Нет, всё-таки полезно иногда почитать чужие рецензии. Разумеется, каждый читатель, тем более – критик, воспринимает книгу по-своему, но тенденция однако, как любят выражаться братья-белокыргызы, начинает прорисовываться.
Вроде бы все рецензенты роман хвалят, но хвалят как-то странно, сбивчиво и неубедительно, словно бы защищая его от кого-то, оправдывая в чём-то. Хотя, казалось бы, не нуждается книга ни в каких оправданиях. Не обижена она ни признанием специалистов, выраженным вручением разнообразных премий, ни читательской любовью, тоже легко определяемой по количеству переизданий. Тем не менее, даже в рецензиях, написанных не по горячим следам, а спустя несколько лет, коллеги-критики (Владимир Пузий, например) продолжают защищать её от неких гипотетических нападок. Вероятно, чувствуют всё-таки некоторую уязвимость книги.
И сами соавторы, похоже, тоже чувствовали. Иначе не разбросали бы они по тексту столько контраргументов, заготовок для будущего спора:
«Профан воздвигает башню, посвящённый складывает мозаику».
«Что это за творец, у которого всё понятно?»
«Окурком мы решили на этот раз пренебречь – пьют же мартини без вишенки»
Так-то оно так, но хочется-то всё ж таки с вишенкой. Хочется сначала понять, о чём эта книга, а потом уже выносить суждения. И, по крайней мере, на два вопроса мне по началу никак не удавалось ответить:
Первый: почему, вдоволь поглумившись над эзотерикой, в том числе, и от имени героя, соавторы всё же делают его членом тайного ордена? И второй: почему же всё-таки Гумилёв, зачем вообще понадобился герой-поэт? Если, как утверждает критик Роман Арбитман, все детали книги «подчиняются авторскому замыслу», вписываются в «прочный фабульный костяк, скреплённый фигурой главного персонажа и выдержавший нагрузку непрерывных пространственно-временных отступлений», то должны найтись объяснения и этим странностям.
Увы, рецензенты ответов на эти вопросы не дают и, за исключением разве что Сергея Бережного, даже не ищут. Вот и оказываются все утверждения о глубине и многослойности романа голословными, а остаётся от него только увлекательный, изобилующий неожиданными поворотами и остроумными репризами мистический боевичок про поэта с автоматом. Причём, сами же критики первыми ощущают неубедительность своих позиций, начинают нервничать и уходят в полемику неизвестно с кем. Со мной, что ли? Так ведь я же не утверждаю, что роман неглубок или примитивно линеен, просто пытаюсь понять, чем он глубок. И не стану уверять, будто бы отыскал в нём вишенку, возможно, это даже не окурок, но хотя бы что-то взамен существующей пустоты попытаюсь предложить.
Итак, об эзотерике. Лихо, невероятно смешно. До какого-то момента ещё можно наивно верить, что соавторы всё это говорят всерьёз, но после прогулки по штаб-квартире «Аненербе» пропадают и последние иллюзии. Смех – страшное оружие, и слава богу, что тевтоны в своё время так этого и не поняли. Честно говоря, и я не понимаю, как после этой книги вообще можно браться за написание эзотерической фантастики. Меня бы, наверное, от хохота уже на второй странице разорвало. Но ведь пишут же – и про Якова Брюса, и про Шамбалу, и про тамплиеров. Хотя о последних вроде бы Умберто Эко уже всё сказал. Впрочем, пример Дэна Брауна показывает, что можно успешно спекулировать и на разоблачённых мистификациях.
Да и сами Лазарчук с Успенским подсказывают продолжателям дела Брауна ловкий приём, с помощью которого можно избежать насмешек. Да, известные в миру тайные общества все поголовно занимаются ерундистикой. Нахватались из древних манускриптов отрывочных знаний и теперь раздуваются от гордости, переливая из пустого в порожнее. Но все ведь прекрасно помнят, где удобнее прятать песчинку. Обладателю настоящих секретов не составит труда затеряться в толпе шарлатанов и даже исподволь управлять ими.
И на первый взгляд именно такими кукловодами кажутся отцы-основатели Пятого Рима, а также ещё более древние и могущественные члены Союза Девяти. А заодно с ними – и новопосвящённый малый таинник Николай Гумилёв, с высоты обретённых знаний снисходительно посмеивающийся над потугами красных магов товарища Агранова и интригами барона фон Зеботтендорфа. Но чем в это время занимался сам Пятый Рим?
По идее орден должен готовиться к приходу Зверя и последней битве с ним. А пока до этого не дошло – по мере сил и возможностей стараться облагодетельствовать человечество. Только вот о враге своём таинники за тысячи лет так ничего толком и не узнали и оказались не готовы даже к мелкой пакости его слуг, мангасов. Лишились памяти, утратили силы и потихоньку вымерли, не оставив преемников, за исключением случайно оказавшегося вдалеке от дома Гумилёва и пропавшего ещё раньше Брюса. И если бы действительно потребовалось биться с ящерами, никаких шансов у людей не было бы. К счастью, враги сами вымерли задолго до возникновения ордена, призванного с ними бороться. Вот уж где авторская ирония поистине убийственна. Нагляднее показать бессмысленность существования тайного общества, наверное, невозможно.
Да и повседневная деятельность ордена не многим более осмысленна. По существу она сводилась к попыткам задержать технический прогресс. Старец Ашока сотоварищи страшно гордились тем, что не пустили древних китайцев с их порохом в Европу. Ну да, конечно, гунны Аттилы, монголы Чингис-хана, турки-османы и фашисты – это всё ерунда, ни в какое сравнение с китайцами не идут. А уже в наше время рыцари Пятого Рима рассчитали опасность создания биологического оружия и под этим предлогом напустили на генетиков академика Лысенко. И опять ура – одолел-таки Трофим Денисович супостата. А то, что за это время были изобретены атомные бомбы и газовые камеры – так за всем же не уследишь. С большевиками вот тоже справиться не удалось, зато сумели выкупить у них поэта Гумилёва, обладающего даром божественного Слова, с большой буквы. Выкупили, обучили тому-другому-третьему, а потом дали в руки автомат – и давай, отрок, борись за правое дело. А про стишки свои забудь. Если уж очень припрёт – вон в ту чёрную тетрадочку запиши. Ну не странно ли – поэту, способному изменить мир словом, запретили говорить. А стрелять разрешили. Забивать гвозди микроскопом – и то более рационально. Зато символика какая!
Критик Сергей Бережной уже начинал разговор о символизме романа. Даже рецензию свою назвал «Между Словом и Делом». Правда, у самих авторов эта фраза звучала несколько иначе: между Числом и Словом. Так в книге озаглавлены эпизоды, в которых герой выполняет задания ордена. И насчёт «Слова» всё понятно – оно было в начале, оно было у Бога и оно было Бог. А вот «Число» лично у меня ассоциируется с Числом Зверя, дьяволом. И в общем-то, нет ничего страшного в том, что поэт находится между дьяволом и богом. Но слово-то старшие соратники у него отняли! А что, интересно бы узнать, дали взамен? И почему, кстати, Михаил Булгаков, по версии соавторов, рассказавший в «Мастере и Маргарите» о своей встрече с Гумилёвым, вывел его в образе Воланда? Случайность, или опять символика?
Ну ладно, предположим, это уже перегиб. Допустим, что С. Бережной прав в своей трактовке романа. Так ведь и Делом, опять же с большой буквы, герой тоже не занимается. Потому что у самого ордена такого дела в действительности нет. И прав был старец Ашока, что не хотел омолаживаться: «станешь молодым, захочется воевать», захочется действовать. А у ордена задача другая – к грядущей битве готовиться. Как говорится, вдруг война, а я уставший.
По-настоящему действовать герой начинает только тогда, когда остаётся один, без мудрых наставников. Да что там действовать – жить начинает. Ну, и сражаться тоже, потому что теперь у него есть кого защищать. Между прочим, и стихи в чёрной тетради, если, конечно, даты под ними имеют какой-то смысл, тоже появляются в это время. И я не согласен с теми, кто эти стихи критикует. Да, разумеется, это писал не Гумилёв. Но это писал поэт, чётко уловивший настроение книги и сумевший в него вжиться:
«Мне приснилась война мировая –
Может, третья, а может, вторая,
Где уж там разобраться во сне,
В паутинном сплетении бреда…
Помню только, что наша победа,
Но победа, не нужная мне».
Именно так и жил герой до этого – механически одерживая ненужные победы, словно во сне. А впрочем, жил ли? Те эпизоды, где описывается его обучение в ордене, тоже, наверное, не случайно озаглавлены «Промедление смерти». Не жизнь, и не смерть, а лишь промедление. Поэта, лишённого возможности писать стихи, вряд ли можно назвать живым. И опять же нельзя не сказать о символике последней встречи Гумилёва с Маяковским. Почему она закончилась именно так? «Американская дуэль. Без секундантов. Она же «русская рулетка». На равных, с равными шансами. Пентаграмма во всём виновата? Да полно! Чем она могла помешать посвящённому, малому таиннику ордена?
Но если вслушаться в разговор Гумилёва с Маяковским, отыщется другой ответ:
«– Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?
– Внутри себя? Или вовне? Внутри – разумеется, поэт. Замученный, с кляпом во рту… но ещё живой»
Вот оно в чём дело – они действительно равны, оба «с кляпом во рту». Один продал душу большевикам, другой – отдал Слово ордену. Впрочем, его согласия и не спрашивали, просто выкупили жизнь и поставили такое условие. Выкупили…
Помните, у того, реального Гумилёва:
«Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель».
Кто такой этот покупатель – можно понимать по-разному, но уж точно не Бог. А наш герой и вовсе старается избегать подобных вопросов, охотнее соглашаясь посмотреть в глаза чудовищ, чем в глаза правде. И совсем не случайно затесалась в роман история о «Тихом Доне» Шолохова. Рецензенты неоднократно удивлялись щедрости, с которой соавторы разбрасываются уникальными идеями, а никакого разбрасывания здесь нет, есть только иллюстрации к различным вариантам сделки с совестью.
Может быть, я опять перегибаю палку, в очередной раз сводя содержание книги к проблеме выбора. Что ж, у кого что болит… Но только в такой интерпретации книга в моих глазах приобретает по-настоящему глубокий смысл. И пусть это только часть замысла, не зря же тут говорилось о многослойности романа, но часть значительная, важная. Уж в любом случае более важная, чем разборки с доисторическими ящерами.
цитировать
свернуть ветку
