Сколько раз повторял, что о хорошей книге рассказывать труднее, чем о плохой. И только теперь осознал, насколько труднее. Как-то неудобно, неловко и даже стыдно говорить о ней теми же обычными, привычными словами. Которые вдруг становятся дежурными, сухими, ничего не значащими. Сюжет, композиция, стилистика – это ж страх божий, а не слова. Разве можно ими объяснить то, что идёт из души писателя прямо в душу читателя? Тем более что и души-то никакой нет, а есть высшая нервная деятельность, психические процессы и закон Вебера-Фехнера. Вот и попробуй вычислить этот «логарифм величины воздействия раздражителя».
Кстати, раздражителя я до сих пор ещё не представил. Есть такой писатель – Вячеслав Рыбаков. Да, вы правы – есть много писателей. Есть много, а есть Рыбаков. Я открыл его для себя всего несколько месяцев назад. Даже не открыл, а чуть приоткрыл. Но закрыть уже, наверное, никогда не смогу. Такого логарифма, какой исходит от его книг, не приходилось ощущать уже давно. Может быть, после чтения Лема, Стругацких, или Бредбери испытывал похожие чувства. Хотя… нет, не помню. Трудно сравнивать высоту гор, находясь на равнине. Да и карабкаясь в гору – ненамного легче.
Непонятно только, как я раньше этой горы не замечал. Да, что-то такое слышал, но никто меня за грудки не хватал, не требовал, чтобы я немедленно его почитал. Только недавно, можно сказать, силой заставили. А до этого его книги как-то и в руки не попадались. Странно, не правда ли? Даже, пожалуй, страшно. Писателей развелось столько, что можно запросто, считая себя любителем фантастики, ничегошеньки не знать про Рыбакова. Невольно начинаешь испытывать чувство вины перед автором. И вот чтоб мне всю оставшуюся жизнь одного Дэна Брауна перечитывать, если я прямо сейчас не попытаюсь заинтересовать вас произведениями Вячеслава Рыбакова. Хотя бы тем, что успел прочитать сам.
Роман «Очаг на башне» считается дебютной книгой автора. Может быть, с формальной точки зрения так оно и есть. Одно дело – повести и рассказы, пусть даже и опубликованные, и совсем другое – роман. Но не чувствуется в «Очаге» робости или, наоборот, нездорового апломба начинающего литератора. Книга написана зрелым, сложившимся мастером. Сюжет вычерчен каллиграфически – ни лишних узоров, ни оборванных линий, ни жирных масляных пятен. С первых же страниц чётко выведены главный герой и его антипод – учёный Симагин, мечтающий осчастливить весь мир своим открытием, и писатель Вербицкий, циник и эгоист. Ясно обозначен конфликт, который ни на секунду не затихает, разгорается с каждой сценой и, наконец, оглушительно взрывается прямо в руках у читателя. Нет, насмерть, наверное, никого не убьёт, но контузия обеспечена.
Вот что говорит о своих впечатлениях от романа критик Сергей Бережной:
«И вдруг – как ломом по ребрам – «Очаг на башне»... Роман об убийстве любви… Это был уже не просто внутренний резонанс, это было полное отождествление...
До сих пор не могу заставить себя раскрыть этот роман — настолько это больно...»
Скажите честно, часто ли вам приходилось слышать подобное от критика?
В аннотации к книге Рыбаков назван добрым человеком. Кто бы спорил, но это доброта хирурга, вскрывающего гнойный нарыв. Знающего, что пациенту будет больно, но понимающего, что иначе его не вылечить. Причём операция происходит на таком органе, где наркоз не применить. Назовём этот орган человеческой совестью, хотя и не в названии тут дело. И пациенту ничуть не легче оттого, что врач предварительно прооперировал сам себя. Но зато такой хирург никогда не причинит лишней, ненужной боли. Его движения быстры, уверенны и точны. Только таким образом он может облегчить страдания больного. Поэтому роман так тщательно продуман и выстроен.
Практически для каждого эпизода находится в тексте антитеза, противовес, который на самом деле ничего не уравновешивает, а наоборот, раскачивает маятник читательского сопереживания, доводя до того самого резонанса. Так и мотает читателя между двумя полюсами – добро и зло, свет и тьма, надежда и отчаяние, правда и ложь. Даже любовь, оказывается, может быть и со знаком «плюс», и со знаком «минус». Главную героиню, Асю, по ходу действия перенастроили, поменяли ей полярность (довольно циничная метафора, но ведь именно так всё и произошло – именно перенастроили, с применением технических средств). И ничего вроде бы не изменилось, она снова любит, только по-другому, эгоистично, думая при этом лишь о себе. И любит другого человека, Вербицкого, не способного ответить на её чувство. А Симагина, продолжающего её любить – то ли презирает, то ли ненавидит. То есть, её и дальше раскачивает, но уже в другой плоскости – между злом и злом. И бьётся теперь об обе стенки, отчего читателю становится по-настоящему страшно.
Но в большинстве сцен романа всё-таки присутствуют и положительный, и отрицательный полюса, и автор виртуозно использует это противопоставление. Возьмём для примера сдвоенное описание одного и того пейзажа глазами разных героев – Симагина и Вербицкого. Оно даже начинается одинаково – «дождь перестал» — но дальше опять включается маятник. Один герой наслаждается природой, другого она раздражает. И так во всём, вплоть до постельных сцен, тоже не случайно оказавшихся сдвоенными. Вербицкий и после близости с женщиной чувствует лишь обиду на судьбу. А Симагин… Пожалуй, это единственный за всю книгу неудачный момент. Нет, не то чтобы плохо было написано, но как-то традиционно, как пишут все прогрессивные авторы. А хотелось чего-то особенного, такого, что не под силу никому другому. Только не спрашивайте меня, как надо было. Знал бы – сам давно уже написал. Но то, что и Рыбаков не знает – это огорчительно.
А вот другая сцена – встреча бывших одноклассников, Симагина и Вербицкого. И опять построенная на противопоставлениях и повторах:
«Блаженный, думал Вербицкий о Симагине, – и это мой противник, ух, какой страшный…уж лучше бы с Широм драться, право слово, из того хоть злоба брызжет – а когда имеешь дело с ничтожеством, всё как кулаком в подушку.
Ему, наверное, тяжело живётся, думал Симагин о Вербицком. Умницам тяжело живётся. Ну, пусть отдохнёт сегодня, выговорится… Сейчас чаёк заварим покрепче – вот же как вовремя заказы дали – индийский, со слоном. Что я ещё могу? Аська так и не показывается. Обидно – она здорово умеет снять боль».
Полное несовпадение: один разговаривает со старым другом, другой – с врагом, один считает собеседника умницей, другой – ничтожеством, один сожалеет, что ничем не может помочь, другой – что не получается подраться. И весь разговор – словно иллюстрация к учебнику НЛП для чайников. («В диалоге участвуют шестеро: я, каким меня представляет собеседник; я, каким я сам себя представляю; я, какой я есть на самом деле, он, каким…» и так далее). Возникает даже ощущение, будто бы автор бравирует знанием психологии, умением передать нюансы восприятия. Но ведь это не простая демонстрация навыка, не приём ради приёма. Только так и можно показать, что герои не в состоянии понять друг друга, они слишком по-разному думают и чувствуют. И эту сцену действительно можно заносить в учебник – учебник писательского мастерства.
Но вот что интересно: казалось бы, всё с этими героями ясно. Вот плюс, вот минус. Но до какого-то момента, (жаль, что не до конца), трудно определиться, с кем ты. Кто прав – нереально положительный, влюбленный во всех и во всё, будь то работа или рыбалка, собака или женщина, светлый до прозрачности Симагин, или Вербицкий, изломанный жизнью, видящий тайную подоплеку и далеко идущие последствия в любом, самом невинном поступке других людей. Ведь, какие бы мотивы им ни двигали, в сущности, он защищает индивидуальные особенности личности, целостность сознания и психики, предупреждает об опасности вмешательства во внутренний мир человека.
Сколько уже раз случалось, что учёные, стремясь облагодетельствовать человечество, создавали ещё одно страшное оружие. Сам же Симагин признаётся: «Но тут решит статистика: если из десяти трое будут ломать, пятеро сидеть сложа руки и двое делать, мир рухнет обязательно». И кому он это говорит? Вадику Кашинскому, присматривающему за ним по заданию органов госбезопасности. Неужели он не понимает, что эти ребята сразу же приберут к рукам его изобретение, с помощью которого можно не только лечить болезни, но и контролировать психику людей? Последнее, судя по всему, даже проще. Ведь не известно ещё, что там получится с раком и нефритами, а перенастройка Аси уже успешно проведена. Наверное, действительно не понимает. Доброму, абсолютно, по-симагински светлому человеку, даже теоретически знающему о существовании зла, невозможно представить, что оно существует непосредственно рядом с ним. И от этого он становится ещё беззащитней. Только в дебильных страшилках вампиры не выносят солнечного света, а в реальности они лишь щурятся, да и то больше от удовольствия, продолжая посасывать людскую кровушку, а перерывах произносят очень умные, очень правильные слова.
О взаимоотношении, взаимовлиянии добра и зла немало сказано в романе. Причём, опять же мастерски сказано. Казалось бы, это большой недостаток, когда герой вдруг встаёт в эффектную позу и начинает читать окружающим длинную лекцию о высоких материях. Но кому Симагин рассказывает о синдроме длительного унижения? Вербицкому, который этот синдром в полной мере ощутил на собственной шкуре. И прекраснодушный учёный даже не подозревает, что каждым словом наносит новую рану своему, как он полагает, другу, унижает его ещё сильнее. И он же, между прочим, из добрых побуждений передаёт в руки Вербицкого оружие, которым тот впоследствии уничтожит его любовь, и таким образом сам становится соучастником убийства. Такая вот страшная диалектика.
Критик Сергей Переслегин в статье «Тихое десятилетие», посвящённой ранним произведениям Рыбакова, рассматривая образы Симагина и Вербицкого, тоже подробно и интересно рассуждает об этих проблемах. В том числе об индукции добра и зла. Интересно, но… Со индукцией зла всё понятно: люди, побеждённые злом, «включаются в процесс и укрепляют то, что их сломало». А вот как быть с индукцией добра? Кто будет в этом случае включаться в процесс? Побеждённые добром? Сломанные им? А если человек уже был сломан злом, что останется от него после второй ломки? Почему у Симагина, добрее которого и придумать-то сложно, ничего не вышло с Вербицким? Почему, в конце-то концов, сам Рыбаков рассказывает нам не красивую сказку о вечной любви, а страшную историю о том, как её изуродовали?
Наверное, индукция добра, если она действительно существует, происходит каким-то более сложным путём. И хочешь – не хочешь, а приходится признать справедливость эпиграфа из «Пикника на обочине» братьев Стругацких: «Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Чтобы человек стал добрее, нужно сделать ему прививку от зла, намеренно причинить боль, заразить злом в лёгкой форме. Не то чтобы совсем лёгкой, но терпимой, не разрушающей, не смертельной. И тогда, переболев, справившись с заразой, человек приобретёт иммунитет к злу, надёжный щит, укрывшись за которым очаг на башне уже никогда не погаснет. Если, конечно, правильно рассчитать дозу принятой отравы. Наверное, именно такую прививку и даёт нам роман Вячеслава Рыбакова, именно такой вакцинацией должен заниматься каждый настоящий писатель.
И тут возникает вопрос, который критики, видимо, попросту не рискнули задать: почему же Рыбаков сделал писателем не Симагина, а Вербицкого? Или даже не так: почему Вербицкий – персонификация зла в романе – не чиновник, не гэбист, не редактор, наконец, а именно писатель? И ничего умнее мне в голову не приходит, чем повторить фразу о хирурге, прооперировавшем самого себя. Рыбаков не ищет истоки зла где-то на стороне, а начинает с искоренения его в себе. Это себя он вывел в образе Вербицкого, как впрочем, и в образе Симагина. Разрубил свою личность на ангела и беса, святого и грешника. И потому как рубить пришлось по живому, идеального чёрно-белого деления не получилось. Вербицкий ведь не просто писатель, а писатель талантливый. Тонко чувствующий, страдающий, но сломленный системой. Он – профессиональный писатель, и в этом его трагедия.
Собственно, обличение приспособленцев от литературы – не новое в этой самой литературе явление. Можно вспомнить и булгаковского «Мастера», и куда более свежего «Человека из паутины» Етоева. Но обычно мухи подавались отдельно от котлет. Подлецам, конъюнктурщикам и халтурщикам противопоставлялся писатель настоящий. Вот вам массолитовцы, а вот – Мастер, вот – легион писателей Гондоновых, а вот – Ванечка Вепсаревич. А Вербицкий – всего лишь лучший, самый талантливый среди массолитовцев. И он прекрасно осознаёт собственное превосходство. Без высокой самооценки в литературе, по большому счёту, нечего делать. Но в какой-то момент она начинает мешать творчеству.
Писателю необходим читатель, необходимы публикации. Прозаику – в особенности. Это поэт может читать свои стихи в электричках, подземных переходах, пивных. А даже небольшую повесть там уже не прочитаешь. В лучшем случае, вежливо заставят замолчать. Сейчас, допустим, существует ещё и Интернет, хотя, на мой взгляд, он не сильно изменил ситуацию, ну а в те времена, когда писался «Очаг», об этом чуде никто ещё не слышал. И чёрт возьми, чтобы писать большие, серьёзные книги, необходимо сосредоточиться на этом деле, заниматься им постоянно, а не урывками в свободное от основной работы время. Не всем это помогает, но ведь мы же сейчас говорим о талантливом писателе. Короче говоря, нужно получать за свой труд деньги. Не «можно рукопись продать», а именно нужно. И вот тут возникают сомнения.
Когда видишь, как бездарности без труда пробивают себе публикации, а тебе приходится за каждую строчку сражаться с редакторами, цензорами и прочими литературными церберами, рано или поздно начинают закрадываться в голову малодушные мысли: а может, так и надо, может, стоит в чём-то уступить, пойти на компромисс? А потом находится и оправдание: но ведь получилось же! Чем-то пришлось пожертвовать, но главное удалось сохранить. Значит, нужно продолжать в том же духе. И возможно, даже не заметишь, что в следующий раз сохранить удалось уже меньше, а церберы давили на тебя откровеннее и сильнее, догадываясь, что ты всё равно уступишь. И когда-нибудь додумаешься до следующей мысли: всё равно ведь, суки, порежут, почему бы сразу не написать так, как им нужно? А сочинить новое оправдание – уже не проблема. Не случайно же Вербицкого так раздражают откровения Сашеньки Роткина и других литераторов. Чувствует он, что и сам уже мало от них отличается. Разве что тем, что осознаёт свою неспособность писать так, как раньше, мучается из-за неё.
Мне кажется, что такую вот измену самому себе автор считает одним из самых страшных преступлений. И одновременно – наказанием. А все остальные прегрешения Вербицкого – лишь следствие этой измены. И каждой страницей, каждой строчкой своего романа профессиональный писатель Рыбаков повторяет, как заклинание: нет, я не стану таким Вербицким. Никогда. Ни за что. Судя по одной из свежих работ Рыбакова – повести «Стажёры как предчувствие», опубликованной в сборнике «Важнейшее из искусств», – действительно не стал. Написано всё так же честно, бескомпромиссно, пронзительно, мастерски. И это, конечно же, радует.
А теперь о грустном. Думаю, излишне будет объяснять, что роман «Очаг на башне», впервые изданный в 1990 году до сих пор не утратил актуальности, что его просто необходимо прочитать каждому. В особенности, тем, кому в голову пришла вдруг оригинальная идея стать писателем. И за последнее десятилетие книгу трижды переиздавали: в 2002 году – издательство АСТ, в 2004 – «Азбука-классика», в 2006 – «Эксмо». Но до неприличия мизерными тиражами. В «Азбуке», например – вообще 3000 экземпляров. (Для сравнения: тираж вышеупомянутого «Важнейшего из искусств», выпущенного тем же издательством – 7000 экземпляров, «Возвращения в «Арканар» — 10000). И вовсе не по недосмотру какого-нибудь нерадивого редактора. Нет, это продуманное, обоснованное решение. О чём нетрудно догадаться, например, по высказываниям известного критика Василия Владимирского:
«Ситуация на рынке фантастики сложилась так, что ныне не Рыбаков нужен издателю, а издатель Рыбакову. Создавая по роману (даже гениальному) в два-три года, писатель-фантаст едва ли может сегодня претендовать на роль того, кто заказывает музыку. Спасибо, что вообще напечатали автора, не приносящего сверхприбыль. Какими бы литературными достоинствами его книга ни обладала...»
Сказано это, правда, ещё в 2000 году, но вряд ли сейчас, в период кризиса, ситуация на книжном рынке значительно улучшилась. Полагаю, что как раз наоборот. Так что, поздравляю вас, друзья мои. Гениальные книги, оказывается, издательствам не нужны. Потому что нельзя же их лепить по две-три за год. А реже – издателям уже не интересно.
Но бог с ними с издателями – они ведь не из вредности и самодурства так считают. Они на читателя ориентируются. А читают в нашей стране теперь, в основном, в метро по дороге на работу. Тут можно было бы долго упражняться в злословии в адрес данной разновидности читателя, только к Рыбакову всё это никакого отношения не имеет. За исключением того обстоятельства, что время от времени появляются в сети отзывы на роман «Очаг на башне» приблизительно такого содержания:
«Книга с претензией на глубину, но при этом использующая настолько дешевые приемы для выдавливания слезы, что ощущения остаются просто мерзкие. Любителям мыльных сериалов понравится, остальным — крайне не рекомендую».
Спрашивается, как же тогда нужно писать, чтобы до подобных ценителей достучаться? А ведь и они тоже, как ни печально, влияют на тираж книги. Стоит ли после этого удивляться, что никогда прежде не держал в руках книг Рыбакова, не читал их? Если бы не всё тот же «важнейший» сборник, наверное, так до сих пор бы и не прочитал. И приходится признать, что я был неправ в своём отношении к проекту Андрея Черткова «Время учеников». Если в каждом сборнике отыщется хоть по малюсенькому рассказику таких писателей, как Вячеслав Рыбаков, если, благодаря ему, читатель откроет нового для себя, по какому-то недоразумению выпадавшего раньше из поля зрения по-настоящему талантливого автора, то это хорошие книги, лучшие, действительно важнейшие. И дай бог, чтобы они и в самом деле кого-нибудь нам открыли.
цитировать
свернуть ветку
