Вчера утром на степь наполз туман, и лошади брели в нем по колено, недоверчиво принюхиваясь. Вместе с туманом пришли и звуки – перезвон колоколов. Сначала монотонный, размеренный, он постепенно разгорался, вплетались звонкие голоса, усложняя рисунок. Звон плыл над степью, чудный, странный для здешних мест. Солнце быстро подъело туман, а звонница все не успокаивалась, и звук ее становился громче – Дан ехал в сторону проекции.
Вскоре над степью поднялась каменная побеленная стена. Она была еле заметна, трава просвечивала сквозь нее, точно через белое облако, расчерченное трещинами кирпичной кладки. Там, где были выложены проемы-арки, стена уплотнялась, но все равно оставалась призрачной. Черные силуэты деревьев, растущих у ее подножия, казались нарисованными. Над арками блестели купола с прямыми крестами, на куполах лежал снег. Крупные белые хлопья возникали в небе, проплывали вдоль стены и исчезали, не касаясь земли.
На Верхнехолмский монастырь это походило мало, но Дан все равно остановился. Такая проекция не опасна. И посмотри звонарь вниз, все равно не увидит степь, ну, разве что почудится летний запах, и он скажет: «Эк, уже и на весну заворачивает».
«Надо заехать к отцу Михаилу», – подумал вейн. Нехорошей вышла последняя встреча.
Маленькие, зазвонные колокола успокаивались, замолкали, и явственнее слышались басовитые голоса благовестников и подзвонных. Ну вот, теперь совсем как тогда. Кажется, обернись, и увидишь перешеек, и плывущую через него лодку.
…Худой инок греб умело, и на мальчишку не смотрел. Двенадцатилетний Дан сидел на банке, презрительно щурился на монастырские стены. Сдалась ему эта школа! Он и так вейн, подумаешь, ориентиров мало знает, наберет постепенно. Вот возьмет, и уйдет. Пусть попробуют удержать.
Лодка ткнулась в деревянный причал, инок кинул веревку.
– Вылезай.
Дан выпрыгнул. Затолкал кулаки в карманы штанов, отчего те скособочились и открыли грязные, в цыпках, лодыжки. Дана это не смутило, он еще и выставил вперед босую ногу, пошевелил пальцами. Оттопырив нижнюю губу, оглядел изрезанный тропками склон и лестницу, ведущую к часовне. На верхней ступени стоял священник в теплой рясе.
– Отец-настоятель. Иди к нему.
Дан ковырнул пяткой доски причала, выпятил грудь с тощей связкой амулетов, и остался стоять.
Это был то ли одиннадцатый, то ли двенадцатый приют на его памяти. Предпоследний избавился от нахального драчливого сопляка через полгода. В последнем попечитель начал рассылать письма уже через три месяца. Он давал вместе с Даном полную смену одежды и два мешка муки, прилагал блестящие характеристики. Все портила бумага, в которой перечислялись заведения, уже принимавшие мальчишку под своей крышей. Скорее всего, кончилось бы тем, что его запихали в «трудовое заведение для малолетних», а попросту говоря, колонию. Но тут подвезло с даром и обрадованный попечитель быстренько списался с настоятелем Верхнехолмского монастыря…
Вейн тронул каблуками лошадиные бока. Призрачная звонница осталась за спиной. Какое-то время еще пахло мокрой землей и снегом, потом его пересилил степной дух. Вскоре замолчали колокола.
Так было вчера, а сегодня от пустынной дороги тянуло густым жаром и бензиновой вонью. На западе открылась устойчивая проекция и ветер дул с той стороны. Кысь, вбирая ноздрями непривычные запахи, нервничал. Да и Увалень мотал башкой, натягивая повод.
Дан завязал голову тряпкой, низко спустив ткань на лоб, но жгучий пот все равно тек по лицу. Вейн вытер его ладонью, размазывая грязь, поморгал. Глаза слезились. Мерзкая гадина, заползшая из неведомых земель, укусила ночью, и сама же издохла, судорожно растопырив лапы и раздув живот. Яд он отсосал, но все равно до полудня лихорадило, и все еще было больно смотреть на солнце.
Человека Дан заметил поздно. Тот грузно, точно медведь, поднялся с земли и наставил на вейна ружье. Кремниевое, и это плохо – больше шансов, что механизм сработает. «Шатун» был в меховой куртке и теплых штанах, заправленных в унты. Лицо под отороченной серым мехом шапкой побагровело и распухло.
Занесла же нелегкая.
– Прешле местье! – прохрипел человек. – Прешле!
Дан медленно поднял руки, понимая, что не успеет схватить арбалет. Слова показались ему знакомыми, но, даже если он и был в том мире, язык давно стерся из памяти.
– Я не враг, – медленно сказал он на всеобщем.
Человек от неожиданности дернул ружьем, и вейн помянул про себя Шэта.
– Ты понимаешь меня. Ты должен меня понимать.
– Прешле мьесте! Гьерд!
А глаза у него нехорошие, налитые кровью. Таращится, точно спятивший филин.
Дан медленно провел по лицу, и опустил руку.
– Ты заблудился. Ты случайно пришел сюда… – забытый язык всплыл в памяти, и вейн сказал: – Да, прешле мьесте. Проклятое место.
Губы безумца кривились, из-под шапки ручьями стекал пот.
– Кьяно. Мни. Отхей.
Мни – мне. Кьяно… Коня?
– Отдать тебе коня? Я плохо понимаю тебя. А ты знаешь мой язык.
«Шатун» рыкнул по-звериному и неуверенно, запинаясь после каждого слова, сказал:
– Коня. У тебя два. Мне одного.
– Хорошо.
Теперь можно было опустить и вторую руку. Дан медленно повернулся и начал отвязывать повод Увольняя от седла. Рукоять ножа пришлась к запястью. А до арбалета не дотянуться.
Хлопнул Увольня по крупу, отправляя к новому хозяин. Конь, одуревший от жары, посмотрел на вейна мутным глазом.
– Топай давай.
Рявкнул на своем «шатун», и конь настороженно вскинул голову.
– Забирай, – сказал Дан.
Безумец перевались, боком, двинулся к Увальню. Ухватил за повод, осклабился. Но ружье не опустил, собака. Пролаял:
– Еду. У тебя много. Отдай.
Насчет «много» Дан бы поспорил, но чужак уже выдвинул новые требования:
– Ты поведешь. К выходу. Из проклятого места. Да. Не приведешь – убью.
Вот и делай людям добро.
– Убью! Гьерд! Дьявол! Веди!
Шэт! Дан медленно тронул коня, поворачиваясь к безумцу боком. А если ехать впереди, то придется подставить спину. А ведь такой и впрямь пристрелит. Не понравится чего, или почудится что-нибудь, и пальнет.
Чужак замешкался. Ему нужно было взгромоздиться в седло. Меховые одежки мешали, но он не решился выпустить ружье.
Дан сжал бока Кыся. Конь сделал пару шагов.
– Эй, помочь?
Безумец опустил ствол ружья вниз… Нож стальной рыбкой вылетел из руки Дана, пропорол горячий воздух и воткнулся в глазницу «шатуна». Выстрел! Тоненько заржал Увалень, взвился вверх и повалился на бок. Вейн скатился с седла, распластался на земле. Кысь, освободившись, рванул подальше.
Унты, видневшиеся из-за лошадиного зада, несколько раз ударили пятками по земле и затихли.
Дан полежал еще, прислушиваясь. Шумно дышал раненый конь. Горячий ветер гладил спину и шуршал травой.
Вейн приподнялся и заглянул через Увальня. «Шатун» был мертв.
Ружье, к сожалению, оказалось бесполезным, припасов к нему не осталось. Арбалет увез Кысь. Пришлось выдернуть нож.
Увалень смотрел на человека, от глаза вниз по шерсти тянулась мокрая дорожка. Подрагивала шкура. Кровь толчками била из раны на животе.
– Не повезло тебе, парень.
Дан зажал локтем лошадиную голову и резко, сильно ударил ножом по шее.
Он успел отскочить, но на руки все равно плеснуло кровью. Пришлось долго оттирать их травой. Сминал жесткие стебли, выдавливая сок, растирал его по коже. Понюхал: вроде не пахнет.
Кысь маячил на горизонте. Не сбежал, умница. Дан пошел к нему, издалека приговаривая:
– Хороший, хороший….
Конь нервно прядал ушами, раздувал ноздри, но все-таки позволил приблизиться и ухватить повод.
Часа через два бензиновый дух иссяк, и на смену ему пришел новый – смолы и снега. Дан ехал осторожно, но, сколько ни вглядывался, кругом была степь. Он спешил и прикоснулся к земле. Да, прохладная. Наверное, отсюда и забрел чужак в шубе. Вышел, разинул рот на степь, показавшуюся из-под снега. А проекция-то и растаяла. Дан прикрыл глаза, шумно вдохнул. Полынный запах был еле слышен. Вейн поднялся и сделал пару шагов.
Он знал, что сила узла не зависит от его величины, но перед этим хотелось присесть на корточки. Слабенький, через него вряд ли бы проскользнула мышь, окажись она наделена вейновским даром. Такой узел может рассосаться через пару дней. А может дожить до конца межсезонья и даже окрепнуть, если на него налипнут другие проекции. Ориентиры на всякий случай Дан взял.
цитировать
свернуть ветку