Творческое наследие Пушкина неохватно, можно читать и перечитывать его всю жизнь, и каждый раз будет открываться нечто новое, удивительное. Его невозможно классифицировать, систематизировать, «разложить по полочкам». Он энциклопедичен, он и реалист, и фантаст одновременно. Впрочем, поправимся: сказочный фантаст, народный фантаст. Самые реалистические произведения его содержат элементы фантастики. А «Ев-гений Онегин» — первый реалистический роман в стихах и в мировой литературе вообще? Вспомним сон Татьяны из 5-ой главы:
« … за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот».
Глава пятая, строфа XVI
«Ещё страшней, ещё чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет»;
Там же, строфа XVII
Подлинный фестиваль «фэнтези» в реалистическом произведении! А самые сказочные его вещи обязательно содержат в себе отражение реальности.
Любовь к сказкам рано зародила в будущем поэте няня Арина Родионовна. Сколько она их ему рассказала долгими зимними вечерами! Этим неисчерпаемым источником он будет пользоваться до самой смерти (увы, не столь отдалённой…). Чудеса фантазии народной находили живейший отклик у маленького мечтателя:
« … Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На ложе роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум…»
«Сон», 1816
Уже в ранних стихах встречаются фантастические образы, ситуации. Но они не самоцель, появление их тесно связано с общим замыслом, темой.
«В ладье с мелькающей толпою
Гребёт наморщенный Харон
Челнок ко брегу…»
«Тень Фонвизина», 1815
«Мертвец в России очутился…»
Там же.
В этой поэме Пушкин использует воскрешение умершего, чтобы посмеяться над современными ему литературными нравами. Появление легендарного Харона не случайность. Отдавая дань стихотворной традиции, поэт в юные годы нередко прибегал к образ-ам греческой мифологии, но использовал их по-своему, чаще для шутливого воспевания эпикурейства.
« … Розами рога обвиты,
Плющ на чёрных волосах,
Козий мех¸вином налитый,
У Сатира на плечах».
«Блаженство», 1814
«И Фавн в дремучий бор
Бежит сокрыть печали…»
«Фавн и пастушка», 1814
« … на ложе из цветов
Она покоится в объятиях Зевеса».
«Леда» (кантата), 1814
Воспевание радостей жизни несовместимо с ханжеством церковников, поэтому воинствующий атеизм рано появляется в поэзии Пушкина.
«Хочу воспеть, как дух нечистый ада
Оседлан был брадатым стариком».
Поэма «Монах», 1813
Песнь первая. Святой монах, грехопадение, юбка.
Разумеется, без сатаны здесь не обойтись:
«Пришёл Молок (так дьявола зовут)…»
Там же.
«Тот час Молок вдруг в муху превратился
И полетел жужжать…»
Песнь вторая. Горькие размышления, сон,
спасительная мысль.
-подобные трансформации мы встретим позднее в «Сказке о царе Салтане…»
« … Нечистый дух весь день был на работе
И весь в жару, в грязи, в пыли и поте
Предупредить спешил восход луны».
Там же.
Этот Молок по всем признакам трудолюбив, не правда ли, напоминает шахтёра периода роста капитализма? Но его трудолюбие впоследствии остаётся без награды: монах, который «ел плотно, спал и всякий час молился», одолевает его:
«Ура! – вскричал монах с усмешкой злою, -
Поймал тебя, подземный чародей.
Ты мой теперь, не вырвешься, злодей».
Песнь третья. Пойманный бес.
Фантастический образ беса служит здесь для усиления антирелигиозной сатиры. Эта поэма явилась предтечей знаменитой «Гаврилиады». Но на пути к ней поэт создаёт шутливое стихотворение, насмешку над усердным монахом:
« … И вдруг… легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого монаха
И чешет влажные власы.
Святой монах дрожит со страха
И смотрит на её красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой…»
«Русалка», 1819
Свидания с русалкой кончаются для монаха очень и очень плачевно:
« … Монаха не нашли нигде,
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде».
Там же.
Спустя два года Пушкин доводит осмеяние церковников, казалось, до предела. Блестяще используя христианскую мифологию с необычной по тем временам целью, он заимствует целый ряд фантастических персонажей из Библии и Евангелия: сатана в облике змея-искусителя, прародители Адам и Ева, архангел Гавриил, плотник Иосиф, его «же-на» дева Мария, наконец, сам господь бог и святой дух-голубь. В результате выходит ед-кая издевка над церковным же мифом о непорочном зачатии. Поэма «Гаврилиада» (1821) – беспримерно смелое и новаторское произведение, таким оно и осталось навсегда. Жизнерадостная насмешка над религией едва не обошлась дорого для поэта, он чудом избе-жал грозившей за подобное ссылки, на этот раз его спасло заступничество царя.
Но, несмотря на это, в дальнейшем он не перестаёт использовать христианскую мифологию в своих целях:
«В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал».
«Ангел», 1827
« … И бросил труп живой в гортань геены гладкой…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке…»
«Подражание италианскому», 1836
— аллегория, рисующая участь Иуды, продавшего своего учителя.
«Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился…»
«Пророк», 1826
— образ библейского пророка и явление ему мифического серафима используются Пушкиным для утверждения гражданственности поэзии.
Черти привлекаются не только для насмешек над церковниками:
« … Бесёнок, под себя поджав своё копыто,
Кружил ростовщика у адского огня».
«И дале мы пошли…», 1832
— здесь фантастический образ усиливает сатиру на ростовщиков, немало досаждавших поэту.
Ещё в лицеистские годы, когда юного Пушкина влекла шумная столичная жизнь, он уже не обольщался высшим светом:
« … Стуча, гремя колёсами златыми,
Катится С п е с ь под окнами моими.
Я дремлю вновь, вновь улица дрожит –
На скучный бал Р а с с е я н ь е летит…»
«Сон», 1816
— олицетворение черт характера «светских людей» придаёт рельефность картине петербургского существования.
Гораздо чаще мифологических Пушкин использует образы народного фольклора. Так, в стихотворении «Бесы» это уже совершенно не христианские черти:
« … Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?»
«Бесы», 1830
Просто языческое олицетворение сил природы, но в отличие, например, от Держа-вина, это сделано на качественно новом уровне. Столько в этом олицетворении народной выразительности, естественности, что как бы стирается грань между личным восприятием и действительно происходящим в завьюженной степи.
Народный язык, его поверья близки поэту. Он на короткой ноге с его персонажами, знаком с ними с детства. И потому, наверное, нисколько не боясь, запросто обращается к одному из этих сверхъестественных существ:
«Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!»
«Домовому», 1819
Если у Жуковского представители потустороннего мира унылы и зловещи, то Пушкин нередко придаёт им прямо противоположные черты. Иногда они даже сами свидетельствуют об игривости и беззлобии своего характера, как, например, русалки:
«Весёлой толпою
С глубокого дна
Мы ночью всплываем,
Нас греет луна».
«Русалка», 1832
Бывает, что полуночные загробные гости задушевно успокаивают потревоженных ими людей:
«Не пугать тебя мне хочется,
Не на то сюда явился я
С того света привидением».
«Бова», 1814
Вроде бы мало весёлого в том, что мужику случайно в сети угодил утопленник, и мужик выбросил его назад в реку. А утопленник возьми, да и заявись к нему ночью вот в таком виде:
« … голый перед ним:
С бороды вода струится,
Взор открыт и недвижим,
Всё в нём страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки чёрные впились».
«Утопленник», 1828
— но мы не чувствуем при чтении пушкинских строк ни ужаса, ни уныния, ни тоски. Это чудо объяснимо: незамысловатый сюжет, расцвеченный простонародными выражениями, воспринимается как подлинно народная сказка.
Или ещё один рассказ о проделках нечести:
« … И слышу: кумушка моя…
… сев на веник перед печкой,
Разделась донага; потом
Из склянки три раза хлебнула,
И вдруг на венике верхом
Взвилась в трубу – и улизнула».
«Гусар», 1833
— в каждой строке грубоватый, но искрящийся смехом народный юмор. Сверхъестественное в рассказе гусара не мрачно и таинственно, а празднично жизнерадостно:
«Прыгнул ухват, за ним лохань,
И оба в печь…»
Там же.
А сколько чудес в знаменитом введении к «Руслану и Людмиле» — нескончаемый праздник сказочной народной фантастики: учёный кот, леший, русалка на ветвях, следы невиданных зверей, избушка на курьих ножках, Баба Яга, царь Кощей,
«И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных
И с ними дядька их морской…»
«Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря…»
1828
Да и сама поэма, написанная на восемь лет раньше, остаётся одной из вершин пушкинской фантастики. В ней сплавлены воедино и древнерусская былинная мифология и народный фольклор.
« … Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана…»
«Руслан и Людмила», 1817-1820
Славит новобрачных под «звонких гуслей беглый звук» вещий Баян, кончается пир. Молодые уединяются, и вот тут-то вместо чудес любви происходят чудеса совсем иного рода:
«………. Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали… Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Кругом всё смерклось, всё дрожит…»
Там же.
«И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной…
И снова терем пуст и тих»;
Там же.
Увы, Людмилы нет уже возле Руслана:
«Похищена безвестной силой»
Там же.
Автор замечает, что при таких обстоятельствах «конечно лучше б умер я!» Но Рус-лан не тяряет присутствия духа и отправляется на розыски суженой…
Вещий старец Финн, помогающий витязю, злая старуха Наина превращается и в «змия крылатого с железной чешуёй», и в простую кошку; «горбатый карлик Черномор» с длинной седой бородой, в которой всё его волшебство… Кого только ни встретит он прежде, чем освободит Людмилу! Чего стоит один «чудесный холм», который при ближайшем рассмотрении оказывается одушевлённым персонажем:
«Пред ним живая голова.
Огромны очи сном объяты;
Храпит, качая шлем пернатый…»
«Руслан и Людмила» 1817-1820
Шапка-невидимка, волшебный меч, мёртвая и живая вода, заветное кольцо Финна… — россыпь фантастических атрибутов в строках поэмы. Всякая попытка пересказа окажется в лучшем случае бледной тенью яркого праздника пушкинской сказочной фантастики, воплощённого в поэзию. Так что лучше перечитать лишний раз сам текст «Рус-лана и Людмилы».
«Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой…»
И наконец, сказки Пушкина. Народный фольклор в них оживлён поэтическим да-ром поэта, словно волшебной живой водой.
Вот «Сказка о попе и о работнике его Балде» (1830). Опять-таки насмешка над церковниками, над их скупердяйством и ограниченностью, но насмешка на этот раз чисто народная.
Попутно автор посмеивается и над тёмными суевериями вроде веры во всяких бе-сов, показывает, что природная смекалка и трудолюбие – залог победы и над нечистью, и над дармоедами-попами.
«Сказка о царе Салтане…» (1831) – пожалуй, самая народная из пушкинских сказок, ярчайший образец его фантастики.
«И растёт ребёнок там
Не по дням, а по часам…» — дело происходит в заколоченной бочке, плавающей по морям. Волна слушается маленького царевича и
« ………. На брег она
Бочку вынесла легонько
И отхлынула тихонько».
Кто не знает этой чудесной сказки! В ней и коршун-колдун, и добрая царевна-лебедь, которая в благодарность за своё спасение творит для царевича чудеса. Мало того, что благодаря ей Гвидон приобретает
«Город новый златоглавый…»,
когда требуется, царевна может менять и его естество:
«Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился».
или ещё удивительнее:
«Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал».
Будет у него и белка, что живёт в хрустальном доме и
«….. песенки поёт
Да орешки всё грызёт,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра – чистый изумруд»;
и «тридцать три богатыря» и с ними дядька Черномор, выходящие прямо из моря.
Но самым большим чудом оказалась сама царевна:
«Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит».
Конечно, нет ничего удивительного, что князь Гвидон поспешил на ней жениться и
«Дома на сей раз остался
И с женою не расстался».
И в других сказках используются сказочные образы, элементы, но перенесённые на народную почву, они лишаются мрачного налёта таинственности, как, скажем, баллады Жуковского, изобилующие мертвецами и разной нечистью. Пушкинская фантастика жизнерадостна и ещё раз жизнерадостна, как золотая рыбка, исполняющая желания, как зеркальце, говорящее правду в «Сказке о мёртвой царевне и семи богатырях».
Несмотря на мрачное название, последняя солнечна и жизнеутверждающа, и в ней самым большим чудом оказывается любовь, возвращающая царевну, «спящую вечным сном», к жизни, к свету. И здесь зло повержено и становится бессильным, как колдун, лишённый волшебной бороды в «Руслане и Людмиле»…
Распространено представление о развитии творческого гения Пушкина с годами от романтизма к реализму. Но сказки, написанные им в последние годы жизни, как они входят в эту схему? Нет, обращения к сказочной фантастике не случайность для поэта, и при этом он оставался великим реалистом. Вспомним золотого петушка из одноимённой сказки. Как воплощение высшей справедливости он наказывает царя-убийцу. Вся его сказочная фантастика понятна и легко объяснима двумя последними строками «Сказки о золотом петушке» (1834):
«Сказка ложь, да в ней намёк!
Добрым молодцам урок».
Стихи Пушкина, его проза продолжают жить и звучать. И его сказочная фантастика и его реализм остаются с нами, как праздник жизни, как чудесный неувядающий со временем дар.