В. Сорокин: Москова

Москова

— Москова-а-а-а-а…

Рот растягивается то ли в зевоте, то ли в недоумении-удивлении:

— Москова?!

Что-то болотисто-лягушачье в названии столицы нашей, одновременно с чем-то бабьим, румянощеким, жопасто-грудастым, и с отрыжкою после сытного обеда, в зевоту переходящую, и с деревенской спесью, задором, надрывным окриком, пердежом, гордостью и спесью уже столичной.

Более полувека обитаю в этом городе и в окрестностях его, а что такое Москова, так и не понял. Город? Деревня? Страна? Государство в государстве?

Столица. Вот слово, вроде бы все объясняющее и ставящее на место. Но пожуешь его, пожуешь и выплюнешь: мало в нем проку, ничего по сути не проясняет. Ну, столица. А образ ее каков? Суть в чем?

Место, где стоит вертикаль власти. Это понятнее. Город начальства. Город, в который несут и везут со всех концов страны. И едут с челобитными. Например, из горного Алтая. Едут с челобитными на лошадях по горным тропам, с кожаными кошелями серебра, потом пересаживаются на «мерседесы» с мигалками, укладывают кошели в багажники, едут дальше…

На картах географических Москва круглая. Яйцо эдакое, с белком спальных районов и желтком центра. А в желтке — бордовый треугольник: Кремль. Как зародыш в яйце из-под деревенской курицы.

Созерцание Кремля еще в детском возрасте вызывало оторопь: как-то торжественно и страшно, везде милиционеры, флаг, а рядом еще мумия в сундуке малахитовом лежит… Вводили в Кремль за руку, показывали и рассказывали: вот Царь-пушка, вот Царь-колокол. Чудовища! Зев Царь-пушки, готовый тебя всосать, проглотить, а потом выстрелить тобою во врагов России. А колокол, который треснул, как мне всегда казалось, от самооглушения…

Нет, от Кремля, от сталинских высоток, от «челюсти» Нового Арбата хотелось бежать в московские переулки. В них была прелесть. Был уют. Они до сих пор человеческого размера. Кривоколенный, Гнездниковский, Староконюшенный… В них хорошо было гулять, разговаривать, пить портвейн и целоваться. Было. Ибо теперь они забиты дорогими и грязными автомобилями. Целоваться рядом с ними как-то неэстетично…

Очаги человеческого в Москве: переулочки да бульвары. Да еще дворы московские. Но из их уюта быстро вырастаешь и выходишь на проспект. А там высотки, «СЛАВА КПСС!» или «CANON». Нечеловеческое…

А что теперь с Московою-то?

Как-то много всего навалено. И все это по сути  чудовищно, оголтело и безвкусно. Эдакий «Московский торт», где всего напихано — и бублик, и «баунти», и эскимо, и осетрина, и даже малосольный огурчик, а откушать как-то не хочется. Какая-то тотальная вынужденность во всем, надрыв и нахрап, словно город на осадном положении. Словно его захватили богатые беженцы, спасшиеся от затянувшихся гражданских войн, и здесь стремительно обустроились, повыгребли из баулов золотишко, накупили квартир и дорогих машин, что-то стремительно себе построили, сломав прежнее. А теперь на пластиковой веранде с кисейными занавесочками пьют чай с «баунти» и слушают Билана.

Наверно, это и есть Вавилон: безвкусие как стиль.

С каждым днем убеждаюсь: в этом городе по-настоящему счастливы чиновники, электронно-платежные системы и автомобили. Это их город. Обычного человека Москова по-прежнему не замечает, как и в советское время. Она его перемалывает в некий биофарш, обслуживающий чиновников, машины и банкоматы.

А уж про экологию и биоэнергетику и говорить страшно...

Мне возразят: в этом и есть новый московский стиль. Наверно. И стоя в пробках из грязных машин, я себя убеждаю: да, это и есть моя Москова. И другой не будет.

Москова-а-а-а-а-а. Город, изнасилованный вертикалью власти.

У маркиза де Сада в «Новой Жюстине» был чудовищный персонаж, русский граф Минский, обладающий колоссальным, никогда не опадающим членом. Акт с Минским был смертелен для избранницы: раздавался «печальный треск костей» и все кончалось.

Трещат, трещат косточки румяной Московы.

Сила страсти Вертикали Власти!

И что делать, господа?

Бежать, бежать с котомкой за спиною в широкий шум задумчивых лесов…