Странная она всё-таки, эта книга. Своевольная какая-то, непослушная. Не укладывающаяся ни в одну из многочисленных рамочек, которые для неё заготовили критики. Романтичная и жестокая. Увлекательная и предсказуемая. Чётко выстроенная и противоречивая. Наверное, никто другой и не смог бы её написать.
И не важно, что любую более или менее приличную книгу не смог бы написать никто, кроме её автора. Любую, но эту – в особенности. Сразу и не припомнишь, где ещё описывается мир, настолько открыто и беспардонно взявший на вооружение лозунг «всё зло – от баб», и где содержится такой отчаянный протест против несправедливого мужского мирового порядка. Но эти крайности как-то уживаются в одном сюжете, как могут уживаться только супруги, много лет состоящие в браке, или соавторы, много лет сочиняющие в паре. То есть, всё те же Марина и Сергей Дяченко.
Однако вернёмся к рамочкам. Первая из них довольно стандартна и рассчитана на массового потребителя. Сравнение «Ведьминого века» с «Ночным дозором» Сергея Лукьяненко прямо-таки напрашивается. И написаны оба романа почти одновременно, и сюжеты их перекликаются, и даже терминология общая – «инквизиция», «инициация», «воронка». Но различий между ними гораздо больше, чем сходства. В «Дозоре» два противоборствующих лагеря – Светлые и Тёмные – равны по силам. Настолько равны, что даже заключили перемирие, пресловутый Договор.
Разумеется, и те и другие только и ждут, когда равновесие сдвинется в их сторону и можно будет растерзать врага, не обращая внимания на всякие там условности. Но пока этого не произошло, они вынуждены идти на компромисс. Принимающий между прочим, дикие, противоестественные формы, вроде той лицензии, что даёт вампиру право безнаказанно пить людскую кровушку. И Лукьяненко, на мой взгляд, упустил здесь свой шанс, лишь обозначил проблему узаконенного зла, но всерьёз ей так и не занялся, увлёкшись описанием хитроумных шахматных партий, разыгрываемых Гессером и Завулоном.
А самое главное – в мире «Дозора» у каждого Иного есть возможность хоть и весьма условно свободного, но всё-таки выбора, на чью сторону встать. А в «Ведьмином веке» супругов Дяченко такое в принципе невозможно. Ведьма – это клеймо, приговор, вынесенный заранее и обжалованию не подлежащий. Особь мужского пола может оказаться подонком, садистом, насильником или убийцей, но его преступление ещё нужно доказать. И я почему-то уверен, что судить его будут не так строго – всё ж таки свой. А ведьма, даже не инициированная, ещё ничего плохого не сделавшая – уже преступница. Не сделала, но может сделать и, следовательно, когда-нибудь сделает. Жаль, что закон не позволяет проводить профилактические казни, но потенциальным преступницам устраивают такую жизнь, что лишь у немногих хватает сил терпеть бесконечные и регулярные унижения, связанные с «постановкой на учёт», и тем самым всего лишь отсрочить исполнение приговора.
Да и то без всяких гарантий. Впопыхах, в экстренной ситуации, доблестные инквизиторы могут принять тебя за инициированную ведьму и пустить в расход просто по ошибке. И не только могут, но и принимают. Такой случай описан в романе, и лишь потому, что эту женщину посчитали очень сильной ведьмой, её не сожгли на месте, а отправили к высшему начальству, которое всё ж таки обнаружило ошибку. Нет, не зря продавщица пирожков сказала Ивге: «Тебе не из чего выбирать, дура! Хуже будет, если тебя сожгут безвинно».
Выбирать действительно не из чего. Ни ведьмам, ни инквизиторам. Ведь действительно же колдуют эти стервы, вредят, калечат жизни и убивают. И приходится Инквизиции ужесточать меры, унижать, калечить жизни, убивать. И как результат, не желая страдать безвинно, всё больше потенциальных ведьм становятся действующими. Замкнутый круг, водоворот, воронка. Воронка – вообще центральный образ романа. Всё быстрее раскручиваются события, всё настойчивее толкают героиню к центру круга. И на самом деле это вовсе не предсказуемость сюжета, а предначертаность, неизбежность, безнадёга.
Зато как выгодно такое положение вещей здешним властям! Любое государство нуждается во внешнем или внутреннем враге, на происки которого можно списать собственные упущения. Не важно, как этот враг будет называться – недобитая контра или жидо-масоны, грязные ниггеры или кляти москали, важно, чтобы обыватели поверили в его реальность. А тут такое счастье – ничего и придумывать не нужно. Есть ведьмы и есть организация, призванная с ними бороться. Эпидемия в стране – ясно, кто виноват, произошла катастрофа – понятно, с кого спрашивать. И неудивительно, что герцог Вижны
всячески поддерживает Инквизицию, в то же время предоставляя ей некоторую независимость, чтобы опять же было на кого переводить стрелки.
Но обычно в этом нет необходимости. Инквизиторы и так успешно справляются со своим нелёгким делом. На их стороне и сила, и закон, и общественное мнение. К тому же ведьмы – по природе своей одиночки, они не способны объединиться и дать согласованный отпор. До поры до времени, пока не появляется ведьма-матка. И пока в неё не влюбляется Великий Инквизитор.
И тут из кладовки извлекается вторая рамочка. Изящная, можно сказать, антикварная. Почему всё-таки Клавдий Старж назван Великим Инквизитором? Не главным, не верховным, а именно великим. И уж извините за дурацкий каламбур, но велик соблазн как-то увязать его с тем, карамазовским Инквизитором. Вроде бы даже получается. Вот Клавдий, как и тот старец, спускается в каземат. Правда, ждёт его там не Сын Божий, а верховная ведьма. И в руках у него не светильник – тоже, между прочим, сомнительный символ, если помните, Иуда тоже для Христа светильник не погнушался зажечь – а факел, открытый огонь, весьма прозрачно намекающий на ожидающую ведьму участь. Но до этого момента сходство ещё просматривается. А дальше всё происходит с точностью до наоборот.
Старец говорит с Иисусом, Клавдий не находит слов. Инквизитор Достоевского убеждён в своей правоте, а дяченковский ни в чём не уверен. После поцелуя Христа, старик отпускает его на волю, Ивга выбирается самостоятельно, без чьего-либо согласия и без излишних сантиментов. Полагаю, можно не продолжать. Откровенно говоря, масштаб личностей здесь слишком уж разный. Тот, настоящий инквизитор велик в своём грехе, монументален в своей гордыне. Клавдий же слишком растерян, жалок, человечен. Чуть ли не впервые в жизни. Хотя именно в гордыне он мог бы посостязаться со старцем. Старж ведь тоже посчитал себя великим грешником, предавшим свою первую любовь, и сам себя отлучил от человеческих радостей, слабостей и привязанностей. Но ведь и предать-то толком не сумел, всего лишь позволив чугайстерам себя выследить, да и отлучения не выдержал. И даже последний его подвиг – отречение от долга перед… ну, да, перед человечеством во имя, как ему самому кажется, любимой женщины – тоже отдаёт позёрством. «Это не СО МНОЙ делают, это Я делаю, я так решил». Но поза, безусловно, эффектная. Так что, возможно, что-то Ивана Карамазова в Клавдии всё-таки есть.
И, пожалуй, стоит ещё несколько слов сказать про третью рамочку. Ту, в жутких розочках. Якобы «Ведьмин век» — роман о всепобеждающей силе любви. Что тут можно сказать? Ну, наверное, не без этого. Часто ли встречаются романы, в которых не говорится о любви? И готов согласиться, что любовь здесь действительно кого-то победила. Если, конечно, это действительно любовь, а не, допустим, страх одиночества. По крайней мере, это самое одиночество она победила наверняка. Но и заплатила за победу немало. Как же погано должно быть на душе у человека, чтобы отказаться от невероятного могущества и власти над миром ради протянутой к тебе руки другого человека? Даже не дождавшись того единственного слова, которое, к примеру, неземная красавица Лилу всё-таки вытянула в похожей ситуации из железного Корбейна Далласа. Или слово, как и руки, здесь ни при чём, просто Ивга побоялась потерять себя, раствориться в той великой волшебнице, которой ей предстояло стать? Так или иначе, но она прошла инициацию в обратную сторону и, судя по всему, повернула время вспять. И что дальше?
«И ты говоришь, что мир не изменился?» – спрашивает в финале помнящий все предшествующие события Клавдий у ничего не забывшей Ивги. А разве он изменился? – хочется спросить мне. Почему же тогда в финальной сцене почти дословно повторяется фрагмент первой главы? Не логичнее ли предположить, что изменились герои, но не мир?
Разве в нём исчезли ведьмы? Или в нём больше нет Инквизиции, чугайстеров и закона о принудительной регистрации? Может быть, хотя бы обыватели стали относиться к ведьмам более терпимо? А с чего бы вдруг? Ведь герои просто вернулись в прошлое, и теперь всё опять закрутится по тому же сценарию.
Да, возможно, Клавдию и Ивге удастся вырваться из этой воронки. Но надолго ли? До сих пор главной чертой в характере Ивги было стремление к независимости, свободе. Сможет ли она подстроиться под жизненный уклад Клавдия? Захочет ли? Не почувствует ли вскоре свою ненужность и опять, по обыкновению, уйдёт по-ангийски, не прощаясь? И вновь окажется во враждебном для себя мире. А Клавдию, чтобы возвратить её или хотя бы попытаться защитить, придётся вернуться к нелюбимой теперь работе инквизитора. И выходит, что ниоткуда они не вырвались, всего лишь добились короткой передышки. Невозможно жить в мире и быть свободным от него. Но и смириться с его несправедливостью тоже как-то не по-геройски.
Судя по отзывам читателей, фальшивый хэппи-энд мало кого обманул. Книга всё равно получилась безнадёжно трагической. Но, безусловно, получилась. Даже такие убеждённые её противники, как Катарина и Андрей Тильман, высказывая серьёзные и в большинстве своём обоснованные претензии к роману, вынуждены признать: «ВВ написан весьма хорошо. Даже отлично». И уж с этим-то выводом я спорить точно не собираюсь.
А новую рамочку к книге, взамен трёх забракованных, я изготовить так и не сумел. А может, и не нужно? Пусть и дальше остаётся такой же необрамленной.
цитировать
свернуть ветку
