Глава из романа МОРИСА РЕНАРА «ПОВЕЛИТЕЛЬ СВЕТА» ПЕРЕВОД Л. САМУЙЛОВА

НАДЕЮСЬ, ПО ЭТОЙ ГЛАВЕ ЧИТАТЕЛЬ ЗАИНТЕРЕСУЕТСЯ НОВЫМ, ЧЕТВЕРТЫМ ТОМОМ СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ М, РЕНАРА В «ПРЕСТИЖ БУК»,

РОМАН ПОЗДНИЙ,

И УДИВИТЕЛЬНЫЙ ПО СЮЖЕТУ,,,

Глава 5

Удивительная действительность

Шарль зажег свой фонарик. Водитель последовал его примеру. Клетушка небольшой лестницы «верхней комнатки» была абсолютно пуста. Убедиться в этом наверняка не составило ни малейшего труда, так как ступени представляли собой доски, закрепленные в промежутках между балками.

Они поднялись по этим ступеням, один за другим. Шарль первым оказался на узкой лестничной площадке, перед дверью верхней комнатки. Снова прислушался и – что выглядело уже совсем наивно, ребячески – застыл в нерешительности.

Никакого шума.

Быстро повернув ручку, он резко надавил на дверь плечом. «Верхняя комнатка» была пуста. Никто не прятался ни за створкой двери, ни под диваном. Ничто в атмосфере не говорило в пользу того, что кто-то провел здесь с зажженной лампой три часа кряду.

Пройдясь повсюду ослепительным лучом своего карманного фонарика, Шарль вдруг вскрикнул.

– Вы только взгляните на это! – промолвил он, указывая на библиотеку.

– И что тут такого? Обычная паутина…

– Ни на какие мысли не наводит? Подумайте. Эта паутина расположена таким образом, что обязательно была бы сорвана, если бы библиотеку открывали. А ее, эту библиотеку, действительно только что открывали: мы сами видели, как тот человек открыл и закрыл эту створку! Просто поразительно! Нужно показать Клоду; давайте-ка его позовем.

С этой целью он повернулся к окну, через которое рассчитывал окликнуть старика-управляющего…

… И застыл в оцепенении.

– Лу… Луна! Посмотрите на луну! – произнес он хриплым голосом.

– Боже правый, мсье Шарль, да это же обычная полная луна, ничего более!

– Да, совершенно округлая луна, которая находится на востоке, луна, которая поднялась всего три четверти часа назад, тогда как, как мы знаем, в эту ночь луна представляет собой полумесяц и должна зайти на западе! Такое может только присниться! Нужно срочно что-нибудь выпить…

Без лишних разглагольствований Жюльен подбежал к дальнему (южному) окну, с силой толкнул от себя решетчатые ставни, те хлопнули…

… И на юго-западе возник перламутровый полумесяц.

– Две луны! – воскликнул Шарль, остававшийся напротив поднимавшегося в чистом небе серебристого круга.

Он еще ближе подошел к окну, которое выходило на эту полную луну.

– Жюльен, я сейчас сойду с ума! – вскричал он.

– Что-то еще не так?

– Подойдите, подойдите, выключите ваш фонарик и посмотрите. А потом скажите мне… Маркиза… вы… ее видите?

– Никак нет, мсье. Нет ее там. Исчезла.

– И это еще не все!.. Парк…

И действительно: обезуметь было от чего. Большие каштаны были теперь маленькими деревцами. Ухоженные лужайки сменились виноградником, который насквозь прорезала прямая аллея, заканчивавшаяся небольшим, с рустованным фасадом, павильоном. Все это, в ярком свете луны, было видно столь же хорошо, как и средь бела дня.

– Поймите! Да поймите же! – говорил Шарль. – Это старый сад, старый замок, к которому пристроили маркизу лишь в 1860 году! У меня есть рисунки, описания тех времен, ошибки тут быть не может! И этот небольшой павильон – неопровержимое тому доказательство!

– Какой еще павильон? Не вижу ничего такого! – сказал Жюльен. – И потом – уж не помрачилось ли у меня зрение? – маркиза, мсье Шарль, уже снова на месте!

– Да нет же! – обеспокоенно пробормотал молодой человек.

– А вот и да! – настаивал его спутник, не менее встревоженный.

– А! Кажется, я понял!

Шарль заметил, что Жюльен смотрел теперь наружу не через те же стекла, что и он сам, но через ту часть окна, которая совсем недавно – из сада – казалась чем-то заделанной, и которая теперь располагалась справа от них. Историк, в свою очередь, встал перед этой половиной окна (состоявшей из двух стекол) и увидел современный пейзаж, с его высокими каштанами, маркизой, лужайками и безлунным, с этой стороны, небом.

– Все ясно! – объявил он на удивление весело.

Жюльен, разинув рот, ожидал разъяснений.

В этот момент уже и Клод, увидевший снизу, как эти двое жестикулируют, о чем-то беседуют и открывают южное окно, явился туда, где происходило это чудо.

– Эти два стекла – весьма необычные, – сказал Шарль, указывая на левую половину окна. – Когда смотришь на них отсюда, из комнаты, то видишь за ними сад, но таким, какой он был до 1860 года – а возможно, и гораздо раньше. Если же смотреть на них снаружи, из сада, то эта «верхняя комнатка» будет видна такой, какой она была когда-то… до 1829 года, в котором мой прапрапрадед Сезар Кристиани покинул Силаз, чтобы больше в него никогда уже не вернуться.

Клод по-прежнему смотрел на него в недоумении, ничего не понимая. Но Жюльен, более осведомленный, спросил, откуда Шарлю известно, что продемонстрированное им комнатой видение предшествует именно 1829 году и отъезду «этого господина его прадеда».

– Дело все в том, – пояснил Шарль, – что мы видели именно его. Так что, Клод, вы выиграли ваше пари. Речь идет действительно о фантоме, самом настоящем призраке, неоспоримом сарване. И, так как сверхъестественное не существует, следует заключить, что сей феномен – из самых что ни на есть естественных, и что наш призрак – всего лишь вполне объяснимый образ. Где бы ни стояли – с одной, или же с другой стороны этих двух удивительных стекол, – то, что вы видите за ними, является не тем, что находится за ними сейчас, но тем, что находилось за ними до 1829 года, либо же в этом самом, 1829, году, но только до осени, времени вышеупомянутого отъезда Сезара Кристиани в Париж.

– Но как такое возможно?

– Вот этого я пока не знаю… пока не знаю… Прежде всего, теперь я уже более отчетливо припоминаю один факт, который припомнился мне лишь смутно там, внизу, когда мы стояли под каштановым деревом, и я отметил, что половина окна (левая половина, которая теперь, когда мы находимся в комнате, естественно, располагается справа от нас) выглядит чем-то закрытой, заделанной. Факт этот заключается в том, что в детстве я всегда видел другую его половину покрытой какими-то пластинами, которые принимал за деревянные доски. Вы слышите: другая половина; не та, которая мне показалась заделанной сейчас, но другая, та, которая теперь является для нас левой, та, где и произошла вся эта фантасмагория. Да: темными пластинами, которые, как мне казалось, были досками. Я полагал, что когда-то, за неимением стекла, эту часть окна просто заколотили, а затем забыли заменить эти доски стеклами. Впрочем, через застекленную половину и южное окно в комнату проникало вполне достаточно света. Если бы я вспомнил об этой особенности, когда вы рассказывали мне об этих видениях, я бы тотчас же спросил у вас, когда именно вместо этих непроницаемых пластин поставили стекла.

– Да никогда мы такого не делали! – возразил управляющий. – Что до меня, то я и вовсе не придавал большого значения этим деталям. Могу лишь удостоверить, мсье Шарль, что за те тридцать с лишним лет, на протяжении которых я нахожусь в услужении у вашей семьи, стекольщик не производил никакого ремонта в «верхней комнатке».

– Вот как!.. – задумчиво пробормотал Шарль. – Впрочем, вполне возможно, что эти пластины установили там еще во времена самого Сезара Кристиани. Но тогда мы будем вынуждены признать, что внезапно они утратили свою непроницаемость, став такими, какими мы их сейчас видим, то есть показывающими прошедшую с тех пор эпоху.

– Своего рода «ретровизорами», – осмелился предложить водитель Жюльен, – как те зеркала, которые устанавливают на автомобилях, чтобы видеть позади машины, чтобы видеть тот путь, который она уже проехала…

Шарль улыбнулся:

– Вероятно, это не совсем так. Не думаю, что наше прошлое можно наблюдать непосредственно, напрямую; по крайней мере, не думаю, что видеть его способны мы сами.

– Естественно, – сказал Жюльен, – потому что его не существует.

– А вот и нет, – возразил Шарль. – Прошлое всегда существует в том круге представлений и понятий, которые относятся к свету, к оптике; но мы, обитатели Земли, пока что еще не научились видеть наше прошлое собственными глазами. Что не мешает ему затягиваться до бесконечности визуально, как всем тем прошлым, в которых царит свет. Так, когда мы смотрим на звезды, то видим их прошлое – ведь у света, несмотря на его скорость в три тысячи километров в секунду, уходят, однако же, годы на то, чтобы дойти до нас от самой близкой звезды, иными словами – на то, чтобы переслать нам изображение, «картинку» этой звезды. Так что мы всегда видим на небосводе звезды такими, какими они сверкали десять, двадцать, сто лет назад, в зависимости от расстояния, которое нас от них отделяет, а не такими, какими они сверкают в тот момент, когда мы их созерцаем. Короче говоря, – проговорил он после непродолжительного молчания, – эти стекла действуют именно так, как если бы свету – на то, чтобы пройти через них – требовалось столько же времени, сколько у него уходит на преодоление огромных небесных пространств. Это, если хотите, пространственные конденсоры, дистанционные сжиматели… Думаю, именно в этом направлении следует искать разгадку сей удивительной тайны – сколь странной ни казалась бы, на первый взгляд, такая формулировка; но я не сомневаюсь, что нам удастся найти и другую, которая будет приемлемой, так как будет верной. В любом случае, теперь я понимаю, почему с наступлением сумерек и после того, как эти загадочные стекла начинают передавать световую «картинку», левая часть окна казалась нам, стоящим в саду, под каштаном, темном и закрытой некой гардиной. Все дело в том, что за самыми обычными, как и все прочие, стеклами, в действительности было темно, тогда как… «ретровизоры» показывали нам содержащийся в них свет прошлого.

– Господи, мсье Шарль, – сказал Клод, – все это я мало-помалу начинаю для себя уяснять; но как вы объясните то, что эти стекла начали показывать былые времена как-то внезапно, ни с того ни с сего, – ведь раньше ни вы, ни я ничего такого не замечали? Что они, на протяжении многих и многих лет были, как кто-нибудь сказал бы, мертвыми, безжизненными, и тут вдруг – трах! – и вот уже они живые и показывают нам кино?..

– Позвольте мне изучить этот вопрос как следует, – ответил Шарль. – Пока я еще ничего не объяснил, что бы вы ни говорили. Я лишь описал феномен, сравнив его с тем, что происходит на звездном небе. Однако проверим кое-что…

Он открыл окно – не без труда, что стало лишним доказательством того, что им давно не пользовались. Как он и предполагал, необъяснимые «картинки» последовали за движением створки. Какой бы ни становилась позиция последней, с одной стороны стекла по-прежнему виднелся залитый лунным светом парк, а с другой – темная комната, словно створка и не меняла своей изначальной позиции в закрытом окне.

Шарль напряженно размышлял.

– Принесите инструменты, Клод. Выну-ка я эти два «стекла» – так будет удобнее их рассмотреть. И захватите хорошую газолиновую лампу.

Спустя полчаса два квадратных «стекла», извлеченные из створки окна, были перенесены в комнату Шарля Кристиани, и тот приступил к их тщательному изучению.

То были относительно тяжелые и очень толстые пластины. При рассмотрении с кромки, эта кромка представлялась состоящей из бесчисленного множества тонких полос, одни из которых были черными, другие – светящимися, а третьи – более или менее светлыми либо темными. Шарль провел по этой кромке, этому срезу пальцем; как ему показалось, тот имел пластинчатую структуру. Пластины, как и обычные стекла, держались в оконной раме за счет проволочных гвоздей и замазки, только гораздо более густой.

Но что еще больше поразило изучавшего, так это то, что они вели себя в точности так же, как стекла окна, а отнюдь не как проекционный экран или матовое стекло камеры-обскура.

Мы сейчас же объяснимся.

Если речь идет об экране или же о матовом стекле камеры-обскура, вы можете сколько угодно менять свою позицию по отношению к этим планам – перед вами всегда будет одна и та же «картинка». Можете наклоняться, приподниматься, отходить в сторону – вы не получите ни дюйма дополнительного изображения.

Напротив: Шарль, и так уже ошеломленный тем, что в его комнате оказались эти живые виды, связанные, в его мозгу, с другим местом, заметил, что, меняя позицию, он может варьировать фон и перспективу, точно так же, как если бы смотрел через окно; будь то слева, справа, снизу, сверху, напротив, совсем близко или же далеко, но пейзаж, по воле его движений, то скрывается здесь, то открывается там, изменяет соотношения своих линий, расширяется или же сжимается.

Шарль попытался вспомнить, как выглядела эта тайная субстанция в недавнем прошлом, когда была непроницаемой, и он видел ее, приходя работать в «верхнюю комнатку». Он решил, что не ошибется, если предположит, что она имела матовую поверхность, похожую на отшлифованный шифер, твердое и черное (или черноватое) дерево; в голове у него с все большей и большей настойчивостью задерживалась мысль о грушевом или же эбеновом дереве. Но теперь, вследствие пластинчатой структуры, он был склонен полагать, что это все же был некий шифер, и потому размышлял так:

«Природная материя? Нет. Наверное, все же фабрикат».

Когда он стучал пальцем по этому «шиферу», тот издавал очень глухой, сдавленный звук. Тогда-то Шарль и подумал об этой, состоящей из бесчисленных листов пластине: слюда.

Но что еще можно сделать пока?

Приближалась ночь. Трое слуг удалились, гораздо менее взволнованные, нежели того заслуживало столь сенсационное открытие, важность которого ускользала от них в той же мере, что и его необычность. Большая кровать под старомодными пологами приоткрывала свои гостеприимной белизны простыни, но Шарль не имел ни малейшего желания ложиться спать.

Он ощущал такое возбуждение, словно по венам у него, вместе с кровью, текло шампанское!

Воодушевляемый удивительной восторженностью, он чувствовал себя, словно именно он открыл существование электричества, силу давления, возможность переговариваться на расстоянии и всесильные свойства какой-нибудь жидкости или газа.

Но и как историк он испытывал ни с чем не сравнимое сладострастие. Творец прошлого, любящий канувшие в лету эпохи так, как музыкант любит звуки, а скульптор – мрамор, он переживал глубочайшую радость от того, что здесь, в этой комнате, прямо перед ним лежат эти две диковинные штуковины, которые пусть и принадлежат времени настоящему, явились все же из прошлого. Прошлого реального, захватывающего. Они представляли собой нечто необычайное, такое, где, по крайней мере – для глаз, жизнь мира протекала с задержкой в практически целый век. Они принадлежали Истории, не запечатленной на кинопленку, но чрезвычайно актуальной, пусть и вековой!

От этого его била дрожь. Тем более, что смутно, но с возрастающей горячностью, с беспокойством, как он только что это понял, он уже ощущал совершенную уверенность в том, что появление Сезара Кристиани отнюдь не было случайным. То, как это появление объясняется с точки зрения науки, и объясняется ли вообще, волновало его мало. И потом, разве случались когда-либо другие подобные? Разве не может возникнуть нечто такое, пусть даже прилетев с неба, что нельзя будет объяснить законами мироздания? Факт неоспоримый: он действительно только что видел Сезара, пусть и его призрак, но все же вернувшийся на землю, – и в какой момент среди миллиардов других моментов времени? В тот самый час, когда память о его трагической смерти воспрепятствовала счастью его правнука!

Совпадение? Какой-нибудь поэт, пожелавший рассказать эту историю в стихах, зарифмовал бы это слово с другим: «Провидение».

О! конечно, это ничто не меняло в сложившейся ситуации напрямую. Но для Шарля все это принимало глубокий, пророческий смысл. То было для него непередаваемое ободрение, знак, нечто еще более необъяснимое, что, будучи окутанным тайной, взывало к новым чувствам, неясным, но целительным.

Ничто так не поражает людей, как нежданное переплетение событий на перекрестках судьбы; они всегда испытывают искушение назвать стрелочника как угодно, но только не случаем; блаженны те, кто не противятся такому соблазну.

В общем, можно сказать, что Рита Ортофьери относилась к числу этих счастливцев. Шарль, переполняемый мыслями, эмоциями, ликующий от восторга, вдруг осознал, что отныне не сможет ни радоваться, ни страдать, ни испытать какие-то другие яркие чувства, если не свяжет свою судьбу с судьбой Риты, пусть даже отсутствующей, далекой, постаревшей, умершей! Забыть о Рите он никогда бы не смог. Он вынужден был себе признаться: мысль о ней не покидала его ни на секунду. Ни убаюкивающе-отвлекающему путешествию, ни последующему оглушительно-странному приключению не удалось отвлечь его от этого воображаемого образа. И мог ли он не обрести новую выразительность в этот час, когда Шарль, отдалившийся от всех, окруженный тишиной и покоем, находился тет-а-тет с одной из прежних ночей, созерцая – это было волшебно! это было ужасно и восхитительно! – этот тусклый от лунного света фасад, за которым спал Сезар Кристиани, коему предстояло пасть от руки убийцы, Фабиуса Ортофьери!

Ведь в этих двух квадратах протекала ночь прошлого, безмятежная и неспешная, но ни более неспешная, ни более быстрая, чем ночь настоящего. И Шарль никак не мог пресытиться своим присутствием при этих ушедших в небытие часах. Внезапно он увидел, как в глубине этой картины былых заискрилась в еще более тусклом мраке планета Венера, и белеющее небо вырезало силуэт зубчатой линии горизонта.

Он перевернул одну из пластин и увидел, как в ее прямоугольнике «верхнюю комнатку» осветили первые лучи зари, – увидел так же отчетливо, как если бы сам рассматривал этот интерьер через окно, повиснув на водостоке башни. Но зрелище, развивавшееся снаружи, интересовало Шарля куда больше, поэтому он вернулся к нему. Старинная заря заливала столь же старинный сад своей росой, своими лучами, всей нежностью своих оттенков.

Едва появилось солнце, к винограднику начали подтягиваться крестьяне. Одни были в кюлотах и грубых чулках, других – в обычных брюках. Но все – все эти умершие уже люди – носили одежды, походившие на маскарадные костюмы. Подъехала двухколесная телега, в которую была впряжена лошадь. Началась разгрузка бочек. С десяток мужчин и женщин вошли в виноградник. То было время сбора урожая.

Потом он увидел, как открылась дверь замка – та, над которой позднее появится маркиза, – и вышел владелец поместья.

Как и накануне, на нем была оливкового цвета куртка с коричневым воротником, широкие морские брюки в полоску и фетровой шляпе в закрученными в трубочку полями. Рядом с ним скакала обезьянка, на плече сидел изумительный желто-зеленый попугай.

Шарль, увлеченный всем, что касалось Истории, не забыл ничего из летописей капитана Сезара. Он знал, что попугая зовут Питт, а шимпанзе – Кобург; Сезар шутки ради дал им такие имена для того, чтобы высмеять Англию и Австрию, противников Революции и Наполеона I*; и ничто не могло позабавить Шарля больше, чем вид этих животных, занимавших славное место в «Воспоминаниях» бывшего корсара.

Он видел, как хозяин замка зашагал по аллее виноградника; слуги приветствовали его с тем почтительным усердием, которого уже не встретишь в наши дни. Затем могучий парень, судя по всему, командовавший всеми прочими, подозвал какую-то пожилую, согбенную женщину в чепце, и Шарль понял: он что-то объясняет Сезару касательно этой старушки. И действительно, Сезар протянул пухлый кошель бедной женщине, которая принялась целовать его руки, в то время как Питт и Кобург резвились как могли, каждый на свой манер.

Эта сцена подаяния стала для Шарля лучом света, так как (он прекрасно это помнил) Сезар в своих записях упоминал об этой щедрости, сделанной им одной достойной сочувствия сборщице урожая незадолго до его отъезда из Силаза в Париж.

Из чего следовало, что этот осенний день, столь чудесно сохраненный и воссозданный обращенными к прошлому пластинами, был одним из последних дней сентября месяца 1829 года.

В этот момент Шарль заметил, что солнце встало уже не только в прошлом, но и в настоящем, и что начинается новый день сентября месяца года 1929.

Ровно век разделял два утра, которые он созерцал в одно и то же время.

* «Агенты Питта и Кобурга» — во время французской революции выражение, употреблявшееся революционерами для обозначения якобы участников так называемого «иностранного заговора» против революции; ассоциация имён премьер-министра Великобритании Питта и саксонского принца Кобурга, одних из главных участников европейской коалиции против революционной Франции, в разжигании национальной ненависти во Франции в эпоху террора.