О чем говорят викторианские мужчины

Текст про очень хорошую книгу Романа Шмаракова. Был написан на конкурс «Фанткритик», но в шорт-лист не прошел. Пусть будет тут.

Роман Шмараков. Каллиопа, дерево, Кориск. Луганск: изд-во «Шико», 2012, 268 стр.

Про Набокова писали, что его идеальный читатель в совершенстве знает русский, английский и французский языки, широко эрудирован, ценит тонкую игру слов и так далее, и так далее. По этой логике идеальный читатель тульского филолога, писателя, переводчика и блогера Романа Шмаракóва должен владеть не только парой-тройкой европейских языков, но и — всенепременно — классической латынью, желательно вкупе с древнегреческим, и ориентироваться в античной литературе от Гомера и Софокла до Клавдиана и Венанция Фортуната, а также в литературе Средних веков, а также в ботанике, архитектуре, философии... Тому, кто, вооружившись фонарем Диогена, отправится на поиски такого чудесного читателя, придется преодолеть барьер не пространства, но времени; об этом, впрочем, позже.

«Каллиопа, дерево, Кориск» — книга странная, и чем дальше в лес страниц, тем, как сказала бы Алиса, страньше и страньше. Формально это рассказ о двух молодых людях, Квинте и его приятеле Филиппе, которые отправились в гости к знакомому барону (возможно, с матримониальными целями — у барона дочь на выданье) и оказались заперты в особняке в компании призрака. О своих приключениях Квинт повествует в письмах к другу, скрытому за инициалами Fl. Все это, однако, не столь существенно, потому что книга не сводится к сюжету. Наоборот, она бежит его как огня — в лучших традициях «Тристрама Шенди» рассказчик то и дело отвлекается от всего, от чего только можно отвлечься. Роман можно читать с любого места, причем эрудиция и чувство юмора Квинта делают чтение, мягко говоря, неожиданным и увлекательным.

Из «Каллиопы...» мы узнаем массу бесполезных вещей: если верить античным авторам, разъяренный слон успокаивается при виде барана, а из мертвой лошади родятся осы; летучая лисица Ливингстона водится только на Коморских островах, где исправно, но без воодушевления питается фикусом; когда Нерон прощался с жизнью, реки текли вспять... Нас дразнят кулинарными рецептами и просят вообразить круг в виде буквы Н. Нам рассказывают страшные и смешные истории — о племяннике тети Агаты, который в ходе химических опытов над декоративной капустой добился того, что та стала ловить воробьев и переваривать их «быстрее вальядолидского кладбища», о Квинтовом приятеле, который, охотясь на птиц, выманил из болота местного Ктулху, о чучеле дрозда, сводившем с ума всех, кто к нему приближался. В какой-то момент читатель теряется в этом море эрудиции и фантазии — и отдается на волю Квинта (или автора). Однако Квинт (или автор) и не помышляет о том, чтобы снабдить читателя картой и компасом. Цунами сменяются штилем, на горизонте возникают то ли острова, то ли миражи, путешествие все длится, длится, оно начинает казаться бесцельным... но только казаться.

Для начала — хотя Каллиопа и Кориск (древнегреческое имя, которое Аристотель использовал в своих логических трактатах) указывают на античность, корни «дерева» уходят, конечно, в викторианскую литературу: среди предтеч книги — и готические рассказы а-ля «Поворот винта» Генри Джеймса, и юморески Джерома Клапки Джерома. Первым наследуют многоярусные и цветущие, словно сады Семирамиды, предложения и восхитительно тягучий стиль; вторым — истории Квинта, заставляющие смеяться до колик. Собственно, эксперимент по соединению ужасного со смешным первым проделал тот же Джером в своих «Историях, рассказанных после ужина», и Шмараков явно идет по его стопам.

При желании «Каллиопу...» можно сложить как пазл — то ли мистический, то ли детективный. Можно предположить, что Квинт с Филиппом бродят по дому, в котором живут одни только привидения; или же один из героев нематериален; или нематериальны оба; нельзя исключать также эфемерность всех участников переписки; может статься, вся история выдумана Квинтом, чтобы замаскировать иной, более кошмарный сюжет; либо попросту вымышлена от начала до конца. Как ни удивительно, все это неважно.

Важна тут как раз кажущаяся бессюжетность; не слова, но то, что стоит за словами. Один критик не обнаружил в книге Романа Шмаракова характеров, что странно — по большому счету это роман именно о характерах, просто они тут, как говорили любимые римляне автора, argumentum ex silentio. Каждое письмо Квинта в конечном счете рисует нам портрет викторианского эксцентрика. Именно в эпоху правления королевы Виктории британские джентльмены почитали за высшую добродетель разбираться в античных авторах. Премьер-министр Уильям Юарт Гладстон славился как специалист по Гомеру; именно Гладстон заметил, что в «Илиаде» и «Одиссее» нет слова «синий» — тоже ведь не самое полезное наблюдение в мире.

Тут, однако, налицо парадокс — викторианцы поразительным образом сочетали бесполезный ворох знаний с практичностью. Британские администраторы, миссионеры, путешественники, торговцы, шпионы, как правило, могли с любого места цитировать Вергилия — ровно как герои Шмаракова. Именно такие люди, как Квинт и Филипп, создали империю, над которой не заходило солнце. Вот поэтому «Каллиопа...» — это вовсе не литературная игра ради игры: скорее это исследование викторианского взгляда на мир. Подражая римлянам вроде Плиния Старшего и Авла Геллия, мужчины эпохи королевы Виктории стремились знать многое о многом — в том числе том, что кажется нам бесполезным, — и обладали в результате не только широкими познаниями о жизни, но и здравым смыслом (ибо чем шире восприятие, тем меньше опасность увязнуть в болоте предрассудка), а также тем качеством, о котором пели герои фильма «Трест, который лопнул» (стихи Наума Олева):

Шар земной, устав вращаться,

может вдруг с цепи сорваться

иль ко всем чертям взорваться,

превратив земное в тлен, —

ничему не удивляться,

ничему не удивляться,

никогда не должен истый джентльмен...

Вот и герои Шмаракова не удивляются ничему и никогда. Современный тинейджер из фильма ужасов на их месте давно уже струхнул бы, а они знай себе обсуждают малоизвестных римлян и греков, не пугаясь ни бегающих по дому барона доисторических кондиляртров (у которых «астрагал имеет заднее отверстие, что должно как-то сказываться на игре в бабки»), ни парада ползучих вилок. Для Квинта это лишний повод сострить: «Но начните пришпоривать человека кокильными вилками и опасением, что им на помощь придут вилки для оливок, и он заберется туда, где орлы не рискуют вить гнезда». Только викторианец, оказавшись в доме с привидениями и сидя на ветке непонятно откуда взявшейся тут сигиллярии, под которой бурлит река одушевленных столовых приборов, может вести себя так, как герой «Каллиопы...»: «Мне стало скучно, и я лег на своей ветке в намерении переждать вилки, как затянувшийся дождь».

Эта книга сообщает читателю столь мощный импульс здравомыслия, что после нее смотришь на мир чуть по-другому — с оглядкой на вечность, sub specie aeternitatis, как говорили те же латинские классики. У Андре Моруа есть очень похожий на книгу Шмаракова роман «Полковник Брэмбл и его друзья», тоже практически бессюжетный и почти целиком состоящий из историй, которые рассказывают друг другу британские офицеры на Первой мировой. Этому роману предпосланы такие слова: «Среди человеческих типов, которые могли бы стать примером для каждого из нас, мало найдется лучше типа английского джентльмена с его традиционными вкусами и представлениями о чести и религии, с его симпатиями, взглядами и инстинктами». Квинт — при всей разнице между ним и героями Моруа — тоже из числа подобных джентльменов. Нельзя не признать, что его взгляд на вещи в эпоху «клипового мышления» кажется фантастическим — но и весьма привлекательным.

Увы, «длинный XIX век» похоронила как раз Первая мировая война; ныне викторианцы, как и кондиляртры, и сигиллярии, — вымерший вид. Остается лишь только дух викторианской эпохи, заключенный в мало кем читаемых книгах. Как этот дух воплотился в книге тульского писателя Романа Шмаракова — единственная загадка «Каллиопы, дерева, Кориска», на которую вовек не сыскать ответа.