Пока Морфеус и его команда советовали Нео, если он увидит агента — бежать от него, маленький бритый мальчик учил Нео, что это не ложка гнется, это гнется его ум, что не могло не наводить на мысль: «А не преследует ли его так же ум вместо тех самых агентов?» Пока Архитектор и Пифия продолжали свою нескончаемую шахматную партию, маленькая девочка-программа Сати (чье имя производно от санскритского sat — бытие, истина) создала в Матрице рассвет в виде льющихся из-за горизонта и заполняющих весь экран потоков яркого золотого света, что могло означать явление реальности высшего порядка и взаимопроницаемость трех миров. Эти юные существа определенно отсылают нас к двум древним и родственным традициям — буддизму и индуизму, которые отнюдь не теряют своей привлекательности в век тотального господства рационализма и материализма, благодаря тому что легко могут быть очищены от шелухи суеверий и легенд и сведены к чистому внутреннему опыту, к внеконфессиональным практикам работы с психикой для любого из нас (1).
Мы начинаем смотреть трилогию с погружения в мир Матрицы — такой знакомый повседневный мир, на поверку оказывающийся тем, что древние индийцы называли майей и сансарой — иллюзией и колесом повторений (вспомним, что в финале М3 Матрица перезагружается уже в шестой раз). Впервые эти понятия упоминаются в упанишадах — религиозно-философских текстах, созданных еще в ведический период. Забегая вперед, скажем, что гимнами из упанишад трилогия и завершается — характерный и далеко не единственный пример продуманной симметрии «Матрицы».
За покрывалом майи и мельтешением сансары скрыт Брахман — подлинное первоначало бытия, бескачественное и абсолютное. Крайне принципиально отличие этой с виду дуальной онтологической концепции от уже пройденного нами противопоставления двух реальностей в гностицизме и шаманизме. Там слепое невежество удерживает хуматонов в нижних мирах, а гнозис позволяет преодолеть путы косной материи; здесь же майя — это и есть незнание (авидья), и ничего кроме него (2), а Брахман тождественен истинному знанию о нем (3). Такое знание-джняна, хоть и родственно с лингвистической точки зрения гнозису (4), переводит адепта, стремящегося к пробуждению, с метафизического пути исключительно на путь психотехники, путь преображения индивидуального сознания (атмана). Атман есть Брахман — таково высшее прозрение индийских мистиков, на которое ни один гностик не решился бы. Никакому эону никогда не стать Нерожденным Отцом.
Но если вы думаете, что это какой-то запредельный уровень философии, куда популярный кинофильм взобраться не способен по определению, то ошибаетесь: психокосмос «Матрицы» еще сложнее! Как уже неоднократно упоминалось, он включает в себя три уровня реальности, так что если Матрица это майя, а золотой свет, увиденный «слепым» Нео, указывает на Брахмана, то что же такое мир Сиона и в чем его неподлинность? Чтобы разобраться с этим, нам придется обратиться к буддизму, конкретно к буддийской школе йогачара, которая известна своим крайне изощренным анализом состояний сознания и путей к просветлению.
Крупнейший представитель этой школы Васубандху (IV век) описал три природы или степени реальности с помощью такого наглядного примера. Представьте, что некий фокусник превращает кусок дерева в слона. Слон в действительности, конечно же, не существует, это стопроцентный фантом. Но люди видят слона, узнают слона, возможно, вспоминают слонов, которых встречали ранее, и даже сторонятся, опасаясь, что этот «слон» их затопчет. Так вот, слон здесь соответствует воображаемой природе (парикальпита), его образ в сознании зрителей — зависимой природе (паратантра), а кусок дерева — природе совершенной (паринишпанна) (5). Парикальпита олицетворяет обыденное мировосприятие, мир твердых вещей и самостоятельных субъектов, который (и которые) на самом деле «подобен чистой иллюзии и имеет природу миража» (6). Паратантра означает зависимость разума от причин и следствий, от памяти прошлого и ожиданий будущего, от ментальных конструкций и собственных априорных форм, короче, от всего содержания сознания, которое, постоянно возбуждаемое парикальпитой, обладает лишь относительной реальностью, но в высшем смысле остается видимостью. Наконец, паринишпанна — это уровень совершенного знания, очищенный от всего, что связано с парикальпитой, и являющийся, так сказать, истинной и ничем не замутненной основой паратантры (тем самым атманом, стряхнувшим с себя марево майи).
Что все это означает применительно к «Матрице»? Тут мы имеем дело с самым большим «слоном», когда-либо созданным каким-либо из фокусников (7), — целым миром, «надвинутым на глаза». Здесь люди только воображают, будто живут. Будто работают, развлекаются, общаются, едят бифштексы и вообще всем заправляют. А на самом деле их сознания крепко спят и видят сны, которые даже не ими придуманы. Конечно, здесь полное раздолье для тех, кто умеет самостоятельно создавать себе сновидения (8), но придавать этому большое значение не стоит. Куда интереснее следующий уровень. Жители Сиона физически свободны от Матрицы, а вот ментально — не совсем. В их умах господствует та же привязанность к реальности в ее зримо-вещественной форме, разве что немного облагороженная возвышенными идеалами. Да, они не просто живут, но борются за жизнь; не просто развлекаются в Матрице, но спасают души; не просто общаются, но объединены в боевое и трудовое братство; но они по-прежнему зависимы от своего мира, по-прежнему слепы к его природе, по-прежнему слишком доверяют рассудочным суждениям с их вечными оппозициями субъект/объект, причина/следствие, прошлое/будущее, страдание/счастье. Им невдомек, что, вырвавшись из «темницы для разума», они нашли не свободу, но не менее тяжелые оковы — цепи причинно-следственных связей.
Теория причинно-зависимого происхождения относится к вершинным достижениям буддийской мысли. Наиболее совершенную разработку она получила у Нагарджуны (II век), основателя школы мадхьямика. Ее суть довольна проста, но, прежде чем обратиться к ней, нужно пояснить важнейшее для буддизма понятие дхармы. Под дхармами буддисты всех школ понимают «элементарные психофизические состояния» (9), из которых, как из атомов, «сделан» любой наш опыт, любое наше представление. В каждый момент времени мы «испытываем дхармы»: работаем ли, познаём, думаем, спим, ощущаем, — и ни с чем другим не имеем дела по определению! Любой контакт с реальностью опосредуется если не сознанием, то бессознательным, следовательно, является дхармой и только дхармой. Конечно, наш опыт может быть весьма продолжителен по времени, но это значит лишь, что он состоит из множества одно- или разнотипных дхарм; сами же дхармы мгновенны и далее неразложимы. Так вот, Нагарджуна утверждал, что никакие дхармы не самостоятельны сами по себе — все они зависимы друг от друга, являются друг для друга причинами и следствиями, условиями и стимулами, как бы заимствуя видимость существования одна от другой и передавая ее по эстафете, безначально и бесконечно (10). Об их реальном бытии нельзя говорить так же, как нельзя назвать настоящим богатством деньги, взятые в долг.
Но неужели «Матрица» хоть каким-то образом иллюстрирует теорию дхарм? Думаю, если ее смотрел далай-лама, то при первых же кадрах первого фильма он хлопнул себя по гладко выбритому лбу: «Ну конечно!». Неостановимо падающие из ниоткуда в никуда зеленые символы, вспыхивающие и гаснущие, мгновенно сменяющие друг друга, загадочные для непосвященных, но в знающих глазах обретающие конкретное содержание опыта («Я вижу блондинок, брюнеток, рыженьких»), — это ведь и есть Матрица, точнее, ее цифровой код, который сам по себе никакой реальностью не обладает, как не обладает реальностью последовательность нулей и единиц. Причем не вызывает сомнений, что принцип причинно-зависимого происхождения действителен здесь в полной мере, ведь матричные символы отнюдь не случайны и хаотичны, наоборот, ими управляют совершенно четкие алгоритмы, крепко сцепляющие дхармы в целостность мира, кажущегося таким подлинным и незыблемым. Даже удивительно, как Вачовски удалось найти столь верный, простой и наглядный способ продемонстрировать, что такое буддийские дхармы и как они существуют!
Хорошо, с Матрицей понятно, но мы ведь говорили о реальности более высокого уровня, о мире Сиона и машин, как быть с ним? Поскольку истинную его природу постиг только Нео и далеко не сразу, нам нужно пройти вслед за ним все этапы. И вторым из них (после виденья Матрицы как дхармового потока) будет знакомство с крайне любопытной фигурой Меровингена, на которой, как в фокусе, сошлось несколько смысловых линий. Это, во-первых, принцип причинно-следственной зависимости, во-вторых, линия инструментального разума (11) и, в-третьих, своего рода онтологическая ось, на которую нанизаны одновременно Матрица и мир Сиона и которая символически представлена нижним полюсом Меровингена и верхним — Архитектора. Сейчас мы исследуем эти три координаты, дающие нам полноценное изображение «неполноценной» реальности, более подробно.
По словам Пифии, Меровинген — «очень древняя и очень опасная программа». Мы знаем, что он пережил предшественников Нео, прекрасно осведомлен о природе Матрицы, превыше всего ценит информацию и власть, которую она дает. Мир для него — это исключительно цепь причин и следствий, за пределы которых выйти невозможно, но можно познать причины, а значит, господствовать над теми, кто видит лишь следствия. Надо полагать, в поиске причин он весьма преуспел. Множество признаков указывает на то, что он не просто программа среди прочих, но третья сила Матрицы, наряду с Пифией и Архитектором. При этом с Архитектором его многое сближает, а вот Пифии он главный враг, о чем неоднократно говорит сам, то обещая «выпить ее время залпом», то требуя принести ему ее «глаза». Кто же он такой?
Исследуя гностицизм и шаманизм, мы отождествили Матрицу с нижним миром, пространством духов и заблудших душ. Если теперь стратифицировать саму Матрицу, то доменом Меровингена будет самое ее дно. Эта область, в которой даже матричный код подогнан под нужды владельца (12), отмечается в трилогии такими маркерами, как клуб «Хель» (13), жена Персефона (14), вампиры, близнецы-призраки и прочая нечисть в качестве прислуги. Они определенно указывают на хтонический и инфернальный характер Меровингена, вызывая в памяти классический дантовский образ Сатаны, обретающегося на самом нижнем, девятом кругу ада. Само имя Меровингена отсылает к царскому роду древних французских королей Меровингов, как бы давая понять, что мы имеем дело с «князем мира сего», пусть и подпольным.
Но это не какой-нибудь средневековый Вельзевул, повелитель мух и суеверных старух, его сила не в заклинаниях. Его не зря сделали французом — со времен Декарта, через энциклопедистов эпохи Просвещения и Огюста Конта, вплоть до современных властителей дум (15) как раз французы были самыми рьяными сторонниками чистого рацио, интеллекта, замкнутого на самого себя, самонадеянно полагающего, что те схемы, которые он строит относительно себя и мира, и есть единственные законы бытия (16). Буддисты называют такой интеллект манасом; именно манас, по их мнению, ответственен за привязанность к принципу причинно-зависимого происхождения и формирование концепции «эго». Что характерно при этом, буддисты прекрасно понимают, какую грозную силу являет собой манас — его культивирование может привести даже к своего рода просветлению, к состоянию пратьекабудды («будды для себя», «пробудившегося эгоиста»), что, конечно же, не является подлинным и окончательным просветлением (17).
Такой инструментальный, логический, «механический» разум (точнее говоря, рассудок), великолепно умеющий рассчитывать, приспосабливаться и господствовать (что Меровинген и доказывает), имеет одно слабое место: ему недоступно прогнозирование чего-то принципиально нового, нарушающего привычный ход вещей, он не способен к интуированию, инсайту, озарению. Именно поэтому ему так нужны глаза Пифии, «программы интуитивного типа», словно они просто инструменты, с помощью которых Меровинген обретет еще и эту способность. Подход наивный, но весьма показательный. В этом смысле несколько дальновиднее Архитектор. По сути, в нем также воплощен принцип разума, хотя и не столь ограниченного, как у Меровингена (впрочем, потому и более опасного). Архитектора можно сравнить с Парменидом, чье бытие — неподвижно, совершенно и… безжизненно. В своей речи, обращенной к Нео, он не преминул отметить, каким совершенством была первая, идеальная Матрица и с каким сожалением ему пришлось поступиться нежизнеспособной гармонией в пользу неизбежных дефектов и аномалий. Если для Меровингена любые цели — не более чем средства, то для Архитектора любые средства — ничто перед великой целью. Поэтому он, не моргнув глазом, «готов примириться с гибелью всего человечества», строго следуя рациональной максиме: если факты противоречат принципам, тем хуже для фактов.
Скрытое (в трилогии о нем ничего не сказано) противостояние Меровингена и Архитектора — это диалектический конфликт двух главных аспектов разума: рассудочного и номотетического (законодательного). В гностической парадигме, напомню, они совпадают. Однако «Матрица», вслед за И. Кантом, правильно различает их. Первый целиком погружен в наличный мир опыта, словно червь, прогрызая в нем наиболее удобные для себя, «причинно-следственные» ходы — и тем ограничиваясь. Второй, напротив, воспаряет над эмпирикой, стремясь организовать ее исключительно по тем идеальным законам и принципам, которые в себе находит. В обоих случаях разум ослеплен самим собой, не признаёт за реальностью права голоса и мнит ее лишь удобным материалом для собственной деятельности. Но деятельность, не связанная реальностью, является ирреальной, виртуальной, а весь мир такого деятеля оборачивается тотальной Матрицей. Так разум становится узником того, что сам же и породил.
Следовательно, и Меровинген, и Архитектор — фигуры уже не столько матричного, сколько более высокого уровня. Они создают Матрицу по лекалам «экстраматричной реальности» (18), которая сама «матрицеподобна» — хотя и не по происхождению, но по отношению к ней существа, опирающегося только на возможности разума. А, как показала философия двадцатого века, «разумное — еще не значит мыслящее» (19). К сожалению, о «боге машин» мы знаем слишком мало в силу краткости его явления, но нетрудно предположить, что, представляя собой коллективный разум, он мало чем отличается от таких своих подпрограмм, как тот же Архитектор. Его эгоцентричную позицию «Нам никто не нужен» мы уже упоминали.
В свою очередь, жители Сиона кажутся полной противоположностью холодной расчетливости своих рассудочных врагов, но это только на первый взгляд. Возьмем Морфеуса. Это яркий типаж рыцаря веры, перед которым можно снять шляпу. Однако старый западноевропейский дуализм веры и разума одинаково ограничивает и то, и другое. Там, где разум ослеплен причинами и принципами, вера слепо зависит от своих идеалов. Морфеус ничего не хочет знать, кроме того, что Нео — избранный, который пройдет к источнику и спасет Сион, как указано в некоем пророчестве. Причина и следствие, сказал бы Меровинген. По сути, всем обитателям Сиона приходится или разделять эту веру, или просто сражаться, следуя нехитрому солдатскому правилу «Разве смерть чем-то отличается от жизни?», как обмолвился тот же Морфеус. Но если так, тогда и Матрица ничем не отличается от Сиона, ведь и в ней можно отстаивать какие-то идеалы. Проблема только в том, что тогда сансарное колесо будет крутиться бесконечно, без какой-либо надежды на подлинное пробуждение.
То, насколько крепка власть (и пелена) каузальной зависимости, насколько трудно усомниться в ее незыблемости, в полной мере доказывают сами избранные, коих, по словам Архитектора, было уже пятеро. Казалось бы, это лучшие из лучших, в полной мере овладевшие силой Матрицы, готовые вести за собой и сражаться до конца, достигшие источника, — и вдруг клюют на ту же удочку причин и следствий, соглашаясь на роль всего лишь очередного звена в бесконечной и не ими выкованной цепи. «А как же иначе? — словно вопрошают они. — Ведь это так разумно, так логично — спасти хотя бы нескольких, не дав погибнуть всем. Пусть продолжить то же самое, и повторять снова и снова, но что делать, если таким оказался порядок вещей? И такова отведенная нам судьба — кто мы против порядка и против судьбы?» (20). Лишь один человек не согласился, выступил против, увидел альтернативу — к его великому пробуждению мы и переходим.
__________________________
(1) Торчинов прямо называет буддизм и индуизм «религиями чистого опыта», чьи психотехники ценны сами по себе, независимо от «доктринальной основы». См.: Торчинов Е. А. Путь запредельного. С. 250–254.
(2) Майя // Индийская философия: Энциклопедия. — М., 2009. С. 496.
(3) Джняна // Индийская философия. С. 355.
(4) Торчинов Е. А. Путь запредельного. С. 284.
(5) Орлов А. Читтаматра: Миф и реальность. — М., 2005. С. 546–548.
(6) Торчинов Е. А. Путь ученика: Введение в буддизм. — М., 2018. С. 154.
(7) Думаю, мы польстим искусственному интеллекту, назвав его величайшим из фокусников, — в противовес настоящим магам в кастанедовском смысле.
(8) Осознанные сновидения — любимая тема Кастанеды. Собственно, и Морфеус назван по имени бога — повелителя снов.
(9) Торчинов Е. А. Путь ученика. С. 45.
(10) Торчинов Е. А. Путь запредельного. С. 344.
(11) Понятие «инструментального разума» я заимствую у М. Хоркхаймера, у которого оно означает способность расчетливо использовать любые средства для достижения требуемых целей, не имеющих никакой объективной ценности, а только ту, что задана самим разумом и вычисляется так же инструментально. Иными словами, при создании нового типа оружия нужно точно высчитать, сколько будет расходов и каков ожидается профит, но вовсе не задаваться вопросами, гуманно ли это и т. п.
(12) «Код изменился», говорит Нео.
(13) Хель (Hel) — скандинавская владычица мира мертвых, от имени которой произошло название ада (hell) в английском языке.
(14) Персефона (римская Прозерпина) была женой Аида, древнегреческого бога в царстве мертвых.
(15) Назову имена Г. Башляра, Л. Альтюссера, Ж. Лакана, П. Рикёра, М. Онфре.
(16) Куренной прямо видит в Меровингене «персонификацию целой исторической плеяды великих французских мыслителей», особенно отмечая «влияние Ламетри и Дидро», а в его речах — «идеологию естественнонаучного покорения природы путем овладения причинно-следственными законами, обеспечивающими господство над ней» (Куренной В. Философия фильма. С. 124).
(17) Торчинов Е. А. Путь ученика. С. 72.
(18) Куренной В. Философия фильма. С. 124.
(19) Гуревич П. С. Классическая и неклассическая антропология: сравнительный анализ. — М.; СПб., 2018. С. 390.
(20) По некоторым намекам (101-й этаж ресторана, слова Персефоны) можно судить, что и Меровинген раньше был кем-то вроде избранного или кандидата в избранные, но, что называется, «сошел с пути», а затем и вовсе «слился в сеть».