные в 70е, но при описании самих этих романов отметил их экспериментальность).

6. И в конце третьей главы он продолжает ту же мысль:

That he interrupted the writing of "Roadmarks" to complete the fifth Amber novel suggest which impulse ultimately took precedence.

То, что он прервал написание «Дорожных знаков», чтобы закончить пятый роман об Амбере, предполагает, какой импульс в конечном итоге взял верх.

7. "Глаз Кота":

There is no denying that there are moments in the novel that are, and should be, jarring to a twenty-first-century audience: one of the telepaths notes that Singer’s "mind is running everything through a filter of primitive symbolism", and another character refers to Singer as a "crazy Indian".

Нельзя отрицать, что в романе есть моменты, которые раздражают, и должны раздражать, аудиторию двадцать первого века: один из телепатов отмечает, что "разум Сингера пропускает всё через фильтр примитивного символизма", а другой персонаж называет Сингера "чокнутым индейцем".

8. "24 вида горы Фудзи кисти Хокусая":

...the twenty-first-century reader may the author’s portrayal of Mari more conventional than did author and his readers at the time. Her action are driven to a significant degree by her relationships with men and, in sharp contrast to Zelazny’s male protagonists, she does not survive.

...читателю двадцать первого века авторское изображение Мари может показаться более традиционным, чем считали автор и его читатели в то время. Ее действия в значительной степени обусловлены ее отношениями с мужчинами, и, в отличие от главных героев-мужчин Желязны, она не выживает.